Текст книги "Отец и сын (сборник)"

«Сволочь!» – мысленно выругался Алешка.

– И как же у вас? Ну, одним словом, любовь или так себе – препровождение времени?

– Ой, братишка, скажу тебе откровенно: полюбила я его. Как только перейду на последний курс, сразу поженимся.

– Это что же, ты так решила или он так хочет?

– И он и я. И одна у него забота, чтоб была у меня специальность.

– Так, так. Видать, весной ты его слова мне повторяла: «Комсомол – помеха ученью, и самое основное в жизни – иметь специальность и хорошо получать…»

– Не скрою – его слова! А что, разве это не правильно?!

– Задурил он тебе голову, Матренка!

– Ну, бросим об этом… Не твое это дело. Я сама знаю, с кем мне дружить.

– Нет, не бросим, никак не бросим…

– Да уж ты что-то начинаешь грозить, Аника-воин!

– А ты постой, погоди, Моть. Ты его не спрашивала, зачем он к нам в коммуну в двадцать первом году приезжал? Не спрашивала?

– Что ты чудишь-то, Алешка! В коммуну приезжал! Скажет тоже! Он сам из Ленинграда, там учился в университете, потом с Пятой Красной Армией в Сибирь пришел. Здесь остался по случаю неудачной женитьбы. В Томске доучился, в университете, диплом получил. Партийный он. Я сама партбилет его видела. Теперь на ответственной работе. Вон какими делами ворочает! «Сибпушниной» управляет!

– Так вот, Матренушка, знай и не спорь: был он у нас в коммуне три раза. Вначале под видом Порфишкиного племянника, чтобы разнюхать, что это за коммуна, легко ли ее с Белого яра сковырнуть, потом приезжал за Лушей Черемисиной. Ее сманил, полюбовницей сделал, сгубил… И наконец…

– Ты давно это выдумал? Ну и фантазер, Алешка!

– Нет, нет, подожди, не перебивай меня, дослушай! И наконец в третий раз он приезжал… убивать наших отцов и Митяя Степина! Их было пятеро, бандюков. И коммунист он липовый, и в Пятой армии не был, он всех обманул и тебя тоже обманул! И от кары он не уйдет, как и его приятели не уйдут…

Алешка говорил с такой горячностью и с таким искренним волнением, таким правдивым гневом горели его глаза, что Мотька притихла, сжалась, глядела на него исподлобья.

– Ты сам все это где-нибудь узнал или еще кто? – спросила она, и румяное, раскрасневшееся от горячего чая, круглое ее лицо стало белым, как скатерть.

– Что я один бы сделал?! Разве смог бы! Вся партийная ячейка плавбазы по этому делу работала. Живую свидетельницу нашли. Привез я ее с Тыма. Чуть не застыл вместе с ней. Зима там раньше ложится…

– А кто она, Алешенька? – сдерживая слезы, спросила Мотька.

– Надюшка Исаева. Вроде внучки приходилась Порфишке. И все-то, Матренушка, она знает, все до капельки! И Ведерников этот самый… убийца и прохвост, и ее-то хотел со света сжить…

– Алешка! Алешка! Ну зачем же ты мне все это сказал? Зачем?! – зарыдала Мотька, уткнув мокрое от слез лицо в ладони.

– Зачем?! А затем, чтоб знала ты правду, чтоб знала, в какой капкан попала. И перестань нюнить, перестань рыдать… Он, подлец, твоей слезинки не стоит… Был он врагом наших отцов и нашим врагом остался…

– Алешка! Братишка! Ну как же это?! Любимый… мог стать мужем… И вдруг убийца отца! Какие же у него нервы! Какая же черная совесть! Ну ты подумай! Вообрази все это, представь! Кровь стынет!

Мотька рыдала на весь дом. Испуганный Алешка брызнул на нее холодной водой, поднес чашку ко рту. Зубы ее стучали о края, но пить она не могла.

Вернувшись домой, Скобеев и Надюшка без слов поняли, что произошло. Они бросились к Мотьке, с помощью Алешки довели ее до дивана, тепло укрыли, а когда она, вконец измученная, забылась, долго сидели в прихожей, шепотом советовались, как ей помочь на первых порах.

Прошло с того вечера три месяца.

Партячейка плавбазы в полном составе была вызвана в райком. Впереди шагали Лавруха и Еремеич. Чуть приотстав от них – Скобеев и Алешка. Предстояло обсуждение дела управляющего «Сибпушниной» Ведерникова и результатов расследования гибели партийцев васюганской коммуны.

– А что, дядя Тихон, как ты думаешь, дадут мне слово? – Алешка заглянул Скобееву в лицо.

«Не вот разом такого вражину возьмешь. Будет ведь выкручиваться, сваливать на других, лгать», – думал Скобеев, а вслух сказал:

– А почему не дадут? Попросишь – дадут.

– Я непременно попрошу, дядя Тихон. Хочешь послушать, что я скажу?

– Давай послушаю.

– «Ты, Ведерников, со своими дружками, – скажу я, – хотел правду скрыть, да не вышло! Революция, как прожектор, высвечивает все углы. Революция – это сама правда. И эта правда, как меч, сечет всякую ложь под корень».

– Правильно, хорошо, Алексей-душа, хорошо, – шептал Скобеев, с тайной отцовской гордостью думая об Алешке: «Вырос человек, вырос! Будет борец не хуже отца. Значит, живет наше дело вот в таких ребятах и будет всегда жить. Мы умрем, а оно будет жить, жить!»

Средняя Обь – Москва

1962–1964 гг.

Орлы над Хинганом
^{Повесть}

От автора

У каждой книги своя судьба, своя история. Есть она и у моей повести «Орлы над Хинганом» («Солдат пехоты»).

Годы Великой Отечественной войны я провел на дальневосточных рубежах Советского Союза. Восемнадцатого июля 1941 года вместе с другими писателями Иркутска я пришел в горвоенкомат для получения мобилизационного предписания. Ни у меня, ни у моих товарищей по работе не было никаких сомнений относительно того, что путь наш лежит на запад.

Когда мы погрузились в вагоны, наш эшелон двинулся на восток. Как все советские люди, мы, писатели-сибиряки, были охвачены тогда одним желанием – скорее влиться в ряды Советской Армии и принять непосредственное участие в ее героической борьбе с фашистскими ордами, вероломно вторгшимися на нашу священную землю. То, что эшелон двигался в противоположном от фронта направлении, означало, что нам уготована какая-то иная воинская судьба. Так оно и случилось.

Двадцатого июля 1941 года политуправление Забайкальского военного округа, преобразованного с осени этого же года в Забайкальский фронт, направило меня в редакцию ежедневной красноармейской газеты в качестве специального корреспондента – писателя. Газета называлась «На боевом посту». Трудно было бы иными словами передать смысл нашего существования в Забайкалье, чем это передавалось названием военной газеты.

Ежечасно, ежеминутно быть на боевом посту – таков был патриотический долг воинов Забайкалья, всего Дальнего Востока.

В первые же дни войны с немецкими захватчиками стало очевидно, что их союзники на Дальнем Востоке – японские империалисты будут делать все, чтобы осложнять и без того трудное положение Советского Союза. Забайкалье становилось не только школой подготовки боевых резервов для Действующей армии, оно наряду с войсками Дальневосточного фронта принимало на свои плечи все тяготы, всю ответственность по защите неприкосновенности советских рубежей на Дальнем Востоке.

Более четырех с половиной лет прослужил я в редакции военной газеты. Войска Забайкальского фронта были разбросаны на огромном приграничном пространстве. Тысячи километров проехал я на попутных грузовиках и подводах, выполняя задания редакции.

Зимой и летом, осенью и весной, ясным днем и темной ночью ни на минуту не ослабевала напряженная жизнь в Забайкальских войсках. Наши воины понимали, что Вторая мировая война не завершится, пока не разрубится узел противоречий, возникший в результате захватнической политики японского империализма. Это придавало воинской службе в Забайкалье и на Дальнем Востоке особое значение, насыщало ее постоянным ожиданием значительных событий.

Как известно, такие события развернулись в августе 1945 года, когда Советская Армия, выполняя свои союзнические обязательства, обрушила на Квантунскую миллионную армию японцев сокрушительные удары.

Вместе с войсками Забайкальского фронта я участвовал в походе через Хинган, был свидетелем крушения и развала лучших соединений японской армии.

Таким образом, материал для моей повести скапливался по ходу самой жизни. Начал я ее писать по горячим следам событий. Первые фрагменты повести были опубликованы в октябре 1945 года в газете «Суворовский натиск». Однако повесть я дописал уже после демобилизации. Она была опубликована в журнале «Сибирские огни» и выпущена в свет Иркутским книжным издательством в 1948 году.

Мне думалось, что пройдет какое-то время – и в литературе появятся новые романы и повести, посвященные подвигу советских людей на Дальнем Востоке. К сожалению, пока дело ограничилось несколькими названиями, и мне представляется, что эта тема остается поныне неисчерпанной. Но я убежден, что художники слова не оставят этот материал без внимания и рано или поздно он найдет самое широкое освещение в разнообразных жанрах литературы.

Предпринимая переиздание повести, я не считаю возможным подвергать ее каким-либо коренным переделкам, хотя теперь, когда мой литературный опыт стал богаче, я мог бы, может быть, иные сцены написать лучше.

Но книга эта, на мой взгляд, прежде всего важна своей достоверностью. Некоторая ее очерковость дорога мне потому, что она приближает повесть к жанру записок участника и очевидца событий. Что же касается обобщений, к которым, естественно, стремится каждый писатель, то трудно сказать, как, каким способом они достигаются. Я думаю, что мой рассказ о людях «в пределах батальона» даст читателю верное представление о чертах времени и особенностях морального облика советского человека, призванного Родиной на тот пост, который обеспечивал защиту ее великих интересов.

Часть первая
В сопках Забайкалья

1

Все перевернула по-своему война, всех задела, заглянула в каждый уголок, и малому и большому дала дело, и каждого заставила жить не как он хочет, а как ей, войне, надобно.

Не избежал этой участи и Филипп Егоров. И его настигла она на двадцатый день. Этот день стал в жизни Филиппа вехой: потекла жизнь по другому руслу.

А случилось все так.

В знойный июльский полдень прибежал из военкомата запыхавшийся посыльный с повесткой. Филипп был уже наготове, начиная со второго июля ждал он этого со дня на день, с часу на час. Подумывал даже: не забыт ли он, сам справлялся в военкомате, но ушел оттуда успокоенный. «Помним о вас, потребуетесь – позовем», – сказал ему худощавый, смуглолицый военный, с покрасневшими от бессонницы глазами.

И вот свершилось то, что так ждалось, мерещилось все эти двадцать тревожных дней…

Филипп стоял у окна, смотрел на мигающие огоньки уплывающего в темноту города. Огоньков становилось все меньше и меньше, они мигали все реже и реже и наконец исчезли совсем. Из темноты в стекло стучались упругие струйки дождя и светлыми полосками, поблескивавшими от горевшей свечки, стекали за окно. Потом мелькнул высоко в небе ярко-красный огонек радиомачты и тут же загас.

Вглядываясь в темноту, Филипп подождал еще с минуту, надеясь, что огоньки появятся снова, но не дождался – окраины города кончились и начался лес, подступавший к самому полотну железной дороги.

– Всё. Всё. Кончено. Всё, – шептал Филипп, уже не видя даже окна, так как слезы застилали глаза и на губах от них было неприятно солоно.

Он и сам не знал, почему плакал. В душе его не было ни горечи разлуки с близкими, ни боли расставания с родным городом, ни страха перед неизвестным будущим. Все это было уже пережито и перечувствовано раньше. Сейчас ему было необыкновенно легко, просто, и тихая, безотчетная радость наполняла его до краев.

«Отчего тебе так хорошо? Не оттого же, что ты покинул надолго, а может быть и навсегда, дорогую семью, оставил любимую профессию и пустился в неизведанное?» – не без упрека подумал о самом себе, как о постороннем, Егоров. Но раскаяния от этой мысли он не почувствовал.

«А, да это предчувствие!» – ухватился он за новую мысль. Люди, бывавшие на войне, утверждали, что человек, которому суждено погибнуть, чувствует это задолго до смерти. Чувства же его, Филиппа, были светлыми, какими-то возвышенными, и он воспринял это как счастливое предзнаменование.

Он постоял несколько минут у окна, испытывая наслаждение от мысли, что впереди будет день его возвращения домой, и повернулся посмотреть, чем заняты товарищи.

Они сидели по полкам безмолвные, взгляд их был не то что притушен, а как бы обращен внутрь самих себя. Лица у всех были задумчивыми, строгими, и печальная сосредоточенность проглядывала в каждой черте.

«Да, видно, и они переживают то же, что и я», – подумал Филипп, и мысль о предчувствиях, только что занимавшая его, показалась ему вздорной. «Нет, тут дело не в предчувствиях, – продолжал размышлять он. – Люди едут защищать отечество, они берут на свои плечи судьбу народа, а сознание всего этого свято…»

Он отошел от окна и, не желая мешать товарищам, вскочил на верхнюю полку и лег лицом к стене.

И только лег, в памяти всплыли картинки из пережитого…

Двадцать второго июня он вышел с парохода по узкому, зыбкому трапу на крутой, изрезанный красными прожилками, высокий яр. Стояло тихое, светлое утро. Небо было нежно-голубое и бездонное.

Ночью над тайгой прошел дождь. Воздух был свежий, легкий, смешанный с запахом смолы, меда и земли. Зелень трав и березовой листвы, омытая дождем, стала еще нежнее, ярче и поблескивала, будто подернутая лаком.

Дождевая вода, скопившаяся в размытых ложбинах, уже отстоялась, и большие лужи, как огромные зеркала, отражали небо, деревья, разбросанные по берегу сараи и амбары пристани.

Филипп расспросил у рыбаков, суетившихся возле лодок, путь на опытную полеводческую станцию и не спеша зашагал по дороге, ведущей в густой сосновый лес.

Шел он долго. Местами лужи так разлились, что приходилось их обходить, петлять по гривам и холмикам. Путь до станции увеличился чуть не вдвое.

А день с каждым часом становился солнечнее. Уже припекало. Лес наполнился звоном: пели наперебой птички, без умолку строчили кузнечики, шмели кружились в воздухе с протяжным, монотонным жужжанием. Все живые существа выползли из щелей и потайных мест, в которых они спасались от дождя, и суетились сейчас на просторе, наполненном теплом и светом.

Взойдя по подсохшей дороге на горку, Филипп увидел впереди девушку в красном, светящемся на солнце платье и высокого кудрявого парня в вышитой белой рубашке-косоворотке, подвязанной пояском, в широких шароварах, спущенных на сапоги. Девушка и парень шли навстречу Филиппу, но не замечали его. Парень то и дело останавливал девушку и целовал ее в губы, в глаза, в щеки. Она всякий раз обвивала его шею руками и радостно вскрикивала. И это счастье, которому они отдавались на таежной глухой дороге, так сливалось со звоном, стоявшим над землей, с торжественностью, царившей в густом, величавом лесу, с неуемной суетней разнообразных живых существ, ошалело кружившихся в воздухе, что Филипп невольно усмехнулся и подумал: «Жизнь… Всюду жизнь…»

Парень и девушка прошли мимо Филиппа в пяти шагах, даже не взглянув на него. Они были опьянены своим счастьем – мир, звенящий, поющий, сверкающий тысячами красок, в эти часы существовал только для них, он безраздельно принадлежал только им…

Филипп поднялся на взлобок и не утерпел – взглянул назад. Не зависть, а какое-то другое чувство, трудно объяснимое, но более чистое, пробудилось в его душе при встрече с парнем и девушкой. Ему стало хорошо, радостно, радостно безотчетно, просто потому, что он движется, обоняет самые тонкие запахи, видит небо, лес, счастье других и живет сам в этом лучистом, звенящем дне как ого миллионная частица.

Сам того не замечая, влекомый новым приливом сил, которые поднялись в нем вместе с этим ощущением слитности с окружающим миром, Филипп запел что-то бессвязное, но идущее из самых сокровенных глубин его души, и зашагал еще быстрее.

Он прошел уже достаточно большое расстояние, но усталости не чувствовал. Полнота ощущений и переизбыток физических сил, которые сегодня владели всей его высокой, худощавой фигурой, несли его вперед и вперед.

Филипп остановился не скоро – солнце повернуло за полдень, сквозь лес проглядывали постройки, сооруженные из чистых ровных бревен, цвета топленого воска. Он одернул на себе легкий серый пиджак, поправил на ощупь галстук, очистил веточкой налипшую на ботинки грязь и направился в поселок.

Опытная станция была расположена на веселой лужайке, на берегу реки, поросшем черемушником и гибким ивняком. Все домики были новые, опрятные, с крашеными белыми наличниками, с маленькими уютными террасками и аккуратными трубами из красного кирпича.

На середине лужайки, огороженной новой оградкой, размещался метеорологический пункт: башенка с лестницей, флюгер на длинном шесте, два-три ящичка на невысоких деревянных подставках.

Лужайка была окружена густым лесом – сосняком и пихтачом. Должно быть, когда-то лес выходил к самой реке – десятки невыкорчеванных пней чернели между домами.

Филипп оглядел постройки станции, подумал: «На веселом месте пристроились» – и, тут же спохватившись, начал глазами искать посевы, размышляя про себя: «Ну, посмотрим, что они тут за пшеницу вырастили».

Нетерпение охватило его, и он заспешил к станции чуть не бегом.

У крайнего домика Филипп увидел низкорослого мужика с черной окладистой бородой, в широкой рубахе без пояса, в клетчатых, тщательно разглаженных брюках, в желтых начищенных ботинках.

Подперев руками бока, тот стоял не шелохнувшись и, прищурив глаза, внимательно осматривал приближающегося незнакомца. «Как прифрантился!» – подумал Филипп, тоже внимательно осматривая мужика.

Еще на пароходе Филипп обратил внимание на одежду здешних крестьян. Прошло лишь пять-шесть лет, как появились в этой таежной стороне колхозы, а облик мужиков переменился. Теперь не было видно ни домотканых шабуров, ни бродней, исчез и дедовский обычай носить летом теплые бараньи и заячьи шапки-ушанки.

«Годков через пять проложат тут автострады, запустят на поля тракторы и комбайны, и тогда совсем не узнаешь прежних кержаков», – подумал Филипп.

– Здравствуй, отец! – приветствовал он мужика.

– Здоровенько бывал! – ответил мягким, вкрадчивым голосом тот.

– Скажите, пожалуйста, где живет директор станции?

– А вот домик под зеленой крышей, там они и проживают, – с готовностью ответил мужик, указывая рукой.

Филипп направился к домику под зеленой крышей, но директора не оказалось. Не было дома и сотрудников станции – агрономов. Рано утром они ушли на свои опытные участки, расположенные где-то в пихтачах.

В поселке было пусто. Ребятишки удили в заводи, под яром, женщины разбрелись кто куда: в лес за цветами, на поля, в поселок на базар. Филипп сел на пенек с понурым видом: директор и сотрудники станции вернутся с полей только вечером, а до вечера еще добрых пять-шесть часов.

Но в одиночестве Филипп просидел не больше получаса. Позади послышались осторожные шаги. Подошел мужик в клетчатых брюках.

– Не застали? Их с утра нету. И жди теперь не раньше полночи. Никанор Петрович, директор наш, днюет и ночует там, на поле.

Филипп, не вставая с пенька, повернулся к подошедшему, подумал: «Вот и хорошо. Начну разговор с тобой».

– А вы кем здесь служите? – спросил Филипп, приглашая мужика жестом руки присесть на соседний пенек.

– Сторожем я тут, с самого основания станции, – проговорил тот, но на пенек почему-то не сел.

Филипп взглянул на мужика и заметил, что лицо его, прежде спокойное, почти непроницаемое, было сейчас бледным, глаза смотрели с тревогой. Филипп не успел еще подумать о причинах этой перемены, как мужик заговорил вновь:

– Как, товаришшок, в год-два разобьем?

– Вы о чем?

– О германцах. Войной они пошли на нас. Города наши сегодня ихние самолеты бомбили. Радио вон у меня в избе только об этом и говорит.

Филипп посмотрел на мужика – не вздумал ли тот пошутить. Нет. К сожалению, нет. Бородатое, крупное лицо его было неподвижно хмуро, и большие добрые глаза под редкими, выцветшими бровями смотрели обеспокоенно и просяще, словно искали у него, Филиппа Егорова, опоры. Филипп встал, чувствуя, что сердце от этого известия вначале будто оборвалось, а потом заколотилось сильными, редкими ударами.

О чем он, Филипп Егоров, подумал в этот первый миг? О себе? О своей новой судьбе? Нет. Он вспомнил встретившихся ему в лесу парня и девушку. Они, должно быть, идут еще по таежной дороге, наслаждаются своим счастьем и не знают того, что над этим счастьем занесен смертный меч…

2

– Стоп, дальше ехать некуда!

Возглас прозвучал где-то за вагоном, когда поезд еще не остановился.

Филипп уже проснулся от сильного толчка, но подниматься не спешил, выжидая, не ошибка ли. Дневальные были неопытные, не привыкшие еще к четкому несению воинской службы.

Но на этот раз ошибки не было. За вагоном разговаривали:

– Товарищ капитан, когда прикажете разгружаться?

– Немедленно, Власов.

Через минуту в стену вагона забарабанили. Задремавший дневальный, услышав стук, заорал благим матом:

– Подъем, ребята!

Разбуженные тревожным криком люди повскакали со своих мест и в страшной суете, мешая друг другу, принялись одеваться. Вскоре они выскочили из вагона и, не отходя от него, встали в ряд, в точности так, как их учили.

Была ночь. Темень стояла такая, что хоть глаз коли. Филипп всматривался в темноту, но разглядеть ничего не мог. Даже фигуры товарищей, с которыми он стоял бок о бок, потеряли очертания.

– И куда только нас завезли? Ни язвы не видно! – бранился кто-то.

– Да город-то где? Или тут нету города? – настойчиво допытывался другой голос.

– Город?! Рассвет наступит – увидишь, – сказал кто-то важным баском, и в тоне, которым были произнесены эти слова, всем послышалась угроза.

– А, гляди, как бы не провезли дальше, – попытался кто-то сгладить впечатление безнадежности от этого угрожающего восклицания. Но тот же басок, теперь уже с явным ожесточением в голосе, изрек:

– Провезут? А куда провезут? К черту на рога?!

Теперь уже никто ничего не посмел возразить, тем более что подошел начальник эшелона капитан Тихонов вместе с дежурным по эшелону и во всеуслышание сказал:

– Вот, товарищи, мы и приехали. Дальше ехать некуда. За сопкой, в трех километрах отсюда, граница. Давайте разгрузимся тихо, бесшумно, чтоб не привлекать внимания кого не нужно…

Что значило это «кого не нужно», поняли не все, и чей-то голос выразил общее любопытство:

– А что тут, товарищ капитан, город какой или какое другое селение?

Капитан почему-то засмеялся в ответ на этот вопрос, заданный вполне серьезно, и сказал почти то же самое, что все уже слышали:

– Вот наступит рассвет, и сами все увидите.

Обладатель баска тотчас же отозвался из темноты с торжествующей ноткой в голосе:

– Ну, что? Не то ли я вам говорил?

Начальник эшелона и сопровождающий его командир отдали старшему по вагону указания о разгрузке и удалились. По тому, как скрипела под их ногами земля, Филипп определил, что почва здесь песчано-каменистая.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам командиров, он позавидовал их умению свободно двигаться в такой кромешной темноте. «Я бы и пяти шагов тут не сделал», – подумал он о себе. Но это было преувеличением. Вскоре началась разгрузка. Из вагона пришлось вытаскивать тюки с продовольствием, оружие, корзины, наполненные посудой, тяжелые кипы каких-то бумаг.

Филипп, как и все остальные участники выгрузки, быстро освоился с темнотой и безошибочно сновал между вагоном и складом, устроенным прямо на земле, в ста метрах от железной дороги.

Разгрузка шла дружно и с сохранением возможной при таких обстоятельствах тишины. Но как ни были люди заняты работой, все с нетерпением посматривали на небо и ждали рассвета.

Еще задолго до рассвета совершенно неожиданно воздух наполнился треньканьем и протяжным писком. Тучи комаров, скрытые сумраком ночи, набросились на людей. Они были отвратительно липкие и ухитрялись проникнуть в уши, в нос, в глаза, роем облепляли руки, шею, забирались под одежду. Откуда они появились – было неизвестно. Можно было подумать, что их принес ветер, как он приносит тучи с ливнем и громом. Но над землей стоял покой, и на ветер не было ни малейшего намека.

– Вот это привезли, язви их, в местечко! – ожесточенно отбиваясь от комаров, ругался кто-то.

Филипп замотал шею платком, второй платок надел под пилотку, прикрыв им лоб. «Держись, Егоров», – мысленно сказал он себе, стараясь быть спокойным. Он убедил себя в том, что впереди предстоят тяжелые испытания, и решил не растрачивать сил на пустяки, беречь их для будущего, которое рисовалось ему пока что крайне неясно.

Рассвет наступал медленно. Сумрак был вязкий, неприятно серый и расползался с трудом, нехотя. Но чем больше светало, тем сильнее щемило сердце у Филиппа, тем чаще слышались горькие возгласы.

Басок со своим «рассвет наступит – увидишь» настроил всех на мрачные мысли и безрадостные ожидания, но то, что люди увидели, превзошло даже самые худшие предположения.

Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись песчаные сопки, чуть-чуть поросшие жидкой травой. Они были унылые, похожие одна на другую. Узкие извилистые долины поблескивали обширными плешинами. Вероятно, когда-то давно на этих местах были озера. Потом вода испарилась, и вместо нее остались бесплодные солончаковые пятна.

Да и небо здесь было совсем иным. Оттого что обзор местности был ограничен, горизонт смыкался с землей за первыми же сопками.

Облака тут висели низко, и казалось, что весь этот безрадостный клочок земли живет под каким-то стеклянным колпаком.

С первой же минуты Филипп почувствовал в себе желание подняться куда-нибудь на высокую гору и взглянуть за пределы этого колпака.

Когда после окончания выгрузки и отдыха раздалась команда о построении, Филипп встал в строй с большой охотой. Он знал уже, что жить им придется где-нибудь в другом месте, находящемся от железной дороги на значительном расстоянии, и ему хотелось скорее оказаться в движении, чтобы увидеть новые сопки и долины и развеять ощущение скованности, которое рождалось при виде неба, колпаком опустившегося над сопками.

Дорогой, после каждого поворота, Филипп жадно всматривался в даль. Но картина была однообразной и вызывала только тоску.

Шли по команде «вольно», и в строю кто-то громко философствовал:

– А что, неужели, ребята, можно в этом краю прижиться и полюбить его не по службе, а так, добровольно, по расположению сердца? Ну места! Тут не токмо человек, зверь не станет жить. А все природа-матушка. Нет, чтоб по справедливости, поровну всю красоту поделить, она взяла собрала ее в отдельных местах. Байкал-то какой! Век гляди – не налюбуешься!

В сознание Филиппа этот бойкий голосок врывался какими-то обрывками, отдельными фразами. Филипп думал о себе:

«Хватит ли у меня сил жить тут так, как надо. Место унылое, безлюдное… Какие удручающие душу сопки, а земля-то… Песок… песок… Даже в глазах от желтизны режет…»

От железной дороги было пройдено уже километров десять, когда из передних рядов, возле которых шагал капитан Тихонов, передали, что за следующей сопкой – остановка.

– А что – остановка на отдых или насовсем? – спросили из задних рядов.

Вопрос тотчас же передали из уст в уста и вскоре получили ответ, вызвавший оживленное обсуждение.

– Капитан сказал, что остановка будет на зимние квартиры…

– На зимние квартиры?! Стало быть, тут казармы, да и городок, наверное, какой-нибудь есть.

– Ну, ясно: раз на зимние квартиры, то уж точно городок, а казармы – это обязательно.

– Выходит, зазимуем здесь. Это что-то неподходяще. Там, на западе-то, без нас, пожалуй, успеют управиться…

– Да ведь как война там пойдет. Вишь, как он, немец-то, жмет.

– У него все наготове было…

Когда до сопки, о которой говорил капитан, осталась сотня-две шагов, разговоры в строю смолкли. Люди настороженно смотрели вперед.

Колонна обогнула сопку. «А где же казармы и городок?» – спрашивали друг друга бойцы.

– Ошибка! Капитан не об этой сопке говорил. Вот за той сопкой остановка, – успокоил кто-то. И все в это поверили.

Но почти в ту же минуту послышалась команда самого капитана:

– Направляющий, стой!

Колонна остановилась, и люди замерли, испытывая недобрые предчувствия. Капитан вышел к середине колонны, повернул строй лицом к себе, сказал:

– Товарищи, эта падь, – он энергичным взмахом руки очертил полукруг, – называется Ченчальтюй. Тут мы будем жить и трудиться. Помните: у солдата родной дом там, где его рота, где он несет службу своему отечеству. Полюбите это место!

Капитан помолчал, намереваясь что-то добавить, но как бы придержал невысказанную мысль до другого раза.

– Рразойдись! – произнес он совсем неожиданно.

Бойцы не были готовы к исполнению этой команды и стояли еще несколько секунд без движения. Потом строй распался на мелкие группы, и над бойцами заструился сизоватый дымок цигарок.

«Полюбите это место! Легко сказать! Что же здесь можно полюбить?» – подумал Филипп, осматривая падь, окруженную голыми сопками.

Уже теперь, после такого краткого пребывания здесь, Филипп почувствовал, что его мутит от этого унылого однообразия.

«А вдруг тут придется жить и год и два? Надо стать ближе к людям, завязать с ними дружбу», – размышлял он.

Ему захотелось свое решение привести немедля в действие. Он окинул взглядом своих товарищей по эшелону, рассыпавшихся по пади. К кому подойти? Кому предложить свою руку на крепкую братскую дружбу?

Неподалеку от него стоял в группе бойцов молодой щупленький паренек, с виду совсем еще мальчишка. Это был Викториан Соколков, призванный в армию с первого курса историко-филологического факультета.

Еще дорогой, находясь с ним вначале в одном вагоне, а после перегрузки на большом железнодорожном узле – в одной теплушке, Филипп проникся к Соколкову уважением.

Филипп не дошел до Соколкова. Дорогу ему преградил высокий круглолицый детина с трубкой во рту, украшенной острым профилем Мефистофеля. Филипп посмотрел на детину, на его широкую грудь, подумал: «Богатырское здоровье».

– Не взойти ли на вершину сопки? Мрак на душе, – скорчив кислую гримасу, проговорил детина. По голосу Филипп опознал обладателя того самого баска, который в сумраке ночи зловеще кричал: «Рассвет наступит – увидишь!»

Чувство неприязни к этому человеку почему-то поднялось в душе Филиппа, но, взглянув в доверчивые и зовущие, прозрачно-голубые глаза детины, он поспешил заглушить это чувство.

– Что ж, можно и на сопку взойти. На душе действительно мерзко, – сказал Филипп.

Детина протянул ему руку:

– Будем знакомы: Шлёнкин Терентий.

– Егоров, – тихо сказал Филипп.

3

Земля была крепкая, как железо. Тяжелый лом отскакивал и звенел. Филипп норовил ударить в щель, между камней, но это требовало удара точного, ловкого и удавалось не часто.

Рядом с Филиппом с кайлой в руках работали Соколков, Шлёнкин и с десяток других красноармейцев, с которыми Филипп был еще незнаком – они ехали в других теплушках.

Работа была тяжелой, требовала напряжения всех физических сил, но работающие оживленно разговаривали: