Текст книги "Дело Томмазо Кампанелла"

– Нет. Не ужинал, – честно признался Таборский. – Знаете, у вас такой странный район. Я шел по улице…

И тут Таборский рассказал им одну очень длинную и путаную историю, в которой они долго не могли разобраться, но которая, как они понимали, происходила пока хориновцы, каждый у себя дома, готовились к репетиции, а Таборский ехал с вокзала на прежнюю квартиру Юнниковой, где, как оказалось, она давно уже не жила, и при этом немало побродил по Лефортово.

Но перед тем как Таборский принялся рассказывать им свою путаную историю, из зала «Хорина» все-таки убежал вслед за Рохлей и Охапкой Томмазо Кампанелла. Произошло это так…

– Перед этим я искал покоя, равновесия, сытости, удовольствий, – продолжал настаивать Томмазо Кампанелла. – Нет, не так. Я хотел заматереть. Хотел стать толстым, сытым, самоуверенным. Я думал, что у меня много мечт: мечта стать толстым, мечта стать толстым человеком в красивых новых одеждах, мечта стать худым стройным человеком, одетым в элегантный фрак, мечта всегда вкусно есть, три раза в день есть только вкусные и аппетитные кушанья, приготовленные со специями, мечта быть человеком, который пьет только изысканные напитки, мечта стать таким самоуверенным, чтобы меня не мог поколебать даже самый критический взгляд, брошенный в мою сторону!.. Я уповал на расчет, на ум, на рациональность, на умственную проработку жизни. Я думал, что у меня много мечт. А мечта оказалась только одна. Да-да! Только одна мечта оказалась способна спасти меня. И действовать тем временем надо было наитием, угаром, раскручиванием собственных эмоций. Это мечта о жизни, в которой непрерывно что-то происходит. Причем не просто происходит, а происходит в каких-то определенных антуражах. Нет, не так… Черт возьми! Я, кажется, немного подзапутался. Но одно определенно и очевидно – только одна мечта способна спасти меня – мечта о жизни, в которой события чередуются одно за другим в некой бешеной круговерти. Сейчас я не могу находиться здесь, в «Хорине», слишком долго потому, что, кажется, в самое ближайшее время здесь ничего не произойдет. А мне необходимо действие, иначе мои эмоции станут крайне мрачными. А не стоит ли мне пока пойти вместе с Рохлей… Он что-то там говорил интересное про какой-то паспорт, а потом, во всяком случае, можно будет вернуться в «Хорин». Да, сейчас нужно раскручивать атмосферу. Сейчас я не могу просто сидеть и тихо мечтать о чем-то!..

– Томмазо Кампанелла! Сейчас мы здесь представим одну сценку! – воскликнул Господин Радио. – Подождите немного и вы увидите ее!

– Нет-нет! Я не могу ждать. Я должен добавить в свою жизнь событий. Я знаю, что только одно настроение способно спасти меня от мрака Лефортово – это настроение раскручивания эмоций, безудержного вихря событий. Если этих событий нет в действительности, то их нужно как-то придумывать и провоцировать самому. В этом, в поиске событий, мне могут помочь Рохля и этот пьяный Охапка. Уж с их-то помощью я наверняка найду на свою голову какие-нибудь события. К тому же Рохля говорил про какой-то паспорт. Это само по себе в высшей степени интересно! Ха! Это прекрасный антураж, прекрасное настроение – человек ищет на свою голову событий! Мне кажется, что это в высшей степени замечательно. Жить только тем, что именно в этот вечер должны обнаружиться события. Это в некотором роде постоянная игра в события! Вот, кстати, чем еще очень привлекателен для меня театр – театр это тоже постоянная игра, наигрыш, представление. И конечно же, события!

– Эх! Томмазо Кампанелла, вы же сейчас впадете в какой-нибудь загул. И уж тогда вы точно будете потеряны и для сегодняшнего вечера и для «Хорина». По крайней мере на ближайшее время, – с ужасом проговорил Господин Радио.

– А что, загул – это тоже событие. И пьяницы и гуляки – это первейшие в России революционеры. Но я, конечно, постараюсь не впадать ни в какой загул и не напиваться, постараюсь пройти как бы по грани загула и не-загула, как бы пройти по лезвию ножа… И не напиться в стельку, не загулять, остаться трезву, а просто напитаться какими-то событиями!.. Итак, вперед – за Рохлей! Уверен, что в его обществе скучать не придется. Сколько всего интересного может произойти в его компании, – а какие антуражи! Какое счастье для впечатлительной натуры: нищие, цыгане, вокзалы… Как все это интересно!

– Не забудьте положить на место этот фрак и вторые ключи от зала!.. – прокричал ему вдогонку Господин Радио, но Томмазо Кампанелла этого, скорее всего, уже не слышал.

Глава XIV
Кушать не подано

Итак, история, поведанная мужчиной с пшеничными усами… Если немного сократить и сделать более понятным этот рассказ, то его можно условно передать следующим образом:

«Присмотримся поподробнее к некоторым приметам того вечера… В тот вечер… Ах, тот вечер!.. Сумрачный вечер. Во время сумрачного вечера быть репетиции „Хорина“. Народ собирался… Завязывались шнурки, застегивались пряжки брюк, подкрашивались губы, проверялось содержимое карманов и кошельков. А вокруг „Хорина“ – Москва, Лефортово. Потому что „Хорин“ существовал не сам по себе, а, конечно же, был частью этого города. А в вечернем шестичасовом воздухе носились запахи. Прежде всего, больше всего в этот вечер в шестичасовом воздухе слышались ароматы еды, то и дело прилипавшие тонкой пленкой к небу, гортани, языку, губам, свербили в носу, щипали глаза. Это было царство, пиршество еды, от которого нормальный человек не мог не сойти с ума и не захотеть съесть все Лефортово, весь этот город. Нет, только Лефортово, зачем же весь город? А ненормальный не мог не стать еще ненормальней и не выкинуть какую-нибудь дикую, зверскую штуку, которая бы так или иначе была, пусть и не прямо, пусть путем каких-то очень странных и только его ненормальному сознанию и понятных образов связана со всем этим пиршеством, с едой. С шашлыками, котлетами, ломтиками лука и помидоров, нанизанных на шампуры. С углями, плотски мерцавшими в недрах мангалов. С хлебами, нарезанными острыми ножами, с сосисками в тесте, чаинками, плававшими в жиденьком, но умопомрачительно сладком и вкусном отчего-то – о чудо! отчего? – чае. В вечернем шестичасовом воздухе было тяжко, тягостно. Непереносимо идти от запахов, так полны они были какой-то странной эссенцией то ли жизни, то ли смерти, то ли грязи, то ли греха, и как-то вовсе не думалось о чревоугодии. Таборский шел мимо Лефортовского рынка. Дома, улицы – все было слишком пустым, некрасивым, невзрачным, убогим, но запахи – запахи впивались в Таборского исподволь, ежесекундно. И он понимал, что должен сделать из всего этого какой-то практический вывод, убить какое-то свое прошлое или как-то совсем по-другому переиначить настоящее – он не знал что. Сердце его дрожало. И он начинал, он зверски, мучительно начинал желать есть. Все, все, все! Улицу. И пустоту. И эту убогость и неуютность, которая все здесь пронизывала. Но ему было страшно, и он ничего не мог понять. И только было ясно и определенно одно – что добром все это не кончится. А ведь на самом деле, почти нигде на его пути не продавали еду в таком количестве. Таборский просто нафантазировал, напридумал все эти запахи. Отчего-то именно Лефортово подталкивало его к подобным фантазиям и навевало их. Действительно была, существовала только одна маленькая кафешка, в которой готовился шашлык: лук репчатый, баранина, зеленый лук, лимон, хлеб, острый южный соус, красные вина нескольких сортов, один сорт вина белого. Кажется, там тоже была водка… Зеленый лук клали в этой комнатке – все заведение умещалось в одной полуподвальной комнатке, – крупно порезанный зеленый лук клали рядом с мясом на большом порционном металлическом блюде, достаточно старомодном, – где они только такие взяли?»

– Что же получается, у вас лефортовские окрестности вызывают повышенный аппетит, так что ли? – поразился Господин Радио, когда Таборский закончил свой очень путаный рассказ, который хориновцы много раз прерывали вопросами, замечаниями о том, что они ничего не понимают, что им вообще не понятно, для чего Таборский теперь обо всем этом рассказывает.

– Получается, что так… Скажите, такое бывает, чтобы от омерзения хотелось есть? – спросил Таборский в свою очередь.

– От омерзения? Хотелось бы есть?! – поразилась женщина-фельдшер. – Вот это да! Очень странный ход мыслей! Я бы сказала наоборот – от омерзения пропадает аппетит. Лично у меня всегда бывает только так. Если я испытываю от чего-то чувство омерзения, то, уж конечно, мне долго не захочется есть. Аппетит пропадет надолго. И только когда я некоторым образом смогу отвлечься от своего омерзения, он сможет вновь восстановиться. По-моему, это естественно.

– А мне кажется наоборот, сначала человек испытывает омерзение. Но он понимает, что это омерзение нельзя никак, никоим образом в данный момент преодолеть. То есть у него нет совершенно никакого выхода. Но человек же прост, примитивен, глуп, как та самая деревяшка, на которой разделывают для шашлыка мясные туши. Поэтому, чтобы уберечь мозг от этой депрессии, тут же возникает сильное животное чувство, которое должно отвлечь от депрессии, – желание жрать, жрать много и все, что ни попадя, – проговорил Господин Радио.

– Фу! Какая мерзость! Много и все что ни попадя! – воскликнул учитель Воркута.

– Ну ладно. Давайте не будем спорить, – вмешалась женщина-шут. – Во всех случаях господин Таборский, с которым нам довелось сегодня вечером таким необычным образом познакомиться, хочет есть. И мы должны предоставить ему все шансы сделать это наилучшим образом. Это наш человеческий долг! Где мы можем порекомендовать ему поесть поблизости?

Тут к ним подошел Журнал «Театр» (человек, который находясь на репетиции в школьном классе постоянно читал статью в журнале «Театр» за какой-то лохматый год, посвященную проблемам художественной самодеятельности). Он раскрыл какую-то книжицу и, проговорив: «Поблизости работает очень много предприятий общественного питания», принялся зачитывать:

«Рестораны

«Азербайджан» – ул. Бакиханова, 1,

«Араз» – ул. М.А. Алиева, 138,

«Баку» – ул. Малыгина, 12,

«Дружба» – парк им. Кирова,

«Гек-Гель» – ул. Гаджибекова, 16,

«Интурист» – пр. Нефтяников, 63,

«Метро» – ул. Низами, 16,

«Мугань» – пр. Ленина, 224-й квартал,

«Новбагар» (восточные блюда) – пр. Кнунянца, 4,

«Ширван» – ул. Низами, 28,

«Спорт» – ул. Инглаб (напротив главного входа стадиона им. Ленина),

«Южный» – пр. Кирова, 4,

Бакинский железнодорожный ресторан – станция Баку-пассажирская.

– О! Какая прелесть! – воскликнул учитель Воркута, который тоже был в этом зальчике вместе с остальными хориновцами. – Я представляю себе, я воображаю не очень чистые и без всяких особых интерьеров грязненькие рестораны не первого разряда. В них достаточно грязные скатерти и не слишком вежливые, несимпатичные и немолодые официанты. Наоборот – официанты не молоды и выглядят грязновато!

– Дальше! Дальше! Давайте читать список дальше, – воскликнул Журнал «Театр». – Я продолжаю.

Он действительно продолжил чтение:

– Столовые (в центре).

– О, столовые – это самое замечательное! Это самый низкий уровень, это самая дешевизна! – вновь, изображая огромную радость, воскликнул учитель Воркута.

– Подождите-подождите! Вот это, пожалуй, самое главное здесь слово… – прервала его женщина-шут.

Остальные хориновцы вопросительно посмотрели на нее.

– Это я так, просто отметила, – проговорила женщина-шут, ничуть не смутившись. – Итак, продолжайте, оглашайте список.

– Я продолжаю! – объявил Журнал «Театр» и действительно продолжил чтение:

«№ 2 – ул. Мясникова, 12,

№ 3 – ул. Малыгина, 2,

№ 5 – пр. Нефтяников, Дом правительства,

№ 6 – ул. 28 апреля, 6,

№ 14 – ул. Шаумяна, 58», – перечислял он.

– Стоп! У вас все? – спросила женщина-шут.

– Нет, – растерянно проговорил Журнал «Театр». – Еще № 15 – ул. Шаумяна и № 21 – ул. Караганова, 11.

– Но теперь-то все? – женщина-шут разговаривала с Журналом «Театр» таким тоном, словно она разговаривает с ребенком.

– Итак, – продолжила она, не дожидаясь утвердительного ответа с его стороны. – Самое главное во всем этом столовском деле – это дешевизна. Ведь что надо человеку, если он целый день ничего не ел, ужасно, просто до осатанения хочет жрать, так что жратва мерещится ему на каждом углу и он даже делает из этого какие-то глубокомысленные выводы? Такому человеку надо, чтобы еды было много и она была не дорогой, а, напротив, очень дешевой и чтобы не надо было разводить из процесса еды всяческих церемоний. Ну, я имею в виду, как это бывает при походе в ресторан: прийти в хорошем костюме, сделать заказ, стесняться, если человек стеснительный, мучиться, достаточно ли хорошо он одет, ждать, пока чопорный официант принесет заказ… К тому же, если человек приехал из Воркуты, этого нищего края, где давно нет работы и зарплаты, а только закрытые шахты и лагеря для всяких мошенников, воров и убийц, то у него и с деньгами – не так, чтобы здорово. Таким образом, самое главное слово, про которое я сказала, – это дешевизна! И ничего, что там грязновато и не такой уж и сервис! Главное, чтобы вы не отравились! Ну уж я надеюсь, что вы все-таки не отравитесь.

– Да! Да! – засуетился Журнал «Театр». – Здесь еще есть не только очень дешевые столовые, но и кафе. В кафе тоже дешевле и с меньшими церемониями, чем в ресторане.

– Да? – Таборский, кажется, с благодарностью выслушивал все эти разговоры так действенно стремившихся ему помочь хориновцев. – Да и верно! Ведь не надо делить еду на низкую и не низкую. Ведь глупо же говорить, что простые и дешевые макароны по-флотски, приготовленные из дешевого фарша и дешевых макарон, – это «жралово», а красиво сервированный паштет из гусиной печенки, приготовленный лучшим поваром дорогущего французского ресторана в центре города, – это «еда».

Журнал «Театр» принялся зачитывать:

«Кафе:

«Весна» (улица Кирова, дом 25)

«Чайка» (проспект Ленина, дом 20)

«Минутка» (проспект Ленина, дом 36)

«Прибой» (улица Свободы, дом 54)

«Молочное» (улица Первомайская, дом 19)

«Автомат» – ул. Г. Гаджиева, 42

«Апшерон» – ул. Низами, 37

«Весна» – ул. Зевина, 11

«Интурист» – пр. Нефтяников, 63

«Джейран» – пр. Нариманова, 528-й квартал

«Матери и ребенка» – ул. Караганова, 1

«Приморское» – пр. Нефтяников, 81

«Наргис» – ул. Коломийцева

«Жемчужина» – Приморский парк».

– Подождите, подождите! Откуда вы все это читаете? – спросил вдруг учитель Воркута.

– Ну как откуда? – удивился Журнал «Театр». – Тут какие-то обрывки книги валялись. Я так понимаю, что это справочник. По нашим делам…

– Обрывки книги! Вы их нашли вон за тем стулом? – со злой радостью в голосе уточнил учитель Воркута, словно наслаждаясь тем, что ему удастся сейчас уличить коллегу по самодеятельному театру в какой-то ужасной глупости.

– Нуда! – простодушно ответил Журнал «Театр».

– Ха-ха! Ну и чудак! – расхохотался учитель Воркута. – Господин Таборский, как вы думаете, можно ли поесть у нас в Лефортово, пользуясь разорванным путеводителем по городу Баку за шестьдесят-какой-то там год?

– Ну здесь же не было обложки! – оправдывался Журнал «Театр». – Господа! Я хотел помочь! Но здесь не было обложки… Между прочим, честное слово, только пять дней тому назад я нашел по этому путеводителю очень дешевую аптеку, в которой продавался гораздо дешевле, чем в остальных местах, радикулитный пояс моего размера. Я искал его целых три месяца. А нашел по этому путеводителю! Я вам клянусь! Именно по этому путеводителю!

– В общем так! – спасла его от дальнейших издевательств учителя Воркуты женщина-шут. – Смысл вовсе не в этом. Он все равно бы не запомнил столько адресов. Смысл в том, что господину Таборскому ужасно повезло – Лефортово тем и замечательно, что это недорогой район, который тем не менее находится не на окраине, а в достаточно исторической части Москвы. И выйдя на улицу, человек со скромной суммой в кошельке всегда разыщет где-нибудь, не бродя часами по холодным улицам, недорогую столовку или какую-нибудь третьеразрядную харчевню, где ему наконец-то удастся досыта набить брюхо и позабыть все эти мрачные рассуждения, которые лезут нам в голову, когда мы голодны, не выспались, намотались изрядно по делам и вообще…

– Лефортово! Мы рекомендуем его вам! Очень низкие цены в харчевнях! – воскликнула она. – Я полагаю, что это, низкие цены, может приятно удивить и порадовать вас!

– Низкие цены… Удивить и порадовать… – вдруг как-то невесело проговорил Таборский. – Сами-то вы все здесь рассуждали про мир блеска. А блеск не бывает очень уж дешевым.

Тут Господин Радио, забравшись в макет самолета, установленный на сцене, щелкнул каким-то рубильником, и одна из лампочек, освещавших хориновский зал, погасла. Вторая лампочка светила очень слабо, так что в зале воцарился полумрак. В этом царстве теней раздались голоса…

Таборский: – Какой странный вечер сегодня был, – послышалось, как он волочит что-то по полу, скорее всего, пододвигает к себе один из колченогих стульев. Потом раздался скрип – Таборский уселся на стул. – Не знаю, может быть, это только кажется, оттого, что я с дороги и вот уже столько часов мотаюсь по городу без всякого отдыха? И без еды. Вот и мерещатся всякие запахи.

Женщина-фельдшер: – Запахи еды?! Мы тоже их постоянно слышим. В основном потому, что нам постоянно хочется есть. С этим самодеятельным театром почти всегда не хватает времени поужинать. (Через некоторую паузу.) Если вам негде остановиться, я могу пригласить вас к себе. Думаю, мама будет не против. (Дальше еще тише.) Хотя она уже давно ничего не слышит и не видит. (Совсем тихо.) Наверное, она сообразит, что в квартире есть кто-то посторонний, только если столкнется с вами в коридоре.

Не очень-то и ловко пытаться расслышать чужие разговоры, особенно, когда тот, кто говорит, всячески старается быть не услышанным, что означает, безусловно – этот разговор не для посторонних ушей. А потому деликатно оставим Таборского и женщину-фельдшера беседовать в сгустившемся сумраке, а сами тем временем вернемся чуть назад и посмотрим, что происходило с Томмазо Кампанелла, когда он выбежал из «Хорина».

Глава XV
Напряжение и нетерпение – чудовищные

Томмазо Кампанелла выбежал на улицу. Морозный воздух показался ему бодрящим и невероятно вкусным. Он сразу сделал такой глубокий вдох, что холодом обожгло горло, а голова закружилась. Кроме фрака, манишки, лаковых штиблет и не слишком теплого пальто на нем не было ничего надето, хотя столбик термометра опустился очень низко. Волосы его были растрепаны, а фрак расстегнут.

Томмазо Кампанелла успел заметить, что вслед за ним на улицу покурить, правда, не выбежал, а вышел еще один хориновец. Но он остался стоять на пороге, за спиной у нашего героя.

– Черт возьми! Что за тьма! – проговорил Томмазо Кампанелла пораженно. – Эта тьма хороша, если нужно проскользнуть мимо тюремного караула. Но сейчас она мне не нравится. Она мне совсем ни к чему. Есть тут кто? Черт! Вот чертов Охапка! Поразбивал все фонари! Черт возьми, здесь я никого не найду! Но я же видел, что только что где-то здесь вертелся этот проклятый нищий! Эй, Рохля!.. Рохля, отзовись! Это я, Жора-Людоед!

За спиной у Томмазо Кампанелла послышался смешок курившего хориновца.

– Рохля, ты мне нужен! Я ничего тебе не сделаю! Рохля не отзывался…

В следующее мгновение Томмазо Кампанелла увидал в самом конце закоулка на фоне освещенной большой улицы две удалявшиеся фигуры – нищего и Охапку, которые уже вот-вот должны были выйти из дворов на Бакунинскую. Томмазо Кампанелла истошно закричал «Рохля!» – так, как будто от этого зависела вся его жизнь, и кинулся следом.

Нищий остановился и, взяв за рукав, задержал Охапку. Бегом Томмазо Кампанелла бросился к ним. Он был чрезвычайно рад, что успел, и Рохля еще не скрылся из виду.

– Старик, пойдем вместе! Сегодня мы будем болтаться по улицам. Мы будем пить, пить и пить… Мы будем жечь эту ночь до тех пор, пока от нее вообще ничего не останется, но мы разрешим ситуацию. Мы встретим всех людей, каких надо. Это я тебе говорю! – говорил Томмазо Кампанелла достаточно бессвязно. Рохля понял лишь то, что его приятель чрезвычайно, до крайности возбужден.

– Я сегодня… – продолжал Томмазо Кампанелла. – Сейчас я должен… Пропиться, забыть! И ты, Рохля, должен мне в этом помочь. Я нетерпелив, нетерпелив! Моя эмоция в один прекрасный момент вырвалась из-под контроля. Напряжение и нетерпение чудовищные! Надо разрешить эту ситуацию немедленно! Как всегда первое требование – требование немедленного разрешения ситуации. Понимаешь, главное, чтобы тупое ожидание не накапливалось. Чтобы события и связанные с ними эмоции следовали одно за другим в лихорадочном темпе!

– А деньги?!. Деньги у тебя есть? – нетерпеливо спросил Рохля. – А то «пропиться! Напряжение чудовищное»! Я к тебе чего подходил – рубликов занять, рубликов, в театр сходить, пирожков купить!

– Да! – тут же встрял в разговор Охапка. – Вот у воров денег куры не клюют, хоть они и не ходят в таком проеденном молью фраке, как ты, артист. Жора-Людоед каждый день в кабаке выпивает и закусывает. А ты денежно поддержать разговор можешь?

– Уважаемые, денег у меня ни гроша! Но вот если бы вы мне подсказали, кому можно сплавить этот, совершенно лишний в моем положении фрак, я бы, безусловно, налил вам по стакану. Рохля, все, что я нес вчера – это на самом деле правда: и про эмоцию, которая есть самое главное в жизни, и про фактор времени, и про магическую роль декораций, и про эйфорию! Но я чертовски голоден. А когда я голоден, у меня от голода начинают трястись руки. Так трястись, что я даже, бывает, не могу донести ложку с похлебкой до рта, – все расплескиваю по дороге. Вот как я бываю голоден. А сейчас у меня именно такое состояние. К тому же, помимо трат на собственное пропитание, мне необходима сумма денег, добавив которую к уже имеющейся сумме…

– Ага! – встрепенулся Охапка. – Значит, у тебя все-таки есть заначка?!

– Да нет же! – воскликнул Томмазо Кампанелла. – Добавив которую к уже имеющейся в моей голове цифири расходов, мы могли бы организовать замечательный ужин в теплой компании заинтересованных лиц, – выкрутился он.

– Витиевато излагает, сволочь! – сказал Охапка. – Чувствуется, наш человек. А что-то я тебя раньше у нас здесь в Лефортово не встречал? Ты не здешний что ли?

– Нет. Я с Воркуты, – ответил Томмазо Кампанелла.

– А-а… – протянул Охапка. – Тогда понятно. Ну ладно. Давай, снимай фрак и пойдем!..

– Погоди-погоди. Как снимай? – остановил его Рохля. – Как же он пойдет? Голый что ли?

– А что же делать? – расстроился Охапка. Рохля задумался.

– Человек, которому можно продать фрак, торчит в гостинице Лефортовского рынка, – проговорил он после некоторой паузы. – Надо идти туда. Там загоним фрак, а ему… – Рохля показал на Томмазо Кампанелла, – подберем что-нибудь по-копеечнее.

– Подождите меня здесь несколько минут. Сейчас я загляну в «Хорин», и мы пойдем! – сказал Рохле Томмазо Кампанелла и убежал.

– Мне надо отдать ключ от «Хорина»! – закричал он на бегу. – Я мигом!

Томмазо Кампанелла скрылся за дверью, и у нас есть только какая-то секунда, только какое-то жалкое мгновение, чтобы пулей переместиться в номер гостиницы Лефортовского рынка (правда, вовсе не в тот, где Рохля собирался загнать фрак Томмазо Кампанелла) и вернуться обратно, туда, где на выходе из лабиринта, составленного из стендов Музея молодежи прежних лет, Томмазо Кампанелла окажется прямо в хориновском зале. Итак, туда и обратно. Мухой!

В хориновском зале частично погас свет, когда Господин Радио щелкнул рубильником в большом макете самолета, установленного на сцене среди декораций. Но свет не гас ни на минуту в маленьком номере гостиницы при Лефортовском рынке, где начиналась настоящая «ночь без сна». Там встретились два приятеля, один из которых – студент творческого вуза, который собирался в недалеком будущем стать театральным художником и которого звали Фомой Фомичевым. Будучи иногородним студентом, он поселился в гостинице временно, поскольку хозяйка неожиданно согнала его со съемной квартиры, а снимать другую или поселиться в институтском общежитии он, по определенным причинам, не спешил. Именно Фома Фомичев был автором затейливых декораций странного театра «Хорин», и именно он сейчас ужинал с приятелем и, важничая, болтал под куски говядины, под пиво и жареный картофель (приятели заказали – в эту-то убогую гостиницу! – еду из ресторана), так вот, приятели как раз болтали про учебную работу гениального (таким он сам себя считал!) Фомы Фомичева, пили пиво, ели жареный картофель с мясом и до поры нисколько не обращали внимания на убогую обстановку гостиницы при Лефортовском рынке.

– Ну, как твоя дипломная работа?.. Как там твоя дипломная работа?.. – настойчиво спрашивал Фому Фомичева его гость, которого звали Романом Романовым.

– Да что там дипломная работа! Я создал нечто невероятное. Целый фонтан разнообразных образов. Моей задачей было передать многообразные настроения. Я наворотил в хориновском зале таких настроений, таких эмоций! Так сконцентрировал их и замесил самым густым замесом! Прибавил специй, перцу и жира, чтобы это Лефортово как можно легче проваливалось в глотку, – охотно отвечал Фома Фомичев. – Но ты думаешь, хоть какие-то декорации могут сравниться по силе воздействия да вот хотя бы с тем местом, с этой вот комнаткой, в которой мы сейчас с тобой сидим? Посмотри вокруг – хлам, старый шкаф, пыль, колченогие стулья, грязные углы, эта смятая неопрятная постель. Вот, что действует на нашу психику по-настоящему. Понимаешь, это ужасно действует на нашу психику. Все эти ужасные антуражи, вся эта нищета, все эти колченогие стулья, все эти обшарпанные столы, вся эта гадость! А все остальное… Разве эта дипломная работа – это дипломная работа? Это не дипломная работа, а дрянь! Так!.. Просто ерунда! По сравнению с тем, что мы видим в жизни хотя бы вот в этой комнатке, любая декорация – просто ничего не выражающая ерунда.

– Но ты бы мог как-то скопировать эту комнатку в своих декорациях, как-то гипертрофировать ее черты.

– Нет, нет… Скопировать – это все не то…

– Вот как?!. – удивился приятель, продолжая уписывать за обе щеки жареный картофель и время от времени делая громкий глоток пива. – А я думал…

– Да что там, что ты думал! – оборвал его Фома Фомичев. – Кому там интересно, что ты думал?! Роман ты Романов! Когда же ты наконец поймешь, что самое главное не то, что ты думаешь, а то, как успешно ты сейчас вот переваришь этот картофель, это мясо и это пиво?!

– Да, черт возьми!.. Вроде я и художник, а натура у меня приземленная, – согласился Роман Романов. – Я, знаешь, люблю писать натюрморты: стол, на столе – разделочная доска, на доске, скажем, большой кусок говядины, а вокруг – зелень. Петрушка, укроп. Позади – кувшин с пенящимся пивом, а сзади, так сказать, фоном, висят оленьи рога – охотничьи трофеи, ружье двуствольное, шляпа с пером… Уютная, аппетитная картина!

За маленьким окошком было холодно и ужасно неуютно, были видны серые здания, и рынок с разноцветными тентами, и Авиамоторная улица, и трамвайные пути, и какой-то грузовик, который вот-вот только подрулил к обочине.

Но Фома Фомичев живо представил себе натюрморт, описанный его приятелем-художником и как-то ему действительно стало много уютней, даже с учетом того, что он был уверен, в этой гостинице могут ночью и прирезать какие-нибудь торговцы с Лефортовского рынка, если он, Фома Фомичев, им не понравится.

– А как же твой приятель? – не унимался сотрапезник Фомы Фомичева. – Ну тот… Со странным прозвищем. Как его…

– Томмазо Кампанелла! Это нельзя назвать прозвищем. Это имя, которое есть у него, пока он занимается в «Хорине», – ответил Фома Фомичев и, встав из-за стола, подошел к старинному, большому и тусклому зеркалу с тумбой, с красивой резной рамой, впрочем, поцарапанной, с деревянными цветами, идущими по кайме. Фома Фомичев видел себя, свое отражение и говорил:

– Он большой любитель Лефортово. Понимаешь, у него все его настроения и эмоции вертятся вокруг Лефортово. Все Лефортово, Лефортово! Он просто обожает этот район. Он хочет создать свой собственный музей Лефортово. И просит меня оформить этот музей.

– Ну а ты? Что ты?.. Согласен? Это выгодно?

– Да какой там выгодно! Здесь работа не за деньги. В «Хорине» мне, кстати, ничего не платят. Нечто вроде творческой практики для студента художественного вуза. Ерунда… Сплошная ерунда! Мне надо подзаработать, приодеться, снять нормальную квартиру, а я трачу время на такую ерунду! И гостиница эта – ерундовая. А для него она, для этого Томмазо Кампанелла, эта гостиница – самое прекрасное место на свете. Так он мне говорил. И просил нарисовать ее образ для музея Лефортово, который он потихонечку создает в том же зале, где и этот «Хорин».

Фома Фомичев отошел от зеркала.

– Он обожает Лефортово. Он мне говорил, что настолько любит Лефортово, что никогда и ни за какие коврижки отсюда не уедет.

– Это кто? Это этот Томмазо Кампанелла, что ли? Это он, что ли, такой любитель Лефортово?! А чего он здесь нашел?

– Нашел что-то.

– Слушай, а все-таки почему его зовут Томмазо Кампанелла?

– А почему ты больше всего обожаешь жареный картофель и пиво? Потому и его зовут Томмазо Кампанелла. Боже, какая ужасная здесь гостиница!

Приятель Фомы Фомичева в этот момент особенно сильно набил рот жареным картофелем и особенно громко сглотнул пиво, так что Фома Фомичев даже поморщился от отвращения. Но он еще подумал, что за этот номер в этой гостинице ему почти ничего не приходится платить, а это – большая экономия. А иначе, не сними он этот номер, ему бы, наверняка, пришлось ночевать на вокзале, потому что с одной квартиры ему пришлось съехать, а на другую он еще не заехал, а в общежитие сейчас никак было нельзя, и вообще, несколько ночей ему надо было где-то перекантоваться, и чтобы не было так противно в этом убогом месте одному, он позвал к себе в гости приятеля и тот тоже с радостью согласился пойти сюда, потому что Фома Фомичев соблазнил его вкусным ужином. Итак, мгновения прошли, и мы вместе с Томмазо Кампанелла выскакиваем из лабиринта, составленного из музейных стендов.

Тем временем Томмазо Кампанелла вбежал обратно в зал «Хорина» и обнаружил, что там… совершенно темно!

Бабах!.. Неожиданно, с шумом, так что он вздрогнул, распахнулась какая-то дверь и зажегся свет.

На ступенях сцены – толпа масок в длинных цветастых балахонах. Всех видов и оттенков, они производили невероятные впечатления на хориновцев, что уже было хотели разойтись на коротенький перерыв, – так просто, перекусить в ближайших харчевнях, потому что эту ночь они собирались провести на репетиции «Хорина», – ведь завтра… Уже завтра предстояло то самое решающее выступление хора на иностранных языках в самой сердцевине, за решетками и заборами, за пределами и гранями этой жизни – в жизни той, иной, в тюрьме «Матросская тишина»… Маски уложили их наповал, они стояли разинув рты. Никто, конечно же, не ожидал, не мог подумать и не предполагал… Ах, что за маски, что за неожиданность! Вот это выход персонажей на сцену! Вот это удивление!