Текст книги "Отец и сын (сборник)"

Вылезла из погреба, смотрю: ни немцев, ни села. Ни одного дома не уцелело. Братец наш, Ефим Васильевич, отомсти ты им, немцам, за тятю и Леню, за Феклушу, за мои седые волосы, пусть они узнают, как нам было…»

Буткин дочитал письмо до конца с усилием. Голос его то прерывался, затихал, то звенел, взлетая до самых высоких нот. Он поднял глаза, чтобы взглянуть на бойцов. Они сидели в каком-то грозном оцепенении.

Гнев и горе, которые пронизывали каждое слово, каждую буковку этого письма, дошли до их сердец. Чувство негодования, скорби, жажда мести смешались в их душах и отлились в одно страстное желание, в один порыв – бороться.

Буткин понял, что люди охвачены высокими чувствами и нужно сказать им очень дорогие слова.

В ораторской манере Буткина была одна замечательная черта, обличавшая в нем человека не только убежденного в том, о чем он говорил, но и опытного в пропагандистском деле, знавшего многие сложные пружины этого высочайшего искусства. Начав речь, он как бы забывал о слушателях и беседу свою строил путем вопросов, обращенных к самому себе. Минутами можно было подумать, что он выступает не перед слушателями, а, забыв о них, разговаривает сам с собой, не стесняя ничем течение своей мысли, как это обычно случается, когда человек исповедуется перед собственной совестью. На самом же деле Буткин ни на одно мгновение не забывал, что его слушают другие, и внимательно следил за аудиторией, тонко улавливая ее настроение. Но благодаря этой своей манере размышлять вслух Буткин достигал редкостного воздействия на слушателей. После его речей у слушателей всегда появлялось желание высказаться о самом сокровенном и наболевшем.

И теперь произошло то же самое. Едва Буткин кончил говорить, как несколько красноармейцев подняли руки, прося слова. Среди желающих высказаться Тихонов увидел Ефима Демидкова и назвал его фамилию.

Демидков подошел к столу. И весь батальон увидел его постаревшее, с запавшими глазами лицо. Взгляд его был спокоен, жив, но по синим дугам, которые мазками тянулись от носа к вискам, чувствовалось, что Демидков успел уже где-то втихомолку смыть свое горе дорогими мужскими слезами.

– Братья! – с дрожью в голосе тихо сказал Демидков. И от того, что он сказал не обычное в таких случаях «товарищи», а «братья», все почувствовали еще острее, чем прежде, какая бездна горя вторглась в душу этого человека. – Тяжело мне не только говорить, жить тяжело от таких известий, – продолжал уже более твердым голосом Демидков. – От такого горя надломиться можно… – Он долго молчал, не то пересиливая прихлынувшие слезы, не то подыскивая более точные слова. – А только надломиться себе я не дам и жить буду! – энергично взмахнув руками и как-то весь выпрямляясь, сказал он. И все увидели, что сил в этом человеке не счесть и сломить его не сможет никакое горе.

Потом капитан Тихонов предоставил слово Егорову, и тот от лица бойцов и командиров третьей роты, в которой служил Демидков, произнес короткую, но яркую речь. Он называл Лену родной сестрой всей роты. Когда Егоров заявил, что голос Лены с седыми волосами, призывающий брата сделать так, чтоб немцы узнали, «как нам было», услышан и бойцы горят желанием скорее вступить в бой, весь батальон опять горячо зааплодировал, и вскоре сотни сильных, молодых голосов могуче прокричали своей Родине, на защиту которой они поднялись стеной, протяжное и громкое «ура».

Перед окончанием митинга, после того как выступили Прокофий Подкорытов и Василий Петухов, к столу строевой походкой, гордо неся на медной от загара шее круглую, стриженную под машинку голову, подошел сержант Соловей.

Он был в батальоне новым человеком, и потому первые мгновения его рассматривали с той придирчивостью, которая как-то сама собою появляется у людей, стоит им только стать военными. Но Соловей, по-видимому, был аккуратист до мозга костей. Большие кирзовые сапоги его были тщательно начищены, брюки и гимнастерка из дешевой защитной ткани производили впечатление недавно побывавших под горячим утюгом, крепкую мускулистую шею плотно облегала ослепительно белая каемочка умело пришитого подворотничка. Глядя на подтянутого, щеголеватого сержанта, можно было изумляться, как он мог, много дней находясь в дороге, а теперь живя в степи, в землянке, сохранять в таком порядке свою немудрящую солдатскую одежду. Все это, конечно, заметили, и каждый с долей некоторой профессиональной зависти подумал: «Вот это заправочка! Ой-ой-ой».

– Товарищи и друзья! Братья по оружию! Горе Ефима Демидкова понятно и близко мне. Я сам житель Смоленской области, и, как знать, может быть, и мои родные вот так же растерзаны кровавой рукой фашистов.

Сказав это, Соловей отыскал глазами сидевшего с опущенной головой Ефима Демидкова и, обращаясь к нему, звенящим голосом проговорил:

– Товарищ Демидков, в горе и гневе вы не одиноки, и пусть это утешит вас и придаст силы!

Потом Соловей встал на колени и, подняв руки, поклялся перед лицом товарищей не щадить в борьбе за Родину ни крови своей, ни самой жизни. Он пал ниц, и все увидели, что Соловей целует серую, песчано-каменистую землю.

Митинг закончился речью Тихонова. Ее прослушали затая дыхание, так как Тихонов говорил о самом насущном и близком – о задачах батальона.

Когда командиры развели роты по местам, Буткин направился к своей землянке. У него было такое ощущение, будто он живет в батальоне не один день, а очень давно.

За те короткие часы, которые занял митинг, Буткин мысленно внес в свой план ряд существенных поправок. Долголетняя работа с людьми научила его неустанно анализировать жизнь, тщательно всматриваться в ее живой поток. Худшее, что могло быть у руководящего работника, – это преклонение перед бумажкой. Сталкиваясь раньше в райкоме с десятками и сотнями людей, Буткин всегда жестоко высмеивал эту слепую веру в бумагу. «Вы раб бумаги, взгляните на жизнь по-большевистски», – говорил он иному руководителю, который, ссылаясь на циркуляр и на план, где, дескать, все предусмотрено, силился доказать, что на его участке работы царит полное благополучие. Сам же Буткин обладал тем драгоценным качеством живого, непосредственного восприятия жизни, которое делает руководителя стоящим в самой гуще событий и позволяет ему браться за вопросы, составляющие хребет того или иного дела.

Встреча с батальоном на митинге, взволнованные и искренние речи бойцов и командиров натолкнули Буткина на новые мысли. Он увидел, что в плане, составленном совместно с капитаном, опущены пункты первостепенного значения.

«Надо по ротам, а может быть, даже и по взводам провести товарищеские собеседования, поближе узнать людей. И начать это надо прежде всего, начать сегодня же», – размышлял Буткин.

Внешне Буткин всегда казался хладнокровным и спокойным, а порой и несколько равнодушным. Но это был результат большой внутренней дисциплины. На самом деле он обладал таким горячим отношением к жизни, таким нетерпением, когда дело касалось работы, что всякое равнодушие или медлительность вызывали в нем негодование.

Буткин дошел до землянки, но возле дверцы остановился. «А что мешает мне пойти в одну из рот теперь же?» – спросил он сам себя, испытывая от всех своих мыслей жгучее желание действовать, действовать и действовать. Он постоял минуту в раздумье, приоткрыл дверцу в землянку, бросил папку на свой топчан и быстрой походкой направился к самым дальним землянкам, в которых жила рота старшего лейтенанта Синеокова.

13

Наконец и Филипп Егоров получил письмо от родных. Это была первая весточка после разлуки. Писала Сашенька, жена Филиппа. Письмо было длинное, на шести страницах, вырванных из ученической тетради. Егоров бегло, какими-то летучими взглядами пробежал по строчкам и торопливо вытащил из конверта еще один листок. Развернув его, он увидел нарисованный цветными карандашами двухэтажный дом и скачущие крупные буквы: «Папа, свари себе моркофку и кушай слифки». Это было послание от шестилетней дочери. Егоров улыбнулся, глядя на букву «ф», начертанную, вероятно, без малейших колебаний в этом деловитом, кратком письме, и почувствовал, как сжалось сердце. «Милые мои, хорошие… Свари себе моркофку и кушай слифки», – прошептал Егоров.

Вечером, когда все, что нужно было сделать за день, было сделано, Егоров решил вновь перечитать письмо жены. Читая теперь не торопясь, он составил полное представление о том, что делалось в эти дни в его родном городе.

Милая Сашенька, она, как и тысячи других штатских людей, весьма смутно представлявших, что скрыто за понятием военной тайны, сообщая о прибытии в город с запада трех больших заводов, не удержалась от некоторых пояснений: на одном заводе будет производиться зеленый горошек, наивно хитрила она, второй вот-вот начнет выращивать в парниках тыквы, а третий огородился высокими заборами и дымит, дымит во все семь труб.

Вторая часть письма была посвящена переменам в жизни знакомых: директор школы Нестор Флегонтович назначен в ремесленное училище ввиду особой важности этого училища для подготовки кадров; Калерия Александровна, врач, лечившая их Ниночку от кашлей и поносов, надела военную форму со шпалой на петлицах гимнастерки и возглавила самый крупный госпиталь в городе; две дочки их соседа, Вера и Тася, студентки биологического факультета, временно ушли с учебы и поступили на один из вновь прибывших заводов, желая помогать фронту своим трудом на предприятии; Николай Петрович, отец Сашеньки, инвалид Первой мировой войны и пенсионер, вернулся к токарному станку и вот уже второй месяц выполняет норму на двести процентов.

В конце письма Сашенька сообщила, что все они, учителя, не очень-то доверяют заявлениям японских деятелей о верности пакту о нейтралитете и, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох, посещают курсы инструкторов ПВХО. Город хотя и расположен за тысячи километров от маньчжурской границы, тем не менее полагаться в нынешний век на расстояние опасно…

Увлеченный письмом, Егоров не заметил, как в его землянку вошел Буткин. Он был уже совсем возле стола, когда Егоров увидел его и порывисто, с некоторым смущением за свое опоздание, поднялся.

– Сидите, Егоров, сидите, – пожимая ему руку, проговорил комиссар.

Но Егоров все-таки встал, пристукнув каблуком и распрямляя плечи. «Это у него от гражданки еще осталось. Вот Тихонов, тому вначале проделай, что полагается по уставу, а потом он с тобой разговаривать начнет, да так запросто, будто век тебя знает», – подумал Егоров о смущении Буткина.

– Чем занимаетесь, товарищ Егоров? – спросил комиссар и опять замахал нетерпеливо рукой: – Садитесь, садитесь, пожалуйста!

Егоров пододвинул Буткину табурет и сел на прежнее место.

– Письмо, товарищ старший политрук, от жены получил. Днем некогда было читать его внимательно, вот и пришлось заняться этим сейчас, – проговорил Егоров.

– Письмо? Ну, что там? Как там? – необыкновенно оживляясь, спросил Буткин.

И по тому, с какой горячностью был задан этот вопрос и как сразу вспыхнули в глазах Буткина живые огоньки, Филипп понял, что гражданка, тыл – это то самое, за что он, Буткин, и теперь, будучи уже в армии, чувствует перед лицом грозных событий моральную ответственность.

– Да вот послушайте, товарищ старший политрук, – с готовностью проговорил Егоров и, прибавив фитиль в лампе, взялся за письмо.

Буткин от нетерпения даже привстал. «Ну, ну, почитай, почитай, послушаем, что мы там наработали, как народ к испытаниям подготовили», – пронеслось у него в мыслях.

Егоров прочитал письмо жены и не утерпел, подал комиссару листок с рисунком дочери. Буткин кинул взгляд на рисунок, прочитал исполненное старательными каракулями письмо и вдруг залился таким звонким смехом, неожиданно звонким, что Егоров, тоже засмеявшийся вначале, изумленно посмотрел на Буткина, про себя думая: «Да он юноша! Неужели ему пятьдесят лет?»

А Буткин вытер лоб платком и крутил, крутил в руках рисунок девочки. На лице его, в особенности на губах и на морщинистых, уже чуть-чуть впалых щеках, долго еще держалась нежная улыбка.

– В глубокие толщи проникает война, – сказал Буткин, и улыбка каким-то уже далеким прикосновением тронула раз-другой его губы и исчезла.

– Да, большие пласты народа подымает война, – проговорил Егоров, чувствуя порожденную письмом жены потребность высказаться. – И вот заметьте, товарищ старший политрук, как бестрепетно, с каким высоким сознанием народ идет на жертвы. Ничего люди не жалеют, ничего не щадят. И то еще интересно: когда мы пятилетки выполняли, казалось нам порой – ну, такой разбег мы взяли, что надорваться можно. А как дело-то оборачивалось? Смотришь, план был на пять лет, а народ его за четыре года поднял, да еще с лихвой. И думается мне, вот и теперь много подспудных сил народа прорвется. Трудности у нас, по всему видно, будут немалые, а только изобретателен и ловок наш человек…

– Вы в партии давно, товарищ Егоров? – вдруг спросил Буткин.

– Какое там давно! С прошлого года, товарищ старший политрук, – сказал Егоров с усмешкой. Ему казалось, что к активной политической жизни он приобщился слишком поздно, были все условия сделать это гораздо раньше.

– Ага! – мотнул головой Буткин.

Они опять надолго замолчали, раздумывая каждый по-своему об одном и том же: о партии, о стране, о народе.

– А не думали вы, товарищ Егоров, что речь эта от третьего июля к нам адресована? – заговорил Буткин, скручивая из газеты цигарку, похожую своей формой на игрушечную воронку.

– Как не думал? Думал, товарищ старший политрук. Для армии это целая программа.

– Да нет. Я не об этом. Я о себе, о вас, о Тихонове говорю. А вы сразу армия! Привыкли мы все мировыми масштабами мерить, – бросив на Егорова лукавый взгляд, проговорил Буткин.

Егоров не обиделся на это замечание. Буткин был прав. Немало часов он провел над изучением речи Сталина. Отдельные ее места он знал наизусть. И размышлял он над этой речью немало, но, скрывать нечего, размышлял в общем и целом, размышлял применительно к масштабам всей страны, всего народа, всей армии.

– Сознаюсь, товарищ старший политрук, снизойти до собственной персоны не успел, – разводя руками, с беспощадной правдивостью проговорил Егоров.

– Ну вот! А в речи есть такие места, в которых только наших фамилий недостает. Да, да! – загорячился Буткин, словно кто-то пытался не согласиться с ним. Егоров молчал, вопросительно глядя на комиссара, несколько даже озадаченный его словами. «Какое же место в речи имеет он в виду?» – думал Егоров.

– Не освободились мы, товарищ Егоров, от мирных настроений до конца, хотя и живем на границе, и порохом тут изрядно припахивает, – сказал Буткин и встал. Чувствовалось, что то, о чем он начал говорить, волнует его и не дает ему покоя.

– Три недели я живу в батальоне. Пригляделся кое к чему и вижу: всех выводов из того факта, что на западе идет война, мы, коммунисты, не сделали. Живем по традиции мирного времени и утешаем себя мыслью: «Мы, мол, штатские костюмы сняли, нарядились в военные мундиры, и посему наш долг исполнен». А как мы живем? Какие требования мы к себе предъявляем? Как мы обучаем бойцов? – Буткин поднял руку, растопырив пальцы, и долго смотрел на Егорова глазами, в которых сверкала и буйствовала, как живые огоньки, его неугомонная душа. – Мы учим бойцов формально, мы правильно делаем, что опираемся в учебе на уставы и наставления, но мы забываем, что каждодневно идет война и она рождает много нового. А мы замечаем это новое? Да нет! Творчества у нас мало, горения мало, выдумка отсутствует! Тот старик, инвалид к пенсионер, о котором пишет ваша жена, вот он, он понял, что от него требует война. Он пошел на завод, и не просто затем, чтоб работать, а чтоб работать, выдавая две нормы…

Буткин хотел что-то сказать еще, но в дверь землянки забарабанили, и послышался голос:

– Разрешите?

– Войдите! – крикнул Егоров.

Вошел боец, одетый в шинель, с автоматом на груди и с противогазом на боку.

– Товарищ старший политрук, разрешите доложить… Генерал Разин требует вас к телефону.

– Иду, иду, – беря со стола свою фуражку, заторопился Буткин. Возле двери он обернулся, приветливо улыбнувшись Егорову, сказал: – Жаль, товарищ Егоров, что не удалось окончить беседу, но при случае подумайте кое о чем.

Оставшись один, Егоров откинулся к земляной стене и закрыл глаза. Только что происшедшая сцена повторилась в воображении как видение: Буткин стоит у стола, глаза его блестят, и он страстно бросает резкие, проникающие до самого сердца слова: «Творчества у нас мало, горения мало, выдумка отсутствует…»

Егоров открыл глаза, решительно поднялся, заговорил сам с собой вслух:

– А что, разве не верно? Все правильно!

Он стоял, покачиваясь от переизбытка каких-то внутренних сил, которые пробудил в нем своим разговором комиссар. Припомнилось ему, как он становился географом. География сделалась его страстью. Он в два-три года собрал солидную географическую библиотеку, в которой были богато представлены разного рода учебники, справочники, путевые дневники и мемуары почти всех известных путешественников и первооткрывателей. Он установил связь с большим числом букинистов в разных городах и с их помощью собрал интересную коллекцию географических карт.

Его работа в школе была полна вдохновения. Он не просто преподавал, а воспитывал в учениках дух исследователей. Каждое лето он отправлялся со своими воспитанниками в длительные экскурсии по таежным рекам. Зимой он организовывал в школе увлекательные географические игры. Географический кабинет, который он оборудовал, считался лучшим в городе. Некоторые из его коллег упрекали, что он «берет материал шире программы Наркомпроса», но он-то знал, что говорят это либо деляги, для которых в циркуляре свята каждая запятая, либо завистники, неспособные организовать дело, порученное им, с должным размахом. «Самое главное, чтоб не было уже программы Наркомпроса, а шире – это ничего», – утешал он себя в таких случаях.

В течение двух лет он сделал географию любимым предметом школьников. В тысяча девятьсот сороковом году школа, в которой он работал, выпустила пятьдесят восемь питомцев, из них почти половина поступила на географические факультеты.

Потом ему географии стало мало, и он увлекся селекционированием. Он принялся за это с не меньшей страстью. Побывал в Мичуринске, съездил на опытную станцию, объездил опытные участки многих колхозов. Половину огорода, примыкавшего к его домику, занял под свои опыты, а вокруг школы при помощи ребят разбил фруктовый сад. Он творил тогда, горел, без конца изобретал и выдумывал…

Припомнив все это, он мысленным взором охватил свою работу здесь, в армии, и сложное чувство неудовлетворения собой горячей волной прихлынуло к его сердцу. «Прав, прав Буткин… Ах, Буткин, Буткин, мудрый ты человек. И как ты это верно увидел и как тонко подметил… Что ж, обижаться не на что, творчества нет и выдумки нет. Скажет Тихонов – сделаешь. А чтоб самому догадаться, чтоб самому всмотреться в то, что творится на фронте, и скорее как-то приспособиться к опыту фронта – этого нет. А вот они, газеты, сколько в них живого биения фронтовой жизни, сколько неотложных вопросов, сколько прямых советов нам, людям, которые еще не воюют».

Егоров приблизился к столу, сел на табурет, на котором сидел Буткин, взял пачку газет «Красная звезда», начал их листать номер за номером.

14

Это было необычайное занятие в роте, и на него пришли Тихонов, Буткин и Власов. Занятия посвящались обучению бойцов борьбе с танками. Тема была злободневной. Немцы все еще продолжали теснить наши части почти на всем протяжении гигантского фронта. Особенно тяжелое положение было под Москвой. Бои шли в сорока – тридцати километрах от столицы. Немцы не считались ни с какими потерями и бросали в атаки десятки и сотни танков, используя все свое численное превосходство. С газетных полос звучал, как боевой набат, призыв: «Воины Красной Армии, умением и храбростью сокрушайте немецкие танки! Каждый подбитый и сожженный танк ослабляет врага и приближает нашу победу!»

После памятного разговора с Буткиным в землянке и его выступления на батальонном партийном собрании Егоров не мог уже равнодушно относиться к газетным статьям, передававшим боевой опыт фронта. Он прочитывал их, мысленно примеряя, что можно использовать для обучения бойцов, которые не сегодня, так завтра могли стать фронтовиками, если не на востоке, то на западе.

Егоров знал, что обучить бойцов борьбе с танками при помощи бутылок с горючей смесью можно довольно просто. Необходимо соорудить макет танка, подвесить его на блоках на железный трос, а сам трос с наклоном к одному концу укрепить на столбах. Стоит макет слегка толкнуть, и он понесется по тросу, создавая полную иллюзию мчащегося танка.

Но даже и такое простое сооружение осуществить Егорову не удалось. Во-первых, в батальоне не оказалось дерева, из которого можно было бы сделать макет, во-вторых, не оказалось троса. Ну, дерево еще туда-сюда. Его можно было выпросить у кого-нибудь из соседей или, наконец, призанять у железнодорожного начальства на ближайшей станции. С тросом дело обстояло гораздо сложнее. Ни призанять, ни выпросить, ни просто получить где-либо его было невозможно. Егоров совсем отчаялся, но остановиться теперь в своих поисках он не мог…

– …Товарищ капитан, разрешите приступить? – козырнув, проговорил Егоров, обращаясь к Тихонову.

– Приступайте, Егоров, – кивнул головой Тихонов, и улыбка, мелькнувшая в этот миг в его глазах, сказала больше слов: «В добрый час! Желаю успехов!»

– Наседкин, закатите танк на вершину сопки! – звонким голосом прокричал Егоров, отдавая приказание одному из старшин – командиров взводов.

Бойцы и командиры весело засмеялись. Танк! Танка-то никакого не было. Была бочка, правда, бочка не деревянная, а железная, длинная, очень вместительная, с четырьмя внушительными ободьями, намертво приваренными к ее упругому туловищу.

По измятым бокам и проржавленным ободьям чувствовалось, что бочка эта немало послужила на благо человечества. Вероятно, в начале своего пути она покоилась где-нибудь в купеческом лабазе, наполненная керосином, потом в ней варили какие-то краски, местами сросшиеся с железом навечно, потом неведомо каким образом она попала в одну из красноармейских частей и вот оказалась на самой границе. Тут в ней начали возить воду, но бочка дала течь. Когда ее попробовали починить, то увидели, что сделать это невозможно, и бросили за ненадобностью возле продсклада. Так бы она и кончила свой долгий путь, если бы вновь не потребовалась людям…

Пока Наседкин с помощью трех бойцов вкатывал бочку на вершину сопки и накладывал в нее степной булыжник, Егоров рассказывал бойцам о способах борьбы с танками, применяемых в настоящее время на фронте. Бойцы слушали с интересом. Да и не только бойцы. Теперь тут возле сопки собрались все командиры рот и взводов батальона, заинтересованные новшествами, вводимыми в третьей роте.

Тихонов и Буткин слушали Егорова, переглядывались. «Хороший командир из него получится, не зря он понравился мне с первого взгляда. Смотри, смотри, как дело знает! А ведь из запаса! И что там в штабе с присвоением звания ему тянут…» – думал Тихонов. А Буткин стоял, тоже размышляя: «А как важно людям вовремя подсказать, подтолкнуть… Этот Егоров со своей инициативой и выдумкой черта свернет… С полетом парень, с фантазией… Надо нам со всей нашей техникой почаще в поле, в сопки выбрасываться… Эх, дали бы нам японцы еще с месяц тренировки, мы бы их встретили в случае чего».

А Егоров между тем продолжал говорить, все больше и больше увлекая бойцов.

– При помощи этой бочки мы должны научиться бросать в движущийся танк бутылки с горючей смесью и связки гранат и поражать цель с первого удара. Мы также должны научиться не бояться танка на подходе к траншеям и уметь скрываться от него в окопе.

– Ну, от бочки чего скрываться! Бочка есть бочка! – глубокомысленно произнес Шлёнкин своим бархатистым баском, испытывая к затее командира роты недоверие с самого начала.

Егоров посмотрел на него, чуть усмехнувшись, сказал:

– Ладно, Шлёнкин, вы пойдете в окоп первым. – И крикнул: – Наседкин, готово?!

– Танк на исходной позиции! – крикнул в ответ на вопрос командира роты Наседкин, желая явно потрафить Егорову, который избегал называть эту железную бочку бочкой и всюду именовал ее «учебным танком».

Неподалеку от подножья сопки были сооружены ходы сообщения и отрыты индивидуальные окопы. Все это было сделано в точном соответствии с чертежиком, напечатанным в газете.

Когда второй взвод роты занял траншеи и командир взвода доложил, что бойцы готовы к отражению танковой атаки, Егоров крикнул:

– Наседкин, запускайте танк!

Наседкин и сопровождавшие его бойцы с большими усилиями столкнули бочку, наполненную булыжником, с места и докатили ее к спуску. Бочка была так тяжела, что даже здесь, внизу, у подножия сопки, было слышно, как скрипит под ней песок и галька.

В этот момент бойцы, сидевшие в окопах, замерли в ожидании дальнейших событий, а Шлёнкин обернулся к роте и посмотрел так победоносно, что все засмеялись.

Наседкин и бойцы, находившиеся с ним, еще раза два подтолкнули бочку и остановились. Дальше толкать ее не требовалось. Она покатилась под гору сама, набирая скорость с каждым новым витком.

Через три-четыре секунды бочка неслась уже со страшной быстротой. Чтобы создать иллюзию движения танка, Егоров взял у шофера цепи, которыми тот обматывал колеса грузовой машины в ненастную погоду, и приспособил их к бочке. Теперь эти цепи вместе с булыжником, перекатывавшимся во чреве бочки, производили такой грохот, что можно было подумать, что движется не один танк, а целая армада. К тому же цепи, которыми была обмотана бочка, вздымали с промерзшей земли густое облако пыли, и это еще больше усиливало впечатление, что движутся настоящие танки.

Когда бочка стала приближаться к ходам сообщения, она издавала уже не только звон и грохот, но и от быстрого движения – пронзительный, как бы рвущий воздух свист.

Бочка неслась прямо на Шлёнкина. Все видели, как Шлёнкин заметался в окопе, намереваясь выпрыгнуть из него. Но выпрыгивать было уже небезопасно, да и вокруг были товарищи, только что слышавшие его презрительно-иронические слова: «Бочка есть бочка». Шлёнкин поспешно, не глядя, метнул увесистую деревянную модель бутылки, метнул не в бочку, а куда-то в сторону и опустился в окоп, подгибая голову более, чем требовалось. А спустя несколько секунд он, сжавшись весь, слышал, как над его головой через окоп пронеслась бочка. Теперь он был обязан быстро вскочить и бросить еще одну бутылку, а может быть, и вторую и третью, но попасть в бочку, так как опыт фронта учил, что танки врага уязвимы не только спереди, а еще в большей степени – сзади. Но грохот и свист, с каким пронеслась над ним бочка, ошеломили его, и собраться вновь с чувствами он так быстро не смог.

Витя Соколков, находившийся со своим взводом в окопах, в пяти шагах от Шлёнкина, увидев, что Терентий не попал в бочку с первого удара, был убежден, что он воспользуется случаем и не упустит бочку теперь, когда она перекатилась через его окоп и находится рядом. Но текли дорогие мгновения, бочка удалялась, а Шлёнкин даже не показывался в окопе. И тогда Соколков, не зная, похвалят или заругают его командиры за это, метнул вслед бочке свою бутылку. Бутылка ударилась о бочку и отскочила в сторону. Соколков метнул вторую бутылку, и она, также ударившись о быстро мчавшуюся бочку, отскочила назад.

Для кого все это было только игрой – для Викториана Соколкова это был момент, полный смысла и напряженных переживаний. Он так был увлечен всем происходящим, что невольно забыл, где он находится. Он чувствовал себя так, будто был на настоящем фронте, и бочку, обмотанную цепями, он воспринимал как настоящий танк, в котором сидят настоящие, живые фашисты – враги его Родины. И потому он не мог допустить, чтоб эта бочка-танк на его глазах промчалась через наши траншеи непораженной.

Поступок Викториана Соколкова достойным образом мог оценить только Тихонов. Побывав на Халхин-Голе в самых неожиданных переплетах и теоретически представляя все сложные перипетии войны, он хорошо знал цену солдатской находчивости и смекалки. Да и теперь там, на фронте, она стоила очень дорого и была той силой, которая творила будущее счастье страны. И потому, как только Тихонов увидел меткие и точные удары Соколкова, он закричал во всю мочь своих голосовых связок:

– Молодец, Соколков! Молодец!

Удары Соколкова, его находчивость и ловкость вызвали у всех наблюдавших за ним чувство восторга, и потому теперь, когда послышался голос капитана, бойцы дружно захлопали в ладоши.

Шлёнкин, все еще пребывавший в окопе, заслышав голос капитана и хлопки, поднялся наконец и непонимающим взглядом смотрел на товарищей.

– Ну как, Шлёнкин, сильно перепугался? – спросил без улыбки Тихонов.

– Вот нечистая сила, думал, сомнет, – под смех бойцов проговорил Шлёнкин.

– А хвалился-то как! Бочка есть бочка! – подражая Шлёнкину, баском сказал Егоров.

– Ну вот что, Егоров, – вдруг неожиданно жестко сказал Тихонов. – Соколкову запишите от моего имени благодарность, а Шлёнкина не выпускайте из окопа до тех пор, пока не научится встречать танк грудью.

– Есть. Будет исполнено, – откозырнул Егоров.

Бочка-танк между тем уже остановилась, и несколько бойцов, все из того же взвода старшины Наседкина, принялись выкладывать из нее серый булыжник.

Тут надо попутно заметить, что мысль об использовании бочки в качестве средства для обучения бойцов борьбе с танками пришла Егорову не сразу. Вначале он предполагал использовать ее лишь в качестве транспорта. Для обучения своих бойцов умению штурмовать долговременные огневые точки врага ему необходимо было выстроить дот. Дерева не хватало и на более неотложные нужды, связанные с оборудованием даже жилья, и он решил прибегнуть все к тому же серому, тяжелому камню.

В распадках камень был уже повыбран, когда сооружались землянки и склады батальона, а на вершинах сопок он лежал сплошным слоем. Но за морем телушка – полушка, и Егоров, не зная, как добыть этот «подлый» камень с верхушек сопок, начал присматривать залежи булыжника на старых местах.

Тут-то он и наткнулся у продсклада на старую бочку, осмотрел ее и решил, что она может навозить ему булыжника на целый дворец. Когда бочка честно принялась исполнять роль тяжеловоза, у Егорова мысль забила ключом и понесла его, понесла…

Четыре часа продолжались занятия по обучению бойцов борьбе с танками. Когда горнист просигналил обеденный перерыв, все изумленно посмотрели друг на друга, взглядами спрашивая: «Неужели обед? Не ошибка ли? Скоро что-то». Бойцы, увлекшись занятиями, не заметили, как миновала первая половина дня.