Текст книги "Отец и сын (сборник)"

Часть вторая
Орлы над Хинганом

1

В те июньские дни тысяча девятьсот сорок пятого года небо над степью было закрыто мутно-желтым шатром пыли. День и ночь гудела и содрогалась земля от грохота танковых колонн, от рокота самолетных моторов, от рева автомобилей, от топота лошадей.

С наступлением сумерек над степью поднималось яркое зарево, как от гигантского пожара. Это сливались в единое море света огни фар, костры биваков, лучи прожекторных установок противовоздушной обороны.

Живой, бушующий поток людей, машин, лошадей поглощали десятки и сотни эшелонов, прибывавших на неведомые степные разъезды чуть ли не из всех столиц Европы. Воины, прошедшие с боями от Москвы и Сталинграда до Берлина и Вены, с горячим любопытством осматривали однообразное степное раздолье.

Вокруг лежали изрытые сопки. Извилистые противотанковые рвы тянулись на десятки и сотни километров. Траншеи и окопы встречались на каждой сотне шагов. Землянок было едва ли не больше, чем тарбаганьих нор. Миллионы кубометров земли передвинули человеческие руки за эти четыре года.

Сколько же потребовалось на это сил, упорства, мужества?

Ветераны войны знали настоящую цену воинского подвига.

– Хотя о вас не писали в сводках Информбюро, но работали вы знаменито, – говорили они солдатам и офицерам забайкальских полков и дивизий.

Забайкальцы вливались в общую массу войск как равные, со своей особой славой – славой людей, выдержавших великое и тяжкое стояние на восточных рубежах Родины…

Двадцатого июля дежурный по штабу батальона принял срочную телефонограмму, адресованную комбату Тихонову. Точным и энергичным языком в ней предписывалось немедленно прибыть в штаб генерала Разина.

Тихонов и Буткин, пообедав, пришли в свою землянку, намереваясь поиграть часок в шахматы. Они расставили фигуры на самодельной, расчерченной цветными карандашами доске, но начать игру не успели: вошел дежурный. Прочтя телефонограмму, Тихонов молча передал ее Буткину и приказал дежурному готовить лошадь.

Генерал Разин встретил Тихонова радостным возгласом:

– А, майор Тихонов, здравствуй!

– Капитан, – поправил генерала Тихонов.

– Нет, отныне – майор Тихонов. Вот приказ. И так сверх срока почти год в капитанах ходил. Ну, поздравляю, поздравляю от всего сердца. – Генерал протянул через широкий письменный стол сухую жилистую руку и крепко сжал руку Тихонова. – Присаживайся, майор, прошу.

По его сияющим из-под густых, нависших бровей глазам Тихонов понял, что генералу было приятно сообщить ему новость о повышении в звании.

– Как идет время, майор! – воскликнул Разин, приветливо и молодо поглядывая на Тихонова. – Я ведь помню тебя лейтенантом, командиром взвода…

– Мои однокашники по училищу, товарищ генерал, уже полками на фронте командовали, – сказал Тихонов.

– Да, да. Вот и мои товарищи во главе фронтов и армий стоят. Ты знаешь, майор, генерал-полковник, – Разин назвал фамилию известного в стране генерала, войска которого довольно часто отмечались в приказах Верховного Главнокомандующего, – он же полком у меня в дивизии на Халхин-Голе командовал, а генерал армии, – Разин назвал фамилию другого знаменитого советского полководца, – этот в Гражданскую войну начальником штаба у меня был…

– Да, сильно выросли люди, – вставил Тихонов и со вздохом признался: – И, откровенно говоря, товарищ генерал, жалко, что не удалось повоевать на Западе. На днях встретил одного друга – у него на груди вся Европа: Бухарест, Будапешт, Берлин, Прага. Прямо завидно стало. И когда только успел человек!

– Ну что ж, майор, нам обижаться не на кого, а для угрызения совести тоже нет оснований. И мы Родине служили, и по всему видно, неплохо служили.

Генерал поднялся из-за стола, прошел к массивному стальному сейфу и длинным плоским ключом открыл его.

Вытащив желтую папку, он на руке раскрыл ее, отыскивая, по-видимому, какой-то необходимый ему документ.

Тихонов неотрывным взглядом следил за ним. В первые минуты их беседы он решил, что генерал пригласил его к себе, чтоб сообщить о присвоении нового звания. Правда, это можно было сделать по телефону, но генерал мог пожелать увидеть Тихонова лично.

Теперь Тихонов был твердо уверен, что генерал позвал его к себе с другой целью. Во всей фигуре генерала – высокой, сухой и чуть сгорбленной – проглядывала озабоченность, и набухшие кровью жилы на изогнутой шее выражали крайнее напряжение.

«Ну-ну, чем же ты меня порадуешь, старина?» – прислушиваясь к шелесту бумаг, думал Тихонов, не спуская глаз с генерала.

А Разин на несколько секунд задержал взгляд на какой-то бумажке, сунул папку в сейф, закрыл его и поспешно опустился в кресло с высокой резной спинкой.

– Майор, двадцать второго июля вверенному вам батальону надлежит сняться из пади Ченчальтюй и, совершив марш, поступить в распоряжение командующего армией генерала…

Разин произнес это официальным тоном со строгим выражением на моложавом румяном лице, потом откинулся на спинку кресла, заглянул в глаза Тихонову и совсем просто, словно на его месте появился другой человек, сказал:

– Жалко мне, Прохор Андреевич, отдавать тебя другому командующему. Столько лет вместе! Был ты у меня на хорошем счету, и знал я – в решающий час можно тебе доверить самое трудное дело. Ну, ничего, жизнь у нас солдатская. Может быть, еще не раз встретимся.

Тихонов этого не ждал. «Прощай, падь Ченчальтюй», – пронеслось у него в мыслях, а сердце защемило – будто не стенной распадок, а родной дом, в котором он родился и встал на нога, предстояло ему покинуть.

– Разрешите спросить: а замена будет? – взволнованно проговорил он.

Генерал весело засмеялся, понимая, о чем беспокоится комбат.

– Дворцы боишься без призора оставить?

– Хозяйство все-таки, товарищ генерал. Сколько поту пролили. Симочкина похоронили… Помню, как вы мне за его гибель выговор вкатили.

– Замена придет. На ваше место встанет гвардейский минометный полк. Он уже на подходе…

– Достойная смена. Этим не жалко наши дворцы передать, – без улыбки сказал Тихонов, про себя подумав: «На нашем участке, стало быть, артиллерийский кулак готовят. Верно задумано». – Еще разрешите один вопрос, товарищ генерал: батальон вольется в какой-нибудь полк или будет на правах отдельного?

– Это уж как новый командующий решит, однако полагаю, что вашим батальоном усилят один из маршрутов.

Через несколько минут Тихонов распрощался с генералом и, получив у начальника штаба подробные указания о порядке передислоцирования батальона, поехал обратно в падь Ченчальтюй.

…Тихонов любил ездить по степному раздолью. В эти поездки он брал с собой только ординарца Трубку. Было у Трубки одно незаменимое качество – молчаливость. Даже лошадь и ту Трубка ухитрялся погонять молча, легким похлестыванием вожжей по крупу.

Боец не мешал думать. Тихонов дорого ценил эти короткие часы, когда, озирая степь, можно было взвесить жизнь, унестись в прошлое, в будущее, подумать наедине о делах и людях батальона, вообразить встречу с женой, детишками, мысленно вволю наговориться с ними, налюбоваться на милые доверчивые мордашки ребят, незабываемые и в разлуке, какой бы длительной она ни была. Приближался вечер. Зной ослабел, солнце ярко-кирпичного цвета опустилось на вершину одной из сопок и лежало на ней круглое, полное, как переспевшее яблоко. Небо было чистое и высокое, но, невесть откуда взявшись, по степи метался сухой, горячий ветер. Зной и ветер – в других местах это было несовместимым. Забайкалье, как всегда, как во всем, оставалось все таким же своенравным и необычным.

Ветер проносился над головой Тихонова с каким-то ожесточенным шепотом, лихо и стремительно. Когда пришлось проезжать мимо тополевой рощицы, у линии железной дороги, Тихонов слушал, как тревожно трепещет на низкорослых деревцах листва, как по-живому шумят гибкие ветви, словно огромная стая птиц, взлетающая в небо.

Беспокойно и радостно было на душе у Тихонова. Мысли его теснились в мятежном беспорядке. Против обыкновения, ему хотелось сейчас выговориться – выговориться и о прошлом, и о предстоящем, и о себе, и о своих товарищах, но выговориться было не перед кем. Трубка сидел с лицом непроницаемо спокойным и казался бесконечно далеким от всего, что так волновало его, Тихонова.

– Трубка! – возбужденно воскликнул Тихонов.

– Ась? – встрепенулся боец.

– Опять ась! Четвертый год не могу отучить. Эх, Трубка, Трубка! А закурить хочешь?

Трубка скупо улыбнулся и, прежде чем взять папиросу из раскрытого портсигара, прищелкнул пальцем. Этот жест так выразительно передал удовольствие бойца, что Тихонов изумленно подумал: «Вот ведь как без слов привык обходиться!»

– Скажи, Трубка, где ты научился молчать? – не зная, как излить свое возбуждение, спросил Тихонов.

– С малолетства я глазурью посуду расписывал. Работаешь, и все один, один, вот и попривык, товарищ капитан, – пояснил Трубка.

– Я, брат, теперь не капитан, а майор…

– Поздравляю, товарищ майор, – почтительно протянул Трубка.

– Спасибо. А насчет себя ты рассказывал. Помню, помню, ты в колхозе гончаром был.

Трубка прикусил папироску и до конца пути не произнес больше ни одного слова.

Тихонов курил беспрерывно папиросу за папиросой. «И что так лениво Гнедко переваливается! Буткин теперь ждет, все глаза просмотрел. Наверное, не догадывается, какие вести везу я», – раздумывал Тихонов. Он раза два громко прикрикнул на жеребчика, бежавшего и без того спорой рысью. Но Трубка не одобрил его вмешательства. Он посмотрел на него выразительно, словно сказал: «Скотина – она бессловесная, по такой жаре ее и запалить недолго».

Тихонов усовестился, безвольно опустил руки, ссутулился, как бы покорился судьбе: двадцать километров, хочешь не хочешь – сиди, их не перепрыгнешь.

Но через минуту он уже не замечал ни Трубки, ни ветра, ни Гнедка, который постепенно сбавлял резвость.

Он сидел, увлеченно раздумывая.

И многое пронеслось в его мыслях из того, что было пережито, и еще больше из того, что предстояло пережить.

Каков будет новый командующий? Какое дело поручат батальону? Когда начнутся события? Теперь они не могут не начаться.

И что собою представляет вероятный театр военных действий на полтысячи километров южнее того направления, на котором батальон значился теперь? Каковы там будут условия для ведения войны?

Да, теперь ему очевидно, что противника он изучал слишком узко. Все, что лежало от пади Ченчальтюй к востоку на добрых двести километров, он знал наизусть, знал так, словно сам хаживал по этим местам. А юг Маньчжурии? Много ли он о нем знает?

Мысли его неслись и неслись. Перед ним кто-то ставил уже боевые задачи: захват населенного пункта, преследование врага, прорыв укрепленной полосы… И мелькали в воображении офицеры и бойцы батальона, приведенные в движение его волей. Вот и проверится, кто на что способен: бой даст точнейший отпечаток свойств каждого…

Двуколка подпрыгивала, Тихонов подскакивал, как мяч, на железных пружинах. Мысли его время от времени менялись, рождались новые кадры, будто начиналась другая часть того же кинофильма.

«Симочкин… Наказать, чтоб берегли могилу. Завтра же прикажу покрасить оградку…»

«…Ну, вот и кончилось, Тихонов, твое многолетнее сидение в сопках. Сколько же ты горьких дней пережил здесь, сколько крепких слов отпустил насчет этой местности, будь она не лихом помянута… А только и то правда: лучшего места для выучки солдат трудно найти».

Ему вспомнился обрывок разговора Петухова с Егоровым. Петухов по обязанности парторга батальона заполнял какие-то списки. Спрашивает Егорова: «Образование?» Тот говорит: «Гражданское – Иркутский государственный университет. Военное – забайкальская солдатская академия». И, посмотрев друг на друга, они залились веселым смехом.

«Забайкальская солдатская академия»… Ну хоть и не академия, но школой можно назвать, и школой хорошей. Недаром фронтовые офицеры сибирякам и дальневосточникам дают высшую аттестацию.

Каков будет его батальон в бою? На фронт с границы мало брали, и батальон почти не обновлялся. Верно, за эти годы уехали на учебу в академию командиры рот Синеоков и Королев, выбыл еще кое-кто. Он знает каждого, но и его тоже знает каждый… Не слишком ли засиделся народ? Нет. Да и когда было засидеться? То жили в траншеях, то строили укрепления, то ловили диверсантов… И так все эти пять лет!.. А шпионы-то! Первый был… как его… Соловей – будь он проклят, второй Дубинчик, явился в качестве военфельдшера, третьего в бригаде актеров накрыли, четвертый с подложным документом от Генерального штаба приехал, проверять боеготовность оружия, пятый был «шалый». Шел с намерением перейти границу, напоролся на секретный пост, хотел скрыться бегством, но Соколков одним выстрелом продырявил обе ноги… А нарушения границы, пограничного режима? Пусть, кому интересно, посмотрят боевой дневник батальона.

Нет, не могли засидеться в такой обстановке люди, и столько ненависти и ожесточения накопили они, что загорится эта ненависть в бою ярким пламенем… А все остальное от тебя, Прохор Андреевич, будет зависеть. Не зря говорится: каков офицер, таковы и солдаты…

– Тырр! – закричал Трубка так громко и так неожиданно, что Тихонов вздрогнул и, вглядываясь в мягкий сумрак июльского вечера, с удивлением увидел родные землянки Ченчальтюя.

– Быстро, Трубка, домчал ты меня, – не то с радостью, не то с сожалением произнес Тихонов и выпрыгнул из двуколки.

Его тотчас же окружили офицеры. Они собрались сюда, хотя никто их не созывал. По рукопожатиям, по взглядам Тихонов понял их нетерпение и, чтоб не мучить, сказал:

– Через полчаса, товарищи, прошу в штаб на совещание. А пока ты мне нужен, Петр Петрович. – Он слегка обнял Буткина, увлекая его в сторону, за землянки.

2

Восьмое августа на исходе…

Изнурительно медленно тянутся последние минуты. Ночь непроглядно темна. В степи так тихо, что слышно, как тренькают и звенят в воздухе комариные стаи. Где-то далеко-далеко вспыхнет неярким, бордово-желтым светом зарница и, дрожа, загаснет. Степная пичуга, прикорнувшая на ночь в густой траве, по-человечьи вскрикнет спросонья и сразу же замолкнет в страшном испуге.

Степь сомкнулась с небом, а где, в каком месте – не отыскать. Темнота липнет, обволакивает, застилает землю, как дым лесного пожара. Не видно ни танков, ни повозок, ни автомашин, а их вдоль границы – тысячи! Людей еще больше: по степному раздолью залегли батальоны, полки, дивизии.

Последние минуты мира… Третья рота вся в сборе. Нет только командира. Старший лейтенант Егоров – у комбата, где-то тут же неподалеку.

Разговор не вяжется. Все, что думалось об этой войне, – все сказано на митингах: справедливость. Святая справедливость. О ней говорили горячие речи, ее прославляли русским многоголосым «ура», и от переполнивших душу чувств взлетали в небо пилотки и фуражки…

А теперь минуты сокровенного раздумья. Граница рядом. Другой мир рядом. Война рядом. И новая, совсем иная жизнь лежит за недолгими, не утекшими еще в вечность минутами…

Соколков растянулся на траве. Август еще в начале, но по монгольским просторам тянет прохладой. Он подергивает плечом, плотнее прижимается к спине Шлёнкина.

«Буду вместе с ребятами… Буду стоять за них, а они за меня…» – размышляет Соколков, и на душе становится спокойнее, и вспышки чистой, большой радости озаряют его душу.

Не один Соколков разговаривает в эти минуты сам с собой. Темнота скрывает задумчивые лица бойцов.

В кармане гимнастерки Соколкова лежит последнее письмо от Наташи. Ему хочется достать его и еще раз перечитать от начала до конца, но темь такая, что хоть глаз коли. Соколков вспоминает отдельные фразы:

«В университет уже многие вернулись. Приехал без ноги из Берлина доцент Куприянов – командовал полком.

А помнишь Толю Новикова? С химического? Он тоже вернулся. И представь себе – Герой Советского Союза».

Еще бы не знать Тольку Новикова! С первого класса учились вместе. Счастливчик! Герой… И может каждый день видеть Наташу…

«Когда же ты вернешься, Витя? – продолжает вспоминать Соколков фразы из письма. – Посаженный нами с тобой в знак дружбы тополь уже вырос чуть не до крыши, а тебя все нет. Впрочем, не пойми это как отчаяние. Буду ждать тебя еще хоть десять лет…»

Соколков мысленно повторяет эти фразы, потом шепчет их.

– Ты что, молитву бормочешь? – спрашивает Шлёнкин.

– Стихи вспоминаю, – отговаривается Соколков.

– Нашел для стихов время, – с укоризной говорит Шлёнкин.

– А почему нет? Ты что, боишься? – шепчет Соколков.

– Как тебе сказать? Боязни нет, а волнуюсь… Черт ее знает, может быть, нам жить с тобой осталось минуты…

Соколкову хочется сказать: «Ну к чему такие мрачные мысли? Смотри на все бодрее», – но произнести эти слова он не в силах. Нервная дрожь пронизывает и его.

– Все может быть, Терёша, – судорожно позевывая, соглашается Соколков.

Они замолкают, но Соколков перебарывает себя, и вскоре опять слышится его голос:

– А умирать, Терёша, подождем. Наступил и наш черед воевать.

– Да умирать я и не собираюсь. Что ты?!

Итак, договорено обо всем, но Соколков вспоминает, что он забыл сказать Шлёнкину свою наиважнейшую просьбу. Лучше бы о ней умолчать после только что сказанных Шлёнкиным слов о смерти, но удастся ли ее высказать потом? Соколков тянется к уху Шлёнкина, доверительно шепчет:

– Терёша, если меня того… Ты пошли Наташе письмо… в комсомольском билете… Сколько на твоих фосфорических?

Шлёнкин поднимает руку, смотрит на поблескивающие стрелки и цифры:

– Через десять минут…

И снова молчание.

Вдруг слышатся чьи-то торопливые шаги. Они все ближе, ближе. Кажется, что идущий наткнется на бойцов третьей роты. Но вот шаги мгновенно затихают, словно человек провалился сквозь землю, с полминуты слышно лишь, как бренчат на своих однообразных бандурах липкие степные комары.

– Третья, поднимайсь, – коротко приказывает Егоров.

Значит, это он шел, шаркая сапогами о траву.

Все вскакивают, надевают скатки, вещевые мешки, винтовки, ощупывают привычными движениями рук затворы. Рота строится. В темноте не так просто найти свое место в строю, но солдат плечом чует товарища. Рота стоит в ожидании новой команды.

Расчерчивая черное небо узкими полосками, то ало-красными, то фиолетовыми, то зелеными, взлетают ракеты. Вслед за этим, где-то далеко-далеко, словно соперничая с зарницей, вспыхивает короткое заревцо. Оно вспыхивает два-три раза, затем начинает мигать ежесекундно.

– Артиллерия приступила к делу.

– Далеко, даже звука не слышно, – замечают в строю.

Рота стоит без движения еще несколько минут. Ах, как мучительны эти минуты – скорее бы в бой! И тишина! Она угнетает. Ведь где-то уже воюют! В чем дело? Почему нет команды двигаться?

Со свистом взлетает еще одна ракета – красная, с искрящимся продолговатым хвостом. Ракета не успевает еще лопнуть и рассыпаться, как степь оглашается ревом моторов.

Рев танков доносится откуда-то слева. До них, должно быть, тоже не близко, но сколько же их, если под ними дрожит земля и беспокойно колышется воздух! Рев все нарастает, и Егорову приходится кричать во все горло:

– Рота, за мной, шагом марш!

Команду слышат немногие, но опять выручает солдатское чувство плеча: товарищ тронулся, не отставай от него.

Позвякивают котелки, скрипит под ногами песок, кованые каблуки высекают искры из острых степных камней. Рота идет… идет. Бойцы вслушиваются в каждый звук, всматриваются в темень до боли в глазах. Винтовки наперевес оттягивают руки. Где же граница, где японцы? Танки прогрохотали в стороне и смолкли, не затихает только артиллерия. Зарево дрожит, разливается по горизонту, и, чем дальше идет рота, тем оно становится шире, крупнее, ближе.

– Бог войны по японскому укрепрайону жарит.

– Дождались своего и самураи, – негромко переговариваются бойцы.

Но ухо настороже, глаз напряжен.

Каждый думает только об одном: «Ну, где они, где они, эти бахвалившиеся, драчливые вояки? Скорее бы, скорее столкнуться с ними и испытать свои силенки».

Вдруг строчит автомат. Он строчит короткими очередями, и совсем близко. Бойцы рассыпаются, вздымают винтовки к плечу, но команды нет, а эхо от выстрелов прокатилось по степи и затихло.

В темноте кто-то маячит на лошади.

– Егоров! Что остановились? Продолжайте марш!

По голосу бойцы узнают комбата Тихонова. «Он с нами!» На душе у каждого становится спокойнее. Тихонов не даст врагу напасть врасплох. Он умеет видеть даже ночью. Рота идет дальше. Выстрелов больше не раздается, но все их ждут, ждут…

Справа и слева движутся другие роты батальона. Порой они так сближаются, что слышно, как тяжело дышат люди. А ночь уже постепенно светлеет. Поднимается месяц откуда-то с земли, словно он лежал тут, прикорнув до поры до времени на траве. Степь, ранее сокрытая темнотой, предстает перед взором голубоватой и такой широкой, будто нет у нее ни конца ни края. Месяц светит недолго. Сумрак редеет, и в небо вонзаются пламенеющие лучи далекого солнца.

Через час начинает пригревать. Взору открывается такой неохватный простор, что робеет глаз. Над степью висят желтые тучи пыли, они виднеются впереди, позади, слева, справа. Под ними движутся колонны автомашин и танков, идут походным строем роты, батальоны, полки.

Все осматривают степь и понимают, какие несметные силы двинула Родина на Дальний Восток…

3

Близ полудня батальон Тихонова останавливается на привал. По данным карты, здесь должно быть озерко. Тихонов вместе с Буткиным отправляется искать его. Они бродят по кочкам, высокая и упругая, как щетина, трава полирует голенища их сапог. Тучи комаров с противным писком кружат над головами, липнут к потным лицам и рукам.

Озерка нет. Пока картографы чертили и печатали карты, вода испарилась. На месте озерка поблескивает солончаковая лысина.

– Напились, Петр Петрович, водички! – хмурясь, бурчит Тихонов.

Буткин вытаскивает из чехла новую саперную лопату с крашеным черенком, копает. Безнадежно. На воду нет и намека. Сухой песок лежит толстым слоем. Под ним глина – спрессованная, плотная, как кирпич.

– Попробуй тут вот, верь карте, – все так же хмуро говорит Тихонов. Он подзывает Егорова: – Рассредоточьте роту, пошарьте по степи. Возможно, в карте ошибка и озерко показано неточно.

Егоров выстраивает роту веером. Бойцы ходят по степи, приглядываются, ковыряют лопатами землю. Проходит полчаса, час – воды нет.

Батальон обедает. Дымит походная кухня. Белый колпак повара кажется на фоне зеленых просторов степи особенно ослепительным.

Поход походом, а сержант Серёжкин верен себе: опрятность – первая заповедь повара.

Обед сварен на совесть! Щи покрыты желтой восковой пленкой жира. Гречневая каша рассыпается по крупинкам. После такого обеда невыносимо хочется пить. Но воды во флягах – чуть донышко закрыто, а знойный день почти весь впереди.

Бойцы скупо переговариваются. В горле сухо, язык липнет к нёбу. Некоторые с отчаянием машут руками, выпивают воду до последней капли. Более терпеливые делают осторожные глотки и прячут фляги в чехлы.

В течение часа батальон отдыхает. Солнце уже печет нещадно. Воздух горяч, как в жарко натопленной бане. В степи тихо – не колышется ни одна былинка. Бойцы прячутся от зноя под плащ-палатки, засыпают коротким, тяжелым сном.

Наряды боевого охранения зорко оберегают сон товарищей, всматриваются в степное, подернувшееся розоватым маревом раздолье.

То там, то здесь дымятся кухни. А дальше стоят неподвижные столбы пыли, поднятой людьми, лошадьми, машинами.

Прежде чем двинуться дальше, Буткин произносит речь. Морщинистое лицо замполита побронзовело, глаза воспалены от пыли и бессонницы. На гимнастерке проступили пятна. Пот и пыль насквозь пропитали материю защитного цвета.

– Товарищи! Вода будет через сорок пять километров. Надо их сегодня пройти во что бы то ни стало. Японцы отступают по всему фронту. На нашем участке они бегут в предгорья Хингана. Мы должны настигнуть японцев раньше. Хинганский хребет удобен для обороны. Засядут там – вышибать будет нелегко. А потому – вперед! Вперед! И еще раз вперед!

Первым в третьей роте начинает сдавать Шлёнкин. Он дышит все тяжелее и тяжелее. Пот застилает глаза. Плечи ноют. От ремня винтовки немеет рука. Ноги передвигаются тяжело, будто на них гири. Но покидать строй Шлёнкин не хочет и шагает… Шагает…

Рота постепенно растягивается. Кое-кто из бойцов опускается на землю, сбрасывает обувь. Портянки – хоть выжимай. Перекинув ботинки через плечо, солдаты спешат догнать товарищей. Но рота не стоит на месте. Чтоб нагнать ее, надо идти быстрее, чем она, а силы и так на пределе. Отставшие тянутся стайкой на некотором расстоянии от роты.

Соколков чувствует, что Шлёнкин вот-вот выйдет из строя. Терентий дышит уже с какой-то хрипотцой. Нет, Соколков не может допустить этого, он же комсорг, а комбат сказал, что для коммунистов и комсомольцев батальона нет сейчас более важной задачи, чем организованность на марше.

«И отчего его так развезло? Грузный, жиру много. То ли дело вот Прокофий Подкорытов. Идет себе, и даже пота на лбу нет», – сам с собой разговаривает Соколков и посматривает на Подкорытова. И правда, тот шагает свободно, чуть покачиваясь на своих длинных ногах, и кажется, что он идет не с тяжелой поклажей, а налегке.

Шлёнкин спотыкается. От жары у него кружится голова.

– Ты что, Терёшка? – зачем-то спрашивает Соколков.

– Воды бы глоток, – говорит Шлёнкин сдавленным голосом, словно кто-то сжимает ему горло. Пустая фляга его болтается в чехле, пристегнутом к пояспому ремню.

– На-ка вот, приложи к губам тряпочку, – говорит Соколков и, осторожно приложив белый лоскуток к своей фляге, подает его Шлёнкину.

– Хорошо, язык еще чуть смочу, – отзывается Шлёнкин и берет тряпочку в рот.

Через несколько минут его дыхание становится опять шумным, и он, поскрипывая зубами, ожесточенно машет правой рукой.

Соколков и сам-то идет с крайним напряжением сил, но ему становится ясно, что, если сейчас Шлёнкину не помочь, он свернет в сторону, сядет на землю, и тогда его не поднять никакими силами. И Соколков решается на крайнюю меру:

– Терёша, дай мне свою винтовку, передохни малость.

Шлёнкин колеблется, медлит, но отказаться не может.

Соколков повторяет свое предложение более настойчиво. Шлёнкин, не останавливаясь, снимает винтовку. Соколков с готовностью подставляет левое плечо – на правом висит собственная винтовка.

Почувствовав значительное облегчение, Шлёнкин чуть не падает. Стоило облегчить плечо, и ритм ходьбы требует перемены.

Шлёнкин делает несколько неуверенных шагов, но быстро уравновешивает тело. Какое блаженство! Плечо начинает жить. Немота, сковавшая руку, постепенно исчезает, затекшие пальцы восстанавливают прежнюю чувствительность.

Солнце льет на землю огненные струи. Земля накалена. Ноги жжет – кажется, что идешь по раскаленному железу.

Первые сто шагов Соколков делает довольно уверенно, но дальше винтовка Шлёнкина словно прибавляется в весе с каждой секундой. Соколков еще больше горбится, сильно раскачивается из стороны в сторону. Шлёнкин не дает товарищу выбиться из сил окончательно. Он уже чувствует себя способным не только нести свою винтовку, но и помочь Соколкову.

– Давай, дружище, мою «подругу»! – со смешком говорит Шлёнкин. – Спасибо тебе. И вот что, дай-ка на минутку твою. А ты переведи дух.

Соколков возвращает Шлёнкину его винтовку, а минутой спустя отдает ему и свою.

Пятьдесят, от силы семьдесят шагов Шлёнкин несет две винтовки, но как дороги эти секунды! Силы словно возвращаются к Соколкову, и он испытывает в душе глубокую благодарность к Шлёнкину.

Солдаты уже заметили взаимную выручку двух товарищей. Ничто не мешает им воспользоваться их примером – теперь уже никто больше не отстает.

Часам к пяти дня становится так душно, что даже степные птахи, щебетавшие в поднебесье, замолкают, попрятавшись в тени густых трав.

Рота заметно сбавляет шаг. У Соколкова от перегрева течет из носу кровь. Санитар дает ему вату, смоченную в каком-то растворе. Помогает. Пока Соколков лечит на ходу свой нос, его винтовку попеременно несут Шлёнкин и Подкорытов.

Временами сухощавый, жилистый Подкорытов несет три винтовки: свою, Соколкова и Шлёнкина. Он не горбится от тяжести, как остальные, дышит свободно и лишь слегка покрякивает.

В роте появляется старший лейтенант Петухов с лицом густо-пунцового цвета, в пилотке, сбитой на макушку рыжей головы. Петухов – парторг батальона.

Как ни утомлены солдаты – старшего лейтенанта приветствуют громкими голосами. Петухов – желанный гость в роте. Все убеждены, что парторг непременно расскажет что-нибудь интересное. В батальоне знают, что Петухов неравнодушен к колхозной теме, некоторые подшучивают над этой слабостью, но подшучивают дружески, беззлобно.

Петухов входит в середину колонны, и вскоре слышится его голос:

– Товарищи, а кто-нибудь есть у вас из Риги?

Рижан оказывается двое. Это молодые бойцы, присланные в роту незадолго до советско-японской войны из батальона выздоравливающих.

– Радостные вести, товарищи, идут из вашего города, – говорит Петухов. – Только что получен сегодняшний номер армейской газеты…

И Петухов рассказывает, что в Риге уже восстановлено много фабрик и заводов. На двенадцати трамвайных линиях, общей протяженностью более ста километров, нормально работает трамвай. Двадцать семь бань обслуживают население города. Двери двадцати трех кинотеатров открыты для трудящихся Риги.

Солдаты-рижане вносят дополнения по письмам от родных.

– А про Казахстан, товарищ старший лейтенант, слышно что-нибудь? – спрашивает Назир Кукенбаев – пожилой боец с черными усиками «в стрелку».

– О, брат Назир, хорошая слава идет по стране о Казахстане. В ближайшие дни у вас заканчивается строительство завода. Весь завод-гигант оснащен автоматикой. Даже горение в топках и подача воды в котлы регулируются автоматически. Многие насосы и компрессоры включаются без участия человека…

– Хорошо!

Кукенбаев от удовольствия щурит глаза, и они мечут в узкие прорези искорки большой радости. Назир гордо посматривает на бойцов, шагающих рядом, перемешивая русские слова с казахскими, торопливо рассказывает о родных риддерских рудниках, на которых он работал до войны забойщиком.

Постепенно завязывается беседа о родных краях, о письмах, полученных из дому, о той восстановительной горячке, которая царит по всем городам и селам страны. С беседой идти куда легче!

Соколков толкает локтем в бок Шлёнкина, шепчет:

– Терёша, неужели старший лейтенант ничего о колхозах не расскажет?

Обветренные губы Соколкова дрожат от лукавой улыбки, улыбается и Шлёнкин.

– На колхозном фронте, товарищи, нынче большой разворот, – слышится голос Петухова.

Он рассказывает о ходе уборки на Украине, потом вспоминает свой родимый Алтай, называет имена знатных комбайнеров, подсчитывает «средний вес» трудодня в лучших колхозах. Солдаты помогают ему высчитывать то урожайность на гектар, то нормы выработки передовиков, то общие доходы колхозов-миллионеров.