Текст книги "Мытарь"

В этот вечер она остается со мной, но меня не покидает ощущение, что все случившееся было вознаграждением (на грамоту и премию-то я еще не наработал!) за мое усердие на поприще вербовки.

В следующем мире, в котором я оказываюсь, огромное количество храмов. В нем все люди верят, что ими движет Бог. И все ― приверженцы единобожия. Как я успеваю понять, даже называют его все одинаково ― просто Бог. Ни разных имен, ни различающихся преданий о том, когда, как и в чьем образе он являлся людям. Различия в другом.

Одни верующие полагают, что Бог хочет, чтобы люди ходили на работу, растили детей и раз в неделю посещали храм. Другие убеждены, что жить надо в пещере или шалаше, есть и пить как можно меньше, никогда не вступать в интимные отношения, и все время посвятить подвижничеству и проповедям. Таких людей можно опознать по длинному белому одеянию, запущенной бороде, грязным босым ногам и светящемуся взгляду.

Третья группа ― жрецы и служители храмов. Эти храмы ― неодинаковые: отличаются формой куполов, символикой, формой и цветом зданий. Внутри тоже есть различия ― это я понимаю, заглянув в несколько храмов. В одном люди сидят на лавках, в другом ― на полу, в третьем ― вовсе стоят. В одном все одеты одинаково и бриты наголо, в другом все в халатах и круглых шапочках, в третьем ― в обычной одежде и без особенностей в прическах. Именно во время своих походов по этим храмам я и выуживаю у прихожан кое-какую информацию о мире, в который попал. Конечно, я это делаю до или после месс, служб или медитаций.

Помимо этого есть в этом мире простые люди и атеисты. Первые редко посещают храмы и уверены в том, что служат Богу уже тем, что просто существуют ― и как бы они ни жили, какие бы огорчения или радости в их жизни не случались ― внутренняя молитва таких людей не прекращается. Эта группа мне кажется наиболее любопытной, но именно потому, что они такие обычные, очень сложно отыскать такого в толпе.

Те, которых можно назвать атеистами, наоборот, на каждом углу твердят, что Бога нет, что он ― выдумка. Они стоят возле храмов, ходят по улицам и раскидывают разоблачающие листовки… В общем, в этом мире жизни всех, так или иначе, связаны с верой в Бога ― просто кто-то «запро», а кто-то «против».

Но, как оказывается, существует еще одна категория верующих.

Вечером я решаю пройтись по городу, чтобы понять, есть ли в этом мире еще хоть что-нибудь интересное, кроме храмов и верующих. Может быть, планетарии, огромные торговые центры, грифоны, наконец? Но не обнаруживаю ничего достойного внимания. В одном из храмов прихожанам раздавали лепешки, в другом мне предложили отломить от каравая хлеба ― поэтому я не чувствую голода, только накопившуюся усталость. Решаю, что проведу ночь в этом мире, а утром, набравшись сил, вновь поплыву по черной реке. Собираюсь переночевать на свободной лавочке ― она стоит в сквере, который раскинулся между пятью храмами. Я бы рад остановиться в гостинице, но на этот раз в карманах денег нет, да и есть ли в этом мире гостиницы ― большой вопрос.

Я уже задремал, когда меня будит зычный голос:

– Веруешь ли ты в Бога единого, раб божий?

Открываю глаза. В шаге от лавки возвышается чудовище. Лишь спустя несколько мгновений я понимаю, что это не чудовище, а человек, но от этого становится еще страшнее. Это здоровенный мужик с окровавленным топором на плече. Мощный торс великана выступает из-под разорванной майки. На теле татуировки, которые сложно разобрать при свете фонаря.

Я нутром чувствую, какой ответ будет единственно правильным.

– Верую! ― говорю я напуганно, даже не задумываясь о том, ложь это сейчас или нет.

– А ходишь ли ты в храм для исповеди и молитв?

– Да! ― обрадованно говорю я, тем более что как раз это ― чистая правда, в каких только храмах я сегодня не побывал.

– Напрасно, ― печальная полуулыбка касается уст великана ― если, конечно, мне это не кажется в полутьме. ― Сколько же вас, грешников, по земле ходит! Когда же вы поймете, что молиться надо не в храме, но в духе! И единая верная церковь ― это церковь свидетелей восьмого дня! Э-эх!..

Это восклицание, вместе с взметнувшимся в воздух и потом летящим к моей шее топором ― последнее, что я слышу и вижу…

Глава 9

― Лиля, я же просила вымыть посуду! Неужели так сложно? Ты же сегодня все равно целый день дома. И подмести бы могла, ― кричит с кухни Нина.

Лиля встает с кровати, на которой читала какой-то бестолковый журнал, и бредет на кухню. Сегодня девушке особенно паршиво ― она даже температуру мерила, но нет ― тридцать шесть и пять.

«Во. Должно быть тридцать шесть и шесть. На одну десятую хвораю, тля…»

Утром она сказала маме, чтобы та позвонила в колледж и предупредила, что Лилия Ревягина сегодня не придет. Но сейчас стало еще хуже ― тело ноет, то ли от того как раз, что слишком много спала, то ли от отвратительного настроения. Которое, конечно же, портится еще сильнее от плохого самочувствия ― замкнутый круг.

Мать, разбирающая на кухне сумки, кажется Лиле чужой и постаревшей. От нее пахнет свежестью весеннего воздуха, и раньше Лиля обожала этот запах, но теперь он ей безразличен. Она помогает разобрать сумки и становится к раковине мыть посуду. Мать разгибается, держась за поясницу.

«Раньше у нее поясница не болела», ― думает Лиля.

– Доченька, надо что-то делать, ― говорит мать, садясь на табуретку. ― Я больше так не могу.

– О чем ты? ― хмуро спрашивает Лиля.

– Я устала. Денег нет, ты не помогаешь, и я одна не вытяну.

– Да че ты… Мо́ю же.

– Да. После того, как тебя пять раз попросишь. А сама что, не видишь, что дома грязно, полы не мыты.

Голос матери полон боли, Лиля чувствует, что сказанное копилось давно.

Лиля знает об этой привычке матери время от времени выговариваться, давать выход тому, что тяготит сердце.

«Только не сегодня, тля, не сегодня, ― думает Лиля. ― И без того хреново, как не бывает, а тут еще это».

Она не отвечает и, быстро домыв посуду, уходит к себе. От бабушки им осталась полноценная двухкомнатная квартира ― гостиная одновременно является и маминой спальней, а у Лили отдельная комната.

– Нет, ты не уходи, ― мать идет вслед за дочерью. ― Не уходи от разговора. Думаешь, мне легко? Думаешь, я могу все сама, без твоей помощи?

– Помогаю же, ― бурчит Лиля.

«Гребаный недотрах, ― думает она с циничностью злого подростка. ― У нее, тля, личной жизни нет, а мне теперь выслушивать. Но седня для меня это овердофига».

И Лиля идет в атаку.

– Я, что ли, виновата, что хахаль твой к другой ушлепал?! Че ты наваливаешь?! На него агрись! Чего от меня-то надо? Посуду твою сраную помыла. Пропылесосить?

– А ты не кричи на меня! ― кричит мать в ответ. ― Не смей на меня кричать! Сопля еще! Сидишь пока на моей шее, сама не делаешь ни фига, а голос повышаешь!

– Вот, тля, в чем дело! ― все сильнее заводится Лиля. ― Траблы в том, что я твой хавчик ем?! А где мне денег взять? Шалавой пойти работать? Не хрен рожать меня было, если прокормить не можешь!

– Ах вон что! ― задыхается от негодования мама, и слезы выступают на глазах. ― Я, значит, виновата, что родила тебя? Ну, ты и дрянь!

Мать выходит из комнаты и, не оглядываясь, толкает рукой дверь, чтобы та захлопнулась, но дверь громко стукается об косяк и снова ― со скрипом ― отворяется.

Лиля слышит, как мать рыдает в кухне, но идти туда не хочет. Девушка вдруг понимает, что ей стало немного легче. Нет, на душе по-прежнему так же дерьмово, может быть, даже хуже, но злость выдавила это вяло-мерзкое ощущение недомогания, которое у Лили с утра.

Она решает, что сейчас отдышится, выпьет растворимого кофе и займется уборкой. В конце концов, мать права ― неправильно сидеть целый день дома и ничего не делать, пока она вкалывает на работе. Тем более что все это в любом случае вскоре кончится.

«Почему, Господи или кто там наверху, если там есть кто-то… почему все так кринжово?» ― думает Лиля.

Хлопает входная дверь.

«К соседке пошлепала, ― думает Лиля. ― Будут с Валей часа три чаи гонять с карамельками и перетирать о том, какие все вокруг отстойные, кроме них. Да и пофиг ― может, угомонится, а то чё-та бомбит у нее прям по-взрослому. Мужика бы ей найти. Не козла, а нормального. Да где ж их взять-то ― не козлов?»

Лиля вспоминает Гарика, но сейчас он не вызывает у нее ничего, кроме злости, на волне которой Лиля встает и запускает пылесос, забыв выпить кофе. Она так рьяно пылесосит углы комнат, будто не квартиру убирает, а пытается вытянуть накопившуюся грязь из дальних закутков души.

До полдвенадцатого Лиля не ложится ― сидит в чатах, слушает музыку, рисует. На этот раз на листе бумаги появляется настоящий левиафан. Над морской пучиной вздымается огромная пасть, повернутая к зрителю. Складывается чувство, что от нее не закрыться, не защититься, она неотвратима, как сама смерть. Клыки вонзятся, разорвут плоть, кровь хлынет ― это неизбежно. Лиле настолько нравится получившийся монстр, что она отступает от привычки рисовать только в графике, берет цветные карандаши и придает ужасу яркости.

Нина возвращается поздно, когда Лиля уже спит.

Лиля ― по пятничной привычке ― забывает поставить будильник и просыпается в половину восьмого, то есть на полчаса позже, чем должна была.

«Да идите в жопу. Опоздаю на час. Никто не умрет», ― мысленно шутит Лиля.

Умывшись, она возвращается в комнату, чтобы одеться, но обнаруживает, что у телефона светится экран ― пришло сообщение.

«Почему ты еще не прислала селфи?» ― такое сообщение появляется на экране, посланное с незнакомого номера.

«Ни фига себе! ― удивляется Лиля. ― У них уже и номер мой есть?»

«Проспала, ― пишет Лиля. ― Сейчас сделаю».

«Нет, ты опоздала и должна быть наказана. Селфи сделаешь завтра. Выйди в чат».

«Что, опять пылесосить заставят?» ― снова мысленно шутит Лиля.

Лиля запускает компьютер и, пока он грузится, с любовью рассматривает своего ночного левиафана. Он и вправду хорош ― хоть на стену вешай.

Шадоу2002: Что надо? ― пишет она, но, поняв, что звучит неполно и двусмысленно, дописывает, ― сделать?

Рубикон: Вырежи на руке букву «р». И на первый раз ты прощена.

Шадоу2002: Почему именно «р»?

Рубикон: Подумай сама.

«Розовый слон, что ли? Почему тогда не «РС»? Слоны будут позже?» ― задается вопросом Лиля.

Она снова ложится в постель и спит до десяти. На этот раз она просыпается в хорошем настроении ― светит солнце, из маминой комнаты доносятся звуки прежде любимой детской передачи. Они вызывают у Лили воспоминания о том, как когда-то по выходным дням она просыпалась и сразу же шлепала по холодному полу к маме под теплое одеяло. А мама уже пекла сырники или оладьи на завтрак, и Лиля была счастлива.

Куда все это делось? Она идет в гостиную.

«Набухались вчера с Валюхой», ― думает Лиля, глядя на маму, которая полулежит на диване, водрузив на лоб мокрое полотенце.

– Болеешь? ― примирительно спрашивает Лиля. ― Доброе утро. Кофе сделать?

– Нет, доченька, дай воды, пожалуйста. Да Валька самодельный ликер расхваливала, вот мы и напробовались с ней.

– Сочувствую, ― усмехается Лиля. Наливает в стакан воды, протягивает. ― Я бы тоже че-нить бухнула. Только дома ― пусто.

– Не надо тебе. Рано еще.

– Хорош, мам. Сейчас все с тринадцати пьют. Пиво, как минимум. А мне ― семнадцать.

– Все равно. Я читала, в юности легче всего привыкнуть к алкоголю.

«Назюзюкалась вчера в дрова, ― думает Лиля с иронией, ― и при этом мозги мне лечит».

– Похавать есть че-нибудь? ― спрашивает она.

– Не знаю. Глянь в холодильнике. Хочешь, я сырники сделаю?

«Сырники, любимая прога по телику… Прямо привет из детства», ― думает Лиля.

– Не надо, ― говорит она. ― Я сама могу сделать, если хочешь сырников.

– Нет. Я есть совсем не хочу. Нам с тобой, доченька, надо окна помыть. А то весна уже, а они у нас заляпанные.

– Хорошо, ― соглашается Лиля, а сама думает:

«Когда буду окна мыть, надо будет рубашку надеть с длинными рукавами, чтобы ма царапин не разглядела. Интересно, селфи на карнизе не заменит фото с крыши?»

Ближе к вечеру Лиля выходит в подъезд ― надо же разобраться, в конце концов, как на чердак-то попасть. Ее опасения подтверждаются ― чердак закрыт. На лестничную площадку выходит соседка ― тетка Галина. Она удивленно смотрит на Лилю.

– Ты чего здесь? ― спрашивает она, запирая дверь. Судя по всему, Галина собралась на вечерние посиделки ― на лавке возле подъезда.

«Чё-та рано она сегодня на вахту. Времени-то ― четырех нет», ― думает Лиля.

– Тетя Галя, а не знаете, у кого ключи от чердака? ― спрашивает девушка.

– Знаю, ― отвечает Галина. ― А зачем тебе? Ухажеров водить?

– Куда, на чердак, что ли? ― искренне удивляется Лиля, отчего ее голос почему-то съезжает к басам.

– А зачем тогда? ― допытывается Галина.

– Да ни за чем! ― злится Лиля. ― Голубя хочу поймать и пожарить!

– С ума сошла, что ли? ― поражается Галина.

– Да шучу я. Ладно, забудьте, тетя Галь. Хотела там трусы свои посушить, а то на балконе стремно как-то, видно всем. А батареи холодные ― на них долго не высохнут. ― На ходу сочиняет Лиля, сбегая по ступенькам.

– Ну ― трусы! Обойдешься! ― смеется Галина, но Лиля ее уже не слышит.

Чердак без замка Лиля находит только с пятой попытки и не в своем доме, а в пятиэтажке в соседнем дворе. Дом более старый, чем ее, потому, наверное, и порядка в нем меньше. Впрочем, чердачная дверца и тут прикрыта ― большим погнутым гвоздем, но Лиля понимает, что с этим препятствием справится. Это для них с мамой ― привыкших жить без мужских рук в доме ― раз плюнуть.

Над буквой «р» Лиля ночью корпит довольно долго ― круглую загогулину сделать не получается, и поэтому девушка вырезает верхнюю часть буквы в виде квадрата. Получается даже суровее. Лиля делает фотку и отсылает Рубикону.

В воскресенье Лиля просыпается вовремя, умывается, одевается, берет телефон и пассатижи и направляется в соседнюю пятиэтажку. Внизу ― металлическая дверь с домофоном. Этого Лиля не учла, а код домофона, конечно, не знает. Хорошо, что там живет знакомый пацан. Звонит.

– Кто там? ― произносит домофон хриплым и сонным мужским голосом.

«Отец, наверное», ― думает девушка.

– Здравствуйте, а Тимофея можно? ― говорит Лиля.

Вместо того, чтобы позвать Тимоху, отец просто нажимает нужную кнопку и по электронному писку Лиля понимает, что можно входить ― а ей только это и надо.

Лиля вбегает на последний этаж, взбирается по металлической лесенке и быстро отгибает гвоздь, закрывающий чердак. Правда, при этом у нее из кармана джинсов чуть не выскальзывает телефон. Но Лиля успевает поймать его.

Загаженное окно с чердака на крышу тоже закрыто и настолько изгваздано паутиной, голубиным пометом и высохшей грязью, что Лиля брезгует с ним возиться, тем более что на противоположной стороне чердака точно такое же окошко, только уже приоткрытое. Под ним сыро и плеснево ― через щель, видимо, затекала дождевая и талая вода, но зато раскрыть окно получается без труда. Слегка бзынкает старое оконное стекло, но, к счастью, не вылетает.

Лиля выбирается на слегка влажную крышу, которая только-только начинает сохнуть от росы под утренним весенним солнцем.

Лиля неплохо умеет лазать ― в детстве на бабушкиной даче больше с пацанами дружила с соседских дач, чем с девчонками, и в шалостях не отставала от мальчишек. Как она теперь думает ― зря; Лиля научилась быть «своим парнем», но те, по ее мнению, бегают за всякими чиками, типа Лёли Марьяшкиной, у которых ногти длинные, грудь торчком, глаза большие и рот всегда полуоткрыт, как у имбецила.

Держась одной рукой за мокрый шифер, Лиля осторожно подползает к ржавому заборчику, отделяющему крышу от карниза. Нащупав ногой место, в которое можно упереться, Лиля выпрямляется и достает из кармана телефон.

«Улыбнись, сука, пусть все видят, что тебе похер», ― думает Лиля и делает снимок. Садится на мокрый шифер и рассматривает получившееся фото.

«Класс», ― радуется Лиля. Фотка действительно получилась симпатичная ― улыбающееся лицо девушки с растрепанными от ветра волосами на фоне крыш домов, неба и фрагментов городского пейзажа.

«Жаль только, не видно, что я на самом краю. Так я могла и с середины крыши снять», ― думает Лиля. ― Было бы кулл, если бы кто-то со стороны меня сфоткал на самом краю крыши… Но я одна. Как всегда, тля».

И Лиля решает переделать снимок ближе к краю.

Глава 10

Я вновь в черной реке. Как я здесь оказался, как далеко до берега ― не ведаю. Помню взметнувшийся топор, помню ― да, да, помню ужасную резкую боль ― и все…

Вокруг меня ни берегов, ни островков, ни каких-либо контуров ― огромная гулкая пещера, как обычно и бывает, когда я в черной реке.

– Э-эй! ― зачем-то кричу я. Мне кажется, что мне вторит едва различимое эхо. Может быть, и правда ― свод надо мной не небесный?

– Ну что, еще не устал искать? ― Голос, как обычно, возникает в моей голове вместе с мыслями.

– Нет, ― отвечаю я вслух и сразу же понимаю, что ответ звучит неуверенно. Так и есть, я сам себе боюсь сознаться, но я уже не уверен, что все еще хочу искать какой-то вымышленный мир, который называю своим.

Голос не отвечает, но я почему-то знаю, что тот, кому он принадлежит, слышит мои мысли и беззлобно усмехается.

– Позови меня, когда сдашься, ― говорит Голос.

Я делаю еще несколько гребков и, наконец, вижу вдали контуры нового мира.

Он кажется очень обычным, даже чересчур: в прибрежном городе я не вижу ни храмов, ни рекламы, ни больших толп дерущихся или танцующих.

Зайдя в ближайшую пивную, а потом, расспросив пацанов, резвящихся неподалеку от школы, выясняю, что мир, в который я попал, ― мир без теорий, идей и концепций. Более того, люди здесь вообще не знают о том, что можно строить свою жизнь в угоду какой-либо идее или божеству. И мне это нравится. Попутешествовав по мирам, я начинаю думать, что идеи и концепции ни к чему хорошему не приводят. Человек, одержимый какой-либо идеей, очень скоро превращает ее в абсурд ― будь то властолюдие, стремление к достатку, а иногда даже вера в Бога. Уж лучше не верить в Бога, чем служить ему с кровавым топором в руке.

Да, мне нравится этот мир ― но он тоже не мой и я вскоре покидаю его.

Я приплываю в очередной незнакомый мир. Меня встречают наводящие уныние ветхие хибары на берегу. Я едва не запутываюсь в рыболовных сетях, таких же ветхих и старых, как прибрежные лачуги. Вдали справа вижу и рыбака ― он сидит с удочкой, курит и не обращает на меня внимания. Сразу иду к нему.

– Тебе чего? ― «здоровается» он. ― Курева не дам, свое надо иметь.

– Мне не надо, ― говорю я. Ощупываю и осматриваю свою новую одежду, которая совсем не новая, а такая же, как лачуги, сеть и одежда рыбака. Денег у себя я не нахожу, так же, как и кошелька или кармана для них. Карман только один ― он большой и спереди брезентовой ветровки. Кроме нее на мне брезентовые штаны и старые сапоги. На голове ― шляпа, похожая на перевернутую миску. Примерно так же одет и рыбак.

– Помощь нужна? ― говорю я зачем-то.

Рыбак осматривает меня с недоверием.

– Свои снасти утопил, что ли?

– Нет, ― говорю. ― Я тем и промышляю, что другим рыбакам помогаю.

– Что ж, ― пожимает плечами тот. ― Каждый влачит по-своему.

Весь день я ему помогаю ― вытаскиваю рыбу из сетей, слежу за удилищами, варю похлебку. Что касается рыбной ловли ― не все у меня получается сразу, но я быстро учусь. Пытаюсь всеми силами не выдать, что я ― новичок в этом деле.

Во время работы пытаюсь выведать у рыбака, как устроен их мир. Чем живет, что есть интересного, во что люди верят. Но рыбак либо вовсе не отвечает, либо отвечает кратко, что-нибудь типа:

«Да, как у всех…» или «влачим потихоньку» или «да что интересного? Нет ничего. Вот разве что на прошлой неделе Гульбич судака вытащил почти с меня ростом». Это ― самая длинная фраза из услышанных мной за день. И что интересно, рыбак ни разу меня не спросил, откуда я, почему обо всем этом спрашиваю. Даже именем не поинтересовался. Впрочем, я его тоже.

Улов нынче неплохой. Когда вечереет, рыбак откидывает несколько рыбин. Это ― примерно четверть сегодняшнего улова.

– Ты вот что… ― говорю я. ― Забери это. Мне не надо. Лучше подскажи, где бы я мог переночевать.

Рыбак смотрит на меня с полминуты, потом сваливает мою рыбу к своей, загружает ее в мешок и кивает мне ― бери, мол, и тащи. Научившись за день понимать рыбака с полувзгляда, я взваливаю поклажу на плечи и иду вслед за своим работодателем. Лачуга его оказывается совсем близко.

На дворе висят старые сети, в лачуге ― все такое же ветхое и бедняцкое. Жена в платке и блеклой одежде, четверо робких детишек: девочка лет восьми, пацан года на три младше и еще два мальчонки ― близнеца. Им года по три.

Когда вхожу в дом, мне сразу становится понятно, что я здесь лишний ― им тут и самим тесно, а тут еще постоялец заявился. Говорю об этом хозяину, тот отмахивается, бросив:

– В сарай пойдешь.

Вскоре к лачуге подъезжает повозка. Мы с рыбаком загружаем в нее почти весь сегодняшний улов. Возница в смешной шапке из бараньей шерсти дает рыбаку несколько монет и, понукая лошадь, отъезжает.

На ужин ― жареная рыба и чечевица. Дети, особенно близняшки, не спускают с меня любопытных глаз. Я, чтобы разрушить молчание, расспрашиваю хозяйку, пытаясь разузнать побольше о мире, в который попал.

– Да, что, ― не поднимая глаз отвечает та, ― влачим все, кто как может… Ох… Кому же жизнь в радость-то? Все терпим…

«Да, парочка что надо, ― думаю я. ― Удивительно позитивная семья».

После ужина выхожу с хозяином на крыльцо выкурить по самокрутке. Тот докуривает быстро, а я еще остаюсь, глядя, как старшая дочь снимает с веревок во дворе высохшее белье.

– Как тебя звать? ― спрашиваю.

– Ланда, ― отвечает та, не повернувшись. ― Дяденька, поможете мне корзину с бельем в дом затащить?

– Конечно, ― говорю. ― Скажи, Ланда, ― я оглядываюсь, глядя, нет ли кого, кто меня может слышать. Никого нет, ― как ваш мир называется?

– А вы что же, неместный? ― не удивившись, интересуется девочка.

– Нет, Ланда, не местный. Издалека я.

– Тормент.

– Хм… Какое-то неблагозвучное название, ― еле слышно комментирую я. ― А что у вас есть интересного? На что можно взглянуть? Может, у вас тут ярмарки какие-то есть, артисты с куклами приезжают, либо цирк-шапито?

– Что за цирк? ― отвечает Ланда вопросом на вопрос.

– Цирк ― это где клоуны, силачи, акробаты и звери дрессированные…

– О таком не слышала, ― пожимает плечами девочка, не проявив интереса. ― А артисты с куклами бывают… И ярмарки тоже… Кто как может себе на жизнь зарабатывает. ― Девочка глубоко вздыхает, совсем не по-детски. ― Кто как может, так и влачит.

«Ну и семейка», ― думаю я, выбрасывая давно потухшую папиросу.

Ночь провожу на сеновале в сарае ― по соседству с чахлой коровой. Проснувшись утром, выясняю, что хозяин уже ушел на рыбный свой промысел.

– Если хочешь помочь ему, он там же, где вчера, ― говорит хозяйка, подавая мне стакан молока.

– Да нет, пожалуй, ― говорю я. ― Спасибо за приют и угощение, но мне надо дальше идти.

Куда именно я собираюсь идти ― сам не знаю, но здесь мне оставаться совсем не хочется ― уж больно унылое семейство.

До ближайшего рынка добираюсь часа два с лишним. Дорогу спрашиваю у встречных. Все они ― такие же невеселые и сосредоточенные. И все, включая детей, заняты каким-либо делом. Кто ест, кто работает, но ни одного, кто бы играл или просто валялся, загорая на солнышке.

Рынок ― не ярмарка, тут люди больше торгуют, чем веселятся, но я все-таки встретил тех, кого искал: жонглера и артиста с ширмой и куклами. Вот, думаю, где я наконец-то увижу счастливые, улыбающиеся лица. У ширмы с куклами много малых детишек, на искусство жонглера собрались поглядеть те, кто постарше. Но и здесь почти никто не улыбается. Смотрят сосредоточенно, кладут в шапку денежку и идут дальше по своим делам.

«Да что у них тут, еще один Хламб, что ли?» ― задаюсь я вопросом.

– Тебе что же, ― догоняю я мальца лет десяти, который только что смотрел на искусство жонглера, ― не понравилось представление?

Мальчик останавливается и поворачивает ко мне чумазое лицо.

– Вы кто, дяденька?

– Я работаю вместе с жонглером, ― на ходу сочиняю я.

– А… ― мальчик пожимает плечами. ― Нет, почему? Понравилось… Только у меня денег нет, потому и не кинул.

– Да мне не нужны деньги, ― раздражаюсь я. ― Просто хочу понять, почему ты такой грустный? Мы же развеселить вас пытаемся.

– Почему грустный? ― опять пожимает плечами мальчик. ― Я не грустный. Да и что особо веселиться-то? Каждый тащит свой крест…

«Опять это! ― мысленно поражаюсь я. ― Что у них тут за бактерия в головах?»

– Скажи, ― спрашиваю я, ― а у вас тут нет какого-то поселения, города или даже нескольких городов, куда уезжают все счастливые?

– Какие счастливые? ― Паренек смотрит на меня с интересом.

– Ну те, у кого началась белая полоса в жизни?

– Белая полоса? ― переспрашивает он. ― А что это? ― Пацан смотрит на меня с подозрением ― как и многие в других мирах, паренек начинает сомневаться, не поехал ли я кукушкой.

– Хорошо! ― отметаю я эту версию. ― Есть у вас тут богатые люди? Не прямо здесь, рядом, а вообще в этой стране?

– Богатые? Есть, наверное, ― пожимает плечами малец. Он хочет уйти, но я держу его за руку повыше локтя. ― Да зачем вам?

– Они часто улыбаются? Радуются ли жизни?

Мальчик на мгновение задумывается.

– Дядя Репай, муж кузины моей мамы ― из графьев, ― наконец говорит пацан. ― Богатый, наверное. У него целый замок есть.

– Он веселый? Шаловливый? Служанок за попы щипает, напивается до чертиков? Домочадцам его хорошо живется? Бегают ли его дети по замку, роняют стулья, хохочут?

– Да я там был-то всего неска раз. Но нет, вроде ― в очередной раз мальчишка пожимает плечами. ― Чего им бегать? Да и граф особо не балу́ет. Зачем? Каждый влачит свою жизнь…

Вечером я покидаю Тормент.

Новый мир еще издали кажется каким-то абсурдным. Издали мне становится ясно, что он ― и близко не похож на мой. Когда подплываю, не решаюсь выходить на берег ― так поражает меня увиденное. Сажусь у кромки берега и смотрю.

По небу летают люди ― не стаями, по одному, но у них нет ни крыльев, ни воздушных шаров. Они просто плавают в воздухе, словно силы тяжести для них не существует. С берега виден роскошный город ― о, здесь люди не боятся отличаться друг от друга ― все дома, сады, да и сами люди яркие, разноцветные. Зачастую, и дома, и одежда, и прически, и автомобили имеют причудливую форму и безвкусную расцветку.

Я вижу, что по тротуару вдоль пляжа идет человек с невероятно развитой мускулатурой. Он высотой в семь аршин, и мышцы у него словно слоновьи головы. Он спокойно проходит по улице, а прохожие не обращают на него внимания.

Вот толпа голых девиц несет на руках какого-то толстого мужика в кафтане. Он радостно гогочет, а девицы счастливо щебечут. Все девушки ― как на подбор, с красивыми фигурами, упругими грудками и длинными, черными волосами. Красавицы останавливаются и начинают качать мужчину, тот похохатывает, но поставить на землю не просит. Девицы проносят его еще несколько шагов и, наконец, кладут на землю, а потом… Я не всё могу разглядеть, но мне кажется, что все девушки ― а их там, наверное, больше дюжины ― начинают ублажать своего господина, тесня друг друга и восклицая от восторга.

– Крошки мои, ― слышу я голос мужчины, когда его рот не занят, ― какие же вы у меня хорошие! Какие же вы… ох, ох… замечательные! До чего же мне с вами хорошо!

Вдруг передо мной появляется человек, почти еще мальчик, в расшитом золотом кафтане и в ярких туфлях с загнутыми носками. Темные волосы, черные глаза… Похож на сказочного принца или волшебника из восточных сказок. Он смотрит на меня как-то величественно и снисходительно.

– Кто ты? ― вопрошает юнец.

– Я? Хм… Путник. А ты?

– Я император всея Вселенной! Самый высший иерарх Фидеса и всех прибрежных государств.

– Вселенной? Что же, у вас такая маленькая Вселенная? Фидес и еще пара стран? ― улыбаюсь я, предполагая, что юнец либо шутит, либо сбрендил.

– Остальная, темная часть Вселенной тоже в моей власти, даже если еще не знает о том, ― на полном серьезе отвечает юноша. ― Но Фидес уже присягнул мне на верность, как и ближайшие государства. ― Юнец величественно разводит руками, охватывая жестом свои «владения» и вместе с этим движением начинает медленно подниматься в воздух. Когда же он взлетает достаточно высоко, я вижу, что все люди и прочие существа порой на людей совсем непохожие, замирают и склоняют головы. Все поклоны обращены к хвастливому принцу.

– Присягни мне на верность, и ты тоже будешь осчастливлен удачей и заботой. ― Он вновь опускается на землю.

– Погоди, погоди, ― говорю я, начиная понимать, что малец не шутит. ― А как же ты этого добился в столь юном возрасте?

Паренек внимательно, даже предвзято оглядывает меня, несколько секунд размышляет и произносит:

– Откуда ты? Разве ты из неверцев? По твоей одежде этого не скажешь.

Я оглядываю свой зеленый костюм из хлопка, мягкие летние туфли. Как по этой одежде можно понять, из неверцев я или нет?

– Я приплыл из очень далекой части Вселенной, принадлежащей тебе, о… имярек!

– Светлейший Халам! ― поправляет меня юноша, не улавливая иронии.

– Да, светлейший Халам!

– Хорошо! ― с детским азартом вдруг произносит «светлейший». ― Расскажешь подробнее в моем дворце. Дай руку.

Я, все так же борясь с сарказмом, протягиваю руку. Халам начинает подниматься в воздух и, видимо, наивно полагает, что сможет поднять и меня. Хотя я вешу, наверное, в полтора раза больше, чем несовершеннолетний властелин.

Но, к моему удивлению, неведомая сила действительно легко поднимает меня, и мы переносимся во дворец Халама.

Во дворце все так, как и должно быть, наверное, во дворце: слуги, цветы, десятки блюд… Роскошь, в общем. Мы сидим вдвоем за длинным столом, накрытым золотой скатертью. Вдоль стены стоит с десяток слуг и служанок. Они подливают напитки, накладывают еду в тарелки и убирают грязную посуду с быстротой и легкостью ветра.

– Значит, ты издалека? А расскажи, откуда именно? ― спрашивает Халам, широко распахнув свои красивые черные очи.

– Я ― путешественник. Был и в Хаппере, и в Воздаморе, и в Хламбе, и в других мирах… То есть странах, ― исправляюсь я.

– Странно… ― говорит Халам, ― никогда о них не слышал. Можешь рассказать подробнее? Оплачу хоть золотом, хоть каменьями.

– Расскажу, но от тебя попрошу подробный рассказ о Фидесе. Другой платы мне не надо.

Меняются блюда, напитки, мы переходим из столовой в комнату с кальянами, и все это время рассказываем друг другу о мирах. И вот, что я узнаю.

Фидес ― мир, в котором каждый получает то, во что верит. В нем есть целые кварталы бедняков и нищих, пьяниц и грязнуль. Их называют неверцами. Они не верят, что в этой жизни заслуживают чего-то большего, и так и будет, пока они не изменятся. Во всяком случае, так утверждает Халам. Остальная часть города принадлежит «верцам» ― тем, кто считает, что сам устраивает свою жизнь. Они верят в себя, в то, что их мечты исполнимы, и получают по вере. А мечты бывают разные. Халам поверил в то, что он ― Император всея Вселенной; качок хотел иметь мышцы размером со слоновью голову; а мужик, которого ублажала толпа красавиц, видел исполнение своей мечты именно в этом.