Текст книги "Мы еще вернемся в Крым"

Глава двадцать первая

1

– Проскочим? – тревожно спросил Баркин, вглядываясь в даль.

– А хто знае! – ответил Петро, водитель машины, переключая скорость.

Дорога шла в гору. Впереди на высоте горы открытая местность, плоская равнина, и дорога по ней простреливалась. Снаряды взрывались через определенные промежутки времени. Бух, бух, бух! Три взрыва, три серо-бурых фонтана земли, щебня и гранитного камня – и перерыв. Опять три взрыва – и тишина. Немцы стреляли издалека, блокируя дорогу.

По бокам дороги, сброшенные в кювет, как черные скелеты, торчали остовы обгорелых машин разных марок. Были и легковушки, один трактор, но все больше грузовики. Один вид их навевал грустные мысли. Навстречу по открытой дороге на большой скорости катила трехтонка, поднимая легкое облако дорожной пыли. Она, подпрыгивая на ухабах и камнях, шумно промчалась мимо и покатила вниз, в Балаклаву.

Подъем заканчивался, и Петро притормозил машину под невысокой кремнистой скалой у последнего небольшого поворота дороги. Под скалой росли густые заросли шиповника и боярышника. Далеко вдали открывался голубой простор моря и край города, окутанный черными космами дыма. Над городом, низко пронизывая дымные космы, шныряли юнкерсы и мессеры.

– Летают, сволочуги, как хотят, – сердито ругнулся Баркин.

– И куды хочут, – согласился Петро.

Баркин и шофер Петро Чуб в кабине, а Игнатенко трясется в отсеке кузова, охраняет диверсантов. Сержанты меж собой договорились, что сначала в кабине будет ехать Баркин, а потом Чуб.

– Проскочим? – снова спросил Баркин, не скрывая тревоги.

– Моли Бога, шоб и мы проскочилы, як воны, – ответил Петро, имея в виду промчавшуюся мимо них трехтонку.

Впереди голый участок каменистой дороги, даже без обычного кювета. Ни деревца, ни кустика. И по бокам открытой дороги, как указательные знаки, торчали обгорелые скелеты машин, многие изуродованы, покорежены прямым попаданием снаряда или осколками разорвавшихся рядом авиационных бомб.

– Жми на полную катушку!

Петро дал газу, и машина, надрывно взвыв мотором, рванула вперед. Подпрыгивая на камнях и колдобинах, она катила все дальше и дальше, отмеряя колесами опасный участок пути. Снаряды рвались то далеко впереди, то сбоку, мелкие осколки, словно горох, тарахтели по железному кузову, оставляя вмятины, а местами пробивая его.

А когда осталось до окончания открытого участка дороги совсем ничего, из-за дальней горы вылетели два «юнкерса». Увидев одинокую машину, они, сделав разворот, пошли, быстро снижаясь, навстречу ей.

Петро резко затормозил и чуть отвернул в сторону. Машина дернулась, затрещав железными ребрами, заскользила по ракушечнику, оставляя темный след от колес. Баркин рывком качнулся и стукнулся головой в лобовое стекло.

– Держися! – выкрикнул Петро.

Впереди по дороге змейкой прогремели взрывы. Самолет, яростно взвывая мотором, пролетел над ними. А Петро, не теряя времени, дал газ и вырулил на дорогу. Одной рукой он держал руль, а второй сжимал ручку переключения скорости. Дорога ему была хорошо знакома, и он не раз уже вел единоборство с воздушными хищниками.

Но едва Петро вырулил на проезжую часть, как под передние колеса угодил снаряд. Разрыв вздыбил машину, во все стороны полетели части мотора, кабины и она, с развороченным передком, косо повалились набок. Задние колеса продолжали по инерции крутиться.

Два самолета, как хищники, один за другим пролетели над ней, добивая из пушек и пулеметов. Языки пламени заплясали и охватили остатки кабины и искореженный железный кузов с разорванным боком.

– Кто живой?

Алексей Громов очнулся первым, тряхнул головой, пошевелил руками и ногами. Все на месте, целое. Только горела набитая на лбу шишка и левое ушибленное плечо.

– Кто живой? – повторил Алексей.

Рядом пошевелился Сагитт, высвобождаясь от навалившегося на него румына. Валеску лежал тяжелым мешком, не подавая признаков жизни. На спине между лопаток на светлом френче расширялось кровавое пятно.

– Придавил меня, гад!

– Я есть тоже живой, – подал голос Ганс Заукель.

– Смотри, Леха, фриц по-русски тумкает! – удивленно произнес Сагитт.

– Я не есть Фриц, я есть Ганс! – ответил Заукель.

– Значит, прикидывался, так?

– А ви не спрашивал меня, как я знаю русски или нет!

– Во дает! – сказал Сагитт, поднимаясь на ноги.

Алексей потряс Артавкина:

– Гриша, ты как? Живой?

– Не знаю, – ответил Артавкин. – Голова гудит…

Сагитт тем временем высунулся в проем, огляделся. Выразительно свистнул:

– Свобода, братва!

– Я те дам… свобода! – в решетчатую дверь просунулось дуло автомата. – Ложись, гад… немецкий!

Короткая очередь, и пули пробили дырки в железном кузове над головой Сагитта.

Алексей взглянул на охранника. Игнатенко сидел, скорчившись, прижимая левую окровавленную руку к животу, сквозь пальцы которой вылезали светло-сизые внутренности, а правой сжимал автомат.

– Не… не двигаться, сволота… немецкая!

Громов переглянулся с Сагиттом. Тот понял, что надо отвлечь охранника.

– Не стреляй! Я ложусь!

– Лежи и… не двигайся!

Алексей, подсунув руку под тело румына, чуть приподняв его, рывком бросил на дуло автомата. Загремели выстрелы. Но этих долей секунд было достаточно, чтобы Сагитт оказался у решетчатой двери и вырвал автомат из руки охранника, а потом прикладом, тычком ударил его по голове. Тот охнул и повалился набок.

– Отрываемся! – Алексей махнул рукой в рваный проем кузова.

Помогли выбраться Артавкину, перебежали дорогу, придерживая руками штаны. Остановились за искореженным, обгорелым армейским грузовиком.

– Меня бросайт не надо!

К ним торопился Ганс Заукель, держа обеими руками штаны.

– Вали отсюда! – сказал ему Артавкин.

– Меня бросайт не надо! Бите! Пожалуста! – в голосе Ганса была мольба и страх. – Я буду хороший товариш!

– Отвали! Ты свободен! – сказал ему Сагитт. – Шнель!

Алексей оглядел своих товарищей, улыбнулся.

– Команда засранцев, а ну, снимай штаны!

Сам первым стал стягивать немецкие армейские. Офицерскую куртку сбросил еще в машине. Сагитт и Григорий последовали его примеру. Каждый оказался в морской тельняшке, трусах и сапогах.

– Циркачи! – рассмеялся Артавкин.

– До первого патруля, – сказал Сагитт.

Один за другим прогрохотали три взрыва. В грузовик со звоном врезались несколько осколков.

– Надо сматываться! – сказал Алексей. – Дорога под обстрелом!

Огляделись. Дорога пустынна. Вокруг ровная скалистая площадка. Лишь впереди дорога круто идет под уклон, оттуда, из низины, выглядывают зеленые макушки деревьев.

– Перебежками по одному! – скомандовал Громов.

На спуске с горы устроились под деревом. Передохнули. Сюда снаряды не долетали. Осмотрелись. Дорога, петляя по склону, скрываясь в зелени деревьев, уходила вниз, к аэродрому, а дальше голубел простор моря. Над аэродромом кружили немецкие самолеты, сбрасывая бомбы. С земли по бомбардировщикам палили зенитки, и темные разрывы возникали в небе, отгоняя самолеты. Ласковый ветерок с моря доносил глухие звуки взрывов бомб, стрельбу зениток.

– Херсонес, – сказал Громов.

По дороге, которую они только что одолели, мимо них с гулом и грохотом прокатили три пятитонных грузовика. В кузовах, среди ящиков и мешков, тряслись женщины и дети.

– Меня бросайт не надо!

На спуске с горы показался Ганс Заукель. Он тоже сбросил с себя офицерскую форму. В голубой нижней шелковой рубахе, серых трусах, на волосатых ногах – блестящие хромовые сапоги.

– Настырный, не отвяжется от нас, – усмехнулся Артавкин.

– Что будем делать с ним? – спросил Сагитт.

Алексей посмотрел на немецкого капитана. Жалкий вид был у него, в глазах страх и мольба. Ничего хорошего его не ждет в тылу русских. Пропадет, убьют запросто. Жалко его стало по-человечески. Вспомнил, как Ганс помогал захватить самоходную баржу.

– Хрен с ним, пусть остается, – решил Громов, – сами сдадим военнопленного!

В этот момент за спиной Ганса разорвался снаряд…Когда дым и пыль рассеялись, на том месте уже никого не было.

– Довоевался, – сочувственно произнес Сагитт.

– Надо же! – сказал Артавкин. – Приперся черти откуда, из самой Германии сюда, в Крым, чтобы тут так запросто отдать концы.

Некоторое время все трое молча смотрели туда, на спуск с горы. Каждый невольно подумал, что им повезло.

– Засиживаться нечего! Надо разведать местность, это раз! – размышлял вслух Алексей. – Раздобыть одежду, два!

– И оружие, командир! – добавил Сагитт.

2

Капитан 2‑го ранга И.А. Заруба, бывший командиром крейсера «Червона Украина», вспоминает тот трагический день 30 июня:

«Вместе с комиссаром решил пойти в Камышовую бухту. То, что там я увидел, меня поразило. Толпы людей, шум, крики, ругань. Солдаты, матросы с оружием и без. Все чего-то ждут. К пристани не пройти.

Решал пойти на 35‑ю батарею. Дошли. Это было в 1 час 35 минут ночи 1 июля. Придя на 35‑ю батарею, у главного входа увидел еще худшее. Весь дворик и коридоры навеса были переполнены командным составом Приморской армии. На петлицах – шпалы и кубики. Двери на запорах. Здесь я узнал, что было дано распоряжение по армии всему старшему офицерскому корпусу оставить свои части и явиться на батарею. Полки и части остались без управления. Все это было похоже на панику в полном смысле слова».

К полночи на аэродром в Херсонесе один за другим стали приземляться транспортные самолеты. Из Краснодара вылетело 16 машин, но трое потеряли ночью ориентир и вернулись. Самолеты доставили двадцать четыре тонны боеприпасов и две тонны продовольствия.

По подземному ходу с 35‑й батареи командующий, Военный Совет Черноморского флота и штаб вышли на аэродром. Там уже была и негодующе шумела неорганизованная толпа матросов и солдат. Раздавались выкрики: «Штабные крысы бегут первыми!», «Позор!» Толпу сдерживали спецназовцы, оттесняя и образуя коридор для прохода высшего начальства флота. Многие шли в морской форме без знаков различия, опустив голову, а некоторые в гражданских плащах.

Первым самолетом на Кавказ улетели Ф. Октябрьский, член Военного Совета Н. Кулаков, бригадный комиссар Кузнецов, генерал А. Ермилов. Спустя годы Октябрьский в письме Линчику признавался, что в целях маскировки, особисты переодели его в «гражданский плащ». От кого прятался командующий? От своих подчиненных, которых бросал на произвол судьбы?..

В первый самолет залез с вещами и комендант Херсонесского аэродрома майор Попов, на которого была возложена организация посадки на самолеты.

– Ты почему здесь? – рыкнул на него командующий.

Попова арестовали, дело передали в военный трибунал, но он бежал к немцам.

Последующие самолеты брали штурмом. В такой обстановке, имея посадочные талоны, не смогли попасть в самолет комиссар 386‑й дивизии В. Володченков, начальник штаба дивизии В. Степанов и другие. Не удалось влезть в самолет прокурору Черноморского флота бригадному военюристу А. Кошелеву, как он сам рассказывал: «Меня оттеснили!»

«Организовать нормальную эвакуацию было уже невозможно, – вспоминает А.И. Зинченко. – Кто посильнее, тот и попадал в самолет. На 3‑й самолет дошла моя очередь, но когда я попытался влезть, один из команды по посадке ударил меня сапогом в голову так, что я потерял сознание».

По улетавшим самолетам из толпы матросов и солдат, сдерживаемых автоматчиками, периодически раздавались выстрелы из винтовок и пистолетов. Всего тринадцать самолетов вывезли на Кавказ 222 начальника, 49 раненых и три тонны грузов.

В 1 час 30 минут Военный Совет Приморской армии в составе Петрова, члена Военного Совета Чухнова, начальника штаба армии Крылова и других командиров штаба армии, командиров соединений и дивизий, комиссаров собрались в штабном отсеке, толпились в коридоре. Собрались только избранные, у кого были пропуска на посадку. На лицах тревога и нервозность. Пришел старшина, присланный командиром батареи:

– Пошли!

Командный состав армии двинулся вслед за старшиной по подземному ходу-потерне, потом они по одному спустились по винтовой лестнице глубоко вниз, снова двигались гуськом по подземному коридору, снова поднимались по винтовой лестнице. А оттуда ход-потерна вывела на левый командно-дальномерный пост, и один за другим командиры вышли на поверхность, облегченно и радостно вдыхая свежий морской воздух. Вблизи поста в гранитной скале спуск к причалу. Над головой – звездное небо; взошедшая луна выстилала на море золотую дорожку. Глухо доносились артиллерийские выстрелы, пулеметная стрельба.

Причал охраняли автоматчики из состава отдельного батальона охраны 35‑й батареи. На прибрежных скалах и около причала уже собралось и толпилось множество неорганизованных военных и гражданских. Они шумно выражали недовольство и возмущение. Автоматчики оттесняли людей, образуя проход. Петров шел по живому коридору, не поднимая головы, смотрел себе под ноги. Боялся встретить знакомые лица. Взгляды людей были страшнее огня пулеметов и автоматов.

Начальник отдела укомплектования Приморской армии подполковник Семечкин на всю жизнь запомнил эти минуты, оставившие шрамы на груди:

«Мы шли на посадку на подводную лодку сквозь живой коридор. Я шел впереди Петрова, он сзади с сыном. Командующего узнали. Из толпы раздались негодующие крики, ругательства: “Вы такие-разэтакие, нас бросаете, а сами бежите!” И тут кто-то из негодующих дал очередь из автомата по командующему генералу Петрову. Но так как я находился впереди него, то вся очередь попала в меня. Я упал…»

Людей с причала переправляли на небольшом буксире «Папанин» на две подводные лодки, находившиеся мористее. На подводные лодки попали лишь счастливчики, имевшие пропуска за подписью Октябрьского и Кулакова. В списке значилось 139 человек, из них 77 человек от Черноморского флота. Подводная лодка Щ-209 приняла на борт 63 человека – Военный Совет со штабом армии, а подводная лодка Л-23 приняла 117 человек руководящего состава СОРа, то есть больше, чем значилось в списке.

3

Генерал Новиков выполнил приказ: продержался более суток. Пока разрозненные войска с тяжелыми боями отходили, оставляли первый рубеж обороны, генерал смог создать новый оборонительный рубеж у 35‑й батареи, используя старые земляные укрепления. Из остатков родной 109‑й дивизии, морских бригад и нескольких сводных батальонов, сформированных из тыловых подразделений, назначил командиров. За считанные часы генерал создал довольно прочный заслон. С утра и в течение дня 1 июля гитлеровцы предприняли десять атак, но так и не смогли прорвать оборону, сбросить в море. На батарее осталось всего несколько снарядов…

В ночь на 2 июля, когда подошли два катера, генерал Новиков и сопровождавшие его командиры начали выход из 35‑й батареи через амбразуру башни. Вот что писал полковник Пискунов со слов майора Какурина, начальника штаба 95‑й стрелковой дивизии: «Выходили вместе с генералом. Перед нами на пути к причалу встала стихия из лиц, находившихся на батарее людей. Они внимательно следили за деятельностью окружения Новикова. В результате оказались задержанными начальник штаба 109‑й дивизии подполковник С. Камарницкий, майор А. Какурин и начальник разведки 95‑й дивизии майор И. Чистяков. Сам генерал Новиков шел без гимнастерки, то есть без знаков различия.

Когда катер подошел к причалу, чтоб забрать генерала, то заслон моряков не выдержал. Толпа, несмотря на предупредительные выстрелы автоматчиков, прорвала заслон, стремительно бросилась по всему причалу. В воду полетели те, кто на краю ждал посадки. Немного погодя рухнула секция причала вместе с людьми, и в воде образовалось месиво из барахтающихся и пытающихся спастись сотен людей. А напор не ослабевал и люди падали, и падали…

Подошедший к первому причалу катер сильно накренился от нахлынувших на его палубу людей, которые почти все, не удержавшись, тоже попадали в воду. Катер выпрямился и отошел от причала. Многие вплавь стали добираться к катеру».

Об этих трагических минутах свидетельствует старшина 1‑й статьи И. Карякин:

«На пристани и мостике была сплошная масса людей. На склоне находился капитан 3‑го ранга Ильичев, оставленный Октябрьским старшим по эвакуации командного состава. Его попытки освободить мостик для прохода командного состава успеха не имели. Он и его автоматчики стреляли вверх и в передних людей, били короткими очередями… Был один или два часа ночи. После принятия людей и как только генерал Новиков зашел на палубу, катер отвалил и ушел в море…»

Но катеру СКА-0112 уйди далеко не удалось. На рассвете его обнаружили четыре немецких торпедных катера. Бой шел около часа. Один катер был потоплен, второй сильно поврежден. В небе появились «юнкерсы» и стали обстреливать катер. Он получил повреждения и стал тонуть. Моряки перестали сопротивляться. В живых из 20 человек команды и 74 эвакуированных осталось 16 человек, все кроме одного моряка были ранены.

Немецкий катер пришвартовался к борту. Раненых перетащили, перевязали. Мертвых оставили и, отплыв, подорвали тонувший катер. Комиссара Хацкевича тут же расстреляли. Пленных привезли в Ялту и высадили на берег. Среди них были генерал Новиков, капитан 2‑го ранга Заруба, политрук Звездин, старшина 1‑й статьи Карякин, командиры из штаба Новикова и члены экипажа катера.

Из воспоминаний И.А. Зарубы:

«Из концлагеря Новикова возили в штаб 11‑й армии. Новиков рассказал нам, что его привели в кабинет командующего, что с ним разговаривал сам Манштейн. Интересовался, как себя чувствует, не обижают ли? Спросил: “Почему не в форме?” Приказал одеть в генеральскую форму. Манштейн расхваливал доблесть и геройство наших солдат и предложил служить у немцев. Новиков ответил: “Я солдат и останусь верным присяге и Родине до конца! А за похвалу спасибо!”

Генерал Новиков погиб в 1944 году в немецком концлагере Флессенбург».

4

После войны адмирал Кузнецов, народный комиссар ВМС СССР, вспоминая то время, писал в мемуарах о том, что они, находясь в Москве, должны были своевременно подумать и ПОЗАБОТИТЬСЯ ОБ ЭВАКУАЦИИ Приморской армии, не дожидаясь телеграммы из Севастополя, и организовать вывоз людей и техники, как это было сделано с войсками в Одессе. Тем более что такие возможности имелись и кроме боевых кораблей. В начале августа из Азовского моря стали прорываться через Керченский пролив, простреливаемый противником, группы транспортных и вспомогательных судов в сопровождении боевых кораблей: «В Черное море прошли 144 различных суда из 217‑ти прорывавшихся»[1]1
   Кузнецов. Черноморский флот. М., 1967. (Прим. ред.).


[Закрыть].

«Из-за невозможности вывести в Черное море в портах Азовского моря было уничтожено свыше 50 малотонных транспортов, 325 рыбопромысловых и более 2570 гребных судов»[2]2
   Там же.


[Закрыть].

А разве нельзя было эту армаду кораблей – больших и малых – загодя отправить в осажденный Севастополь? Посадили бы по сто человек на триста рыболовецких, и уже более тридцати тысяч бойцов были бы спасены, бойцов смелых и отважных, закаленных в боях…

Официально об оставлении Севастополя сообщило радио Москвы в сводках Софинформбюро:

«По приказу Верховного командования Красной армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь. В течение 250 дней героический советский народ с беспримерным мужеством и стойкостью отбивал бесчисленные атаки немецких войск…»

Накануне прорвавшиеся немецкие стрелки водрузили фашистский флаг над куполом Панорамы. Берлинское радио оповестило о взятии города-крепости. По всей Германии зазвучали победные марши. Адольф Гитлер за особые заслуги и победоносно проведенные бои в Крыму присвоил Манштейну высший армейский чин генерал-фелдьдмаршала.

А в Севастополе, в уличных боях, на окраинах города, на отдельных удерживаемых рубежах по всему сокращенному фронту обороны поредевшие части и подразделения Приморской армии и бригады моряков – более ста тысяч человек – продолжали упорно сражаться…

Глава двадцать вторая

1

Шел очередной рабочий день войны, 255‑й день войны под Севастополем. Обе стороны трудились с ожесточенной силой, уничтожая друг друга. Одни со злобной яростью рвались к свой победе, которая уже обозначилась, а другие с не меньшим упорством и отвагой не хотели уступать и отступать.

Каждый защитник – моряк с боевого корабля, красноармеец Приморской армии, горожанин, вступивший в ряды ополчения, – в эти дни осознавал сердцем свое место и свою личную ответственность. Позади Севастополь, а впереди тоже все наше, земля большой, вечной родины. Враг стремился захватить и город и эту землю, без которой нам нет жизни. И севастопольцы сражались, как испокон веков сражались русские люди, до последнего человека, до последней капли крови, до последнего дыхания. И не по приказу начальства или командиров, а по внутреннему убеждению своей святой правоты и гордой силы несокрушимого русского духа. Предпочитали лучше погибнуть, но не склонить головы, не отступать, не покидать своих позиций. В безысходном положении вызывали огонь на себя, как это сделал Иван Пьянзин, командир зенитной батареи.

Его батарея была костью в горле для врагов, успешно отражая налеты немецкой авиации. Тогда на высоту пошла пехота под прикрытием десяти танков. Зенитчики опустили стволы и прямой наводкой били по танкам. Но снаряды кончились, гранаты кончились, а враг напирал. Большинство артиллеристов были ранены или погибли в рукопашной. И командир батареи послал радиограмму: «На батарее полно фашистов и фашистских танков. Отбиваться нечем и некому. Открывайте огонь по нашей батарее!»

В воспоминаниях Манштейна есть и такие строчки:

«Произошла трагедия, показавшая, с каким упорством и фанатизмом боролись большевики. Когда наши войска ворвались в Инкерман, вся скала задрожала от чудовищной силы взрыва. Стена высотою примерно в 30 метров обрушилась на протяжении примерно 300 метров».

От взрыва колоссальной силы погибло много фашистов, танков, орудий, автомобилей, которые были завалены рухнувшей каменной скалой…

И сделал это П.П. Саенко, скромный воентехник, начальник склада боеприпасов. В штольне хранилось около 500 вагонов боеприпасов – снаряды для корабельной артиллерии, авиационные бомбы, снаряды, ненужные сухопутным войскам, не тех калибров, и старые, оставшиеся от Первой мировой воны, и тонны пороха.

Саенко чудом остался жив, рассказывал:

«Я не хотел рисковать личным составом и спросил: “Кто останется со мной добровольно? ” Из строя вышли многие, но я оставил техник-лейтенанта Палея, рядовых Кондрашова, Брюшко и Гаврилюка. Весь личный состав с капитаном Зудиным пошел из штольни пробиваться к своим. В Инкерман уже ворвались немцы, они нас окружили со всех сторон… Мы, выждав еще немного, подожгли бикфордовы шнуры и, выскочив через проход, побежали прочь от штолен через балку, на другую сторону. Отползли метров триста, как раздался ужасный взрыв, и так задрожала земля, что казалось, она вообще перевернулась. Я упал, оглушенный, потерял сознание. Очнулся от того, что меня тряс Кондрашов. Я посмотрел вокруг и ничего не понял: все вокруг было белым, словно выпал снег. Потом догадался, что взрывом выбросило белый камень, который превратился в пыль.

Помогая друг другу – все были контужены – мы стали пробираться к морю, к причалам. Отходили последние катера и баржи, брали в основном раненых. Я прыгнул на отходящий катер, но не допрыгнул, упал между катером и набережной. Меня выловили матросы и втащили на палубу».

Сколько подобных и других великих воинских подвигов было совершено в те последние, трагические и в то же время героические дни!

2

Но силы были не равны, и враг теснил. Теснил к морю, к Херсонесу.

Пала Балаклава.

Полк моряков и морских пограничников подполковника Рубцова, который за все месяцы обороны не отступил ни на шаг, вынужден был отходить: немцы прорвались по ялтинскому шоссе, танковой атакой сломив сопротивление соседей, сильно поредевшую морскую бригаду. Рубцовцы с боями отошли к толстым стенам Георгиевского монастыря и там закрепились.

Заканчивался бесконечно длинный летний день.

Две башни 35‑й батареи своим огнем помогали отражать еще не одну танковую атаку. Белокрылые чайки залетали с моря и, напуганные громом пушек, с криком улетали. Сама батарея тонула в фонтанах вздыбленной земли, камня и осколков, в гуле и грохоте разрывавшихся авиационных бомб. Немецкие бомбардировщики, не встречая сопротивления, спускались низко и пикировали на батарею, стремясь заставить ее замолчать. Батарейцы гибли на своих боевых постах, а живые продолжали сражаться. Громовой голос орудий 35‑й батареи выделялся из общего гула канонады, как голос солиста в хоре. А когда кончились снаряды, стали стрелять по танкам учебными чугунными болванками. Огромные толстые стволы орудий от непрерывной стрельбы накалились и дышали огненным жаром.

В первой башне вышло из строя орудие. Едва батарейцы затолкали пороховой заряд и еще не успели защелкнуть замок, как от раскаленного ствола пороховой заряд вспыхнул и, объятый пламенем, мгновенно взорвался. Из ствола в башню хлынул смертоносный огонь. Погибли все, кто находился рядом…

С наступлением темноты обе башни 35‑й батареи, расстреляв весь боезапас, замолкли. Капитан Лещенко окинул взглядом свой командный отсек, выглянул в амбразуру. Обе могучие башни, как шапки великанов, тускло поблескивали в темноте, вздымаясь над плоской вершиной. Длинные стволы смотрели в глубь полуострова, туда, где на передовой вспыхивали разрывы, в темное небо взлетали ракеты и нервные пунктиры трассирующих пуль.

Капитан, стиснув зубы, тяжело вздохнул. Вот и все! Во рту пересохло, хотелось пить. Он чертовски устал.

– Вот и все! – повторил он вслух, а под сердцем накатывалась горечь обиды и злости. Четырнадцать лет прослужил он на батарее, все годы готовились отражать нападение с моря, поражать вражеские корабли. А пришлось стрелять по наземным целям, по танкам. Могли б еще держаться, но боезапас весь вышел. Надо уходить, выводить личный состав, тех, кто остался. Если судьба подфартит, может быть, удастся прорваться в горы, к партизанам.

В дверях выросла богатырская фигура Мельника, главного старшины батареи. Лицо в копоти, тельняшка порвана на плече.

– Немцы близко…

Каждый понимал, что батарея не должна достаться врагам. И капитан произнес вслух то, о чем думали оба:

– Приказываю взорвать батарею!

– Есть, взорвать!

– Кто с тобой?

– Сержанты Тютюнов и Власов!

– Действуй!

Борис Мельник, чемпион флота по борьбе и рукопашному бою, со своими помощниками нырнули в казематы. Действовали быстро, деловито, с угрюмым остервенением. Заложили взрывчатку в каждую башню, протянули бикфордовы шнуры…

Выбрались при свете звезд, добрались к скалистому обрыву. На счету каждая секунда. Где-то рядом хлопали выстрелы, раздавались автоматные очереди. Три моряка с отвесной скалы по веревке спустились вниз, к морю. В руках ножи. Они знали, что им надеяться не на кого. Осмотрелись. Волны плещутся о камни. Луна всходила из-за горы, и по морю легла золотистая дорожка.

– Катер! – радостно выдохнул Иван Тютюнов, показывая рукой в сторону темного мыса.

Это было похоже на чудо.

Он стоял в двух кабельтовых от берега. Переполненный людьми. Что-то случилось с мотором, он на время потерял ход.

Три моряка бросились в воду.

Плыли быстрее, чем на спортивных соревнованиях. Мельник доплыл первым, выпрыгнул из воды, схватился за леер. За ним подплыли Тютюнов и Власов. К ним потянулись руки, помогли взобраться на палубу. А на палубе не было свободного места. Раненые, женщины с детьми. Люди стояли, как в автобусе в час пик.

Все с облегчением вздохнули, когда глухо заворчал мотор и катер тронулся с места. А когда отошли в море, воздух потрясли два громовых удара. На высоком скалистом берегу в небо взметнулись два черных, пронизанных огненными молниями столба. Героическая и непобежденная 35‑я перестала существовать.

3

Перестала существовать сама батарея, но вокруг нее, возведенные еще в мирное время, крупные оборонительные бетонные сооружения и старый земляной вал превратились за эти дни в мощную боевую позицию. Она располагалась на высоте и, естественно, господствовала над Херсонесом и ближайшими бухтами. И сюда из окраин Севастополя, из других мест на полуостров Херсонес, к укреплениям 35‑й береговой батареи, стягивались отступавшие с боями подразделения, остатки поредевших полков, сводные батальоны, а то и роты из уцелевших морских бригад.

В своих воспоминаниях командир 3‑го дивизиона 99‑го артиллерийского полка знаменитой 25‑й Чапаевской дивизии капитан Захарий Олейник пишет:

«Полковник Гроссман велел мне оставить за себя капитана Титова, а самому вместе с ним поехать на 35‑ю батарею, найти штаб армии, чтобы выяснить обстановку и порядок погрузки. Вскоре мы: полковник Гроссман, майор Василевский и начштаба дивизиона ст. лейтенант Дудин с тремя бойцами поехали на 35‑ю батарею.

Это было ночью 3 июля 1942 года. По незнакомой дороге добирались долго. По обочинам валялись разбитые автомашины, а когда подъехали к ложной батарее, то увидели скопище целых и поврежденных, разбросанных в беспорядке машин, среди которых были и санитарные, многие из них горели.

Майор Василевский и ст. лейтенант Дудин с бойцами остались у машины, я сопровождал полковника Гроссмана.

Народу на батарее было много. Все взволнованы. Кругом разбросанные ящики, разбитые чемоданы, обильно насорено бумагами. Люди собирались, стараясь группироваться по своим полкам, дивизиям, частям. Внимательно присматриваясь к окружающим, я установил, что все командиры, кто мне встречался, были в небольших чинах, не старше майора. Найти тех, кто руководил предполагаемой погрузкой, нам так и не удалось.

Мы подошли к берегу моря, в районе кирпичных казарм, между ложной и действительной батареями. В этом районе был плавный спуск к морю. Обогнув два разбитых самолета, мы увидели перед собой в предутренней дымке каменные берега и далее что-то в виде причала. Там было очень много народу. Как видно, товарищи ожидали подхода кораблей.

Трудно сказать, кто в это время не обращал свои взоры на море. Но оно было пустынным, было немым свидетелем большой беды.

Полковник Гроссман стоял у берега, молча смотрел в морскую даль и, думаю, вспоминал то, что нам сказали на подходе к 35‑й батарее. Что командование армией и флота давно ушло, что батарея подорвана, а генерал Новиков, оставшийся за командующего, тоже вчера ночью ушел на катере. Я понял, что Гроссман расстроен и, видимо, сильно нервничал.

Я смотрел на полковника и думал: «Неужели он не знал о случившемся? Как же могло такое быть, что начальник артиллерии дивизии ищет штаб своей дивизии? По его виду было видно, что не знал о том, что случилось».

– Предали, сволочи! Осталось только пулю в лоб пустить!

Он быстро собрался, и мы пошли к своей машине.

– Надо попытаться удержать бухту, может быть, подойдет флот, – высказал он свою мысль, когда мы подходили к машине.