Текст книги "Дело Томмазо Кампанелла"

Тем временем товарищ Совиньи сидел за столом, кажется, из последних сил. Как ни старался он разбирать то, что говорил его друг, а голова его то и дело наклонялась вниз. Он проговорил:

– Что-то развезло меня, Совиньи, голова у меня слабая… Ты же знаешь, отчего у меня голова слабая… Еще в детстве я менингитом переболел… А потом в армию забрали… – Лазарь точно бы оправдывался перед товарищем за свою слабость.

Совиньи ответил:

– Забрали… Да… Это точно, у нас ведь не сами идут, а забирают!.. Сами у нас вообще никуда не идут… Не такие мы дураки, чтобы самим в ярмо идти!.. Ненавижу я всех тех, кто нас в ярмо загоняет. И отец, между прочим, так говорит… Забрали…

– Забрали!.. Как восемнадцать лет исполнилось, так и забрали… И уж так там меня били, так били!.. И все по голове, все по голове!.. То в ухо, то по зубам, то в глаз, то по затылку… И кулаком, и табуреткой, доской тоже один раз было, лопатой… Вот голова и ослабла, и заболела!.. Как же тут думать, когда так по самому главному инструменту для думанья, по голове, столько били?! Не берегли они, Совиньи, мою голову. Даже наоборот. А меня ведь нельзя было по голове бить. Она у меня и так после менингита слабая…

– Вот что, слабая голова… Слушай меня внимательно!.. – Совиньи жестом пригласил Лазаря подвинуться к нему ближе, видимо, намереваясь сообщить что-то очень важное и секретное, такое, что он ни в коем случае не хотел, чтобы об этом слышали другие посетители шашлычной…

– Надеюсь, твоя слабая голова не помешает тебе понять то, что я тебе сейчас скажу!.. – добавил Совиньи с некоторой злостью и раздражением на товарища. – Дело очень важное и касается событий, которые здесь, в шашлычной, в Лефортово, скоро произойдут… Дело касается террористов, которых все ищут… Ничего себе дельце, а?.. Ищут известных преступников!..

Жора-Людоед и Жак, подслушивавшие и подсматривавшие как могли из-за портьер, изо всех сил напрягли слух…

Вот-вот, казалось, самая важная фраза будет сказана… Лазарь нагнулся к Совиньи, но… Тут же и отшатнулся, поморщившись и проговорив с едва-едва скрываемым отвращением:

– Эх, Совиньи, да и воняет же от тебя!.. Словно ты отродясь не мылся… Грязен ты… Мужик…

– Да, я грязен!.. – проговорил Совиньи чуть ли не с гордостью.

– Грязен… – это уже Лазарь. – Сказать по правде, так ты не просто грязен… Ты чудовищно грязен! Вроде одежда на тебе хорошая надета… А ведь ты… Словно как в подъезде на ступеньках недели три спал… Чего это ты?.. Или я тебя давно не видел?.. Отвык?..

Часть третья
НАСТРОЕНИЕ – ЛОЖЬ

Глава XVII
Обитатели третьеразрядной гостиницы

Настроение сцены и антуражи происходившего в этой истории менялись вновь. Совершенно противоположное следующему настроение создал бы шикарный вестибюль в каком-нибудь пятизвездочном отеле – блеск, бои в форменных костюмах… Вот оттолкнувшись от этого, можно было представить себе что-то совершенно противоположное. Этим противоположным был убогий маленький номер в гостинице Лефортовского рынка.

Кругом были нагромождения хлама, какие-то стулья без ножек, горшки для цветов, вдетые один в один, старые репродукции в рамках, скатанные ковровые дорожки. Все это было освещено свисавшей с потолка тусклой лампой в старинном и на удивление – красивом абажуре, покрытом какими-то многоцветными когда-то, а теперь – малость выцветшими, аппликациями. Под абажуром – потертый диван, которому, на взгляд постороннего, исполнилось не меньше ста лет.

На диване, поджав ноги по-турецки, восседал Томмазо Кампанелла, который еще недавно носил театральный фрак, – теперь он был в какой-то невообразимой одежде, явно с чужого плеча, – мятых и грязных штанах, которые были ему сильно длинны, таком же поношенном, как и штаны, пиджаке и во все тех же остроносых лакированных концертных туфлях, – только они к этому моменту изрядно запылились. Рядом с ним, обезьянничая и, по примеру Томмазо Кампанелла, поджав ноги по-турецки, сидел Охапка, щурясь от дыма истлевшей до фильтра сигареты.

На полу перед диваном, подоткнув под себя полы рваной шубы, – нищий Рохля, взирал на них снизу вверх. Все трое сосредоточенно смотрели в карты, которые держали в руках.

– И-и-их, ить… при хорошем питании можно жить в этом… Как его… И в унитазе!.. В армии… Прапорщик говорил. Эхма!.. – многозначительно изрек Рохля и протянул руку с черными ногтями к Охапке, при этом тот отшатнулся, но неудачно, – Рохля все равно вытащил у него изо рта окурок, поднес его к лицу, бережно сжал губами и с наслаждением затянулся.

– До-обрый табак! – произнес нищий.

Это был окурок от недорогой сигареты «Дукат», которая даже при том, что она была не очень дорогая, досталась Охапке бесплатно. На днях сигаретная компания рекламировала свой товар, и возле метро «Бауманская» девушки в куртках и кепках фирменных «дукатовских» цветов и с «Дукатом» большими буквами через всю спину раздавали сигареты бесплатно. Охапка церемонно взял одну, да и от той чуть ли не долго отказывался, но тем не менее запрятал ее в карман, где она вся измялась, – лежала, грея Охапке душу воспоминанием о девушке, которая угостила его бесплатной сигаретой. И вот теперь Рохля столь бесцеремонно отнял у него это «сокровище», которое он, вообще-то, собирался выкурить как-нибудь в полном одиночестве, – не дал насладиться последней затяжкой. Охапка начал раздражаться, но пока еще ему было вполне по силам держать себя в руках и ничем не выказывать своего состояния.

– Карты!.. Мы играем в карты, – приговаривал Томмазо Кампанелла. – Прошу не подталкивать разговор к самой болезненной для меня теме и сосредоточиться на игре в карты, которая, как мне кажется, идет у нас слишком вяло. Как-то непрофессионально, я бы сказал, и без интереса.

Рохля «зашел». Сначала Охапка, потом Томмазо Кампанелла положили свои карты.

– Карты… Мы играем в карты, – повторял Томмазо Кампанелла монотонно.

– Может быть, ты расскажешь мне, подлый нищий, что же это за необычная история – история тюремного паспорта. Может быть, ты расскажешь мне? – проговорил он, вовсе не обращаясь к нищему, а точно бы обращаясь к самому себе.

Ждать от нищего какого-либо рассказа было совершение бесполезно, и Томмазо Кампанелла это уже прекрасно понимал, потому что он много раз за этот вечер спрашивал нищего но тот ни разу ему так ничего и не ответил. Томмазо Кампанелла говорил про паспорт совершенно автоматически, совершенно не для того, чтобы услышать что-либо от Рохли. Ему просто необходимо было как-то забыть хоть на мгновение о своем кошмаре, о том напряжении, которое разрывало на части его голову, его душу, его тело, его мозг, его сердце. Каждую часть его тела разрывало необыкновенное напряжение:

– Вчера я гулял по улице. Здесь недалеко. Дома – старые улицы – старые. Все, как обычно, – магазины, деревья, небо. То есть «как обычно» – для Лефортово – обычно. На самом деле, здесь есть какая-то атмосфера. Она отличает эти улицы от каких-нибудь других улиц. Хотя все «как обычно»! Почему же у меня постоянно плохое настроение? Я не могу освободиться от этих улиц. Я чувствую – они есть. Я – раб этих улиц! Они порождают во мне странные фантазии. Мне кажется, в этих улицах должны жить…

Нищий поднял заскорузлый палец к небу и многозначительно произнес:

– Одно уточнение, пожалуйста… Одно уточнение. Живут.

– Да-да, – проговорил Томмазо Кампанелла. – Живут очень странные персонажи. Поскольку я теперь актер самодеятельного, самого необыкновенного в мире театра под названием «Хорин», мне кажется, что кругом живут персонажи из пьесы. Кругом нет обычных, нормальных людей. Но, с другой стороны для меня как для актера это даже интересно, это даже важно чтобы персонажи были необычными. Ведь такую пьесу, с необычными персонажами, будет очень интересно смотреть. Да верно, кругом нет обычных, нормальных людей.

Нищий, дождавшись пока Томмазо Кампанелла закончил свою тираду и почесавшись, вновь поднял свой палец кверху.

– Одно уточнение, пожалуйста… Одно уточнение. И не было!

– Да-да! – с жаром подхватил Томмазо Кампанелла. – Мне, точно, кажется, что в этих улицах никогда и не было обычных нормальных людей. Только какие-то персонажи из странной пьесы. А сами эти улицы – как театральные декорации для какой-то очень мрачной пьесы, от которой у меня портится настроение. Постоянно портится настроение.

Нищий в третий раз поднял свой заскорузлый палец кверху.

– Дома и улицы – настоящие. Я бы хотел уточнить. Это не мрачные декорации, здесь все настоящее. Места наши, действительно, очень дремучие. Не места, а темный лес, бор, ельник. Не места, а тайга, медвежий угол. Здесь все как при царе Горохе было, так и сохранилось.

– А как при каком царе, Рохля? При каком царе здесь все было построено, да так без изменений и осталось, а? – спросил Томмазо Кампанелла и испытующе посмотрел на Рохлю.

– Кажись, при Петре Великом! – ответил Рохля. – Хотя я точно не уверен. Да здесь все как при царях было построено, так и сохранилось. Здесь никто ничего не переделывал. Только ветшало все, разваливалось. Но при хорошем питании не то, что здесь, в унитазе жить можно.

В номере гостиницы Лефортовского рынка, находившейся по адресу Авиамоторная улица, дом 1, продолжалась игра в карты.

– Пойду в нужник, – произнес Охапка и на время покинул их, проскрипев старой, низенькой дверью, для чего-то обитой войлоком.

– Ну что, Рохля, раскроешь мне тайну тюремного паспорта? Что это за паспорт такой? – произнес Томмазо Кампанелла, как бы между делом, едва только за Охапкой притворилась дверь. Голос его звучал недобро.

Нищий отшатнулся, но ничего не ответил.

Тогда Томмазо Кампанелла набросился на него и начал душить, впрочем, несильно, так, чтобы придушить, припугнуть только, но, конечно же, не до смерти. Нищий сопротивлялся, пытался сбросить с себя обидчика, но силы того, кажется, были удесятерены какой-то невероятной эмоцией.

Нищий чувствовал, что с Томмазо Кампанелла ему не справиться:

– Бес! Бес! Ай-ай!.. Охапка, на помощь! Помогите! Что?!. Что с тобой, Томмазка?! – пытался выкрикивать он, хрипел и брызгал слюной. – Милиция! Караул!

Едва только Рохля позвал милицию на помощь, как Томмазо Кампанелла отпустил его, кошкой подскочил к двери и задвинул щеколду:

– Милиции только не хватало!

Спустя какие-то мгновения в дверь начали отчаянно стучать.

– Ну! Говори! Не то придушу тебя здесь, старый черт! – выкрикнул Томмазо Кампанелла. – Замучил ты меня уже, замучил! Что ты издеваешься надо мной, что ты уже столько времени тянешь, не говоришь? Все начинаешь, раззадориваешь, а не говоришь! Я же знать, знать должен! Никто, кроме тебя, сказать не может! Ты знаешь, мне есть чего терять, но мне терять совершенно нечего! У меня есть только одна ночь! И этой ночью я должен победить! А то, что я действую такими методами, то все борцы за счастье действуют такими методами! Уж не взыщи! Сам-то ты меня с фраком обжулил! Договорились, небось, с барыгой! Друг называется! Обжулить помог, про паспорт ничего не рассказал, хоть с самого «Хорина» обещаешь!

Взвыв и поминутно ударяясь головой об пол, Рохля начал причитать:

– Ох, что же за гниды кругом! Вот ведь, думал, веселый человек, в карты с ним играли. А он – душить. Паспорт этот был сработан узниками во Владимирском централе еще до войны с немцами. Никому верить нельзя, никому! Все обдурить норовят! И Людоед прибьет! Потому и не рассказывал. Каждый, кто овладеет им, получает все преимущества воровской масти: фарт, удачу то есть, работать не будет, а кушать всегда станет сладко! На одном месте держаться долго не станет, потому как бродяга отныне он тюремный. Дома своего у него не будет никогда, но и занудства, тоски, работы тяжелой в его жизни тоже никогда после этого не будет. Лефортово вот такого вот мрачного в его жизни никогда долго не будет. Вот люди, вот сволочи! Ведь ни за что, ни за что же меня чуть не придушил! Хочу – рассказываю, хочу – нет. А фрак бы свой сам и продавал бы! Артист чертов!

– Что ты сказал?! Что ты сказал?! Лефортово мрачного никогда долго не станет?! Занудства, тоски не станет?! – неистовствовал Томмазо Кампанелла.

В эту секунду он выпустил Рохлю из своих цепких рук и в мгновение ока выхватил из кармана паспорт:

– Вот же, смотри! Занудства, тоски, плохого настроения, Лефортово мрачного больше не будет! Вот этот паспорт! У меня он! У меня в руках!

Нищий потрясенно вскрикнул. В дверь стали молотить еще сильнее, уже не один вернувшийся из нужника Охапка, уже присоединились к нему еще много человек, – служки гостиницы, постояльцы из других номеров, всполошившиеся от криков Рохли о помощи.

Все они собрались в узком коридоре с обшарпанными, кое-где ободранными обоями. Среди прочих стояли выскочившие прямо из-за стола хориновский художник Фома Фомичев и его приятель, которые, как мы помним, тоже были в этой гостинице Лефортовского рынка. Послали человека за милиционером, который по случаю как раз зашел погреться и сидел сейчас в одной из комнат на первом этаже.

Пьяный Охапка стоял уже дальше всех от двери – его оттеснили другие постояльцы, поскольку толку от него все равно никакого не было, – и, пошатываясь, говорил:

– Фабрика к чертям собачьим пошла. Все свои работы этой ночью к чертям собачьим послали. Никому до фабрики дела больше нет. И слава богу!.. Фрак Томмазки продали – и пьем-гуляем. Номер… Номер сняли. У метро – сигареты. Бесплатно раздают!.. А этот – отнял, а теперь его бьют. И правильно бьют. Не будет болтать больше. Особо посвященного из себя строит. А сигарету отнял. И жульничал. И в карты подсматривал.

– Рохля, открывай! – закричал Охапка во всю глотку. – Открывай, чертов нищий! Эта ночь – особенная! А ты… А ты!.. – он так и не нашелся, в чем обвинить нищего, и проговорил, впрочем, уже более спокойно:

– Надо напряжение раскручивать. Пару сейчас надо наддать. Увеличить давление, уголь в топки подкинуть. А он – заперся…

Пошатнувшись, Охапка прислонился к обшарпанной стене. Фома Фомичев похлопал его по плечу:

– Не спи! Ночь впереди длинная.

– Не-ет!.. Я не сплю, – откликнулся Охапка. – Мне еще пить и пить. Только вот куда дружок мой, Николай, подевался?.. Где же мне его разыскать?.. Я же с ним на сегодня договорился… А с этим я больше пить не буду. Он Томмазку обманул. Обещал рассказать, а не рассказал!

Тем временем, номерная дверь трещала, но пока никак еще не поддавалась напору атаковавшей ее кучки людей. Как назло выяснилось, что милиционер из гостиницы уже успел уйти.

За дверью номера, располагавшегося под самой крышей гостиницы, в эту секунду происходило следующее…

– А сейчас проверим, дает ли он, действительно, фарт! – с этими словами Томмазо Кампанелла, который уже накинул пальто, вспрыгнул на какой-то старый стол, стоявший в углу, и в мгновение ока отодрал какую-то фанеру, которой было заколочено оказавшееся за ней маленькое оконце. Судя по всему, под самой крышей. Оконце это выходило на крышу другого дома, шедшую чуть ниже. Ярко светила полная луна и лучи ее тускло отражались в кровельной жести.

– Помни… Помни еще, дурак, что всяк, у кого этот самый тюремный пачпорт в кармане задержится – в тюрягу… В тюрягу попадет! А ежели, пока ты в тюрьме сидишь, пачпорт твое имя носит, ежели не найдут его и себе не заберут, – пачпорт тебя из тюрьмы вызволит. Выйдешь из тюрьмы вскорости опять на свободу! Опять на свободе гулять станешь! Как и не садился! – кричал вслед Томмазо Кампанелла, вылезавшему на крышу через узкое окошко, нищий. – Но помни, помни еще: коли нет, коли не сохранится, пока ты в стенах тюремных за тобой этого особенного пачпорта, – станешь гнить в камерах без всякого срока. Никогда тебе свободы и солнышка яркого не увидеть. Никогда! Так и знай! До самой своей смерти! Только смерть тебя уже от тюрьмы освободит.

Но Томмазо Кампанелла уже почти вылез из окошка, и если бы не зацепился своими длинными, не по размеру, брюками за какой-то гвоздь, если бы не треснула громко брючина, – уже бы и бежал давно по крыше! Неясно было, слышит ли он то, что выкрикивает ему вслед нищий, а если и слышит – не пропускает ли в горячке своего бегства мимо ушей.

Меж тем Рохля еще и не успел всего сказать, еще продолжал он кричать вслед обидевшему его беглецу:

– А ежели не сбережешь пачпорт, ежели потеряешь его где, когда ты с ним на воле, – встать тебе в этом месте на вечном якоре, покудова вновь этот тюремный пачпорт не разыщешь и к себе в карман не вернешь!..

От обиды, от того, что сбежал от него Томмазо Кампанелла, нищий наконец разрыдался. Целый вечер он чувствовал себя королем положения, все больше и больше напускал тумана вокруг тюремного паспорта, и вот все кончилось так обидно – Томмазо Кампанелла принялся его душить, бросил его здесь. А нищий рассчитывал просидеть здесь в хорошей компании до самого утра. Сейчас его выгонят отсюда…

Тут с шумом отворилась поддавшаяся наконец дверь, но ворвавшиеся в каморку люди увидели лишь рыдавшего нищего на полу, который держался за свое сдавленное горло, да ногу беглеца в лаковом ботинке, ускользавшую через окно куда-то в темную ночную бездну. В Лефортово, в московский Ист-Энд. Да еще луну, пожалуй, увидели – полнехонькую и такую яркую, что слепило глаза.

– Что здесь происходит?! – потрясенно произнес Фома Фо-мичев, который ворвался в каморку первым.

Из-за спины его выглядывали несколько разбуженных и примкнувших к собравшемуся в коридоре народу торговцев овощами с Лефортовского рынка, пожилой гостиничный вахтер, какая-то старушонка, неизвестно что здесь делавшая, но державшаяся крайне бойко.

– Беглеца-то поймать бы надо! – проговорила она писклявым голосом.

– И растворился в московском Ист-Энде! – проговорил Фома Фомичев, который слышал про Ист-Энд все от того же Томмазо Кампанелла.

– Давай, убирайся отсюда! – велел нищему пожилой вахтер. – Одни скандалы от твоих дружков! Чтобы духу вашего через пять минут здесь не было! Скандалы да драки… Алкоголики чертовы!

– А моя доля? – возмутился нищий, памятуя о том, что помог уговорить Томмазо Кампанелла продать фрак, а главное – хорошие наручные часы совсем дешево. Золотые.

– Золотые… Встали часы! И больше не ходят! На твою долю замок починим! – заорал на него вахтер, словно читая его мысли. – Давай, уматывай! А то сейчас дозвонимся в отделение… Говорили же, что тихо себя вести будете…

– Часики-то хорошие, – ворчал Рохля, выметаясь из номера. – Небось, давно такие хотел. Золото – высшей пробы! Генеральские! Маршальские! Сам Буденный их носил! Механизм – швейцарский. Завода на неделю хватает. Тик-так, тик-так! Ремешок – кожа африканского крокодила. Пойман в реке Нил. Еще позавчера только плавал и пасть разевал. Стрелочки – ажурные, циферки – с виньеточками. Достались тебе за рупь за двадцать! А замок твой и так на соплях висел. Разве это замок! Вот у нас на заводе замки точили! С ключом не откроешь! А фрак? Фрак! Небось завтра же по рынку в нем щеголять станешь! Барыга! Совести у тебя нет!.. Дай, дай бутылку заберу… Бутылка наша. Забыл… Отойди, Охапка! Моя это бутылка…

Глава XVIII
Лефортово – московский Ист-Энд

Черт с ней, с этой бутылкой, черт с ней! Надо срочно описывать новую сценку из этой истории. Томмазо Кампанелла уже добрался до самого края крыши и смотрел вниз. Только бы он нечаянно не сорвался оттуда!

Между прочим, представьте себе эту гостиницу, в которой только что был Томмазо Кампанелла, вы только вдумайтесь: гостиница при Лефортовском рынке! Вот где, должно быть, антуражи так антуражи! Грязь, пыль, тоска. Но полно, выйдем из того состояния, в котором мы, вместе с нашим героем, только что были: состояния чрезвычайно возбужденного, когда запыхавшийся Томмазо Кампанелла едва покинул номер в гостинице через маленькое окошко и крался по гулкой крыше к краю, водосточной трубе. Примерим на себя возбуждение уже немного другого рода.

Новая сценка: ночь, крыша в Лефортово. С крыши по водосточной трубе, рискуя каждую секунду сорваться вниз и разбиться насмерть, спустился Томмазо Кампанелла. Оказавшись один на пустынной лефортовской улице, он первым делом, еще не отдышавшись, выхватил из кармана тюремный паспорт и поцеловал его, как самую дорогую для него вещь на свете. То ли он не слышал того, что сказал ему напоследок Рохля, то ли смысл сказанного до него не дошел. Казалось, Томмазо Кампанелла нисколечко не пугало то, что в тюремный паспорт теперь была вклеена его фотография. А значит, все действие, на которое только был способен тюремный паспорт, было направлено на него, на него одного, родимого, на Томмазушку Кампанеллушку!

Томмазо Кампанелла огляделся по сторонам, хотя ему казалось, что у него совершенно нет на это оглядывание времени, хотя ему казалось, что ему нужно спешить, – куда, он толком не смог бы сказать. Но он все же огляделся: сегодня эти улицы никак нельзя было назвать окраиной, но сто лет назад здесь была самая настоящая окраина Москвы. Глухая рабочая окраина! Как Ист-Энд был в девятнадцатом веке рабочим районом Лондона с дешевыми кабаками, притонами курильщиков опиума, сумеречными, небезопасными улочками, так Лефортово было фабричной окраиной Москвы. Здесь были фабрики, фабричные общежития.

Машинально Томмазо Кампанелла сунул руку в карман пиджака, уже привычно обхватил лежавшую там рацию, пощелкал просто так, от нечего делать каким-то переключателем, назначения которого он не знал. И тут из динамика рации послышалось:

– Томмазо Кампанелла! Ну что же вы не откликаетесь! Было плохо слышно, но мы поняли, что вы играли в карты в номере гостиницы Лефортовского рынка. Потом мы прослушали все про тюремный паспорт. Какой-то бред пьяного нищего! Но, с другой стороны, достаточно интересно. Можно сказать, занимательно. Мне кажется, если эту историю с тюремным паспортом включить в нашу пьесу, то она, безусловно, будет держать зрителей в напряжении. Нас этот «бред» натолкнул на одну мыслишку. Теперь, насколько мы поняли из всего услышанного, вы находитесь на одной из улиц неподалеку от гостиницы Лефортовского рынка. На Авиамоторной улице или какой-то другой? – это был голос учителя Воркута. – Нам это очень важно знать, потому что сейчас к вам подойдут дети из детской группы «Хорина». Мы хотим поэкспериментировать и устроить нечто вроде театра под открытым небом. В той записи, что пойдет по радио в «Новом театре у микрофона», будут настоящие звуки улицы: шум проезжающих машин, голоса прохожих. Возможно, какие-то их отклики на наше представление. Так сказать, по горячим следам. Правда, боюсь, что из-за позднего времени там будет довольно пустынно. Но все равно… Побудьте там хотя бы немного. Хориновской революции в настроениях нужно, чтобы вы побыли там некоторое время. Вы необходимы там как часть сюжета. Побудьте немного на улицах, примыкающих к небольшой площади перед гостиницей Лефортовского рынка.

– Побыть на улицах?! Как часть сюжета?! То есть для того, чтобы состоялся какой-то там сюжет, я должен подольше побыть на тех улицах, которые ужасно меня угнетают?! – возмутился Томмазо Кампанелла, вынув из кармана радиостанцию и вновь переключив ее на передачу. – Нет, это не улицы! Это какие-то декорации из пьесы про Лондон начала века, про Джека-Потрошителя. Ну ничего! Ничего, что Лефортово – это московский Ист-Энд. Тюремный паспорт должен все в момент решить. Это мое чудо! Мое спасение от всех бед!

Учитель Воркута настаивал:

– Томмазо Кампанелла, вы не ответили на мой вопрос. Вы знаете название улицы, на которой вы сейчас стоите? Я сообщу ее руководителю группы хориновских детей.

– Нет, я не знаю, как она называется, – твердо ответил Томмазо Кампанелла. – И никакой таблички с названием здесь поблизости на доме нет.

Затем, спохватившись:

– Черт возьми, мне очень нужно спешить, потому что все очень сжато по времени! Но, не смотря на это, я не могу не оглядываться по сторонам. Сто лет назад здесь была фабричная окраина. Но сегодня – это не окраина. Нет-нет!.. Это вовсе не окраина. Черт возьми! Мне нужно спешить. Сейчас такой момент: наконец-то история может разрешиться. Это вовсе не окраина. Окраины много-много дальше. На окраинах современные дома. Но полно, полно! При чем тут окраина? Сейчас у меня совсем другое дело! Уже… Впрочем, хоть и другое дело, а все дела мои от него, от Лефортово. От этого московского Ист-Энда. Но надо спешить. Но куда спешить? Я даже не представляю, куда я могу спешить, но понимаю, что мне надо спешить. Разрешение!.. Удачное разрешение всего… Вот что мне срочно нужно получить!

– Ладно, черт с ним. Дети найдут вас. Там не так много мест, где можно искать. Вокруг гостиницы Лефортовского рынка, от которой вы не могли уйти далеко, не так много улиц, – устал расспрашивать учитель Воркута. – Они станут искать вас очень настойчиво. И в конце-концов обязательно найдут, где бы вы ни стояли.

– Поторопитесь, потому что очень скоро все в моей жизни переменится. Я в этом просто уверен. Может быть даже, мне придется покинуть эту улицу. Кто знает, как станет действовать мой тюремный паспорт? – в голосе Томмазо Кампанел-ла слышалось сильное напряжение. Должно быть, он очень всерьез отнесся к истории с тюремным паспортом, раз теперь рассуждал, какое у нее будет в самом ближайшем будущем продолжение. Ведь должно же было у нее быть в самом ближайшем будущем продолжение!

– Да ну, какая чушь! – в голосе учителя Воркута чувствовалась улыбка. – Вы уже начинаете говорить об этом тюремном паспорте, как будто он живой человек.

– Нет, не чушь. Я верю Рохле. Он не врал про тюремный паспорт. Я не знаю, как это все будет выглядеть, как это все будет происходить, но я просто уверен, что тюремный паспорт избавит меня от лефортовских эмоций, – с жаром произнес Томмазо Кампанелла.

– От тоски, от угрюмого настроения, от занудной работы? – перечислил учитель Воркута весьма издевательским тоном. – От этого он вас избавит?

– Да-да, не смейтесь. И от этого он тоже избавит. Знать бы, как это все начнет происходить! – Это был основной момент, вокруг которого вертелись сейчас все мысли Томмазо Кампанелла и вокруг которого он делал свои предположения. – Как он себя обнаружит, этот тюремный паспорт, в чем проявится его действие? Когда он начнет действовать? Это для меня пока еще не ясно.

– Томмазо Кампанелла, вы ренегат! – раздался из радиостанции голос женщины-шута. Тон у нее был очень злой. – На самом деле вы не верите ни в какой тюремный паспорт. Просто вы испугались вечера решительных действий, который уже начался в нашем «Хорине». До сих пор вы умело маскировались под истинного хориновца. Но истинный хориновец должен быть готов идти в революции настроений до конца. Но вы не истинный хориновец, и потому вы струсили. В самый ответственный момент вы сговорились со своим собутыльником Рохлей, инсценировали целую историю про тюремный паспорт и начали морочить нам голову тем, что он избавит вас от тоски, от угрюмого настроения, от занудной работы. – Можно было представить, что женщина-шут воображала себя эдаким разоблачителем, который ловко вскрыл все махинации ренегата Томмазо Кампанелла. – Вы все пытаетесь подвести нас к тому, – продолжала она, – что теперь, когда вы стали обладателем тюремного паспорта, вам больше не нужно участвовать в хориновской революции в настроениях. Вы просто ничтожный предатель! Вы трус! – звенели оскорбительные для Томмазо Кампанелла слова в радиостанции. – Вы ренегат и законченный представитель «болота»! Да нет, пожалуй, теперь даже любой представитель «болота» обидится, если мы сравним его с вами.

– Ладно, Мандрова, не тратьте на него попусту свою нервную энергию, – проговорил учитель Воркута. – Все равно Томмазо Кампанелла – это неотъемлемая часть хориновской революции в настроениях. Если настоящий Томмазо Кампанелла струсит идти в ней до конца, пусть не думает, что это хоть как-то сможет ослабить наши позиции. Мы найдем ему на замену другого Томмазо Кампанелла, который будет более настоящим, чем даже сам настоящий. Пусть Томмазо Кампанелла ждет, когда тюремный паспорт освободит его от лефортовских эмоций. Вольному воля. Настоящий момент таков, что это его ожидание нас устраивает. Заодно дождется группу детей. Они уже вышли к нему, пока мы переговаривались. Решительно и без всякого промедления хориновская группа детей во главе со своей революционной учительницей выдвигается в район улиц, соседствующих с гостиницей Лефортовского рынка, – твердо закончил учитель Воркута.

– Если они выйдут на связь только с вами, поторопите их. Я тоже их буду торопить со своей стороны, – попросил Томмазо Кампанелла.

– К чему такая спешка? Что, уже начал действовать тюремный паспорт? – съязвил учитель Воркута. – Вы, Томмазо Кампанелла уже чувствуете, как в вашей жизни начинают происходить какие-то события, связанные с тюремным паспортом?

– Да нет, просто революция в лефортовских эмоциях это обширная и многообразная работа, и у нее много адресов. Один из таких адресов мне и надо посетить. Там у меня есть одно революционное дело. Агитационная работа. Работа, которую я хотел бы провести раньше, чем начнутся события революционного хориновского вечера, в которых мне придется принимать непосредственное участие, – с некоторой озабоченностью в голосе пояснил Томмазо Кампанелла. И тут же резко:

– Кстати, я не потерплю, чтобы меня называли ренегатом, трусом, представителем болота и даже предателем. Подлая пропагандистская кампания, развернутая женщиной-шутом должна быть: а) осуждена всеми истинными хориновцами, б) по этому поводу должно быть сделано специальное постановление хориновского актива, в) женщина-шут в рамках «Хорина» должна быть подвергнута наказанию вплоть до самых драконовских мер против нее.

– Ах вот как! – взвилась женщина-шут. – Это вы, Томмазо Кампанелла должны быть подвергнуты в рамках «Хорина» наказанию, вплоть до самых драконовских мер. Господин Радио, я требую, чтобы…

Ее прервал учитель Воркута:

– Погодите-погодите, Мандрова. Во-первых, Господина Радио рядом с нами нет. Так что непонятно, к кому вы обращаетесь. Во-вторых, никаких требований! В такие решительные моменты, как сегодняшний вечер, всякая внутрихориновская борьба смерти подобна. А вы, Томмазо Кампанелла, сами виноваты. Кто бросил нас и сбежал с нищим в самый решительный момент? Если вы истинный и непоколебимый хориновец, то дождитесь группу детей, отыграйте свою роль в сценке, а потом срочно приходите обратно в «Хорин», – чувствовалось, что учитель Воркута пытался соблюдать некий нейтралитет в жаркой перепалке между женщиной-шутом и Томмазо Кампанелла.

– Я не могу сейчас прийти в «Хорин». У меня есть работа по агитации, по экспорту революции в настроениях в чужие умы. Или вы считаете, что революционеры в лефортовских эмоциях не должны проводить работу по агитации? Может у меня быть неотложная работа по агитации?! Тем более что она займет не так много времени. Сделаю ее и приду в «Хорин». Мне к тому же еще надо придумать, в каком ключе эту агитацию проводить. Какие тут употребить агитационные приемы? Это очень важно. Тут важно не ошибиться с методами. А потом Господина Радио, насколько я понял, с вами тоже сейчас нет. Однако никто же не сомневается в том, что он истинный и непоколебимый хориновец! Ведь ему вы не отказываете в праве проводить какую-то самостоятельную революционную деятельность. Почему ко мне вы применяете совсем другие стандарты? Долой двойные стандарты в подходах к участникам самого необыкновенного в мире самодеятельного театра! – Томмазо Кампанелла негодовал.