Текст книги "Шустрики и мямлики"

Глава шестая

Через четыре года после описываемых событий, похудевший и посеревший от скудного лагерного питания, Вадим Гриднев нажал на кнопку звонкав квартире Соломона. Он был досрочно освобожден за примерное поведение и всюдорогу репетировал, как он будет развлекать Софочку и учителя рассказами из лагерной жизни, о том, как он догадался наврать следователю про потерю перстняи тем самым лишил Бобкова возможности завести на Соломона дело, он вообще страшнососкучился по этой семье потому, что ближе этих людей у него, в сущности,никого не было. Дверь открылась. На пороге стояла седая женщина, в которой с трудом можно было отыскать прежние черты жизнерадостной и неисправимо ироничнойСофочки. Она не просто постарела, а как-то усохла, стала меньше ростом,утратила блеск в глазах, словом, поблекла.

– Что вам угодно? – спросила она так устало, как будто ей стораз в день звонили, и ей надоело до смерти открывать двери.

– Она что же? Не узнает меня, что ли? – поразился Вадим и ещёэто «вам» резануло слух. Окатило холодом прозрение: «Она не хочет меняузнавать». Он так растерялся, что не придумал ничего лучшего, кроме как спросить:«А Соломон?»

– Нет его больше, четыре года, как нет, – сказала Софочка и, торопясь упредить следующие вопросы, добавила с горечью, – видите ли, есть людисовершенно не переносящие предательства. Это, наверное, не самое лучшеекачество их натуры, но они так огорчаются, что от этого умирают.

Она повернулась, зашаркала по-старушечьи по паркету, и дверьс дорогим английским замком плавно закрылась за ней.

Вадим вышел на оживленный Комсомольский проспект. Люди двумяпотоками огибали его, спешили по своим делам, но ему спешить было некогда, да и идти тоже. Родителей давно не было в живых. Брат, как только что ему сообщили в общежитии, уехал в стройотряд и должен был вернуться через неделю. Возвращатьсяв деревню дураков не имело смысла, потому что он ещё год не имел правазаниматься врачебной деятельностью, а кроме того, сам судебный процесс былобставлен с помощью Паши таким образом, что ни у кого не оставалось сомнений в том, что доктор – глупый, трусливый и продажный дурачок, добровольно всехзаложивший и испортивший жизнь или, по крайней мере, репутацию как минимум пятиодносельчанам.

Вылечил Сычева с любовницей от гонореи, но врачебной тайны не сохранил, а сдал всех с потрохами и ославил на весь район, а ведь у него жена,взрослые дети, да и любовница тоже ведь замужем. Подлость непростительная.

Нину Андреевну, презентовавшую ему по доброте душевной спирт,вообще подвёл под монастырь. Ей дали два года условно за разбазариваниенародных средств, уволили с работы, а самое ужасное – муж узнал про аморалку в машине «скорой помощи». Паша лично ему это место в письме зачиталконфидециально по долгу службы.

Повариха опозорена на всю жизнь. Паша так постарался оформитьпротокол допроса, что у суда возникла необходимость вызвать несчастную женщинув суд для дачи свидетельских показаний. Ведь ночевал-то доктор у неё послеизбиения скотника Глухова. Может, в крови был или рассказывал, возможно, просвои подвиги, лежа с ней в постели? И заговорили в деревне, засплетничали, мужудонести не позабыли, не удавил, к счастью, но бил смертным боем всю жизнь по пьяни. Почему Паша так жестоко с ней поступил, можно догадаться – «не склонилась», дурочка.

Наркоман Левон был отправлен на принудительное лечение, а семья осталась без средств к существованию. Он хоть и был кайфушник, но зарабатывалнеплохо, когда заведовал строительной бригадой. Обещал после освобождениязарезать этого шакала Гриднева, как барана, за предательство.

Как объяснить всем от него пострадавшим, что сделал он этобез злого умысла, а из вечного желания всех пишущих выглядеть интереснее,остроумнее, чем они на самом деле есть. Как оправдаться перед Ниной Андреевной,перед поварихой? Поверят ли они, что доктор никогда козлом не был и о своихамурных делах старался не распространяться? Не поверят, как не поверит и Софочка,и это обстоятельство било больнее всего. Конечно, это не совсем этично – писатьбрату о своих похождениях, но брат ведь не был знаком с персонажами его писем,и, следовательно, никогда бы не проболтался, не попади эта писанина в рукиследователя Бобкова. В сущности, эти письма – это как откровения в поезде:выговорились, вывернулись друг перед другом наизнанку, может быть, даже и покаялись кое в чём, а потом расстались, уверенные, что никогда больше не увидятся и, следовательно, все разговоры останутся без последствий и уж, по крайней мере, вреда никому не принесут. В последнем слове Гриднев так и сказална суде: «Если бы я знал, что эти письма будет читать ещё кто-нибудь, кромебрата, я бы повесился». Вот только это и сказал, может, потому и прозвучалафраза убедительно, что лишнего не болтал и снисхождения у суда не просил.Все-таки дал судья на год меньше, чем запрашивал прокурор.

«А почему Софочка сказала про предательство, – мучительноразмышлял Вадим, – и где это письмо про печатку?»

Он остановился у рекламного щита. Белозубая стюардессарекомендовала всем гражданам без исключения, воспользоваться услугамиАэрофлота. Стоп! У Паши не было боковых зубов. Вадим как стоматолог обратилвнимание во время допроса, на прореженные зубы, следователя. Он ещё подумалтогда: «Что ж он зубы-то себе не вставит? Всех ортопедов пересадил, что ли?»

Вадим добежал до телефонного аппарата, набрал знакомый номер.

«Умоляю! Не бросайте трубку, Софья Моисеевна. Мне не в чемоправдываться, и я не буду надоедать вам звонками, все это не имеет теперьсмысла. Скажите мне только: Соломон Израилевич протезировал следователя Бобковаили нет? Вы себе не представляете, как это важно для меня, а может быть, и длявас. Одно слово: да или нет?»

На том конце провода молчали так долго, что Гриднев хотел,было уже положить трубку, как вдруг он услышал: «Вы помните, как Соломонговорил однажды за ужином: „никогда не делайте зубы бесплатно“. Так вот,представьте себе, что он сам нарушил перед смертью свою заповедь. Он сделалследователю Бобкову очень сложную и дорогую работу. Такую дорогую, что не доверил мне даже полировку, и не взял с него ни копейки». Вадим дождалсядлинных гудков и только потом положил трубку.

Теперь всё ясно. Паша шантажировал Соломона при помощи письмаи за обещание замять дело получил полный рот золотых зубов, не позабыв при этомпредставить Вадима доносчиком, что и послужило причиной преждевременной смертиучителя.

«Как убедить Софочку, что я не предатель? – ломал головуВадим. – Да никак! Практически это невозможно. Все против меня, но попытатьсяреабилитироваться нужно, иначе не стоит жить».

«Хорошо, Павел Георгиевич, – тихо сказал Гриднев. Он так этопроизнес, как будто бы Паша стоял рядом и слышал его. – Я эту войну не начинал.Ты украл у меня четыре года жизни, ты способствовал смерти старшего брата Тины,потом забил насмерть младшего, потом обрёк и её на мучительную смерть, тыспровоцировал инфаркт у Соломона; во сколько обошлась Софочке утрата веры в человечество, определить не представляется возможным. Всё мог бы я тебепростить, всё, кроме одного, и имя этого одного – Соломон!»

Вадим поймал такси, погнал на кладбище, что на Мичуринскихсадах, без труда нашёл могилу учителя. Безукоризненный вкус не изменил Софочкеи на этот раз. Никаких излишеств. Гранитная глыба с полированной поверхностью,обращенной к могиле. Под едва просматриваемым контуром звезды Давида небольшаяовальная фотография учителя, впаянная заподлицо в камень. Вадим, чуть было не сказал: «Ну, здравствуй, Соломон», но спохватился. Уместно ли желать здравиятому, кто уже не живёт? Он постоял немного, разглядывая фотографию. Емупоказалось, что во взгляде учителя застыл мучительный вопрос. Вадим дотронулсядо лба учителя и молча пошёл по кладбищенской аллее. Он знал по опыту: нужноберечь слова – они нейтрализуют злость. Надо молчать, если очень хочешьвыполнить задуманное. Впрочем, был в городе один человек, посоветоваться с которым было просто необходимо, но сначала нужно было доехать до ювелира. Шансызаполучить обратно перстень без квитанции практически равнялись нулю. Ювелирмог продать изделие, прождав клиента определенный отрезок времени, могуволиться с работы, мог разориться, в конце концов, да мало ли чего моглопроизойти за эти четыре года? Вадим вошёл в универмаг. Ювелир сидел на своемместе. Создавалось впечатление, что он вообще никуда не выходил всё это время.Вадим подошел к окошечку. Мастер рассматривал через лупу, сломанный замокцепочки. На безымянном пальце его правой руки отлитая Соломоном Фемидаопределяла на вес тяжесть совершенного кем-то преступления.

Гриднев совершенно отчётливо ощутил аритмичную пульсациюяремных вен. Так всегда происходило с ним в минуты наивысшего волнения. Этобыло не просто везение, это была такая удача, как если бы он выиграл в лотереюмиллион.

– Могу я купить такой же перстень, как у вас?

– К сожалению, нет, – ответил, не поднимая головы, ювелир, —это штучный вариант, изготовлен в одном экземпляре.

– Но вы уже раскатали мне его? – просунул Вадим палец в окошко.

Золотых дел мастер сдвинул лупу на лоб и стал похож на циклопа.

– Раскатать-то я раскатал, только теперь он будет вамвеликоват – пальчик-то похудел. Где вы были все это время?

– Я был вынужден срочно уехать в командировку.

Мастер внимательно посмотрел на Вадима.

– Только вместо командировочного удостоверения вы получилисправку об освобождении? Не так ли?

– Как вы догадались?

– По шинельному цвету вашего лица, – объяснил умный мастер, —ничего, вы – молодой, быстро отъедитесь. А знаете, – продолжал он, – у менядаже мысли не появлялось продать перстень. Уж больно работа хороша, и потом япочему-то был уверен, что вы рано или поздно придёте за ним, не знаю почему, но я ждал вас.

– Я куплю у вас этот перстень, но с одним условием: не могли ли вы выписать мне квитанцию задним числом?

– Нет проблем, но я забыл число. Это было где-то в концеапреля?

– Да, – подтвердил Вадим, – если точнее, то двадцатого числа.

Он подал ювелиру три крупных купюры, существенно уменьшив темсамым, количество денег, честно заработанных у «хозяина», надел перстень на палец. Мастер оказался прав – кольцо болталось на пальце, как хула-хуп вокругталии.

– Если мне все клиенты будут платить за ремонтные работыпокупную стоимость изделия, знаете, кем я буду? – спросил ювелир.

– Знаю! Рокфеллером! – радостно сообщил Вадим, направляясь к дому Соломона.

Он хотел оставить перстень с квитанцией в почтовом ящике, но потом передумал. Вдруг украдут? Он не имел права на риск. Поэтому он положилконверт с печаткой и квитанцией на коврик у двери, позвонил и вбежал на второйэтаж.

Дабы не быть замеченным, он стал так, чтобы можно было видетьноги выходящих из квартиры, заглядывая сверху через перила. Софочка поднялаконверт, и, судя по тому, как долго носки её тапочек, видимые доктору сверху,оставались без движения, можно было предположить, что она вскрыла конверт прямона площадке, долго и мучительно рассматривала знакомый до боли предмет и, наконец, вошла в квартиру, так и не решив одну из важнейших проблем её жизни.

А Вадим уже через полчаса открывал тяжёлую, морёного дубадверь драмтеатра. Шёл модный в то время спектакль «Жаркое лето в Берлине», но самого Гриднева театральные страсти интересовали меньше всего.

Доктор Гриднев прошёл через вестибюль драмтеатра, нырнул подлестничный пролёт и вошёл в маленькую комнатку, сработанную из симпатичной доски-вагонкипредприимчивым кооператором из Латвии. Войти-то, он вошёл, но обратно выходитьявно не торопился. Если бы, кто-нибудь обратил внимание на молодого человека,вошедшего в каморку с надписью: «Парики, бороды, усы», он был бы немало удивлентем обстоятельством, что спектакль уже закончился и продавец уже закрылмагазинчик на замок, а молодой человек так и не вышел из помещения. Зато вместонего вышел длинноволосый хиппарь в первобытной бороде до самых глаз и в тёмныхочках, который растворился в толпе выходящих из зала зрителей. В тот же вечерхиппарь подождал, когда следователь областной прокуратуры Бобков закончитработу, и проводил его до самого дома. Паша жил в частном доме на Разгуляе,совсем недалеко от управления внутренних дел и на работу ходил пешком. А ещёчерез час бородач шел к человеку, к которому он бы ни за что не пошёл, если быбыл жив Соломон.

* * *

Познакомились они в камере следственного изолятора, но сначала была камера предварительного заключения. Вадиму повезло, в камере быловсего четыре человека. Татуированный от пяток до горла старый зэк, взятый подстражу «ни за что» – метнул в «баушку» (так называл он свою законную супругу)напильник в сердцах: «будет знать, как в водку рвотный порошок подсыпать», а инструмент возьми да и воткнись в лёгкое. Томились за решёткой ещё два бомжа и злостный неплательщик алиментов – инженер из Харькова.

Только сейчас, когда за ним закрылась железная дверь, понялВадим, что случилось в его жизни самое страшное: он был лишен свободы! Ещё пятьминут назад он шёл под конвоем и всё репетировал, как он будет рассказыватьСоломону про оригинальный метод уничтожения квитанции от ювелира. Он дажетермин придумал – «квиткоглотатель», но затем решил изобретение нового словаупразднить ввиду его неблагозвучности. Он вообще находился в состояниичеловека, который хоть и попал в неприятную ситуацию, но, тем не менее, твердознал, что всё должно закончиться благополучно. Он никого не ограбил, не убил,не изнасиловал. Разберутся, надо полагать. Ну, пожурят, ну, пригрозят, а потомвозьмут с него обещание никогда впредь ничего подобного не совершать и отпустятс миром. И только теперь, когда за его спиной щелкнул язычок замка, он осознал,что кто-то очень несправедливый, глупый и безжалостный решает за него, когдаможно открыть дверь и выпустить его на волю, а когда нужно захлопнуть её, какмышеловку. Ужас от сознания того, что он лишен свободы передвижения, былсравним, пожалуй, с тем животным, патологическим страхом, который испытываютневротики, боящиеся замкнутого пространства.

«Кажется, подобное состояние называется «клаустрофобия» —думал Вадим, – а может быть, «агорафобия» убей, не помню». Нужно будетзаглянуть в психиатрию».

Он осмотрел решётку окна – прутья арматурной стали в палецтолщиной.

«Почему я не взял с собой пилочку, её же можно засунуть в ботинок вместо ступинатора. Черт! Я схожу с ума! Кажется, эта штуковинаназывается супинатор. Нет. Супинатор – это отводящая мышца предплечья, а можетбыть, приводящая? Нужно будет уточнить, когда отпустят. А когда отпустят? —задал он немой вопрос кому-то там, на воле, тому, кто будет решать его судьбу.

Он подергал решетку – ни малейшего колебания, края прутьевнадежно утоплены в кирпичную стену.

«Нужно будет обязательно в будущем иметь с собой пилочку,чтобы чуть чего, можно было ночью перепилить прутья и убежать», – решил Вадим.

– Там внизу два ряда колючей проволоки, а между ними собаки, – тихо сказал старый зэк. Он сам когда-то пережил подобное потрясение послепервого ареста и запомнил это состояние эмоционального шока на всю жизнь.

Вадим осмотрелся. Камера размером три на три. В углу параша.В метре от входа, параллельно двери, деревянный лежак от стены до стены,окантованный металлическим уголком. Там, где должна быть подушка, – косоприбита доска. Вадим потрогал острый край уголка. И этот жест не прошел мимовнимания того, кто метнул напильник в «баушку».

– Об него руки удобно ломать, – пояснил он, – мне нужно былопозарез в больничку попасть, когда по третьей ходке шел. Я размахнулся, – тутон показал, сжатой в кулак, мускулистой, чёрной от наколок рукой, как он ударилсо всей силы серединой предплечья об уголок, – и две кости пополам!

Странно, но этот рассказ каким-то образом успокоил Вадима. Онне мог объяснить себе причину некоторого прояснения сознания, но это было так.Может быть, он начал успокаиваться от сознания того, что ему-то в данныймомент, не нужно было, по крайней мере, ломать руки для того, чтобы в попасть в больничку. Он лёг на голые доски и уснул так крепко, как если бы он лежал на пуховой перине.

Через три дня, как и было, обещано, Паша вызвал Вадима дляознакомления с протоколом допроса, и после того, как Гриднев расписался подстрокой: «записано с моих слов верно», два конвоира повели его к прокурору дляполучения санкции на дальнейшее пребывание подследственного под стражей.

Почему не догадались организовать комнатку для прокурорапрямо в здании отдела дознания – одному богу известно, но до сих пор водятарестантов с улицы Ленина через скверик оперного театра, мимо административногоздания мединститута, а затем вниз метров двести по улице 8 марта, где и располагается прокуратура. Конвоиры оказались студентами-практикантами из высшей школы милиции и в нарушение всех инструкций не только разрешили Гридневупозвонить брату, но и опустили за него двушку в прорезь телефона-автомата.Дипломированных докторов водить в наручниках им ещё не приходилось.

А прокурор горластый попался с лицом красным, как зад у павиана.

– Врач называется, – гремел он на всю комнату, тыкая пальцемв фотографию, – и такой пакостью занимается. Да вас за такие упражнения нужнодипломов лишать!

– Во-первых, не вы мне диплом выдавали и не вам его забирать,а во-вторых, вы же не хуже меня знаете, что человек может быть признан виновнымтолько по приговору суда и в соответствии с законом. Это же на стене за вашейспиной крупными буквами написано. Почему же вы на меня, в таком случае,кричите? Я же ещё не осужден. А в-третьих, существует интересное наблюдение:святошами тогда становятся, когда уже сподручнее молиться, чем грешить, – оченьспокойно сказал Вадим.

Он уже понял, что пощады ждать не от кого и, кроме того, онзнал, что судебное заседание будет происходить в районе и государственнымобвинителем будет, кто угодно, только не этот мерин. Так зачем же отказыватьсебе в удовольствии подпортить настроение хотя бы одному козлу в прокурорскоммундире. С ним произошло то, что происходит практически со всеми попавшими за решетку. Он стал ненавидеть, люто ненавидеть всех этих бездушных тварей,лишивших его свободы.

Он вышел от прокурора. На улице томился брат с бумажным пакетом в руках.

«Там жратва и блок сигарет «Плиска», – брат вопросительно взглянул на конвоиров.

Конвоиры кивнули в знак согласия: «Только чтоб не больше пятикилограммов было».

– Я же не курю.

– Угостишь, кого надо.

«Молодые-то, пожалуй, попрактичнее нас будут», – подумалВадим, принимая передачу.

«А перстень я потерял, понял? Потом скажу, где», – сообщил онбрату, понизив голос до шепота.

На том и расстались. Когда Вадима привели обратно, их ужеждал «Воронок» плотно набитый арестантами. Не успел Вадим рассмотретьприсутствующих, как машина въехала на тюремный двор. Со времен Екатерины зданиеиз каленого кирпича называлось тюрьмой, а вот теперь стало почему-то называтьсяследственным изолятором. Поговаривали, что если посмотреть на заведение сверху,ну скажем, с высоты птичьего полета, то выяснится, что корпуса казенного домаобразуют собой замысловатую букву «Е». Вот как зодчие старались. Угодитьимператрице хотели.

Опять раздели Вадима догола, разрезали на части колбасу, проткнулигрязной вилкой ветчину во многих местах, вытрясли сигареты из пачек, разломалиих с особым сладострастием, потом ссыпали все вместе в пакет, вернули продуктВадиму и втолкнули его в камеру. В помещении, рассчитанном на двадцать человек,размещалось сорок подследственных. Направо длинный стол. За ним игроки в домино, налево – «светланка». В углу, рядом с туалетом, жгли каблук от ботинка – готовили сырье для приготовления туши. Без неё нельзя было производитьтатуировочные мероприятия. Самодельный краситель приготавливается следующимобразом. Над горящей резиной устанавливается обыкновенная тюремная миска. Черезнекоторое время на стенках посуды образуется толстый слой копоти. Затем сажаложкой соскребается в кучу и к ней добавляется вода и сахар. Считается, что от туши с сахаром меньше опухает кожа в месте наколки. Свет из двух прикрытыхкозырьками окон с трудом пробивался через прутья решетки, дым от горящих подошви толстых самокруток с махоркой тоже улучшению освещения не способствовал. Жарастояла страшная, поэтому лучшими местами считались шконки у окна. Когда глазанемного привыкли к полумраку, Вадим спросил у зэка за столом, какие нары можнозанять.

«А вот там, у «светланки», – не очень вежливо ответиларестант, плотоядно оглядывая пакет с едой в руках у новичка. Шконки, они женары располагались в два яруса по обеим сторонам прохода. Действительно, однашконка рядом с клозетом была свободной. Все, что делал в дальнейшем Вадим,оказалось с точки зрения сокамерников, абсолютно верным, хотя никто не училдоктора правилам камерного поведения. Вадим не пошел к указанной шконке. Онположил на середину стола пакет с едой и куревом и сел молча на лавку.«Возьмите там», – показал он рукой на презент.

Второй раз напоминать не пришлось. Бумажный мешок был мгновенноразорван, колбаса и ветчина заботливо очищена от табачных крошек, а тот факт,что сигареты были сломаны, казалось, никого не огорчил. Фильтры были выброшены,а сигареты были растерты в однородную табачную массу. Колбаса с ветчиной быларазрезана и поделена между несколькими и без того упитанными арестантами, из чего доктор заключил, что в камере существуют патриции, которым жизненнонеобходим полезный животный белок, и плебеи, вполне довольствующиеся тюремнойбаландой. Мысль о том, что камера – это, в сущности, микромодель общества,будет посещать в дальнейшем доктора ещё не раз. Прежде чем начать трапезу, одиниз приближенных к камерной элите подбежал к окну, передал пару кусковсырокопченой вкуснятины широкоплечему малому, переговорил коротко о чём-то с ним, а вернувшись, спросил у Вадима:

– А ты?

– С осени закормлен, – отрезал доктор, сам, удивляясь, какэта фраза чисто сельского происхождения пришла ему на ум.

Вот уже несколько часов Вадим сидел на лавке, наблюдая за игроками в домино, интуитивно чувствуя, что ложиться на шконку рядом со «светланкой» не следует.

И правильно сделал, что не лег, потому что лечь рядом с клозетом – значит добровольно занять нижайшее место в трудно понимаемойпосторонним человеком тюремной иерархии. Под вечер дежурный просунул голову в кормушку и выкрикнул пару фамилий, добавив в конце: «с вещами».

Освободились две шконки напротив дверей, Вадим занял верхнюю.Тоже не бог весть что, прямо скажем, плохое место потому, что дежурный,заглядывая в глазок, видит лежащего рядом зэка, как на ладони, а это крайненежелательно. Мало ли что? Захотел вздремнуть днём, а это запрещено. Те,которые подальше от глазка лежат себе целый день, а ты не моги. Конечно, в каждой тюрьме свои законы, может быть, в других заведениях подобного типа можноваляться себе на здоровье, но в том изоляторе, куда попал Вадим, это былострого запрещено. Опять же всё зависит от дежурных, среди которых есть каклибералы, так и консерваторы. Вадиму не повезло – дежурил ортодокс. Не успел онприлечь, как кормушка открылась, вахтер сначала сделал указующий жест, а потомпоманил пальцем. Вадим подошел к двери, и его выпустили из камеры. Троевахтеров курили в коридоре.

«Новенький, что ли? – дохнул перегаром один из них. – Почемулежим?»

Вадим хотел сказать, что он не знал, что это запрещено, но не успел.

«Лицом к стене», – беззлобно приказал тот, который заглядывалв кормушку, а когда Вадим послушно повернулся, он крякнул натужно и со всейсилы пнул его кованым сапогом. Удар прошелся в бедро, чуть пониже ягодицы, и доктор едва устоял на ногах. Если бы не стенка, он бы упал, пожалуй. Когда егоснова втолкнули в камеру, и он пошел, прихрамывая к столу, один из подследственных хотел засмеяться понимающе, ведь через эту воспитательнуюпроцедуру проходили многие. Он уже рот раскрыл, чтобы поржать от удовольствия,что кого-то другого били, а не его, но взглянул на человека у окна и передумалсмеяться. Так, хихикнул тихонечко и замолк. Видимо, там, у окна не дали санкциина осмеяние. Только присел Вадим на скамейку, как подошел к нему некто Рыжий и не хилый, потрогал оценивающе его синий китайский свитер и предложил:

– Жухнемся свитерками, мне скоро на суд. Судя по раскладу,мне условно дадут, а ты себе дернёшь потом у кого-нибудь. Тебе же не скоро ещёвыходить?

– Вадим посмотрел на подержанный пуловер Рыжего и жухнуться не захотел.

– А зачем мне у кого-то дергать? Мне чужого не надо.

Рыжий сказал что-то вполголоса, доктор не расслышал, чтоконкретно, и отошёл. Вадим пошел по проходу. На одной из нижних шконок металсяв жару ворюга по кличке «Донбасс». Ему уже неделю делали татуировку на спине. В конечном варианте должен был получиться фрегат, то ли «Паллада», то ли «Летучийголландец», парусник, в общем. По существующей негласной инструкции, накалыватьнужно понемножку, во избежание нежелательной припухлости, но Донбасс торопилсязаполучить судно на спину в предельно короткие сроки, потому что через парудней его должны были выдернуть на суд. Вот и накололи ему за один день всякиетам недостающие нок-реи и фок-мачты, и плыл теперь корабль не по синему морю, а по багрово-красной, чудовищно опухшей коже спины. Вадим посмотрел на потрескавшиеся от высокой температуры губы, потрогал лоб, пропальпировалподмышечные лимфоузлы и заключил, что больного нужно срочно госпитализировать.

– Мы ему предлагали к лепилам пойти, а он мандражит, говорит,что после больнички за такую наколку в ШИЗО могут определить, если не вложит того, ктонакалывал.

– Но у него же может сепсис развиться, если он не будетантибиотики или, на худой конец, бактериостатики принимать.

– Что это за бактериостатики такие? Ты доктор, что ли? —поинтересовались уголовнички и сразу же зауважали. Все зауважали, кроме Рыжего.Он занимал шконку у окна, ежеминутно набивал махоркой толстенные козьи ножки и дымил ими нещадно, а у другого окна сидел некурящий, тот, которому шнырьотносил колбасу и который вообще питался отдельно. Все хлебали баланду за столом, а ему приносили еду на маленькую тумбочку. Мощная грудь, воловья шея,широкие плечи, затейливо вышитая крестом тончайшего полотна гуцульская рубаха.Он полулежал. Читал свежий номер «Литературной газеты».

«Откуда в камере „Литературка“?» – удивился Вадим, незаметнооглядывая гуцула.

После ужина в камеру втолкнули маленького, похожего на чёрногопаучка человечка с кривыми ручками и ножками. Пришёл этап с Куединского района.Человечек занял нижнюю шконку под Вадимом. Он достал из полотняного сидора тригромадных селедки, а когда набежавшие патриции нарезали её отточенными ручкамиложек на куски, взял себе один, но есть не стал. Видимо, ему было не до еды. Онподнял грустные глаза наверх, увидел, что Вадим не подошёл к столу, подумалнемного и протянул доктору свой кусок. Описываемая селёдка представляла собойнепонятный для российского потребителя феномен. Уже давно уплыла куда-то далекоот берегов отчизны приличная сельдь, остались только хек серебристый и рыба с неприличным названием: бельдюга и простипома, уже давно вместо нормальнойбочковой селёдочки продавалась пересоленная постнятина в банках так называемогопряного посола, а в тюрьме презренным арестантам выдавалась на этап нежнейшая,малосольная, истекающая жирком сельдь атлантическая. Как удалось сохранитьсярыбке в системе государственного управления лагерями – непонятно, но именно еёвыдавали преступникам в столыпинских вагонах в качестве сухого пайка. Практично – товар не портящийся, вот только пить после неё хотелось. Но зато, как легкочистилась знаменитая дочь Атлантики. Подденешь ногтем на хребте у головы, и сползет шкурка целиком, как фильдеперсовый чулок с ноги прелестницы.

Человечек, пожертвовавший обществу паек, совсем загрустил.Сидел, оцепенело глядя в одну точку, и такое горе написано было на его лице,что хотелось отпустить его тотчас же домой без суда и следствия. Видно же, чточеловек раскаялся. Жил себе тракторист, не тужил в глухой удмуртской деревушкеБольшой Гондырь, что в переводе на русский обозначает «Большой медведь», поехалкак-то на мотоцикле по делам, а впереди старушка ковыляет, глухая, как пень.Только поравнялся с ней, а она возьми да и шагни под колесо и сразу наповал.Ну, в деревне все свои. Участковый, когда арестовывал, не сразу в машинузапихнул, а дал время сидор с продуктами и вещами собрать. Даже с матерьюпроститься разрешил. Отсидел убийца древней старушки несколько дней в местной кутузке,а вот сегодня был отправлен в область. Погоревал мужичок еще немного, а потомприлег на нары и сидор с собой рядом положил. А как пробудился, глядь! А сидора и след простыл. Как же так? Он же не шпаровал продукты, он же честноподелился. Неужели украли? Покрутился, осмотрел всё вокруг себя, даже под шконкузаглянул – пропал мешок. Пошёл по рядам, смотрит, а носки, которые ему матушкав дорогу положила, на ногах у Рыжего. Как он только их на свой сорок последнийразмер натянуть ухитрился? Подошел человечек, показал рукой:

– Мой носки, – говорит.

– А на них написано, что ли? Шлепай отсюда, татарская морда!

– Я не татарин, я – удмурт, а ты – шакал, – сказал паучок.

Пошёл он к себе, сел на шконку и ещё больше загрустил. А Рыжий и впрямь снял носки, тёплые такие, из овечьей шерсти связанные. Наверное,вернуть их решил. Да нет! Просто на толстые носки ботинки не налазили. Обулсяон, старательно обувь зашнуровал, как будто на прогулку собрался. Подошел к им же обворованному, взялся левой рукой за верхнюю шконку, чтобы, стоя на однойноге, не упасть, и страшным ударом в лицо концом тупоносого ботинка опрокинулудмурта. Не успел ещё, бедняга, схватиться за сломанную переносицу, а две алыеструи залили рубаху. Хлестала кровь из ноздрей, как из шланга.

«Сейчас я отдохну маненько, – ласково пообещал Рыжий, – а потом из тебя Машеньку сделаю, и будем мы с тобой баиньки».

«Один раз ударил и уже задохнулся – курит много. Если с первых ударов не завалит меня – сам сдохнет через минуту от усталости», – думалВадим, спускаясь вниз.

Он еще не составил для себя четкого плана действий, но зналточно, что чужие носки Рыжий носить не будет. Вадим никогда не был хулиганом.На этот счёт он имел свое, отличное от других мнение. Безмерно удивлялиинтервьюируемые известные в отечестве люди, актеры особливо. Все дамы дружили в детстве только с мальчиками и лазали, как макаки, по деревьям, а все мальчики,ну все без исключения в детстве были хулиганами. Даже те, которых маменька за руку в школу водила, а потом встречала сына, чтобы товарищи за сексотство не поколотили. Прямо гордятся артисты своим хулиганским прошлым, а между тем,хулиганы, по мнению Вадима, – самая мерзкая прослойка преступного мира. Онихуже воров и разбойников, потому что те преступают закон из корыстногоинтереса, а хулиганы – исключительно из любви к искусству. Ведь если вор укралкошелек, он тебя не унизил, а хулиган именно этого и добивается. Онсквернословит, унижает кавалера на глазах у возлюбленной и чем покорнее ведетсебя жертва, тем больше борзеет хам. Ему же в кайф окружающих его трусовунизить и морально растоптать. Не было бы робких, вымерли бы хулиганы, какдинозавры. Может быть, те люди искусства, которые себя к этой позорной когортепричисляют, не ведают просто, о чём говорят? Разбил окно в школе? Так это не хулиганство, а шалость или, если угодно, озорство. Обменялся ударами с приятелем из-за предмета общего обожания? Так это мужское выяснение отношений и не более того. Именно, так все конфликты в Енотаевке и разрешали. И всегда одинна один. А струсить не смей! Позор это! И Вадим не был исключением, сам никогоне задирал, но и не уступал никогда.