Текст книги "Шустрики и мямлики"

– Не бойтесь, доктор, я не умерла, просто сил нет большесидеть. Деревни ещё не видно?

– Сейчас за поворотом должна показаться, вот мы вам толькоукольчик сделаем и через пять минут прямо к дому вас подвезем, – говорилдоктор, открывая сумку с медикаментами.

– Я ведь никогда раньше не болела, – еле слышно сказала Тина, – и когда Паша Бобков старшего братаарестовал, а я с младшеньким на руках осталась, тоже здоровая была, а вот послетого… Ну, да ладно, Господь правильно меня наказывает за грехи мои тяжкие.

– Что вы такое говорите, – доктор вёл препарат, – если вы – грешница, то кто же я, в таком случае?

– Я же с Ваней обручена была, когда Паша младшенького избил и в тюрьму забрал. Пошла я к нему за маленького просить. Я же нянчила его, когдародители в трудармии погибли, а кого нянчишь, того и любишь, как своегоребенка. Господи! Покарай его! Он же мне клялся, что отпустит братика, когда на грех меня склонял, а братик уже умер к тому времени. А когда я от неговернулась, меня Ваня в губы мои грязные поцеловал. Почему ты не убил меня тогдаза скверну мою, Господи! А к вечеру я слегла и больше ни одного дня здоровой не была. Поделом мне. Поехали, доктор, а то я в машине умру.

Доктор въехал на широкий немецкий двор. Две овчарки ростом с теленка рвались на цепях, не давая возможности выйти из машины, а на дальнемконце огорода склонился над кучей картошки Иван. Вадим нажал на клаксон.Старенькая мембрана – ровесница Октября издала еле слышный хрип. Доктороглянулся на Тину. Она лежала на боку, шепча что-то посиневшими губами. Вадим врубилпередний мост и, ломая забор между домом и сараем, погнал машину к Ивану.Затормозил на полном ходу, взрывая глубокую колею в мягком грунте огорода, извлекиз машины Тину и понес её к бегущему навстречу Ивану.

«Не успел я», – сказал Вадим, передавая мужу безжизненноетело и ошибся, потому что, как только взял Ваня подругу на испачканные землейруки, как только прижал её к себе, целуя и шепча что-то на ухо, вздрогнулаТина, как бы просыпаясь, и обвила в последний раз худыми руками загорелую шеюИвана. Так и понес её в дом Иван, не оглядываясь на доктора, бережно так понес,как носят уснувших от усталости детишек.

– Ну, так, где же мы перстенек забыли? – тая от собственнойдоброжелательности, спросил Паша.

– А я его не забыл, – демонстративно имитируя сладкуюинтонацию следователя, ответил Вадим. – Я его, уважаемый Павел Георгиевич,потерял. Вот убей, не помню, где потерял.

Впервые в жизни хотелось не лечить, а калечить, но сейчасважней всего нужно было сунуть незаметно руку в карман брюк, смять квитанцию от ювелира в маленький комочек и, улучив момент, сунуть её в рот. Что и сделалВадим, когда Паша повернулся на мгновение к сейфу, чтобы достать оттудафотографии.

И понял сразу чуткий Бобков, что пора кончать ломать комедию.Показал снимок, спросил сухо, нужна ли экспертиза, или без неё подтверждаетГриднев факт полового сношения в момент съемки.

– Было дело, что уж тут темнить, давайте протокол подпишу.

– А вот с этим торопиться не надо, – сказал Паша, выключаяаппарат. – Я совсем забыл сказать вам, доктор, что у меня магнитофончик былвключен. Виноват, каюсь! Обязан был по инструкции предупредить, что каждое вашеслово на пленочке фиксируется, но забыл, вот беда-то, ну, прямо точно так мнепамять отшибло, как и вам. Вы же тоже не помните, где перстенек потеряли.Ничего! Сейчас мы вас в КПЗ перепроводим. Доставайте-ка, что там у вас в карманчиках имеется. Три дня отдохнете, у нас, правда, белые простыни не полагаются, но ничего, и на досках полежите, не велик барин. А мы с помощьюмагнитофончика, не торопясь, протокольчик на вас и заполним. Вы там много чегона себя наговорили, почитай, на четыре статейки потянет, а вот, если ваш фокусс аминазином как медицинское преступление расценят, так глядишь, и на все пятьнасобирается. А через три дня с протоколом ознакомитесь, прокурор санкцию на содержание под стражей продлит, в этом вы даже и не сомневайтесь, и прямиком в следственный изолятор, а там и в исправительно-трудовой лагерь. Преступлений высовершили много, в письмах все подробно описали, так что будем вас потихонечкуисправлять.

Он вызвал конвой, а когда дверь за Гридневым закрылась,забормотал мечтательно:

«Бросить бы тебя, сволочь, в пресс-хату, сразу бы вспомнил,где ты перстенек заныкал. Только нам это теперь без надобности – ты и такраскололся до жопы, а Соломона я и так прикуплю, хватит с него письма, в котором на него компромат содержится».

Глава пятая

«Дурак, я, дурак, – корил себя, шедший под конвоем Вадим, —как это я сразу не догадался: искали снимки – нашли письма у брата. Как глупозалетел. Но все равно я – молодец, догадался этому скоту про перстень соврать,а то бы спалился из-за меня Соломон. Напишу ему потом, нет, хватит с меняписем, лучше расскажу ему всё подробно». Он был абсолютно уверен, что всёобойдется, и до суда дело не дойдет.

«А что там еще в письмах было? Убей не помню, но что бы нибыло, – утешал он себя, – без доказательств дела не сошьют. Скажу, что врал всёв письме, городил, так сказать, для красного словца, брата повеселить хотел».

Какая наивность! Да кто ж тебе, доктор, поверит? Забыл, что ли, русскую пословицу:

«Что написано пером, не вырубишь топором».

Два письма будут аккуратно подшиты к делу, только одногопослания не окажется на столе у прокурора, того, в котором на Соломонакомпромат содержится, что несказанно удивит и обрадует Вадима на суде. Обрадуеттем, что учитель не пострадает по его вине, удивит неразрешимостью вопроса на весь срок тюремного заключения: «Откуда, в таком случае, следователь узнал профакт изготовления перстня-печатки?»

А прокурор охотно поверит всему, что написано было в письмах,так и скажет на суде: «Каждая строка пошлых откровений доктора Гриднева – этонастоящее вещественное доказательство его вины».

Такой вот доверчивый государственный обвинитель оказался.Странно только, что, инкриминируя доктору статью о нанесении тяжких телесныхповреждений скотнику Глухову, он ни за что не поверит, что скотник первыйдоктора в живот пнул, и что глаза ему выколоть вилкой пытался. Вот всё в письме – чистая правда, а то, что про Глухова с дружками написано – наглая ложь,навет, лжесвидетельство этого оборотня. Прокурор так и скажет, изобличаядоктора: «Этот оборотень в медицинском халате».

Он вообще, этот борец с преступностью, велеречивым окажется.

«Удивляет, – будет говорить он на суде, – неприкрытый цинизмчеловека, принявшего клятву Гиппократа, – и зачитает место из письма: «Будь мояволя, я бы издал приказ, строжайше запрещающий приём пищи умирающим больным».

А ещё процитирует прокурор про Тину: «интереснейшая смерть».

«Родственникам горе, – возопит обвинитель, – государствуурон, а ему садистский, животный интерес». А больше всего возмутит обвинителявопиющая безнравственность доктора Гриднева, которую и расценить-то иначенельзя, кроме как половую распущенность, как наглый вызов нашему обществу.

«Ну, представьте себе, – будет взывать прокурор, – главныйврач больницы, целует, истекая похотью, красавицу доярку Глухову на глазах у мужа, а потом пытается отравить супруга аминазином с целью физическогоустранения соперника».

На алчности и моральной нечистоплотности подсудимого прокурорзаострит внимание суда особо.

«Воровать химические препараты для изготовления мазков с целью использования их в дальнейшем в корыстных интересах, продавать наркотикиза бутылку коньяка, – тут прокурор почему-то сглотнет слюну и прокашляется, —лечить подпольно больных венерическими заболеваниями украденными медикаментамииз участковой больницы; медикаментами, бесплатно отпускаемыми нашим гуманнымгосударством для оздоровления честных граждан: скотников, механизаторов, ветерановвойны и труда, и всё это для личного обогащения, для получения возможности прожиганияжизни в ресторанах за счёт больных?! Такие деяния заслуживают самого суровогонаказания!»

И запросит обвинитель шесть лет за получение взятки каквознаграждения за незаконное лечение инженера Сычева с любовницей, четыре годаза нанесение тяжких телесных повреждений скотнику Глухову, три года за торговлюнаркотиками, два года за изготовление и распространение порнографическихснимков.

Суд применит по отношению к обвиняемому статью 40 УК РСФСР,предусматривающую поглощение менее строгого наказания более строгим и приговорит Гриднева к пяти годам лишения свободы с условием отбывания наказанияв исправительно-трудовой колонии усиленного режима.

По поводу изготовления оригинального успокоительного коктейляиз водки с аминазином судья и народные заседатели не придут, к общему мнению и ограничатся вынесением частного определения: «Запретить доктору Гридневузанятия врачебной деятельностью сроком на пять лет».

Но всё это будет потом, а пока Вадима завели в «предбанник»,раздели догола, заставили пройти в другую половину комнаты, приказалинаклониться, раздвинуть ягодицы, осмотрели рот, конфисковали шнурки от ботинок,забрали брючный ремень, снова одели и запихнули в камеру. А за стеной томиласьВера Злотникова и ни сном, ни духом не подозревала, что один из лучших еёлюбовников пребывает по соседству.

Всю ночь просидела красавица в камере предварительного заключения.Просидела, арестованная накануне вечером, не шелохнувшись, боясь дотронутьсянечаянно до храпевшей рядом, грязной уличной проститутки. И если бы сказалиВере в тот момент: «Мы тебя отпустим тотчас же, но ты за свое освобождениезаплатишь тем, что проживешь на пять лет меньше отпущенного тебе судьбойсрока», – она бы не задумываясь, согласилась потому, что век укоротят ещёнеизвестно когда, а выйти из камеры нужно было сейчас же, сию минуту,незамедлительно. У неё лопался мочевой пузырь, но она стеснялась сесть при всехна парашу. Да что там стеснялась? Она просто физически не могла сделать это подпристальными взглядами обитателей камеры. Вот так сидела и молилась, чтобы ониуснули, наконец.

На допрос её вызвали только после обеда. Паша был в игривомнастроении и можно сказать, что пребывал он в состоянии куража. Еще бы! Сейчасвведут предмет его вожделения, и начнется психологический поединок, которыйдолжен будет закончиться полным поражением арестованной. Да и как красавицаможет не проиграть, если на кон поставлена свобода, а Паша в настоящий моментоблачен властью, позволяющей ему самолично распоряжаться этой самой главнойценностью на земле.

Паша усадил Веру на привинченный к полу стул, задал вопросы,необходимые для заполнения анкетных данных протокола допроса, взял в рукифотографию и как бы задумался. Выдержал мхатовскую паузу и изобразил улыбочку:

– Что же вы, Вера Сергеевна, ножки так высоко подняли?

– Я вообще не знала, что меня фотографируют.

– А что? У будущих врачей принято совокупляться приаудитории?

– Я пьяная была. Новый год все-таки.

– А состояние опьянения, как и незнание закона, – погасилулыбку Паша, – не освобождают от уголовной ответственности за совершенныепреступления. Это, во-первых, а во-вторых, почему вы не потребовали объясненийу фотографа на другой день, вы же были трезвые уже или вы, вообще, не просыхаете? Почему не потребовали негатив, почему не уничтожили фотографии, а держали их дома? Показывали знакомым, вероятней всего? Это мы можем выяснитьбез труда. Значит, позирование перед камерой и дальнейшую демонстрациюпорноснимков вы не сможете отрицать при всем желании.

– А разве это порноснимок? Может быть, мы просто целовались,и всё. Как можно доказать, что это был половой акт? – спросила Вера, прекраснозная, какой контраргумент выдвинет следователь.

– А вот поэтому, дорогая моя Вера, я и спросил тебя вначале, – перешел на «ты» Паша, – зачем нужно было так высоко ноги задирать? Вотдержала бы их в горизонтальном положении, тогда можно было бы иподискутировать, а вот в такой позиции, как у Вас на снимке, открываютсядетали, исключающие всякие сомнения в сущности совершаемого действия. Поэтому, как это ни печально констатировать, но попадаете Вы под действие статьи 22844
  Изготовление или сбыт порнографических предметов


[Закрыть] уголовного кодекса. Вам зачитать? Ну, так слушайте: изготовление ираспространение фотографий с изображением полового акта в особо циничной формекарается лишением свободы на срок от одного года до трех лет. Следовательумышленно не сказал про существование наказания в виде денежного штрафа, чтобынапугать студентку посильнее. Он зачем-то встал, обошел сидящую Веру сзади и продолжил:

– Сколько лет проучились?

– Шесть почти, скоро госэкзамен.

– Жалко, очень жалко выбрасывать из жизни эти шесть лет.

– Почему же выбрасывать?

– А потому, что институт вы теперь не закончите. В тюрьмеведь не предусмотрено заочное обучение в мединституте. Ты мне не поверишь,Вера, но чисто по-человечески мне тебя искренне жаль. Молодая, красивая, и всяжизнь покалечена. Я даже не знаю, как тебе помочь в такой ситуации.

Паша сел на стол напротив её и поставил ногу на стулдопрашиваемой, раздвинув ей бедра носком начищенного сапога. Это был тест: еслипромолчит, не возмутится – значит, можно смело продолжать атаку.

– Если будешь себя разумно вести, я постараюсь тебе помочь.

Он встал так близко от ее лица, что Вера почувствоваласундучный запах его брюк и всё поняла.

«Ой, мамочка! Противный какой! На Берию похож», – подумалаона. Выслушала его вариант вызволения её из-под стражи и «склонилась», приятноудивлённая тем, что всё закончилось, почти не начавшись.

Взопревший от стыда за очередную демонстрацию своей половойнесостоятельности, Паша выписал Вере пропуск и, чтобы как-то замять возникшуюнеловкость, сказал первое, что пришло в голову:

– А почему именно, с Гридневым, там что, лучшего не было?

– Потому что я его любила, – сказала Вера, покидая кабинет.

«И эта туда же. Повариха его соблазняет, аптекарша в машине„скорой“ отдаётся, – в бессильной злобе шевелил губами Паша. Он уже пожалел,что освободил Злотникову. – Кинуть сучку на нары, чтоб знала», – бормотал он,понимая, что теперь он уже вынужден отмазывать ее. Долг чести! Проиграл —плати! В чём, в чём, а в том, что он человек честный, Паша не сомневался ни на секунду и внутренне даже гордился этим качеством.

«Вот и с учителем у него просто трогательные отношения, —шевелил губами Паша, перечитывая письмо, – а вот мы сейчас кое-что тут исправими такую распердиху вам устроим, что до конца жизни не помиритесь, голуби вымои».

Когда-то в школе Паша считался лучшим специалистом по подделыванию подписи классного руководителя в дневнике.

– «Эх, тряхнем стариной», – хихикал Паша, подбирая ручку с подходящими чернилами.

Он остановился на фразе: «Знаешь, откуда у Соломона деньги?Потому что он, как и все его единоверцы, любую работу выполняет мастерски».

Лихо, орудуя лезвием и резинкой, Паша переделал «знаешь» на «знаете», а Соломона превратил в Соломонов. Теперь нужно было стереть букву «у» и написать точно такую же, но очень близко к слову «откуда». Но и тогда никакне умещалось, столь необходимое для усиления достоверности, слово «этих». ТогдаПаша уничтожил и «откуда». Затем, потренировавшись в написании слов: «откуда у этих» и добившись максимального сходства почерков, он втиснул подделку между«Знаете» и «Соломонов».

«Так, что мы имеем? – любовался Паша на проделанную работу, —а имеем мы вот, что: „Знаете, откуда у этих Соломонов деньги?“. Замечательно! Язакрою чистыми листочками всю эту писанину, оставлю только эту строчку и покажуеё дантисту. Не подох бы только от огорчения специалист пархатый прямо у меня в кабинете» – подумал Паша, вызывая арестованного на допрос.

Ввели Соломона, Он сел, вопросительно глядя на следователя.Он был немолод и неглуп. Он точно знал, как нужно вести себя в подобныхзаведениях. Нужно экономить на словах. «Чем меньше скажешь, тем меньше запишут,чем меньше запишут, тем меньше накрутят. Кратко, односложно, очень продуманно и вежливо нужно отвечать на поставленные вопросы, и тогда сам мент разговорится,пытаясь выведать сведения. А ты тем временем сориентируешься, что и как», – такдумал Соломон, отвечая на ничего не значащие вопросы о месте и дате рождения, и вдруг как обухом по голове:

– За что это вашу нацию Гриднев так не любит? Он – антисемит,что ли?

– Вадим? – удивился Соломон, – Ну что вы! Это мой лучшийученик. Он мне как сын.

Паша вздохнул:

– Вы меня извините. Я знаю, что неприятно разочаровываться в тех, кому доверял, но дело в том, что мы получили от Гриднева заявление. Вызнаете, я надеюсь, его почерк. Я, в интересах следствия, всё заявление вампоказать не смогу, но вот, взгляните на это.

Следователь накрыл сверху и снизу письмо, оставив свободнойтолько строчку: «Знаете, откуда у этих Соломонов деньги?»

Соломон достал очки, подошел к столу, прочитал и постарел на десять лет.

Он успел заметить, что в тексте что-то исправляли, но это не меняло сути произошедшего. Главное было очевидно и убивало своей ясностью, а также абсолютным отсутствием даже малейшей лазейки для оправдания ученика —заявление писал Вадим.

– А вот это местечко не желаете прочитать? – предложил Паша и показал ещё три строчки: «Соломон мне отлил перстень-печатку, кольцо золотое,печатка платиновая. Ему золотой песок в спичечном коробке при мне один гонец из Чусового передал. Он ему регулярно товар поставляет».

– Показать ещё что-нибудь?

– Не надо больше, читайте вы, я вам верю, это его почерк, —обреченно сказал старик, отходя от стола.

– Ну, тут я пропущу кое-что, деловито водя ручкой по «заявлению», – сопел от усердия Паша, – вот только это местечко зачитаю, таксказать для ясности: «Я дал ему за перстень сто пятьдесят рублей».

«Подохнет счас учитель от разочарования в жизни, позеленел,как лягушка, от расстройства чувств», – любовался Паша, произведенным эффектом.

Он налил Соломону воды и вздохнул участливо: «Вы знаете, я,конечно, по долгу службы, вынужден общаться со всяким отребьем, но такого, онхотел сказать „иуду“, но вовремя спохватился: „ещё обидится, жидок“, но такоепредательство я вижу впервые. Мы ваш перстень на анализ сдали, но я думаю, чтовы и так согласитесь под тяжестью улик, что из песка его отлили, а подобноедеяние квалифицируется как незаконная валютная операция. Статья тяжёлая, не будуот вас скрывать. Срок за неё дают немалый потому, что вы не у частника из кармана украли, а из закромов государства».

Произнеся последнее слово, Паша сделал строгое лицо.

Соломон был похож на умирающего. Он не просто обмяк, он расползся по сидению стула. Он понимал, чтовыглядит непрезентабельно. Но не было сил распрямиться. И не предательствоВадима, которого он любил, как родного, потрясло его, а вот эта фраза: «у этихСоломонов». Не хотелось жить, тем более не хотелось лгать и изворачиваться. Всёбесполезно – слишком много улик.

– Сколько лет дают по этой статье? – попытался взять себя в руки Соломон.

– Ну, я, конечно, не судья, но по закону: от шести лет до расстрела. Всё зависит от конечной формулировки статьи и от степени нанесенноговами ущерба государству. Главное значение имеет, какая часть статьи будет ваминкриминирована. Если…

Соломон не слушал дальше, он прикинул, что если даже онполучит минимальный срок, ну, скажем, шесть лет, то и тогда он, скорее всего,умрёт в тюрьме, а если и выйдет на свободу, то дряхлым стариком. Жизнь, в сущности, окончилась, а как же Софочка?

Её было жальче всего. Себя он не жалел, вообще.

«Дураки не должны жить долго, – печально рассуждал Соломон, —а я самый глупый человек на земле, если не смог распознать в этом мальчикесвоего убийцу».

– А вот мне тоже нужно протезироваться, взгляните, сколькобудет стоить работа, не стальная, разумеется, – перегнулся Паша через стол,разевая рот. – Интересно будет услышать настоящую цену от профессионала, а топопадешь на шарлатана, а он такое фуфло замастырит, что жевать не сможешь, даещё и обдерет, как липку.

Соломон осмотрел рот. Написал на листочке зубную формулу. Наднедостающими зубами поставил нолики, над будущими опорными пунктами поставилбуквочки «К», потом суммировал количество литых зубов и коронок, потом вычислилобщий вес металла, потом прибавил стоимость бюгельного протеза на верхнюючелюсть и уже хотел назвать цену, но взглянул в насмешливое лицо следователя и смял листок: «Всё! Мой разум не служит мне больше! Это же спасение. Ему же зубынужны!»

Он откашлялся и сказал тихо, но очень отчетливо:

– Это очень дорогая работа, но я сделаю её вам бесплатно.

– А я зубы обтачивать боюсь, вы знаете, я ужасный трус в кресле.

– Вам будет сделана очень хорошая проводниковая анестезия,уверяю вас – вы ничего не почувствуете.

– Когда начнём?

– Завтра, – ответил Соломон, – у меня дома.

Он хотел спросить: «А что же будет с этим заявлением? Я вампоставлю зубы, а вы потом меня в любой момент загребете», но промолчал, боясьвспугнуть своё счастье.

И правильно сделал, что промолчал, потому что в следующуюсекунду услышал:

«Как только вы закончите протезирование, я сожгу этозаявление в вашем присутствии».

Соломон вернулся домой. Софочка открыла дверь, сталарассказывать, как она кормила Вадима, но взглянула в лицо мужа и остановилась.

– Что такое? Ты заболел? Пациент подавился твоей коронкой?Что ты молчишь? Давай уже говори!

– Я не заболел, я умер. Он, оказывается, успел подкрепиться передпредательством.

– Не морочь мне голову! Что он такое сказал?

– Дай мне нитроглицерин, – попросил Соломон, бессильно падаяна диван, – он сказал: «у этих Соломонов».

Соломон Израилевич Рувинский не умер в тот раз. Он ещё успелсделать замечательную работу следователю областной прокуратуры Бобкову ПавлуГеоргиевичу, но чувствовал себя после случившегося плохо – одолевала и раздражала непонятная слабость. Сделал электрокардиограмму, оказалось, чтоперенёс на ногах микроинфаркт. Терапевты выписали сустак, настоятельнорекомендовали принимать лекарство ежедневно, а в целях предупреждения рецидивапосоветовали уйти на пенсию. Работа, дескать, у стоматологов нервная, по статистике самая высокая смертность среди врачей от инфарктов – у дантистов. Такчто лучше поберечься, чем чёрт не шутит…

Соломон взял лекарство и укатил в деревню дураковТупицино,доделывать работу тем, кому уже обточил зубы. Больше всего он боялсявстретиться с Вадимом, но, как сами понимаете, не встретился, конечно, а узнав,что доктор Гриднев арестован, встревожился не на шутку, заподозрив Бобкова в каком-то пока неясном, но, по всей видимости, страшном злодеянии. Соломонпообещал больным вернуться через день, а сам поехал в город искать братаВадима. Он слышал от него, что родственник поступил на стомфак и что живет онгде-то в общежитии института.

«Это я виноват, – сказал брат Вадима. – Письма нужноуничтожать, а не хранить. У меня Бобков фотографии искал, а нашёл письма. А Вадим – молодец, успел всё-таки ваш перстень выкинуть, чтобы не было против васвещественных доказательств. Он мне про это, выходя от прокурора, сообщил. Онмне про вас много хорошего рассказывал, познакомить обещал».

«Только не волноваться, только не волноваться, – пыталсяуспокоить себя Соломон, – я должен успеть сообщить Софочке, что Вадька не предатель. Хорошенькое дело, легко сказать: „не волнуйтесь“, попробовали бысами». Он вышел из общежития, пошёл было к трамвайной остановке, но передумал и решил поймать такси. Увидел на противоположной стороне зелёный огонек, махнулрукой, пытаясь остановить машину. Что-то кольнуло в груди, как кинжалом.

«Нельзя мне бежать», – подумал Соломон, шаря по карманам,пытаясь найти таблетку. Он зашатался, сделал ещё несколько неверных шагов и упал на спину, удивляясь тому, что лампочка такси вдруг резко увеличилась в размере, поплыла к нему, вспыхнула в глазах ослепительно зелёным светом и потухла. Потухла навсегда.