Текст книги "Отец и сын (сборник)"

– И это устраивает вас, Михаил Алексеич? – спросил Ведерников, когда Кибальников сделал паузу.

– Еще как! У нас с Карлычем уже трехлетний стаж жизни в коллективе. Ты знаешь, Гриша, я часто с благодарностью вспоминаю этого хама и грубияна полковника Касьянова – Фиалкова, который принудил нас идти в сельскую жизнь. В условиях города мы давно бы сгинули. Уцелеть на государственной службе белому офицеру так же трудно, как медведю пролезть в игольное ушко. А тут мы живем. Советская власть довольна нами, а мы довольны ею. Я говорю без тени иронии.

– Обрати внимание, Гриша, как научился рассуждать Михаил Алексеич! – поглядывая то на Григория Ведерникова, то на Кибальникова, засмеялся Отс. – Его трезвый ум заметили даже у нас в артели. Он избран от наших хуторян членом правления. Еще год – и мы увидим его во главе нашего промыслово-кооперативного союза. Советская власть ценит умных, знающих людей. Этого у нее не отнимешь. Вспомни, каким завлекательным оказался лозунг Ленина о привлечении военспецов к управлению Красной Армией. Брусилов-то клюнул именно на эту приманку.

– Ты, Михаил Алексеич, не вступил еще в большевистскую партию? – перебивая Отса, спросил Ведерников.

Кибальников бросил на него испуганный взгляд: шутит он или говорит всерьез? Но понять этого не смог. Гость хмуро сощурился и смотрел на него с напряженным интересом.

– Что ты, Гриша?! Какой же я большевик? Правда, происхождение мое бедняцкое. Мой отец имел в Саратове часовую мастерскую, и сам в ней работал, не разгибая спины. Я служил в царской армии, а потом был белым офицером, – неуверенно, с долей робкой растерянности сказал Кибальников, подергивая себя за черную, с проседью бородку.

– А ты, Кристап Карлыч, как думаешь на этот счет? – спросил Ведерников, обернувшись к Отсу.

– Как думаю? – переспросил Отс и замялся, испытывая неловкость от пристального взгляда Ведерникова. – Думаю так: пустой, ненужный это разговор. Я хоть обнищавший, но все-таки барон. Я ведь, господа, не Отс. Отсы – это эстонцы. Я Отсбург – немец. Я признаю, что большевики победили, за ними сила и власть, но торжествовать по этому случаю я не хочу.

– Но и бороться ты перестал с ними, – как бы мимоходом вставил Ведерников, и не свойственная ему ранее ехидная улыбочка скривила губы.

Отс смущенно посмотрел на Кибальникова, взгляд его вопрошал: что он, этот приезжий друг, от нас хочет, куда он клонит со своими неясными, сбивающими с толку вопросами?

– Мы говорим, Гриша, что думаем. Возможно, что говорим не то, но мы ведь жалкие провинциалы, жутко отставшие от жизни, – поспешил на помощь Отсу Кибальников. – Расскажи лучше о себе, покажи, какой ты теперь? Поучи нашего брата – деревенского жителя – уму-разуму.

Ведерников встал из-за стола, скрестив руки на груди, сделал два шага назад, очевидно, для того, чтобы лучше видеть Кибальникова и Отса. Снова его сочные, полные губы скривились в усмешке.

– Каков я? А я таков: закончил университет, вступил в большевистскую партию, нахожусь на руководящей работе в Советском государстве.

– Постой, подожди! Как же ты обошел все подводные рифы?! – воскликнул Отс восхищенно.

– Вы отстали, милые друзья! Умопомрачительно! Особенно ты, Кристап Карлыч. Ты имел некогда титул барона. Ну и что из того? Нельзя держаться за старые понятия и представления, как за нечто неподвижное. Невольно станешь рабом этих понятий, идолопоклонником. А ведь времена язычества давно миновали! Надо идти в ногу со временем, улавливать его веяния, ставить паруса по ветру, а не против него. Иначе – гибель. А погибают пусть дураки, мы же должны жить и процветать. Процветать! Не правда ли, Михаил Алексеич?!

Ведерников ждал от Кибальникова одобрения, но тот опустил глаза и молчал. То, что он услышал, было новым, поразительным и захватывающим. Кибальников в размышлениях о жизни не раз и сам приближался к этой мысли. Но так четко сформулировать ее, высказать хотя бы тому же Отсу, у него не хватало смелости. Полковник Касьянов – Фиалков и полковник Звонарев – Сновецкий перед своим бегством за границу, когда их провал был уже неизбежен, предписали им линию поведения жизни: уходите глубже в народ, прячьтесь в нем, мужиковствуйте до поры до времени и бойтесь только одного – растраты ненависти к коммунистам.

Долгие годы Кибальников и Отс держались этой линии. Она принесла им успех. Они отсиделись в целости и сохранности. Рядом с ними советская власть корчевала бывших буржуев, чиновников, офицеров, кулаков. Ураган проходил то где-то в стороне, то над их головой, но у них земля под ногами оставалась твердой. Однако они понимали, что вечно так продолжаться не может. У всего есть свои пределы.

– Да, Гриша, ты сказал умные слова. Над ними стоит серьезно подумать. Я долго молчал потому, что ты поразил меня в самое сердце, – наконец с раздумьем произнес Кибальников, оглаживая бородку.

– А я окончательно сбит с толку, Гриша! Уж ты извини меня, – беспомощно взмахнул руками Отс.

– Ну что, Карлыч, младенца-то из себя разыгрываешь?! – набросился на Отса Кибальников. – Гриша в самом деле вообразит, что мы превратились тут в истуканов. Все просто, как дважды два: плетью обуха не перешибешь. Советская власть сильна и крепка сейчас. Бороться с ней старыми приемами не только рискованно, но, главное, нецелесообразно.

– Браво, Михаил Алексеич! С советской властью тоже можно жить, если не быть идиотом, – одобрил Ведерников и покосился на Отса. – А на тебя я дивлюсь, Кристап Карлыч…

– Нет, право, я заплутался. По-вашему выходит, что советской власти я должен поклоняться так же рьяно и преданно, как я поклонялся его императорскому величеству… Но душа-то есть у нас или мы бездушные существа?

– Откуда у тебя, Карлыч, такая привязанность к старому строю? Что он тебе дал? Титул, который не стоит и ломаного гроша?

Отс подпер рукой подбородок, задумался.

– Да, Гриша, ты прав. Если быть реалистом, то, конечно, тот строй мне лично ничего реального не дал. Я часто думаю: а что было бы со мной, если б Ленин не опрокинул царскую Россию? И представь себе, мне порой кажется – могло быть то же самое, что и сейчас. Я вышел бы из армии великовозрастным штабс-капитаном. У меня ни поместья, ни капитала, ни славы. Один титул и тот ставший архаизмом. Куда податься? Пришлось бы ехать в Сибирь, селиться на вольных землях, заводить свое хозяйство или стать чиновником, зарабатывать свои сто целковых и растягивать их каждый месяц на тридцать дней жизни… Все это так. Но, друзья, было бы то, что выше всех иных благ, – сознание, что ты кость общества, его цвет, его душа. Ты не на дне жизни, а на ее поверхности, и тобой не повелевают, ты не прячешься. Вот в чем трагедия, вот в чем ужас…

– Вот это главное. Вот в этом ты прав, Кристап Карлыч, – одобрительно закивал Ведерников. – Но из каждой трагедии есть два выхода: один – молчаливое страдание и гибель, второй – действие, действие и успех, победа!

– Да ведь хорошо, если знаешь, как, в каком направлении действовать, – заметил Отс, вопросительно поглядывая на Ведерникова.

С ожиданием посмотрел на него и Кибальников.

– Надо менять шкуру, Кристап Карлыч! – пристукнув кулаком по своему колену, воскликнул Ведерников. – И чем быстрее, тем лучше! И оттого-то ненавистны мне твои рассуждения о прошлом, о своих званиях и чинах. Что было, то прошло. Лить слезы о былом – удел старух.

Нам же не к лицу сидеть сложа руки и вздыхать. Нам нужно рваться вперед! А это значит – идти в партию, влезать в государственный аппарат, занимать командные посты. В партии борются разные силы. Ленинцы – эти за индустриализацию, за колхозы, за превращение России в независимое от других стран государство. Но, слава богу, ленинцы не одни. Есть еще, как называют их, оппортунисты, уклонисты – «левые», «правые», их сам черт не разберет! Эти, всерьез говоря, льют воду на нашу мельницу. Их курс подходит нам: сотрудничество с иностранным капиталом, концессии и займы, не спешить с индустриализацией, деревню не перекраивать с ног до головы. А колхозы – это дело как повернешь. Можно ведь и так вот, как у вас, вывеска колхозная, а жизнь прежняя, практически единоличная, построенная в главном на интересе крепкого хозяина. И учтите: борьба идет жестокая. Правда, ленинцы пока перебарывают, но может случиться, что и ненадолго. Войной снова припахивает. А уже если мировой капитализм затеет новую битву, он не станет ее вести ради превращения России в индустриально-колхозную державу, как теперь пишут в газетах. Загранице Россия нужна покорная, бессильная, без больших самостоятельных целей.

– Политик ты стал, Гриша! И какой политик! – восторженно сказал Кибальников.

– Ты смотри, Гриша, после твоих слов и я прозреваю, будто щенок какой, – сдержанно, с печальной улыбкой добавил Отс.

Ведерникову польстили эти признания. Он выпрямился, раздвинул плечи, искорка откровенного превосходства над друзьями сверкнула в его глазах.

– И вот вам первый совет, – продолжал Ведерников, – уходите с хуторов! Нельзя вечно прозябать тут, в этой дыре! Подумайте, кому нужна эта жертва и во имя чего! Я предоставлю вам ответственные посты, хорошую зарплату, городские квартиры. Мне всюду нужны свои люди. Подумаем о вашем вступлении в партию. Вы поймите, чем нас больше в ней, тем мы сильнее…

– Ну а как же быть с прошлым?! – не без удивления спросил Отс.

– А какое, собственно говоря, у вас прошлое?! – с серьезной наивностью воскликнул Ведерников и, в упор посмотрев на Отса и Кибальникова, сидевших в состоянии крайнего напряжения, убежденным тоном продолжал: – Ну, правда, ваше происхождение не пролетарское, но ведь происхождение само по себе еще ничего не решает. Да, вы служили в царской армии, но в ней были миллионы, в том числе и пролетарии. Зато когда началась Гражданская война, вы хотя и не сразу, но решительно встали на революционные позиции. Из Томска вы, группа офицеров, дезертировали в Нарымский край, покинув ненавистную службу у генерала Пепеляева.

– А жизнь на заимке Исаева? – нетерпеливо спросил Отс.

– Была такая жизнь. Вы пробивались через верховья Васюгана в жилые места, чтобы отдать себя в распоряжение командования Красной Армии. Остановившись по пути к этой цели у Исаева, вы увидели, что его заимка – это база контрреволюции, и вы уничтожили эту базу, уничтожили начисто поджогом всей усадьбы.

Кибальников и Отс смущенно переглянулись, не зная еще, как отнестись к тому, что говорил Ведерников.

– Ну а расстрел партячейки коммуны? – тихо, вполголоса спросил Кибальников.

– Чистое совпадение! С партячейкой расправились остяки, которые считали, что коммуна покушается на все их угодья. Это ведь еще версия полковника Касьянова. Но таков и наш общий взгляд на события тех лет. И если этот взгляд будет действительно общим – все иное недоказуемо!

– И верно, Гриша, – сказал Кибальников, – есть что-то обволакивающее в твоих словах. Вначале ложь удивила меня, но вот прошло несколько минут, и я стал сживаться с ней. Когда пройдут месяцы и годы, выдуманное покажется таким же естественным, правдивым, как и пережитое.

– Счастливые вы люди! А мне все еще как-то не по себе! – сознался Отс.

– Может быть, Кристап Карлыч, побежишь каяться?! – Ведерников взглянул на Отса глазами, полными презрения.

– Привыкну, Гриша! Прости! – виновато сказал он.

– Надо не привыкнуть, а поверить, – твердо и требовательно отчеканил Ведерников.

– Ты сильный человек, Гриша! Ты призван свершить что-то значительное. Я всегда восхищался тобой. Помню твой приезд из коммуны. Мы с Алексеичем ждали, что ты привезешь стратегию и тактику наших действий, а ты привез любовь. Ах, как ты тогда и рассердил, и порадовал, и удивил меня. Вот это характер!

– Я отнес тогда этот поступок на счет его храбрости и молодости. Но теперь, как и ты, Кристап Карлыч, вижу в этом натуру крупного человека.

Кибальников и Отс не хитрили: Ведерников изумлял их своей энергией и устремленностью.

– А второе, что я должен вам сообщить, – как бы продолжая прерванный разговор, сказал Ведерников, – не порадует вас. Внучка Порфирия Игнатьевича жива-здорова. Помните, звали ее Надюшкой. Иногда она таскала нам на заимку еду.

– Ну как же не помнить?! – воскликнул Кибальников.

– И я ее отлично помню, – подтвердил Отс.

– Живет! И ни от кого столько беды не может быть, сколько от нее. Встретил я ее в Каргасоке. И порадел ей немножко, поскольку деда ее отправили все-таки на тот свет, – усмехнулся Ведерников.

– Неужели загубил?! – с испугом спросил Отс.

– Ну зачем же, Кристап Карлыч, так плохо думать обо мне? Просто попросил одного человека послать ее подальше, на Тым, чтоб она поменьше с людьми общалась.

– Далеко заглядываешь, Гриша, ничего не скажешь! – одобрил Отс.

– Обязан сообщить вам, кроме того, еще некоторые важные подробности. У комиссара Бастрыкова был, оказывается, сын. Он жив. Парень работает матросом на катере. Присматривать за ним стоит. Самое опасное, если эта молодежь пойдет в политику, вздумает продолжать дело отцов…

– И откуда, Гриша, ты все это знаешь? – спросил Кибальников.

– Откуда?! Скажу сейчас. И немало вас удивлю. Среди убитых коммунаров был Василий Степин. У него осталась дочь – Мария. Она учится в Томске, будет скоро врачом и, по всей вероятности, станет моей женой.

– Батюшки! Чего только не бывает в жизни! – по-бабьи всплеснул руками Отс.

– И что же, Гриша, это у тебя по любви или из соображений родства с коммунарской порослью? – поинтересовался Кибальников.

Ведерников махнул рукой, отшутился.

– По любви, Михаил Алексеич, по любви, хотя я и отлюбил свое еще в Петербурге… А потом на Исаевой заимке…

– Ты что же, Гриша, так и не был женатым? – продолжал любопытствовать Кибальников.

– Был, конечно, Михаил Алексеич. Три года с одной дурехой жил, а потом обнаружилось, что она дочь мариинского исправника. Ну, с такой женой, сами понимаете, в большевистскую партию не проскочишь. Бросил, развелся подобру-поздорову. Мне на счастье подобрал ее один новоявленный попик. Приход ему надо было получить, а для этого требовалось матушкой обзавестись…

Ведерников весело засмеялся, поблескивая в сумраке белками своих выпуклых глаз.

– А кто ты теперь, Гриша, по должности? – прошептал забившийся в угол Отс.

– Начальник межрайонной государственной конторы «Сибпушнина». По всему краю мои люди работают.

– Как это по-старому? Чему равно? Статскому советнику? – спросил Кибальников.

– Нет, Михаил Алексеич. К такому делу статского советника и близко не подпустили бы. Миллионами ворочаю!

– Вот оно как! Выходит, у тебя генеральский чин. Ваше превосходительство! А мы тебя с Карлычем все Гриша да Гриша. Извини, Григорий Валерьянович, неучтивость нашу. – Кибальников встал и с напускной почтительностью поклонился.

Встал и Отс как-то механически вслед за Кибальниковым.

– Да что вы, в самом деле, смущаете меня?! – воскликнул Ведерников. – Садитесь. Немедленно садитесь.

– Ах, черт возьми, жаль, что нечем обмыть ваше высокое звание, Григорий Валерьянович. Еще раз извините, – сказал Кибальников, на этот раз уже без всякой шутки.

– Не печалься, Михаил Алексеич. У меня в сумке, в телеге, есть бутылочка спирта. Первача. Сейчас принесу. Кстати, и коню пора корм дать. – Ведерников встал, намереваясь выйти во двор. Но Кибальников преградил ему дорогу.

– Что вы, ваше превосходительство! Я быстренько все исполню.

Все трое рассмеялись. Кибальников открыл дверь, шагнул в темноту.

Глава двенадцатая

Больше месяца база плавала по Васюгану. Всюду, где только было возможно, еще по ранней воде, уполномоченные из района организовали артели и бригады охотников и рыбаков. Девяносто процентов товаров, выделенных базе на товарообмен, поступило в артели и бригады.

Артельный труд не являлся новинкой в жизни таежного люда. Как однолошадный крестьянин-земледелец был вынужден довольно часто прибегать к помощи соседа, так и охотник-рыбак, имевший только лодку и ружье, искал союза в труде с подобным себе. Втроем, впятером легче идти на промысел зверя куда-нибудь в дальние уголки Васюгана, где еще не ступала нога человека, или осваивать новый рыбный плес на реке, недоступный одиночкам, но готовый покориться, отдать свои богатства артели.

Ханты – старые и молодые, за исключением, может быть, самых ярых приверженцев кочевого образа жизни, верующих в лесных богов и шаманов, – охотно вступали в артели и бригады.

Идея коллективного труда была и здесь близка и понятна, как она была близка и желанна абсолютному большинству крестьянства всей земледельческой России. Каждый труженик видел в этой идее воплощение своих сокровенных надежд на лучшую жизнь.

В нынешний рейс по Васюгану плавбаза впервые столкнулась с нехваткой товаров, необходимых артелям и бригадам. Не хватило сетевой и неводной дели. Мало оказалось бечевы, вязальных ниток. Ружья были только дробовые, центрального боя, а охотники в один голос просили капсюльные малопульки или какие-либо другие пулевые ружья небольшого калибра для промысла белки.

Изменения, происходившие в укладе жизни, порождали новые потребности. Скобеев без устали расспрашивал и охотников и рыбаков об их нуждах, стараясь представить себе, как пойдет развитие артельного труда.

Заказ на подготовку товаров к рейсам будущего года дважды обсуждали всей партячейкой. Вдобавок к тем товарам, которые завозили прежде, решили прибавить моторы для лодок, продольные пилы, семена овощных культур, плакаты, набор инструментов для поделки бочек и прочей деревянной тары. По ходу жизни угадывалось, что спрос на этот товар непременно будет.

Была у партячейки и другая забота: добиться правды о кровавых событиях на Белом яру. Но как ни расспрашивали коммунисты охотников и рыбаков – никто ничего вразумительного им не рассказал. Только на устье Чижапки один старый хант, назвавший себя Юваном, убежденно проговорил:

– Убийцы коммунаров прошли через верховья Васюгана.

– Почему ты, отец, так думаешь? – спросил Скобеев, а Лавруха, Еремеич и Алешка затаили дыхание. Разговор происходил за чаем, после того как Юван сдал добрую толику пушнины и накупил на базе всякой всячины на целую зиму.

– А я это точно знаю, большой начальник.

– Откуда же знаешь?! Расскажи, Юван, пожалуйста. Вот видишь – парень, – показал Скобеев на Алешку. – Он сын одного из убитых коммунаров! Живет, томится оттого, что правды о гибели отца не знает.

Старик пристально посмотрел на Алешку, тронув его за плечо, сказал:

– Сильный мужик будет. В отца, что ли, паря?

– В него.

– Я тут неподалеку от устья Чижапки в протоке промышлял в тот год рыбу, – помолчав, начал Юван. – Промышлял сетями. Добывал хорошо. Балаган у меня был на берегу, повыше от реки, чтоб с лугов ветерком обдувало.

Гнусу в тот год было густо, хоть лопатой отбивайся. Как-то раз утром сижу под куривом, сеть чиню. Слышу: утки с испугом взлетели. Кто же, думаю, их вспугнул? Уж не медведь ли с того берега вплавь отправился? Заторопился я к берегу. Вижу – плывут в двух обласках люди. В одном – двое, в другом – трое. Вот подплыли к моим сетям, начали выбирать рыбу. Я глазам не верю, не бывает у нас так. Если хочешь рыбы – попроси, отказу не будет. Я закричал: «Нельзя! Подворачивай, гостем будешь!» Они вроде оробели, но сеть не бросили. Когда я заругался, один поднял винтовку, погрозил мне. Потом они засмеялись, поплыли дальше. Больше этих людей я не видел. Ну а вскорости слух пошел: «Партячейку убили, коммуна снялась, ушла. Голову ей срубили».

– А русские эти люди были или, может быть, остяки? – спросил Скобеев, переглядываясь то с Лаврухой, то с Алешкой.

– Русские! И русские не наши, не нарымские. Видать, из других краев.

– А как ты узнал, что не нарымские? – с недоверием спросил Скобеев.

– А так. Наш житель веслом гребет отменно от других. Часто-часто, и весло у него как пришито к борту. А житель других мест сколько гребет, столько и правит веслом, закидывает его вот этак, от себя подальше.

– А ведь в самом деле, отец. Я тоже примечал это, – вступил в разговор Еремеич.

Юван оценил слова Еремеича, закивал головой, весело сказал:

– Чтобы на обласке по-нашему ездить, надо обвыкнуть, вырасти на нем. Необвыкшего человека хоть где узнаю.

– И говоришь, которые вынули у тебя из сетей рыбу, не из этих мест были? – стараясь преодолеть какие-то свои сомнения, вернулся к прежнему Скобеев.

– А это уж так – не из наших, – с усмешкой ответил старик.

– А еще какие-нибудь приметы были, что люди не наши? – не отступал от расспросов Скобеев.

Юван молчал, чмокая, сосал чубук трубки. Вдруг встрепенулся весь, с твердостью в голосе сказал:

– Были!

– Какие же? – Скобеев смотрел на старика в упор, боясь моргнуть.

– А вишь какие. Тот, с обласка, грозил мне винтовкой. А у наших, у нарымских, откуда могут быть винтовки?

– А ты насчет винтовки не ошибся, отец? Мог и просто ружье принять за винтовку.

Юван даже обиделся на такие слова Скобеева.

– Да, я что, слепой! Ты, может, большой начальник, сам плохо видишь? Ну-ка, что вон там, на сосне, чернеет?

– Где? Укажи точнее, – немного растерялся Скобеев.

– Вон на той стороне реки, на мысочке. Третья сосна справа.

– Ничего там не чернеет. Тебе кажется, отец.

– Нет, чернеет, большой начальник. Птица сидит. Постой, разгляжу: беркут или глухарь. – Юван прищурился, приложил ладони к глазам. – Глухарь!

Лавруха, Еремеич, Алешка принялись с азартом рассматривать третью сосну справа.

– Ничего там нет, – сказал Лавруха.

– По-моему, птичье гнездо.

– Нет, Еремеич. Скорее какой-то нарост. А сейчас я принесу бинокль, – вставая, сказал Алешка.

– Постой, паря, я докажу. – Юван взял свое ружье, выстрелил в небо, и все увидели, как над сосной, размахнув саженные крылья, взмыла огромная птица.

– Глухарь! – в один голос крикнули Скобеев и Лавруха.

– Ну вот, большой начальник. Знай, как Юван все примечает! – Старик весело рассмеялся, его и без того широконький нос расплылся на скуластом плоском лице.

– Хорошо, отец! Ты и молодых заткнешь за пояс, – похвалил старика Скобеев.

– Как же иначе? Нельзя остяку-ханту без глаз. Ничего не добудешь, – просто, без всякой похвальбы сказал Юван.

– А как, по-твоему, отец, с чьей подмогой эти, которые рыбу у тебя вынули из сетей, сотворили черное дело? – допытывался Скобеев.

– С Порфишкиной. От него все беды случались на Васюгане. Если хочешь правду узнать, большой начальник, тут ее ищи.

– А ваши не злились на коммуну? Не могли они озлобиться за то, что коммуна на хорошие угодья села?

– Порфишкина эта уловка. От себя отводил. И отвел-таки! Замазал парабельским начальникам глаза. Остяк и при царе на русского не подымал руку, а при советской власти и подавно. Коммуна никого не угнетала, она Ёське хлеб дала, припас дала. За что же на нее нападать? Сам посуди!

До полудня Юван сидел у костра. Он еще не вступил в артель, сомнения обуревали его, и он не скрывал своих сомнений.

– Без артели плохо, с артелью тоже несладко, – делился своими раздумьями Юван.

– Почему, отец? В артели легче будет жить. Крупные ловушки начнете заводить, новые угодья осваивать. А мало-помалу катера у вас появятся, моторы. Одному-то разве под силу такое? И на купчиков больше надеяться нельзя. Время Порфишки кончилось, – убеждал его Скобеев.

– Так-то оно так, большой начальник, а только артель для меня – чистый убыток. Добываю я больше всех, а получать буду вровень с другими.

– Э, так не годится, товарищ Юван. Раз больше добыл, больше и от артели получай.

– Так-то бы подошло. А только у наших в артели все поровну дают. Плохие охотники верх взяли. За спиной у других жить хотят.

– Наладится, отец! Трудно с первого дня на новую жизнь перейти так, чтоб ни сучка ни задоринки не было.

– Не ладное это дело – за лодырей промышлять, – стоял на своем Юван.

Когда Юван принялся собираться в отъезд, Скобеев решил подарить ему трубку с насечкой из красной меди. Трубку Скобеев сделал сам, коротая в городе длинные зимние вечера, еще до прихода к нему Алешки.

Юван обрадовался подарку, как ребенок. Он долго рассматривал трубку, то поднося ее к самым глазам, то любуясь ею на расстоянии вытянутой руки. Потом он заложил в трубку табак и принялся ее раскуривать. Тяга была хорошей, табак не горел, а медленно тлел, трубка оказалась на редкость удачной…

– Шибко добрая трубка, большой начальник. Юван никогда тебя не забудет. Юван – большой друг тебе, – бормотал старик, выпуская изо рта густые клубы дыма. Вдруг он молодо вскочил, побежал к своему обласку и тут же вернулся. В руке он держал несколько чернохвостых горностаевых шкурок, нанизанных на нитку.

– Возьми, большой начальник, от Ювана, – протянул он горностаев Скобееву, – Епишке-шаману вез. Старуха хворала. Шаманил. Лисицу дал, мало показалось, ругался, паскудный. Велел еще пушнину везти.

Скобеев в первые секунды опешил, попятился. Но, услышав, что старый хант приберег горностаев для шамана, сказал:

– Правильно, Юван, что не шаману, а государственной базе горностаев сдаешь.

– Тебе, большой начальник, тебе! Друг ты мне! – Юван обнял Скобеева.

– Нет, братец мой, так не пойдет. Такого подарка Скобеев не примет. Он не шаман Епишка.

– Бери, говорю, друг Скобеев! – уже сердясь, сказал старик. – Юван еще добудет. Юван – фартовый!

– Пойдем, Юван, на баржу, – предложил Скобеев. – Горностаев твоих оприходую по книге, выпишу квитанцию, купишь еще товаров.

– Не пойду! Тебе дарю, – упорствовал Юван.

Лавруха и Еремеич стали уговаривать охотника, но идти на паузок за товарами он отказывался, настаивая, чтоб Скобеев взял горностаев.

– Нехорошо так, Юван, – теперь уже начал сердиться и Скобеев. – Если ты не возьмешь платы за горностаев, я буду вынужден трубку у тебя отнять. Мы поругаемся, а нам дружить надо.

Только это и образумило Ювана. Он с досадой махнул рукой.

– Пойдем! Давай товар, большой начальник Скобеев!

Юван уплыл, загрузив свой обласок мукой, ружейными припасами по самую бортовину. Его провожали всем экипажем. Вначале шли за ним по берегу, потом, когда берег стал обрывистым, остановились и долго махали вслед Ювану кепками.

– Перво-наперво, Алексей-душа, запиши все, что рассказывал Юван насчет тех, в обласках. Может быть, старик не сочиняет, говорит правду, – сказал Скобеев, когда вернулись на базу.

Алешка сбегал на катер за тетрадью и записал в нее под диктовку Скобеева рассказ Ювана. Лавруха и Еремеич да и сам Алешка припомнили отдельные выражения старика и вписали их с доподлинной точностью.

Но свидетельство Ювана оставалось пока единственным.

В конце сентября, распродав все товары, база двинулась в обратный путь. Скобеев решил остановиться возле Сосновой гривы. Снова, как и в первый раз, вместе с Алешкой ходили они по опустевшей усадьбе Исаева. Окна в доме были уже кем-то вынуты, двери сняты, и из каждого угла веяло запустением, будто люди не жили здесь долгие годы.

Переезжали и на противоположный берег. Алешка в детстве бывал здесь дважды. Первый раз с отцом и Митяем Степиным в гостях у Порфишки. Второй раз спустя три-четыре дня после гибели партийцев, с дядей Иваном Солдатом. И до сей поры помнил Алешка подробности и первого приезда и второго. Помнил, как играл на круче с Надюшкой, как изымали у Порфишки винтовку, помнил, как во второй приезд коммунары, замышлявшие потрясти Порфишку за грудки и выведать у него кое-что, были ошарашены, увидев вместо неподступной усадьбы васюганского князька безлюдное, дымящееся пепелище, простиравшееся в глубь тайги на многие версты.

Теперь этот берег был совершенно неузнаваем. Он осел, местами осыпался, образовав глубокие буераки, зарос березняком вперемежку с темными колючими елками. На месте Порфишкиного дома рос буйный малинник. Ягод уже не было – успели осыпаться.

– И все-таки не верится мне, Алексей-душа, чтоб эта деваха утонула, – ловкая и сильная на вид была. Выдумали это в Наунаке. А если такое случилось – жалко! Загублена молодая жизнь ни за что ни про что! – с печалью в голосе говорил Скобеев.

Когда еще шли в первый путь, Скобеев показал Алешке место, где было совершено нападение на базу. Тут же, припоминая все подробности этого происшествия, Скобеев рассказал о приезде на базу батрачки Исаева для продажи выдры. «Да ведь это Надька, наверное!» – подумал Алешка, но Скобеев имя девушки забыл, и парень не смог утвердиться в своем предположении.

У Белого яра передневали. Предстояла длинная дорога в Томск. Лавруха решил тщательно осмотреть мотор. Пока он занимался своим делом, Скобеев, Еремеич и Алешка рыбачили на озере. Жирная пленка, возле которой они провели тогда столько времени, исчезла, и вода в озере была чистой, отстойной.

– Видать, сильным ветром весь этот жир на берег вышвырнуло, – сказал Скобеев, и все с ним согласились.

Во время остановки в Югине, на другой день, Скобеев решил навестить кое-кого из знакомых югинских охотников, промышлявших теперь артелью. Надо было уточнить их заказ на товары, чтоб не привезти весной ненужное.

Скобеев вернулся скорее, чем ожидали. Он был оживленный, веселый, шел бодрым шагом, даже присвистывал.

– А ты знаешь, Алексей-душа, – завидев Алешку, заговорил Скобеев, – исаевская деваха-то жива-здорова! Сейчас мне старшой артели, Мишка Косой, сообщил. В Каргасоке на складах работает. Вот и пригодилась ей моя записка. А зовут ее Надюшка!

– Я ее знал, эту Надьку, дядя Тихон!

– Как знал?

– А вот так. – И Алешка самым подробным образом рассказал о своей поездке с отцом и Митяем к Порфишке, о конфискации у него боевой винтовки, о Надькином слове намертво молчать перед дедом, чтоб не узнал он, что Алешка заходил в хозяйский амбар.

– А не кажется тебе, Алексей-душа, что базой нападения на коммуну и была Порфишкина усадьба? – сказал Скобеев, выслушав Алешкины воспоминания.

– Наши коммунары так же вначале думали, дядя Тихон. А вот пожар сбил всех с толку.

– Пожар… Верно. Не складывается как-то. А все-таки Юван не зря советует тут правду искать.

– А может быть, пожаром этим думали прикрыть злодейство? – высказал свое мнение Лавруха.

– Да уж очень дорогая цена прикрытия. Все ведь начисто выгорело. Своими глазами видел. И дом, и амбары, и двор, и кедровые угодья – все с землей сровнялось.

– Нет, здесь что-то другое, Лавруша. Алексей Романыч прав. У всякого прикрытия есть пределы, а тут огонь все захлестнул, все покорежил, – покачал головой Еремеич.

– В Каргасоке постараемся разыскать Надьку. Она наверняка что-нибудь знает. Так я думаю, дядя Тихон.

– Непременно, Алексей-душа. Наш долг. И мы не отступимся, пока правду не найдем. Лавруша с Еремеичем будут насчет горючего хлопотать, а мы тем временем этим делом займемся. Ну что ж, братцы, давайте трогать.

Скобеев заспешил на паузок. Вслед за ним поторопились на свои рабочие места и остальные члены экипажа. Изображая прощальный свисток, какой по обыкновению давали суда, уходя от пристаней в последний перед окончанием навигации рейс, Еремеич огласил югинский плес пронзительным свистом на манер сказочного Соловья-разбойника.