Текст книги "Дело Томмазо Кампанелла"

– Ну, это не совсем так. Господин Радио на самом деле здесь. То есть он не то чтобы совсем здесь, его нет ни в зрительном зале, ни на сцене, ни в каморке за сценой. Он вышел. Но вышел недалеко. Он сейчас, должно быть, стоит на улице где-нибудь перед входом в «Хорин». Ему неожиданно стало плохо, и он пошел подышать свежим воздухом, – проговорил учитель Воркута.

– Плохо?! – поразился Томмазо Кампанелла. – Насколько я помню, Господин Радио никогда не жаловался на здоровье. Так что, наверное, он просто струсил, испугался вечера решительных действий, который начался у нас в «Хорине». И давно ему стало плохо?

– Да нет. Недавно. Мы слушали ваш, Томмазо Кампанелла, разговор с нищим про тюремный паспорт, и тут как раз ему и стало плохо. Действительно плохо. Я все видел сам и ручаюсь, что он не притворялся. Как раз на последних словах нищего Рохли он ужасно побледнел, потом начал тереть лоб и виски ладонью, потом сказал, что ему как-то нехорошо и попросил нашего разрешения отпустить его ненадолго на свежий воздух проветриться, – рассказал учитель Воркута.

– Очень странно! – не верил Томмазо Кампанелла.

– Да ничего странного здесь нет. В «Хорине» сейчас действительно ужасно душно и накурено. Ну мы-то, курильщики, такую атмосферу переносим нормально. А Господин Радио не курит. Вот и стало ему нехорошо! Это вполне объяснимо. С моей точки зрения странным является то, что у вы Томмазо Кампанелла, решили заниматься революционной агитацией именно сейчас. Сейчас, когда наступил вечер решительных действий и близка кульминация революции в настроениях – ловко перевел разговор на самого Томмазо Кампанелла учитель Воркута.

– Да. Конечно. Кульминация революции в лефортовских настроениях близка. Но именно на пике революции в лефортовских настроениях мы, как истинные пламенные борцы, должны заняться экспортом революции настроений в чужие умы. Сегодня я случайно встретил своего сына Шубку на улице. Бедный Шубка! Он такой хороший! Он учится на одни пятерки. И в кого он только такой пошел? Точно не в меня. Может, в деда? Мой отец закончил школу с золотой медалью. Я знаю, ему, Шубке, еще хуже, чем мне. Он страдает точно так же, как я, от этого ужасного района, только он еще маленький и беспомощный. Я хотел поговорить с ним, я хотел ободрить его, но слезы сердечной жалости душили меня. Той самой сердечной жалости, про которую вы так здорово рассказывали мне, Воркута. К тому же я был пьян, и он, не став ждать пока я смогу вымолвить хоть слово, ушел. Но эта сердечная жалость из меня никуда не делась. Она убьет меня именно так, как вы рассказывали мне, Воркута, в вашей истории про спавших в переходе сироток, убьет, если я не помогу Шубке, экспортировав революцию в лефортовских настроениях в его мозг. Я хочу приобщить его к своей революции в лефортовских настроениях, поделиться ею с ним, потому что только революция в настроениях может спасти его от страданий, вызванных ужасным районом Лефортово. Но только я не знаю, как это сделать. Как приобщить его к революции? Мне кажется, просто разговор, так, как если бы я разговаривал со взрослым, здесь не подействует. Для революционной агитации Шубки надо придумать какой-то очень необычный, оригинальный способ. Я хочу приобщить его к революции, потому что уверен, что он страдает точно так же, как и я. О, он, должно быть очень сильно похож на меня, раз страдает по тем же самым причинам! Промолчать женщина-шут не смогла:

– Только что, Томмазо Кампанелла, вы сказали, что характером ваш сын совершенно на вас не похож. И потом, откуда вы знаете, что он страдает по тем же самым причинам, что и вы, то есть, на сколько я вас знаю, от «ужасных лефортовских эмоций», если вы даже не смогли с ним поговорить? По-моему, вы просто изводите мальчика, являясь к нему в пьяном виде, да еще и заливаясь при этом горючими слезами. Представляю его ощущения! Увидеть такого папашу! Который при этом уже целую неделю ночует на вокзале. Должно быть, и видок же у вас был! Как он только не плюнул на вас, а всего лишь развернулся и ушел?!

– Не смейте так говорить! Мальчик никогда бы не плюнул на революционера. Мальчиков всегда интересует все необычное. А тем более мой мальчик никогда бы не плюнул на революционера-отца!

– Да и ваш ли это мальчик? – не унималась женщина-шут. Голос ее звучал издевательски. – Насколько я знаю вашу историю, из его отчества и фамилии следует совсем другое. Да и Лефортовская Царевна во время ссоры говорила вам да и всем соседям, что это не ваш мальчик вовсе… Знаю я вашу историю. Мы же соседи. Впрочем, с вами-то мы, Томмазо Кампанелла, и не соседи вовсе. Соседи мы с Лефортовской Царевной и Шубкой. А вы только появляетесь в их квартире. И то только в последние пару недель. А раньше-то вас там никто никогда не видел. Прописаны-то вы совсем по другому адресу. Потому и не нравится вам Лефортово, что нездешний вы, попали сюда совсем недавно, а ваш родной и любимый рай он – совсем другой. Где-то на окраине, если не ошибаюсь!

– Врете! Мой район – в самом центре! Тверская улица, Манежная площадь, Охотный ряд. Я вырос и жил до самого последнего времени в квартире с видом на Кремль. Только последние недели я маюсь в этом ужасном рабочем Лефортово. Только последствия несчастной любви могли забросить мен в такое ужасное место, как это Лефортово! Нет, если не решительная ночь хориновской революции в настроениях, то уж тюремный-то паспорт точно разрубит Гордиев узел моих кошмаров! Иначе и быть не может! Иначе мне останется только повеситься!.. Но сейчас я все-таки хочу экспортировать революцию в лефортовских настроениях в мозг Шубки. Революция в лефортовских настроениях – только она может спасти его от ужасных страданий, связанных с этим районом. О, моя Шубка!.. О, печальный грех моей юности! Если бы той безумной ночью мы не оказались с Лефортовской Царевной в одной постели, то в этом ужасном мире мучилось бы одной невинной душой меньше. Как я спешу скорее увидеть его!.. Мое печальное дитё декабриста. Прав Рохля – кругом дети декабристов. А мы, декабристы, революционеры… «Во глубине северных руд, храните гордое терпенье…» Нету больше никакого терпения. Все терпение накануне кончилось. Семь дней на вокзале ночую! Как только до сих пор крокодильей чешуей не покрылся, ума не приложу! Но уж сегодня-то точно покроюсь! – слезы зазвучали в голосе Томмазо Кампанелла.

Наступила некоторая пауза.

– Насчет того, что я струсил, что я решил исчезнуть из «Хорина» в самый решительный момент… Нет, как видите, все мои мысли по-прежнему связаны с революцией. Я думал о нашем театре. О нашем самом необычном в мире самодеятельном театре.

– Вы только думаете, Томмазо Кампанелла, а время раздумий давно прошло, – злобно заметила женщина-шут. – Нужен готовый спектакль.

Но Томмазо Кампанелла не обращал больше на нее внимания:

– Так вот, не знаю, что вы там еще придумали за время моего отсутствия, – голос Томмазо Кампанелла звучал заинтересованно, страстно. Таким голосом говорят о чем-то, что очень важно для говорящего, что чрезвычайно его волнует. – Но я предлагаю включить в нашу будущую пьесу концертные номера. Так, пожалуй, станет интересней. Надо бы здесь придумать и прорепетировать какой-нибудь номер для нашей пьесы, – предложил Томмазо Кампанелла, в то время как воображение принялось рисовать ему картины его будущих сценических выступлений одну отчетливее другой.

– Отлично, придумайте и прорепетируйте. А лучше дождитесь группу детей, а потом приходите сюда и порепетируем концертные номера вместе, – предложил учитель Воркута.

Затем, спохватившись, Томмазо Кампанелла проговорил:

– Черт возьми, мне очень нужно спешить, потому что в сегодняшний решительный вечер хориновской революции все должно быть очень сжато по времени! Но несмотря на это, уважаемый учитель Воркута и не менее уважаемые самодеятельные артисты «Хорина», я не могу не оглядываться по сторонам. Сто лет назад здесь была фабричная окраина, – произнес Томмазо Кампанелла. – Но сегодня – это не окраина. Нет-нет! Это вовсе не окраина. Черт возьми! Мне нужно спешить. Сейчас такой момент: наконец-то история может разрешиться. Это вовсе не окраина. Окраины много-много дальше. На окраинах современные дома. Но полно, полно! При чем тут окраина? Сейчас у меня совсем другое дело. Уже… Впрочем, хоть и другое дело, а все дела мои от него, от Лефортово. От этого московского Ист-Энда. Но надо спешить. Но куда спешить? Я даже не представляю, куда я могу спешить, но понимаю, что мне надо спешить. Разрешение!.. Удачное разрешение всего. Вот что мне срочно нужно получить! Невероятная, волшебная, сказочная атмосфера должна сгуститься. И тюремный паспорт как-то, я уверен, поможет этому сгущению. Быть может, дальше моя судьба станет этим вечером вертеться больше вокруг тюремного паспорта, чем вокруг «Хорина». И «Хорин» как-то вдруг покажется мне неважным. Не столь важным. Уйдет на второй план. Но нет! Я не могу так вот в одночасье забыть про «Хорин», перестать интересоваться его делами. «Хорин» – это и мое детище тоже. Я вложил в него столько своей фантазии! Так что я не могу забыть про «Хорин» из-за этого тюремного паспорта. Я дождусь, я обязательно дождусь детскую группу хора.

Томмазо Кампанелла был очень впечатлительный человек. Если уж его одолевало какое-то чувство, можно было оставаться уверенным: он не отмахнется от него. Испытал, вроде и ладно. Забыл и продолжает жить дальше. Нет, уж если Томмазо Кампанелла был хотя бы раз захвачен какой-то эмоцией, то ему становилось не до шуток. Нет, пошутить он, конечно, в таком состоянии тоже мог, да только все равно – держись крепче! Эмоция, как вихрь, подхватывала его, и вместе с этим вихрем он был готов нестись куда угодно, чего бы это ему ни стоило. Если жизнь была бы заявлена ценой какого-нибудь достижения в той истории, которую он начинал под воздействием того чувства, той эмоции, – он бы и жизнь заплатил без всяких колебаний. А что, раз такое дело! Эмоция для него была дороже денег, работы, жизни.

Тут Томмазо Кампанелла повернулся лицом к воображаемому зрителю и произнес монолог следующего содержания (на самом деле, он произнес все это в микрофон своей рации, и монолог его мгновенно стал достоянием хориновцев, которые находились в подвале дома по Бакунинской улице, а также во многих других точках Лефортово):

– Мы… Я… Мы сейчас должны достичь такой степени усиления чувства… Чувство должно усилиться до такой степени, что жизнь с этой степенью чувства должна быть просто невозможна. Чувства предвкушения чего-то невероятного, прекрасного, замечательного, потрясающего, что вот-вот свалится на наши головы, что вот-вот произойдет, случится с нами. Это «нечто невероятное» станет результатом работы нашего самодеятельного театра «Хорин». Это должна быть настолько яркая вспышка, что терпеть ее, не повредив глаза, не обжегшись всему с ног до головы, можно лишь какие-нибудь доли секунды. А главное, терпеть ее долго, не повредившись умом, практически невозможно.

– Верно! Верно! – воскликнули хориновцы, и возгласы их, в свою очередь, стали слышны Томмазо Кампанелла.

«Надо бы все-таки здесь придумать и прорепетировать какой-нибудь номер для нашей пьесы! – думал Томмазо Кампанелла, и воображение вновь принялось рисовать ему картины одну отчетливее другой. – Может быть, прочесть стихи или спеть песню? Хотя бы вот так…» И он принялся сочинять «концертный номер».

После этого Томмазо Кампанелла достаточно продолжительное время стоял посреди улицы, то и дело выхватывая из кармана пиджака мягкий блокнотик и что-то помечая в нем огрызком карандаша, чем вызывал любопытные взгляды прохожих, которых ввиду вечернего часа было в округе не так много. Потом Томмазо Кампанелла вообще зашел с улицы в какую-то подворотню, где совсем никого не было и где ничьи заинтересованные взгляды не отвлекали его от творчества.

– Может быть, прочесть стихи или спеть песню? Хотя бы вот так… – проговорил он наконец в рацию и принялся читать с выражением:

 
Вечер мглою все закроет,
Волк на Севере завоет,
Но, конечно, я, друзья,
Ждать не стану без конца.
 
 
Ждать не стану, как царевна
Во хрустальном во гробу,
Потому что я, ребята,
Не засну, а я умру!..
 
 
Ночь Лефортово закроет,
Черт тюрьму для нас построит,
Если нынче не сбегу –
Завтра точно быть концу.
 
 
Верю я, портной исправит
Ворот тот, что давит, давит
Шею бедную мою.
 
 
Но, конечно, я, друзья,
Ждать не стану, не засну… –
 

закончил Томмазо Кампанелла. Кажется, стихи собственного сочинения ему понравились, особенно понравилось про ворот, что давит бедную шею и который будет исправлен неведомым никому портным. Томмазо Кампанелла представлял себе портного как огромного роста толстого дядьку с окладистой бородой, со зверской улыбкой разрезавшего ворот, который уже приобрел черты одушевленного лица и плакал, и скулил, и молил о пощаде под ножницами тоненьким противным голоском. «Но ведь ты же давил! Давил бедную шею Томмазо Кампанелла! О чем же ты тогда думал, когда это делал?! Не знаешь?! – спрашивал портной и с еще большей силой налегал на ножницы. – Ну так не проси теперь пощады!». И ворот уже тихо и не помышляя ни о каком снисхождении принимал свою участь.

Восторг от собственных стихов был у Томмазо Кампанелла так велик, что в один момент он даже начал «приговаривать» их, распевать речитативом. Вечер, и правда, давно уже, несколько часов тому назад укутал лефортовские окрестности густой чернильной мглой, а за завывания волка с большим трудом, но все же при наличии богатого воображения можно было принять радостные вскрики и нечленораздельные восклицания, которыми Томмазо Кампанелла перемежал многократное повторение собственных «виршей». На словах «ждать не стану без конца» он, и вправду, пустился в припляс, являвший собою нечто среднее между бегом трусцой на месте и конвульсивными подрагиваниями человека, уже битый час из последних сил разыскивающего в многолюдном центре большого города общественный туалет. Хориновцы, знавшие Томмазо Кампанелла уже целую вечность – целых две недели – вероятно, поразились бы, увидав его за исполнением подобных шаманских вывертов. Впрочем, от шамана, исполняющего свой танец с бубном и заклинаниями, Томмазо Кампанелла отличала явная истеричная веселость, которая, с тех пор как нищий Рохля поведал ему зловещую историю тюремного паспорта, становилась в хориновском герое все заметней и заметней. Он чему-то улыбался, хохотал и вообще вел себя как человек, спешащий домой с известием о крупном выигрыше в лотерею. Собачонка, поначалу выскочившая из кустов с явным намерением укусить Томмазо Кампанелла за щиколотку, в самую решительную секунду отскочила от него в сторону и, так и не замеченная им, почла за благо позорно ретироваться в кусты. Между тем радость, посетившая Томмазо Кампанелла после сознательного обретения тюремного паспорта, продолжала стремительно переходить многочисленные границы, рискуя в скором времени преодолеть все сухопутные и приняться, за неимением других, за границы морские.

 
Ворот тот, что давит, давит
Шею бедную мою…
 

– продолжал Томмазо Кампанелла безумный вечер художественного слова в темной лефортовской подворотне.

 
Но, конечно, я, друзья,
Ждать не стану, не засну.
 

– Точно! Точно! Ведь я же не царевна, которая спит в хрустальном гробу бесконечным сном с алыми губками и розовыми щечками. Ее-то принц поцелует, и она встанет, как новенькая, а я?! – вскрикивал Томмазо Кампанелла.

Но временами темная туча сомнений в подлинности своего авторства закрывала от Томмазо Кампанелла алмазный небосвод, открытый ему тюремным паспортом. Тогда Томмазо Кампанелла пытливо и строго вопрошал себя, а еще – пока безмолвных, по причине включенности рации только на передачу, обитателей хориновского подвала по Бакунинской улице:

– Кажется, это уже где-то было! Пушкин? Лермонтов?

Но недолгим был кризис самоуверенности, и, отмахнувшись от всех страхов и терзаний, Томмазо Кампанелла провозгласил:

– Ну ничего. Было, так было. А у нас своя пьеса! Хоринов-ская, наша!

Звезды сияли алмазным блеском, тюремный паспорт отодвигал в воображении нашего героя один ржавый засов за другим, Сим-Сим открывался, разволакивая с чудовищным грохотом в разные стороны огромные скалы, и новоявленный лефортовский Али-Баба уже набивал в своих фантазиях карманы обтерханного, приобретенного в обмен на часы и фрак («чтоб было в чем уйти») пиджака беспризорным разбойничьим золотом.

– Пьеса ваша станет наша! Общая, – вдруг услышал Томмазо Кампанелла.

Он обернулся. Кто бы это мог быть? Уж не стали ли галлюцинации закономерным итогом случившегося с Томмазо Кампанелла безудержного веселья? И точно: рядом в подворотне никого по-прежнему не было. Только молодая женщина-продавец возникла на углу с ведерками чахлых, уже заморенных холодом цветов.

Нет, женщина эта, выходило, тут явно ни при чем. Ведь голос-то был мужской!

– Да кто это?! – Томмазо Кампанелла уже явно не выдерживал, и голос его рисковал сорваться на истеричные нотки. Он внимательно осмотрел ближайшие кусты, но никого там не обнаружил.

– Это я! Священник из церкви Петра и Павла, что в Лефортово. Может, знаете… Находится рядом с Госпитальной площадью.

Томмазо Кампанелла хлопнул себя по карману.

– О, Боже! Так ведь можно сойти с ума! Опять я забыл про эту рацию. Никак не могу привыкнуть к тому, что она есть. Нечаянно переключил ее на прием… Это же доносится из рации, – и тут же, спохватившись, он спросил:

– Но, постойте, откуда у вас рация?! Ведь средства связи только у участников «Хорина».

– Все правильно. Но у меня здесь сидел один из ваших, – сказал тот, что представился священником из церкви Петра и Павла.

– Вот как! Так дайте же мне с ним поговорить! – Томмазо Кампанелла явно хотелось поделиться своим радостным ражем с хориновцем, чье имя ему было неизвестно, но который тем не менее неизвестно для чего находился в церкви Петра и Павла. – Я хочу сказать ему, если он этого еще не знает, что сегодня вечером все должно решиться. Победит хориновская революция в настроениях или нет. А потому мы должны спешить со своими действиями. Никто не отменял самого главного фактора успеха – фактора времени, – крайне возбужденно проговорил Томмазо Кампанелла. – Скоро в Лефортово наступит глубокая ночь. И если до рассвета мы не успеем добиться решительного перелома в настроениях, то завтра нам будет стыдно смотреть друг другу в глаза. Сегодня мы должны убежать. Убежать каждый от своего кошмара: кто, как я, от мрачного настроения, которое постоянно возникает у него в Лефортово, кто, как Господин Радио, от собственной профессии, которая его совершенно не устраивает. Кто-то, и таких в «Хорине», наверное, большинство… – Томмазо Кам-панелла на мгновение замолчал. – Черт его знает, даже не могу себе представить, от чего они бегут!

Он посмотрел по сторонам, словно разыскивая где-то поблизости того или тех, у кого можно было спросить, от чего бежит этим вечером большинство хориновцев.

– Ну я не знаю… От чего можно бежать?! – спросил Томмазо Кампанелла поистине патетическим тоном.

– От чего можно бежать? Самое простое: просто от ежедневной рутины, обычной жизни, – принялся занудно перечислять священник из церкви Петра и Павла, видимо, приняв этот вопрос на свой счет. – От такой жизни, где давно уже не происходит ничего такого, от чего бы могло застучать беспокойно сердце. Но, может, они вовсе и не по таким простым причинам бегут? – усомнился священник. Видимо, червь сомнения этим вечером подползал не только к Томмазо Кампанелла.

– Если сегодня не спроворимся убежать – «завтра точно быть концу»! – нет-нет да и возвращался к цитированию собственного, столь полюбившегося ему стихотворения Томмазо Кампанелла. – Завтра нас окончательно доконает кого, как меня, мрачное Лефортовское настроение, кого, как Господина Радио, чувство, что он так и не смог приобщиться к тому, к чему ему так хотелось приобщиться всю его жизнь. Кого-то… А черт его знает, что может стать с кем-то завтра! Тут ведь дело такое… – философски заметил Томмазо Кампанелла. – Да, если сегодня нам не повезет, то завтра точно нам настанет конец.

Но, видимо, в сознании его еще остался один маленький уголок, в котором еще не путался в парусах ошалевший ветер нервного возбуждения. Ведь действительно – не только «с кем-то что-то может стать завтра», но и с Томмазо Кампанелла. Наш герой похолодел, потому что он в одно мгновение вспомнил, о чем предупреждал его лефортовский нищий Рохля: всякий, у кого в руках окажется тюремный паспорт, не только обретет «фарт» – удачу, но, рано или поздно, угодит за решетку, в тюрьму «Матросская тишина». Мрачные казематы мгновенно выстроились вокруг Томмазо Кампанелла в дьявольском, странном порядке. Но он собрал в кулак всю все еще остававшуюся при нем несерьезность и видение исчезло растворилось во мраке, а на небе вновь запереливался алмазы звезд, чьих названий он не знал, но был уверен, что называются они как-то очень красиво, романтично и вовсе без научной сухости.

Тем временем, там, где подворотня граничила с большое улицей, возникла группа детей, предводительствуемых их учительницей. Дети учились в той школе, в которой в самом начале этого вечера проходил сбор участников «Хорина».

Учительница некоторое время вглядывалась в полусумрак, а потом, все же разглядев в нем Томмазо Кампанелла воскликнула:

– Отлично! Вот он. Как всегда разрабатывает мошеннические планы. Лишь бы не работать! Готов делать что угодно готов изощряться и изгаляться, затрачивая при этом колоссальные силы, только чтобы не работать.

– Я работаю! Я – артист! – гордо проговорил Томмазо Кампанелла.

– Да, конечно. Вы – артист, – подтвердила учительница. Да только артист самодеятельности. Актер самодеятельной театра. А настоящее ваше рабочее место, как вы нам рассказывали, – на фабрике в Лефортово. Но именно там вы никак не появляетесь! Так каждый из нас может изобрести для себя самодеятельный театр, объявить себя артистом. И перестать ходить на работу. А где брать деньги? Самодеятельность это хорошо в свободное от работы время. Но на жратву само деятельностью не заработаешь. Так я думаю… Деньги-то очень нужны. А мы здесь занимаемся ерундой и теряем время в которое могли бы зарабатывать. Не-ет, как хотите, а я, пожалуй, всей этой дребеденью заниматься прекращу. Я думала, что самодеятельность помогает расслабиться после работы, а от нее еще больше устаешь. Особенно от такой, как это «Хорин». Бросать его надо! Бросать… Пока не поздно. А то вон уже – милиция приходила. Еще на работу потом бумагу какую-нибудь пришлют. Объясняй потом, как по глупости да по совету соседки в этот «Хорин» ввязалась!

– Что это за странную руководительницу детской группы вы мне прислали? – уже было начал говорить Томмазо Кампанелла в рацию. – Я здесь ждал. Мне надо спешить. Но я честно и терпеливо ждал. И вот… Она меня агитирует бросить «Хорин»! И это в самый решительный вечер революции в настроениях!

– Ну ладно, ладно! – поспешно прервала она его речь. – Мы начинаем. Так уж и быть. Раз я столько искала вас, Томмазо Кампанелла, по всем закоулкам, то доведу дело до конца. А там пойду домой. Устала я от всей этой самодеятельности. Итак… Смотрите и слушайте! Мы хотим сейчас представить на суд зрителей, а вернее, слушателей… Ой, да что это я?! У нас же есть свой маленький конферансье. Конферансье! На сцену! – и чуть слышно:

– Если улицу, конечно, можно назвать сценой… Вперед вышел маленький мальчик и звонко, тоном заправского ведущего концерта произнес:

– Плач деток по Томмазо Кампанелла! Исполняет детская группа самодеятельного театра «Хорин»! Солист Вова Курочкин!

Из маленькой толпы детишек вышел еще один мальчик и стал громко, на всю подворотню причитать, натурально размазывая по лицу слезы. «Плачу» вторили, когда повторяя некоторые его слова, а большей частью просто стеная и театрально заламывая руки, стоявшие в толпе детишки. Многие из них спешно повынимали из карманов одноразовые бумажные платочки, чтобы вытирать слезы.