Текст книги "Мытарь"

– А сами девушки ― те, что удовлетворяют его похоть? ― спрашиваю я.

– А они как раз не верят, что их может ждать что-то лучшее в жизни, ― рассудительно излагает Халам, наслаждаясь мясом куриной ножки.

Ночь я провожу во дворце, а утром покидаю этот мир. Он чуден, волшебен, прекрасен, но оставаться в нем не хочу. И не только потому, что он не похож на мой родной, но и потому, что я бы попал к неверцам. Я не верю в себя. И чем дольше путешествую, тем меньше во мне этой веры. Уж и не знаю, почему.

Бросившись в воду, остервенело плыву. Будто я не от Фидеса хочу уплыть, а от себя самого.

Все миры ― словно пародии на мой настоящий! Да и был ли он ― настоящий? Или это всего лишь фантазия? И вообще, где я сейчас? Что это за проклятая река, что за Голос, почему у меня то появляется тело, то вновь исчезает?

Я зову Голос, выкрикиваю ему вопросы ― и начинаю это делать еще до того, как река превращается в черную, ― но ответа не получаю. И вот уже река темнеет и становится похожей на густой черный дым, и вот я уже снова с призрачным телом, но даже с ним чувствую себя очень тяжелым. Сердце мое полно тоски, которая сливается с черной рекой, как подобное с подобным. Я опять начинаю тонуть. Но на этот раз не хочу ни барахтаться, ни сопротивляться. Нет во всем этом смысла. Я устал. Я не хочу больше этих глупых миров, этих никчемных образований по берегам моей тоски. Эти миры ― не родные мне. Я не найду там того, что мне нужно…

Опять вспоминается малыш, чудом вылезший из своей деревянной кроватки. Так я и не смог узнать, в каком он был мире. Но и тот мир ― не мой. Я помню вид с балкона в его комнате. Дома за занавескою были едва различимы, но можно было понять, что они очень высокие ― во множество этажей. Пять, а может быть, десять. И какие-то… Нет, раньше я не видел таких домов. Слишком они скучные, что ли… Как спичечные коробки.

«Наверное, тот малыш ― житель одного из миров вдоль берега черной реки, ― думаю я. ― Но я так и не доплыл до него. Но уже не хочу и пытаться. Почему я увидел того мальца; почему мне захотелось прийти на помощь; жив ли он или с ним случилось непоправимое, ― этого я уже не узнаю. Не судьба».

Я погружаюсь в толщу воды. Надеюсь, что не вернусь в тот опостылевший сарай. Надеюсь, что просто исчезну. Туда мне и дорога.

Когда понимаю, что у меня уже не хватит сил всплыть на поверхность, когда я чувствую приближение полного ничто, прямо передо мной в воду ухается весло. Потом оно удаляется, рождая пузыри и воронки, исчезает и вновь врубается в воду. Но на этот раз не удаляется, а зависает прямо передо мной.

Зачем я хватаюсь за него своими призрачными руками? Почему не даю себе сгинуть? Ведь я же уже все решил! Но я вцепляюсь в весло мертвой хваткой, и оно вытягивает меня на поверхность. Всплываю возле борта деревянной лодки, похожей на древнюю ладью. В лодке ― бородатый плешивый старик, одетый в драное рубище. Он и держит весло.

– Ну что, милый? Все мыкаешься? ― спрашивает старикан. Я настолько растерян, что не нахожу ответа. Потрясенно разглядываю сказочную ладью и старца в ней. Он крепкого вида, да и веслом орудует уверенно. Руки сильные, из-под складок рубища виднеется могучая, покрытая седыми завитками грудь. На ней ― цепь с каким-то амулетом. Самое удивительное то, что и сам старик, и его лодка-ладья будто бы излучают золотое сияние. И это сияние почти затмевает другие цвета, придавая и самому старику, и его лодке тускло-золотистый одноцвет.

Наконец прихожу в себя.

– О чем ты, старик? ― спрашиваю, все еще держась за весло. Чувствую, что я снова стал легче и на дно меня уже не тянет.

– Мыкаешься, говорю, а ведь совсем исчезнуть не хочешь, так ведь?

– Наверное, ― отвечаю я, понимая, что старик этот ― гораздо более необычен, чем все, что я видел в мирах, включая грифона. ― Можно забраться в лодку?

– Отчего же? Забирайся. Раз ты сам вырвался с того берега, куда я тебя отвез когда-то, значит и здесь свободен. Давай-ка. ― Старик протягивает руку и помогает вскарабкаться. Потом усаживает на лавку напротив себя. Я, как и в мирах вдоль реки, вдруг обретаю вес, так же, как и одежду. На этот раз я в какой-то холщовой хламиде. Помимо золотистого свечения у лодки и старика есть еще одна необычность ― они слишком большие. И лавка в лодке массивная и высотой аршина четыре. Чувствую себя ребенком, которого дед взял прокатиться по речке.

Старик, не переставая грести, смотрит на меня внимательно, словно пытаясь прочесть мысли. Потом произносит:

– Поди ищешь путей, как вернуться в настоящий мир?

– А есть еще настоящий?! ― от волнения я замираю.

– Конечно, ― отвечает старик, усмехнувшись. ― Как же не быть? Именно оттуда ― с берегов настоящего мира до загробного я и плаваю ― туда-сюда. ― Вожу тех, кто умер, из настоящего мира ― в загробный.

– А здесь ― загробный? ― спрашиваю я.

– Здесь-то? ― Старик чуть наклоняется и сплевывает в воду, что вкупе с его сиянием выглядит странно. ― Нет, братец, здесь междумирье. Река течет между миром живых и мертвых. И здесь редко, кто застревает. Все либо там, ― старик кивает головой в ту сторону, откуда мы плывем, ― либо там, ― кивок по направлению движения лодки. Да и вообще непонятно, как ты проскочил незамеченным мимо цербера? Разве что по воздуху перенесся.

– Так и было, наверное, ― говорю я. ― Мне привиделся маленький мальчик… Очень захотелось ему помочь. Я потянулся душой и… плюхнулся в эту реку.

– Вот и я сказал ― по воздуху, ― не удивляется старик. ― Из загробного мира в настоящий я никого перевозить не смею. Но инструкций никого не подбирать в реке мне не поступало. Так что можешь спокойно плыть в моей лодке, ― рассуждает старец.

Мы плывем не спеша, или это только кажется, поскольку движения старика легкие и уверенные, а лодка скользит неслышно.

– Ты ― Харон? ― вспоминаю я когда-то слышанное имя.

– И так меня называли, ― кивает старик.

– А эта река, если я правильно помню, Стикс?

– Если ты про мифологию греков, то эта река у них называется Ахерон. Стикс вытекает из Ахерона. Удивительно, что ты помнишь о Стиксе и Хароне! Мало, кто на это способен, выбравшись из забытья.

– Сам удивляюсь. Чем больше я брожу по мирам, тем больше вспоминаю. Но главного вспомнить не могу.

– Чего же?

– Свой мир. Не помню, какой он, где он, как выглядит, что я там делал, кого любил. Во всех мирах, которые я прошел, было что-то похожее, но ни один не был тем самым.

– Ха-ха-ха, ― громогласно смеется старец. ― Конечно, там нет и не может быть твоего. Ведь ты пришел из настоящего мира.

– Туда ты сейчас и плывешь за новыми душами, правильно? ― Я вновь затаиваю дыхание.

– Ха-ха… ― продолжая смеяться, одобрительно кивает Харон. ― Верно, туда и плыву.

– И там ― мой родной мир?

– Конечно же. Все миры вдоль берега ― отражения настоящего. Они словно шлейф, или ― вон, ― Харон кивком указывает на воду за бортом, ― как волны от моей ладьи. В каждой отражается моя лодка или часть ее, но сама ладья Харона всего лишь одна.

– А я уже когда-то был внутри твоей лодки? ― спрашиваю я.

– Ну, разумеется. Все вы там были. Многие снова вернутся в утробу. Снова родятся, снова будут жить, а потом опять сядут в эту лодку и поплывут в загробный мир.

– А я могу снова родиться там ― в настоящем мире? ― Я впиваюсь в старика взглядом.

– Ты ― нет.

– Почему?

– Ты ― мытарь. Такие, как ты, больше не рождаются. Вы навеки обречены мотаться по отражениям. Или можете впасть в забытье. Рано или поздно так со всеми и случается, когда вам надоедает мыкаться в междумирье.

– Я уже был в забытье… ― говорю я.

– И снова вернешься туда, ― замечает Харон. Лодка вплывает под нависающие скалы, и тени от них делают свечение ладьи и ее гребца более блеклым, словно посеребренным.

– Но почему? ― спрашиваю я.

– Не могу тебе рассказать. Не имею права.

– Проклятье. ― Во мне поднимается волна гнева, и злость эта непонятно кому адресована ― уж точно не Харону. ― И я никогда не узнаю, за что наказан?

– А вот этого уже и я не ведаю, ― улыбается старец в усы. Он налегает на весло, чтобы пройти между двумя близко сошедшимися скалами. ― Я всего лишь таксист, как теперь говорят.

Немного успокоившись, задаю новый вопрос:

– Если бы я выбрал один из миров вдоль берега черной реки, я бы там и остался?

– Да. Так и жил бы там. Вскоре забыл бы и про реку, и про другие миры. Может быть, даже был бы счастлив.

– Ну, это вряд ли, ― говорю я. ― А в загробный мир только ты возишь?

– Кто же еще? ― усмехается Харон. ― Больше некому.

– Почему же я ничего не помню?

– Ты был не в себе. Многие умершие не в себе. Некоторые так и не приходят в сознание.

Мы снова выплываем из-под нависших скал на свободную воду, и Харон вновь золотеет.

– Вон уже и берег виден, ― говорит старик.

Вглядываюсь, охваченный волнением.

«Вот сейчас я его увижу! Тот самый, мой родной, настоящий! Сейчас!»

Но пока ничего не вижу, кроме тумана. Говорю об этом Харону.

– Сейчас причалим и сможешь разглядеть.

– А сойти смогу? ― настороженно спрашиваю я, понимая, что даже если он запретит, я все равно туда брошусь. Выскочу из лодки и побегу, чем бы это не грозило.

– Кто же тебе запретит? ― удивляется Харон. ― Сходи сколько угодно. Летай призраком, если тебе так хочется. Только не безобразничай, а то тебя перепропишут в еще худшие места. Поверь мне, там гораздо хуже, чем там, где ты был раньше.

– Не могу представить, что может быть еще хуже, ― говорю я, вспоминая свои мучения в сарае.

Я не знаю, что Харон имел в виду, когда сказал «летай призраком», не знаю, за что можно попасть «в еще худшие места», но сейчас меня переполняет восторг ожидания, можно сказать, счастье.

Из тумана появляется серый, песчаный берег. Он возникает сразу в нескольких саженях от лодки. Я тщусь разглядеть хоть что-то, кроме серого песка и мерцающих вдали огней жилищ ― пейзаж, который видел многократно.

Почему-то Харон уже не сияет золотом, ― он сер, как этот берег, как пасмурные небо и хмурые воды реки.

– Скажи, зачем ты мне подал весло, когда я тонул? ― спрашиваю.

Старик отвечает не сразу.

– Редко, кто выныривает из забытья. Еще меньше тех, кто проходит столько миров и нигде не задерживается. Большинство осели в отражениях. Тебя же словно сила какая-то тащит. И… Да, мне просто захотелось взглянуть на тебя! Что, думаю, если я ему и сейчас не дам сгинуть, может, он и вправду найдет то, что ищет?! Интересно стало. ― Харон как-то стеснительно пожимает плечами и смотрит виновато.

Пытаясь превратить тему в шутку, я говорю:

– Не бойся, я никому не скажу.

– Не бойся, ― не весело усмехнувшись, отвечает Харон, ― те, кто должен, давно знают.

– Ну не уволят же тебя из таксистов? ― интересуюсь я.

– Меня? ― И тут Харон начинает так смеяться, что мне кажется ― сами небеса сотрясаются от его хохота. Он гомерически хохочет, содрогаясь всем телом, высоко задрав голову и положив одну руку на живот, а второй продолжая держать недвижимое весло. Лодка меж тем накатывает на береговой песок и замирает. ― Из таксистов! Ха-ха-ха… Уволят! Ха-ха-ха.

Я тоже, конечно, посмеиваюсь, глядя на старца, но не уверен, что мне эта шутка кажется настолько смешной. Но все мое внимание уже там, в моем родном, настоящем мире. И тут я чувствую, что как только ладья причаливает, какая-то сила вытягивает меня из лодки вверх, словно я ― воздушный шар. Я поднимаюсь над бортом лодки и плыву в сторону пасмурных небес.

Сверху вижу, что Харон кладет весло на лавки и выходит на берег. Старик смотрит на меня и произносит:

– Повеселил ты меня, мытарь. Не думаю, что мы расстаемся надолго. Лети, пытайся слизнуть крошки со стола, на котором не ты будешь пировать, а когда устанешь, возвращайся в Ахерон. И упокойся.

Часть вторая
Прощание с надеждой

Глава 11

Лиля поскальзывается. Дыхание перехватывает, она машет руками, кричит… Но все-таки успевает наклониться вперед и упасть на крышу, а не с нее.

– Вот, тля! ― произносит она шепотом, лежа на животе. ― Чуть не гикнулась…

Минут пять она так и лежит ― успокаиваясь и унимая дыхание.

«И вот все? Сейчас могло все и кончиться? Несколько секунд ужаса и ба-а-ах! Резкая боль ― и все?! И не заколебавшей мамани, ни гопников-одногруппников, ни прочего треша под названием жизнь?»

Но Лиля рада, что не упала. Как-то это было бы слишком сразу. Она хочет оттянуть мгновение окончательной расплаты с этим миром.

«Селфа получилась зачетная», ― думает Лиля, разглядывая фотку на телефоне.

Рубикон: Молодец. Хорошее фото. На завтра задание попроще.

Шадоу2002: Какое?

Рубикон: Посмотри фильм ужасов перед сном. Только по-настоящему страшный.

Шадоу2002: Хорошо.

Рубикон: Потом напишешь, что смотрела и во сколько.

Шадоу2002: Окейси.

В этот день Лилю не покидает чувство, которое она испытала на крыше. Этот страх, сбитое дыхание, ужас полета. Ощущение пропасти за спиной, которая могла ― вот-вот ― и поглотить Лилю.

На этом фоне все неприятности, разговоры, подколки одногруппников, даже равнодушие Гарика кажутся ей незначительными. И как только она понимает, что всё это ― мелочь, по сравнению со смертью, у девушки мелькает желание жить. Но лишь мелькает.

«Что изменится, тля? ― думает она вечером, отпивая из бутылки пива, которую незаметно пронесла в свою комнату. ― Мать найдет нормального типа́? У нас заведутся бабки? Я перестану быть лузеркой? Гарик позовет в какой-нибудь зачетный клубешник? Не будет этого ничего. Так и просижу на жопе ― пока какой-нибудь другой лузер, типа Влада, не заделает мне чилдрена. И я буду с ним маяться без бабла, торчать на какой-нибудь зашкварной работе. А потом состарюсь и кони двину. Нет, уж лучше сейчас».

Лиля очень любит вспоминать время, когда ей было лет пять-шесть. Она многое помнит из детства, и ей кажется, что тогда она была счастлива. Отца уже не было с ними, но был дядя Костя. Веселый, сухопарый дядька, который обожал подкидывать Лилю к потолку. И хотя она не мальчишка, которым такое обычно нравится, ей нравилось тоже. От дяди Кости пахло одеколоном, сигаретами и ― чуть-чуть ― мамиными духами. Он был всегда весел, а мелкая щетина на его лице почему-то казалась Лиле темно-синей. Мама просила, чтобы Костя «поставил девочку на пол немедленно», а Лиля визжала от страха и восторга, и была счастлива.

В детстве она любила подолгу играть с куклами. И любила играть именно одна. Если же к маме приходили подруги с детьми, Лиля, не обращая на них внимания, продолжала спокойно возиться с игрушками. Но если кто-то вторгался в ее пространство, а тем более пытался взять без спроса ее любимую куклу Дашу, Лиля молча щипала или царапала нарушителя, пока не получала свое обратно. Лиле никто не был нужен. Ей было хорошо сидеть в комнате на ковре, кормить из пластиковой тарелочки любимицу Дашу, а лучик солнца, пробиваясь через тюль занавесок, обращал все вокруг в настоящую сказку. И в памяти Лили это и сохранилось как фотография сказки. Но невозможно оживить фотографию. Тем более, фотографию сказки.

И еще было много подобных «фоток», к которым Лиля все чаще мысленно возвращалась, убегая от опостылевшего настоящего. Объединяло их то, что Лиля на них была счастлива.

«Почему? ― думает она, глядя в выключенный монитор компьютера. ― Почему мне тогда было так хорошо? Почему я знала, что все правильно? Все так и должно быть. Почему мне ― кроме мамы, дяди Кости и тети Нади ― никто не был нужен? Разве что кукла Даша».

В яслях, а позже в детском саду Лиля относилась к тем детям, которых называют тихонями. Нет, она не была забитой, запуганной, но и в саду ей было интереснее с игрушками, чем с детьми. Еще Лиля всегда любила рисовать, и если ей надоедали куклы, то она бралась за карандаши и фломастеры. Модного планшета у нее никогда не было, но она и не завидовала его обладателям ― ей не были интересны бегающие человечки или падающие хрусталики, если их нельзя подержать как куклу. Или хотя бы нарисовать самой.

А дядя Костя и вовсе считал, что все эти компьютеры только глазки детям портят, и подарил Лиле на день рождения велосипед. А спустя год ― большую куклу. Та огромная Фекла, поселившаяся на Лилиной кровати днем и в углу комнаты ночью, была отражением мира, в котором Лиле предстояло очутиться. Так ей сейчас кажется. Мир, как и та Фекла, такой же огромный, неискренне улыбающийся и насквозь чужой. Лиля не любила ту куклу и не помнит, куда она, в конце концов, делась. А дядю Костю любила. И велосипед, который он подарил. Сейчас, по прошествии лет, Лиля понимает, почему эти два подарка так по-разному вошли в ее жизнь. Мужчины ничего не понимают в куклах. Дядя Костя просто выбрал ту, что побольше. А то, что у нее глаза неживые и улыбка злая, ему не показалось важным или он вовсе этого не заметил. А вот в технике мужики разбираются ― дядя Костя потом еще не раз подкачивал колеса велосипеда и что-то в нем подкручивал. Потому и бегал Лилин велик на зависть всем соседским мальчишкам.

«И в бабах они не понимают ничего, как и в куклах, ― думает Лиля, допивая из бутылки. ― Хватают тех, что блестят поярче».

Лиле кажется, что сама она ― как ее любимая кукла Даша: такая же невзрачная, в стареньком выцветшем платьице, но внутри нее ― целый мир.

На следующий день приезжает мамина подруга Надя, которую Лиля обожает с раннего детства. Надя, в отличие от мамы, всегда смеется, шутит, рассказывает анекдоты, обожает сладкое и все время затевает с Лилей какие-то озорства, за которые от мамы им потом влетает. Будучи маленькой, Лиля вообще думала, что у нее две мамы ― одна правильная, другая веселая. Да и виделись они раньше с Надей чуть ли не через день. А теперь она вышла замуж, живет в другом городе, и появляться стала гораздо реже.

В воспоминаниях Лили Надино лицо несло на себе отблеск того солнечного луча, который пробивался сквозь тюль занавески в детской. Правда, именно эта фотка уже изрядно потускнела в Лилиной памяти.

Обычно Надя, ляпнув с порога какую-нибудь смешную глупость, вроде: «эй, есть живые в этом склепе?», обнимала Лилю и начинала кружить ее в узком коридоре, рискуя что-нибудь снести. Потом, волоча Лилю на боку, потому что та не хотела разжать объятий, Надя брела на кухню к маме, обменивалась с ней поцелуями и требовала кофе. Тогда Лиля, наконец, ослабляла хватку, вспомнив, что она хотела нового рассказать или показать Наде: историю из книжки, картинку, собственный рисунок, смешной случай… А чаще ― и то, и другое, и третье. Надя закуривала ― только ей мама разрешала курить в квартире ― брала в руки очередной рисунок Лили и с умным видом комментировала. Всегда смешно.

Вот и сегодня Надя приходит веселая и, расстегивая в коридоре высокие сапоги, громко произносит:

– Нальете выпить предводительнице уездного дворянства, холопы?

Эта шутка не очень нравится Лиле, как и новые морщинки, которые девушка замечает в уголках Надиных глаз. Да и вообще, мамина подруга выглядит постаревшей и уставшей. Очень трудно сейчас представить на ее лице солнечный свет из окна в Лилиной детской.

Лиля с Надей по-взрослому целуются в щеку, и гостья, спросив: «Где мадам этого притона?», идет в гостиную.

Почему-то с приходом «второй мамы» Лиле не становится лучше, скорее, наоборот. Так бывает, когда у тебя есть в запасе какая-то палочка-выручалочка, какая-то спасительная пилюля, на которую ты очень рассчитывал, а она берет да подводит. Например, тебе очень нужно немного денег, чтобы купить, скажем, поесть; и ты знаешь, что в кармане есть нужная купюра, ты радостно протягиваешь ее продавцу, а она оказывается фальшивой. А другой нет. И теперь уже думаешь не о том, чтобы поесть, а как бы оправдаться за купюру, непонятно как оказавшуюся у тебя.

Почему-то именно такое ощущение разочарования и возникает у Лили с появлением Нади. И девушка не понимает, не может найти причину этого. Почему?! Почему дорогой и любимый человек вдруг становится если не безразличным, то уж точно не таким нужным, каким казался совсем недавно.

Мама и Надя закрывают дверь в гостиную и о чем-то разговаривают. Лиля тем временем листает в компе подборку ужастиков ― ей хочется найти что-нибудь не про зомби или вампиров, заполонивших экраны. Она ищет фильм с каким-нибудь чудищем.

Подруги разговаривают долго, и когда Лиля идет по коридору в туалет, ей кажется, что она слышит мамин плач.

В этот раз Надя заходит к Лиле в комнату только перед самым уходом. Закрыв дверь, Надя садится на край кровати. Вид у второй мамы сейчас не только постаревший, но и хмурый. Лиля вообще не помнит, чтобы видела Надю такой. Девушка разворачивает к ней свой крутящийся стул.

– Лиля, что же ты с матерью-то делаешь? ― начинает разговор Надя.

«Надя будет лечить меня?! Ни фига себе!» ― Лиля не понимает, плакать ей или смеяться. Она сама не хочет себе признаваться, но она все еще верила в то, что вторая мама зайдет в Лилину комнату и уберет все проблемы одним мановением руки. Одной шуткой, улыбкой, глупой историей. Как когда-то в далеком детстве. Но сегодня Надя не оправдывает ни Лилиных ожиданий, ни даже своего имени. Надежда умирает в глазах Лили.

– И что же я делаю? ― хмуро спрашивает она.

– Ну как что? Посмотри, до чего ты маму-то довела?

– До чего я ее довела?

– До ручки довела… До самой ручки.

Лиля молчит и ждет.

– Что ты молчишь? ― спрашивает Надя.

– Я должна что-то говорить?

– Лилька, ты же знаешь, как я тебя люблю. Но пожалей же ты мать. Она же одна не справляется. А ты не помогаешь ей…

– Я помогаю. Все, что она говорит, я делаю.

– Ну, во-первых, не «она» ― а мама. ― В голосе Нади появляются наставнические интонации, и Лиля вспоминает, что мамина подруга ― педагог в музыкальной школе.

– А во-вторых… Ты что же, сама не видишь, когда грязно? Когда посуду надо помыть, когда в магазин сходить?

– Это все? ― Лиля сама удивляется своей нежданной грубости. ― И мо́ю, и хожу, просто не так часто, как ей надо. Она будто помешана на этой гребаной пыли. Будто проблем других нет на свете.

Надя смотрит удивленно и лишь качает головой.

– Лиля, Лиля… ― сокрушенно говорит бывшая вторая мама.

– Ты из-за этого такая мрачная? ― продолжает атаковать Лиля. ― Из-за того, тля, что я посуду не мою? Вы об этом терли три часа? Или еще что-то было?

– Лилия… ― Тетя Надя, кажется, в шоке от поведения своей любимицы. Да и сама Лиля удивлена, насколько она, оказывается, взведена. Видимо, ей было достаточно легкого упрека, чтобы сбросить маски, из-под которых показался вовсе не обиженный ребенок, которого в ней привыкли видеть, а взбешенная молодая женщина.

– Да, что ― Лилия?! Бастилия, тля! ― огрызается она.

– Я понимаю, ты подросток, у тебя тяжелый возраст… ― Надя пытается вернуть разговор в нужное русло.

– Тяжелый возраст в тринадцать, ― возражает девушка. ― У меня характер тяжелый. И жизнь, ― добавляет она еле слышно.

– Вот о твоем характере мы тоже говорили. И теперь я понимаю Нину.

– И в чем же ты ее понимаешь?

– Она говорила, что вы постоянно ругаетесь. Что у тебя нет друзей. Что парней ты избегаешь… Вообще непонятно, что собираешься делать со своей жизнью.

«Я избегаю, тля. Не наоборот», ― мысленно комментирует Лиля.

– И поэтому она рыдала сегодня, да? ― спрашивает девушка.

– И поэтому тоже. Ты сейчас ― ее основная проблема.

– А может быть, недотрах ее основная проблема, а не я? ― выпаливает Лиля. ― Был один нормальный мужик после бывшего хахаля, она и того отшила!

Надя встает с кровати, делает шаг к Лиле и бьет ее по щеке. Лиля не хватается за щеку, не отворачивается, не плачет. Она просто смотрит в глаза Наде ― молча и с ненавистью. Та еще с полминуты стоит напротив девушки, словно собирается что-то сказать или даже снова ударить, но, не выдержав взгляда, выходит. Лиля запирает дверь.

Как ни странно, после пощечины Лиле становится легче. Будто спадает последняя пелена, умирает напрасная надежда, и теперь сделанный выбор кажется девушке еще более правильным.

Фильм ей не кажется страшным, как она ни старалась выбрать что-нибудь поужаснее. Но контрольное время Лиля опять просыпает. Оказывается, со всей этой суетой и выяснением отношений Лиля забывает переставить будильник, и он звенит как обычно, в половине восьмого.

Рубикон: Ты сегодня опять опоздала. Что случилось?

Шадоу2002: Ничего. Просто проспала.

Рубикон: Проспала?! Ты в самом деле хочешь сделать то, ради чего искала нас?

Шадоу2002: Да!

Рубикон: Что-то не видно. Спать потом будешь ― много и долго. Бесконечно долго.

Шадоу2002: (Смайлик, обозначающий смех до слез.)

Рубикон: Сегодня ты должна себя наказать.

Шадоу2002: Как?

Рубикон: Вырежи на руке розового слона.

Шадоу2002. Бред какой-то. Ладно, сделаю.

Рубикон: Бред или нет ― не тебе решать. Не думай, что мы с тобой в игры играем.

Шадоу2002: А розовый слон разве не игра?

Ответа от Рубикона не приходит.

Вырезать на руке слона у Лили получается не сразу. Ей приходится бороться с собой, чтобы прорезать очередную черточку. Умея рисовать, Лиля решает сделать слона, похожим на настоящего, и у нее это получается, но дорогой ценой. Пока Лиля вырезает, она плачет и злится. Именно злость и помогает.