Текст книги "Дело Томмазо Кампанелла"

– Мой Собачонка мучается от того, что я не ярок, я не соответствую блеску, – проговорил актер, что играл Господина Радио в рижском аэропорту. – Но я хочу спасти его от этих мучений. И значит, нет мне другого выхода, кроме как предать самого себя, свою тихую, спокойную жизнь и кинуться в погоню за соответствием блеску. Это будет автоматически требовать предательства. Предательства призвания радиоэлектронщика. Но для меня это ужасно. Невыносимо! Я не могу легко предать свое призвание, свою профессию, будь она хоть трижды неярка.

– Но вы же предали, предали себя, свою профессию! – воскликнула женщина-шут, обращаясь почему-то не к сценическому Господину Радио, а к настоящему.

– Да, предал, – согласился настоящий Господин Радио. – Но вы бы знали, какой трагедии мне это стоило! И пошел я на нее только из-за детей. Из-за своих детей.

– У вас есть дети? – удивилась женщина-шут.

– Да, есть, – ответил настоящий Господин Радио. – Двое. Мальчик и девочка. Помните, когда к нам в «Хорин» на репетицию в здание школы пришла милиция, я сказал, что мы создали наш «Хорин» исключительно для того, чтобы помочь детям. Я говорил тогда именно о тех детях, что страдают от того, что у них неяркие, не той категории родители. Мы, родители, должны сделать что-то, какую-то хориновскую революцию, чтобы наши дети никогда не могли произнести тот монолог, что произнес сейчас Собачонка.

Хориновцы не видели этого, но при упоминании милиции незнакомец, что некоторое время назад незаметно вошел и тихонечко присел на какую-то деревянную тумбу в самом дальнем конце зала, недовольно заерзал.

– Но вот, что я сейчас думаю, – продолжал настоящий Господин Радио. – Ведь дети могут страдать из-за того, что у них неяркие родители, только пока они не вышли из детского возраста. Таким образом, чтобы избавить своих детей от страданий по поводу того, что я, Господин Радио, не соответствую блеску, я переживаю трагедию, затеваю хориновскую революцию, предаю свою профессию. А потом дети взрослеют, сами становятся неяркими дяденьками и тетеньками и говорят мне, что весь этот блеск – это чушь. Что блеску вовсе и не обязательно соответствовать, что на самом деле надо просто честно трудиться в своей неяркой профессии, которую дал тебе Бог, и не забивать себе голову всякой ерундой. И в детстве они никогда не страдали от того, что их родители не соответствуют блеску. И значит все, что я натворил, стараясь соответствовать блеску, это – только глупость и бред?! Я не могу определить, прав я или нет. Носят ли мои дети и вообще все дети земли в своих головах «школьное сочинение» Собачонки, эдакое «посвящается родителям»?! Их ли это сочинение тоже?! У меня в моем детстве было такое сочинение. Но, может быть, я – это исключение?! Может быть, у других детей подобных мыслей нет? Тогда все, что я делаю, из-за чего я мучаюсь – это не просто напрасное дело. Это ужасное дело. Я предаю себя по причинам, которые существуют только в моем воображении. А этот Собачонка – это просто чертенок, который нарочно рассказывает мне от своего имени этот ужасный монолог, чтобы морочить меня. И мой двойник, который идет в театр, чтобы повторить там сцену из моей жизни, – это тоже чертенок, который морочит и мучает меня. Где истина? Кто он, мой двойник: несчастный страдающий ангел или издевающийся надо мной чертенок? Если чертенок, то пусть он подумает: не слишком ли он перебарщивает?

Произнося последние фразы, настоящий Господин Радио уже плакал. В хориновском зале воцарилась совершеннейшая, мертвенная тишина.

Наконец самопровозглашенный хориновский режиссер вытер тыльной стороной ладони слезы и сказал:

– Господа, может ли все, что я сказал, все эти мои мысли быть следствием чрезмерного развития во мне моей совести?

Женщина-шут всплеснула руками и хотела уже что-то сказать, но не успела, потому что настоящий Господин Радио продолжил:

– Нет, не смейтесь надо мной, я и так понимаю, что я странен. Но что же делать, если мне никак не удается не быть таким странным. Если это совесть, то она мучает меня все сильнее и сильнее. И вот что я, наконец, хочу вам сказать. Вот в чем хочу признаться… Это правда, это не театр, это признание находится в области того, что есть на самом деле! За стенами «Хорина». Так вот, нынешний вечер революционен для меня еще и потому, что я решил в самом прямом и простом смысле хоть как-то загладить свою вину: я решил избавить от себя своих детей – мальчика и девочку. Я денусь куда-нибудь от них. Я избавлю их от себя. Я исчезну из их жизни, начиная с сегодняшнего вечера. Или я приду обратно к ним, но приду лишь в том случае, если хориновская революция добьется успеха и жизнь моя каким-то невероятным образом переменится и станет наполненной блеском. Так я решил. Решение мое окончательно. Победа хориновской революции настроений, или я никогда не вернусь к своим детям!

В этот момент на сцену вышел Глашатай и громким оглушительным голосом произнес:

– Уважаемые участники самодеятельного хора на иностранных языках «Хорин»! Не надо забывать, что нам надо попасть во чрево рыбы. Вот уже объявляют наш рейс! Это рыба! Она заглатывает нас и дальше, там, в ее кишках, всегда влажно и тепло, и, главное, попав в чрево рыбы, никуда из него не деться: два часа замкнуты под замок, проглочены, не переварены, ни мертвы ни живы, замурованы заживо, ни Рига, ни Москва, ни Латвия, ни Россия, пограничье, безвременье, ужас. Пасть не откроется, лучик света не промелькнет… За облаками, высоко, старая рыбина не полетит. Она нырнет в туман, что низко стелется, она, поводя мордой из стороны в сторону, заскользит, заизвивается в черноте омута недалеко от земли, близко к верхушкам деревьев: латвийских деревьев, пограничных деревьев, русских деревьев, подмосковных деревьев, деревьев в окрестностях аэропорта Шереметьево. Над шоссейными дорогами и перелесками, полями и оврагами, огнями ночных деревень и семафорами у одиноких переездов в ночи, над поездами и рыбаками, невидимая, едва слышная, обтекаемая воздушными вихрями помчится рыбина, проглотившая хориновцев, в Москву. Ей надо в Москву. В Москву!.. Пасть она будет держать плотно сжатой, ровно дышать, неся в Москву свой нервный груз. И никуда из нее не выскочишь. Больше часа, всем вместе, в теплых внутренностях… Чрево рыбины!..

– Прекрасно! Прекрасно! – произнес тот матрос, что был постарше. – Вот это, действительно, настоящее замкнутое пространство. И никуда из него не выскочишь! Никуда не денешься. Как из внутренностей проглотившего тебя кита.

Появилась самодеятельная артистка, наряженная стюардессой. Правда, в отличие от тех блестящих стюардесс, о которых рассказывал сценический Господин Радио, эта была отнюдь не молодая и отнюдь в ней не было ничего блестящего. Если и было в ней что-то яркое, так это дешевая ярко-красная помада, которой она воспользовалась без всякого вкуса и соблюдения меры.

– Дамы и господа! Нервный груз прошу проследовать внутрь рыбины. Уже можно. Пожалуйте сюда… – произнесла стюардесса. – Прошу нервный груз заходить.

– Подождите! Подождите! – вновь напомнила о себе женщина-шут. – Вы перепутали события! Безобразный и огромный человек, который представился Совиньи, к этому моменту уже выступил на сцену. То есть, я хотела сказать, что он уже проявил себя. С самой ужасной стороны.

– Да, – согласился настоящий Господин Радио. – Огромный и безобразный человек, который появился в мире блеска, начал свое дело. Любое оскорбление для него – невыносимая пытка, потому что он невероятно, до жути, болезненно горд. Таким оскорблением он посчитал для себя появление и хвастовство в аэропорту еще одного припозднившегося пассажира. Итак, запомним это: в блеске аэропорта появился новый пассажир, который приехал сюда гораздо позже огромного и безобразного человека, и огромный и безобразный человек посчитал само появление этого новичка за оскорбление. Так же оскорблением Совиньи посчитал хвастовство этого пассажира. Но давайте играть кусок по порядку.

– Да!.. Да, прежде чем мы перейдем к оскорблению и всему, что за этим последовало, я полагаю, разумно будет рассказать о появившемся новичке, – высказала свое мнение женщина-фельдшер, которая тоже внимательно следила за всем, что происходило на сцене.

А там тем временем разворачивалось следующее действие: откуда-то сбоку, со стороны кулис на сцену вбежал хориновский актер, изображавший еще одного припозднившегося пассажира.

– Что? Где? Как? Московский рейс уже улетел? – воскликнул этот пассажир, оглядываясь по сторонам. Лицо его выражало крайнюю озабоченность. – Уф-ф! Вот вы все где!.. – проговорил он, заметив хориновцев, стоявших и сидевших тут и там в зале ожидания.

– А вы кто? Что-то я вас раньше у нас в хоре не встречал, – бесцеремонно сказал припозднившемуся пассажиру, встретившись с ним глазами, сценический Господин Радио.

Едва не опоздавший пассажир, человек еще очень молодой, не ответил, хотя не слышать обращенного к нему вопроса никак не мог.

– Эй, кто вы? – вновь спросил Господин Радио. – Я никогда не встречал вас в нашем хоре раньше.

Молодой человек повернулся к нему лицом и, зло и презрительно усмехаясь, ответил:

– Как это кто?! Разве вы меня не узнаете? Я – Гамлет, принц датский! Я думал, вы меня знаете.

Глава XXIX
Быть вечным постояльцем гостиниц – это самое лучшее!

Лицо сценического Господина Радио стало ужасно обиженным. Но поскольку он никак не мог понять причины, вызвавшей такую презрительную усмешку и явное нежелание незнакомого молодого человека беседовать с ним сколь-нибудь серьезно, он не сразу нашелся что сказать. Тем временем радом с ним на аэропортовском креслице сидела пожилая женщина в черном мешковатом балахоне. Она до сих пор не произнесла ни одного слова, но седые волосы и эта ее одежда не оставляли посвященным в суть дела зрителям никакого повода для сомнений: на сцене перед ними руководительница хора, исполняющего песни на иностранных языках, старуха Юнникова. Тут же недалеко восседал тот самый пассажир с чемоданом, которого женщина-шут называла Совиньи.

– Это сын моего племянника!.. Можно сказать, внук! – проговорила старуха Юнникова, стараясь как-то сгладить возникшую неловкую паузу. – Не сердитесь на него. В последнее время он пребывает в очень злом и раздражительном состоянии духа. Я решила, что ему надо отдохнуть и пригласила его поехать с нами в Ригу.

– Да, да, в последнее время я очень злой и раздражительный, – сказал молодой человек. – Не знаю, как совладать с собой… Столько всяких приключений свалилось на мою голову. А еще больше собирается свалиться.

Совиньи не стесняясь смотрел то на внука, то на старуху Юнникову, то на Господина Радио, стараясь не пропустить ни слова из их разговора.

– Вот как? Мы не знакомы. Я ведь в хоре совсем недавно, – заметил Господин Радио, глядя на руководительницу самодеятельного хора. И уже обращаясь не к старухе Юнниковой, а к ее внуку, он церемонно спросил:

– Как вам понравилась Рига?

– Можно подумать, я ее видел! – с усмешкой ответил внук старухи Юнниковой. – Два дня провел безвылазно во всевозможных злачных заведениях. Проверял новый образ жизни: понравится ли он мне… Я сейчас решаю, как мне лучше жить дальше. Чем заниматься. Вот и проверяю. Так что Риги-то я и не видел. Зато вот по здешним кабачкам могу водить экскурсии. Рассказать вам что-нибудь про них? Вы-то наверняка так ни в один кабачок и не зашли?

– Да, действительно. Все репетировали да выступали. А ели все больше консервы в номере, – признался Господин Радио внуку старухи Юнниковой. – Кстати, за все пребывание в Риге я ни разу не видел вас ни на выступлении хора, ни на его репетиции. Я и в гостинице вас не встречал.

– Я останавливался в другом месте. Тоже в гостинице, но гораздо более дорогой. Это одно очень шикарное и блестящее место, – как-то вскользь, задумавшись тут о чем-то своем, проговорил внук старухи Юнниковой.

– Вот как? Нет, наша гостиница была довольно скромной. Кстати, там жили еще и актеры одного известного столичного театра, гастролировавшие в Риге. Я со многими из них познакомился, – заметил Господин Радио.

– Актеришки, по большей части, жалкий народ. Бедны, как церковные крысы… А мне нужны деньги. Много денег. Причем не для того, чтобы копить их в сундуках. Я хочу тратить, тратить и тратить! – очень страстно проговорил внук старухи Юнниковой. Он на мгновение замолчал.

– Тебе повезло с отцом, и ты должен быть совершенно счастлив, – назидательно проговорила старуха Юнникова. Кажется, это было лишь продолжение какого-то разговора, который она вела с внуком уже не впервые. – С таким великим отцом, как у тебя, ты должен быть совершенно счастлив. Ты молод, талантлив, ярок и можешь многого добиться в нашей профессии даже и без его помощи. А уж с его помощью… А ты все мечешься, маешься, хватаешься то за одно, то за другое…

– Я хочу понять, что для меня самое лучшее! – воскликнул внук Юнниковой. – Замечу, это будет вообще самое лучшее в жизни. Это будет то занятие, которое дает человеку самые замечательные и длительные хорошие настроения.

– Он что, артист? – спросил Господин Радио у старухи Юнниковой, кивнув головой на ее внука.

– Не называйте меня этим словом! – воскликнул внук Юнниковой. – Я еще не определился. Я бьюсь между желанием быть артистом и желанием иметь много денег и тратить их, тратить, тратить их изо всех сил, швырять деньги направо и налево, покупать на эти деньги море блеска. Может быть, это даже лучше, чем быть артистом. Но вот что, действительно, на самом деле лучше, я еще не решил. Сейчас я решаю, мучительно решаю это. И на этом пути меня подстерегает одна серьезная опасность. Я еще не решил, как я с ней справлюсь… На я пока еще не определился. Я пробую себя как артист, пробую себя как человек, помешанный на трате денег, на покупке моря блеска. Что лучше – я еще пока не решил. Что у меня лучше получится – пока еще неясно!.. – внук старухи Юнниковой вошел в совершеннейший раж.

– Неясно? – скорее машинально переспросил Господин Радио.

– Я сейчас вообще веду такой образ жизни… – продолжал, неслушая его, захлебываясь, рассказывать внук старухи Юнниковой. – Постоянно переезжаю из города в город, из страны в страну, живу в гостиницах. Разумеется, очень хороших, а не каких-нибудь там третьеразрядных. Это очень здорово, это прекрасно, это замечательно! Только вот… – какая-то тень пробежала по его лицу. Он, кажется, хотел сказать еще что-то, но вовремя остановился. – Правда, я только начал такой образ жизни. Я только испытываю его. И тут бабушка пригласила… Но уверен, что это здорово! Я думаю, что вы, обыватели по своей сути, не можете понять, как это здорово! Это даст мне постоянный приток новых впечатлений. Это будет постоянное ожидание того, что в следующий миг будет что-то иное, не то, что есть в миг нынешний. Постоянное движение вперед. Постоянное обновление впечатлений. И главное – никаких усилий с моей стороны. Все решил факт обладания документом. Отныне он станет определять мою жизнь.

– Что-то я не поняла… – удивилась старуха Юнникова. – Обладание документом? Каким документом? Ты имеешь в виду договор на квартиру?.. Но ничего же не изменилось. Моя квартира и так всегда была твоим домом.

– Я не стану больше никогда иметь своего дома, – твердо проговорил внук старухи Юнниковой. – Зачем он мне, когда есть гостиница?! Гостиница – это слово происходит от слова гость. Я хочу всегда и везде быть гостем. Ведь положение гостя уникально и исключительно. Положение гостя просто прекрасно. Гость ни за что не отвечает, гость мало к чему имеет отношение, зато гостю положено все самое лучшее и самое замечательное. Самые замечательные гостиницы города поджидают своих гостей. Самые блестящие рестораны и самые аппетитные харчевни поджидают гостей. Имей только кучу денег!.. Деньги и положение вечного гостя – вот к чему надо стремиться! Но вам этого, конечно, не понять. Вы предпочтете оседлый образ жизни, постоянное место жительства. Мне это не подходит. Это куча всяких забот и обязанностей. Я ничего этого не стану иметь. Паспорт в кармане и кошелек полный денег – вот что для меня самое замечательное! Да, мне очень хочется быть вечным гостем. И паспорт мне в этом, конечно же, поможет. Где паспорт, там и деньги. А где деньги – там и удивительная возможность стать вечным гостем, который нигде подолгу не задерживается. Мой бог отныне – крылатый парусник!

– А как же театральная рампа?! А как же кулисы?! – широко раскрыв глаза спросила внука старуха Юнникова. – Как же наша театральная династия?! Тебя это больше не привлекает?

– Я же сказал: я пока еще не определился. Я пробую себя и как артист, пробую себя и как человек, помешанный на трате денег, на покупке моря блеска, как человек, который презирает оседлый образ жизни и постоянно проживает в гостиницах. Что лучше: театр или это – я еще пока не решил. Что у меня лучше получится – пока еще неясно!.. Но точно знаю, что я буду жить прекрасной жизнью! Жизнью, которая будет гораздо лучше, чем ваша скучная и занудная жизнишка! Жизнью, которая подарит мне много замечательных и светлых настроений!

– Хватит хвастаться! – громко сказал в этом месте Совиньи, который внимательно слушал весь разговор. – Ты думаешь, ты один такой герой?! И получше тебя герои найдутся! Которые не рассказывают на каждом шагу, какие они герои.

Старуха Юнникова была чрезвычайно поражена сперва речью своего внука, а теперь и этим грубым вмешательством незнакомца в их разговор. Так что она сидела на своем креслице чуть ли не разинув рот от удивления.

– Хватит хвастаться! – вновь громко повторил Совиньи. – И получше тебя герои найдутся! Вот, например, расскажу случаи из своей жизни. Причем, заметьте, это вы своим глупым разговором вынуждаете меня рассказать про эти случаи, – обращаясь к внуку старухи Юнниковой, Совиньи вдруг перешел на церемонное «вы». – Ишь, какой вы лихой выискались!.. Я не менее лихой, чем вы!.. И тоже могу похвастаться.

– Интересно-интересно, – проговорил тот из матросов, что был постарше, наблюдая за ходом сценки.

– Не представляю, как мне себя вести, – сказал внук старухи Юнниковой. – Нет, вроде бы все понятно, но…

– Не вступайте с ним в психологический контакт, – посоветовал ему один из ожидавших рейса хористов. – Не обращайте на него никакого внимания. Не смотрите на него, не встречайтесь с ним глазами. Это помогает всем трусам.

– Трудновато это будет сделать… – заметил внук старухи Юнниковой.

– Дайте ему в морду! – посоветовал ему другой хорист. – Это помогает всем храбрецам.

Только внук старухи Юнниковой хотел что-то сказать, как Совиньи опередил его:

– Только не говорите, что вы со мной не справитесь!.. Это будет нечестно и подло. Вы должны попытаться справиться со мной, – сказал он. – Игра должна вестись по правилам. Будьте храбрым! Обожаю храбрых и гордых.

– Ну хорошо. Я попытаюсь справиться с вами, – несколько оторопело согласился внук старухи Юнниковой. – Буду храбрым.

– Не волнуйся, я тебе немного поддамся, – проговорил Совиньи и широко улыбнулся, вновь перейдя на фамильярное «ты».

– Не переживайте вы так, – сказал старухе Юнниковой тот из хористов, что советовал ее внуку не вступать в психологический контакт с Совиньи. – Этот человек просто шутит, разыгрывает нас. По-моему, это очевидно.

– Конечно! Конечно… – в один голос заговорили сразу несколько хориновцев. – Это же просто юмор. От нечего делать. В зале-то ожидания!.. Что же еще делать в зале ожидания?!

Старуха Юнникова закивала головой.

– Все это какой-то бред, сумасшествие! – зло и раздраженно проговорил внук старухи Юнниковой. – Я отказываюсь это понимать. По-моему, вам просто удобно верить в то, что это юмор. А это никакой не юмор.

– Однажды я был в бегах, – между тем начал свой рассказ Совиньи. – Так как на дворе стояло лето, я мог прятаться от милиции в лесу. Спасаясь от холода, я разводил в глухой чаще, в которую очень редко заходили люди, маленький костерок. Но вот только мяса, чтобы поджарить на этом костерке и избавиться наконец от сильно донимавшего меня голода, у меня не было. Утром, когда я бродил по окрестностям, я случайно встретил стадо, которое пастухи гнали на выпас. «Стойте!» – закричал им я и подошел ближе. У этих пастухов я попросил мяса для утоления голода. Совсем немного, но пастухи, которые были очень жадными людьми, отказались. Они витиевато мне объяснили, что мяса у них нет, а быки и коровы им не принадлежат. Я мог забрать у них мясо силой, но решил поиграть с ними, как кошка с мышкой: я предложил им спор – если я свалю крупного быка одним ударом кулака, то мясо этого быка будет моим. Пастухи, которые сразу признали мое преимущество перед ними, тут же согласились, хотя только что сказали, что стадо им не принадлежит и распоряжаться им они не имеют права. Затем ударом кулака в лоб я убил громадного быка и утащил его к себе в глухую лесную чащу. С тех пор, прячась в лесу, я не стеснял себя с жителями окрестных деревень и забирал у них все, что мне было нужно и что мне нравилось. Сначала я приставал только к тем деревенским и находившимся на отдыхе городским жителям, что на свою беду случайно забредали в мой лес, а потом и сам стал приходить в окрестные деревни и требовать и забирать то, что мне было надо. Меня боялись и прозвали Змей Горыныч. А один умник, сельский учитель, окрестил меня Минотавром. Ох и не поздоровилось ему и его жене за это!.. Никто не смеет обзывать меня и относиться ко мне несерьезно.

– Что-то я не понимаю, к чему вы все это нам рассказываете? – спросила старуха Юнникова дрожащим голосом.

– А к тому рассказываю, что все те беседы, которые вы здесь вели, все те разговоры, которые вы здесь проводили, вы сейчас позабудете! Вы сейчас позабудете даже то, что было с вами в Риге! Сейчас я должен создать такое настроение, чтобы вы потом, когда вспоминали эту свою поездку в Ригу, вспоминали единственно только эту встречу со мной в рижском аэропорту, а сама поездка и все то, что вы делали в Риге, выглядело бы в вашей голове неважным и малозапомнив-шимся антуражем, преддверием встречи со мной. Ведь я – царь людей!.. Самое главное сейчас для вас – это встреча со мной. А все остальное – это ерунда. Все остальное в эти дни, в этот месяц для вас ерунда… И ваше выбирание, чем вам заниматься, молодой человек, это тоже ерунда. Я как раз хочу поговорить с вами об этом выбирании, молодой человек, очень молодой человек, потому что вы как-то сразу стали мне небезразличны, и мне больно видеть, что все ваши выбирания – это ерунда, – совершенно вежливейшим и спокойным тоном проговорил Совиньи. Если этот огромный человек и не был таким вежливым и спокойным по своей натуре, то, надо сказать, играл роль вежливого и спокойного человека он практически идеально. – Да-да, все ваши выбирания – это ерунда! – еще раз повторил Совиньи, встретив удивленный взгляд внука старухи Юнниковой.

– Ерунда?! Вы удивляете меня еще больше, чем уже удивили, – внук старухи Юнниковой заерзал на своем стуле. – То угрожали мне, теперь хотите побеседовать со мной про мои, как вы их называете, «выбирания».

– На самом деле это вполне естественно. Я и рассердился на вас главным образом из-за этих ваших глупостей про выбирания, – голос Совиньи звучал по-прежнему мягко и ровно. – Вы хотели казаться таким героем! А между тем ничего от ваших речей и представлений через очень короткое время не останется. И не то чтобы вы в них разочаруетесь, а просто места для них в вашей голове не будет. Там кругом я буду сидеть.

Старуха Юнникова ничего не ответила на эти слои Совиньи, а только схватилась за сердце, хотя разговор между гигантом и ее внуком вроде бы пошел в весьма спокойных тонах.

Остальные сидевшие в зале ожидания хориновцы изо всех сил старались делать вид, что ничего особенного не происходит.

– Интересно, как там в Москве погода? – скучающим тоном даже поинтересовался тот из них, что советовал внуку старухи Юнниковой не вступать в психологический контакт с Совиньи.

– Да! Да, и еще раз – да! – проговорил уже более жестко и агрессивно Совиньи. – Полагаю, что смогу произвести на вашу юную душу неотразимое впечатление. Займу и душу и ум без остатка. Смажу все прочие впечатления, сгребу их в кучу и выброшу, воссажу в вашей голове на престол себя, только себя и еще раз себя. Я буду царь и стану править в вашей голове. Вы станете пытаться избавиться от меня, выкинуть меня из вашей головы, будете приводить всевозможные доводы, но все бесполезно. Я – царь, царь и еще раз царь в вашей голове. Нет-нет, а и оживет кошмар, оживу я в вашей голове. Не кошмар, человек по имени Совиньи, и никуда от этого не деться, только лишь останется вам после всех попыток забыть и выкинуть меня из своей головы и низвести меня к чему-нибудь ничтожному, останется только вам признать, что я все же истинный царь вашего воображения и вашей головы. А все ваши выбирания – это просто не про то. Размышления из какого-то другого, второстепенного и неважного мира. Не того, в котором живу я. И если с одной стороны станут лезть в вашу голову ваши размышления и выбирания, то с другой стороны стану лезть я. И размышления и выбирания быстро исчезнут, потому что они несущественная и неважная ерунда, а я – царь вашего воображения, и я останусь и никуда не исчезну! – последнее Совиньи произнес очень громко, твердо и даже весело. – И даже если явным царем вашего воображения я не буду, то я все равно останусь тайным царем вашего воображения. А в царстве мыслей тайный царь всегда даже сильнее и важнее явного, – закончил Совиньи. – Мой образ в вашем подсознании сидеть станет, молодой человек.

Потом Совиньи поднялся с креслица, на котором сидел, и сказал:

– Ладно, вы тут поделайте вид, что ничего не происходит, а я пока схожу в туалет. Кстати, вот ты и ты, мальчик, пойдемте со мной, – Совиньи ткнул пальцем в Господина Радио, а сам потянул за руку того самого мальчика из детской группы, что только что оглашал «посвящается родителям».

– С вами? Зачем? – забеспокоился сценический Господин Радио.

– Пойдемте! – сказал Совиньи. – Мне нужна помощь мальчика, а взрослый пойдет потому, что мальчик один, без знакомого взрослого, со мной, скорее всего, не пойдет. Я гарантирую вам две вещи: если вы пойдете со мной, то ни с кем из вас обоих ни сейчас, ни во время всего полета до Москвы ничего плохого не случится. Если же вы не пойдете, то все мое внимание переключится с этого молодого человека на вас обоих, – говоря это, Совиньи кивнул на внука старухи Юнниковой, по-прежнему сидевшего на креслице. – Просто вы поможете мне в одном деле…

– Идите-идите! – сказал двоим выбранным Совиньи хористам тот хорист, что советовал внуку старухи Юнниковой дать Совиньи в морду. – Время наступило тяжелое. А вам, кажется, выпало счастье быть во все это время просто наблюдателями. Идите. К тому же, если вы откажетесь, мы, скорее всего, так и не узнаем, что это за дело он затеял.

– Да, это, пожалуй, хороший повод согласиться, – встал со стула Господин Радио. Тут же вскочил со своего места и мальчик из детской группы хора.

Совиньи ушел со сцены куда-то за кулисы, а за ним поплелись Господин Радио и маленький хорист.

– Везет тем, у кого есть повод для трусости! – заметил им вслед посоветовавший им идти хорист. – Ну а нам, тем, кто не имеет такого прекрасного повода, кажется, предстоит тяжелая работенка. Придется от души подраться!

– Идиот, – спокойно проговорил, обращаясь к смельчаку, еще один хориновец. – Уж вы-то точно с вашей хромой ногой и отсутствием пальцев на левой руке с ним не справитесь. Надо вызвать полицию.

– Дохлый номер, – заметила одна из хористок. – Он же ничего не сделал. Он даже не угрожал нам ничем определенным. Так, туманные намеки. За намеки полиция не арестует. Вот если бы он устроил драку… Но драку эта хитрая бестия, я на сто процентов уверена, не устроит. Он станет изводить нас словами…

– Черт возьми! Я пожалуй, никуда не полечу, – проговорил один из хористов, что сидели в зале ожидания аэропорта, тот, который советовал внуку старухи Юнниковой не вступать в психологический контакт с Совиньи. – А что? Сдам билет, а потом куплю билет на следующий рейс. А время скоротаю сидя где-нибудь на стульчике.

– Долго же тебе придется сидеть на нем! – заметил его товарищ, тот, что, в свою очередь, советовал дать Совиньи в морду.

– А по-моему, бояться нечего! – проговорил внук старухи Юнниковой. – По-моему, вы очень рационально сказали (он посмотрел на только что вступившую в разговор хористку): этот тип ни в коем случае не станет устраивать никакой драки. Я люблю анализировать некоторые моменты рассудочно. И мой анализ говорит мне вполне определенно: пока мы в пограничной зоне или в самолете – он ничего делать не станет. Слишком для него рискованно. Так что бояться нечего. Лично я больше ничего уже не боюсь. Мне плевать на все его слова. Да и на него самого тоже. Вымахал, скотина!..

– Ха!.. А ведь этого-то на самом деле не было! – достаточно громко произнесла женщина-шут. – Молодец Господин Радио – творчески перерабатывает действительность!

– Мандрова, я прошу вас, тише! – рассердился Господин Радио.

– Тише-тише! Вон он возвращается! – проговорила сдавленным, громким шепотом хористка в «пограничной зоне» на сцене.

В этот момент на сцену быстрыми шагами вернулся Совиньи:

– У меня есть еще одна история, которая произошла со мной, – проговорил он лихорадочно-торопливо. – Я был арестован, но засадить меня властям не удалось. Не набралось доказательств, и меня отпустили. Солнечным утром передо мной отворились ржавые от крови и слез засовы тюрьмы «Матросская тишина». Приятель поджидал меня возле следственного изолятора, посадил в такси и повез в военный госпиталь в московском районе Лефортово, где находился мой брат. Я поговорил несколько минут с братом, затем вышел и вновь сел в такси. Когда машина двинулась с места, я изъявил желание выпить шампанского. Приятель согласился, и вместе с водителем, Сергеем Шевченко, мы направились к ближайшему магазину. Магазин оказался закрытым на обеденный перерыв. Работники магазина отмечали день рождения продавщицы Н. Федотовой, в тот момент когда я настойчиво постучал в закрытую дверь. Никого из находившихся в магазине я раньше не знал, видел всех их в первый раз, включая продавщицу Н. Федотову, чей день рождения праздновался в тот момент. Однако они с большим почетом приняли меня, моего приятеля и таксиста Сергея Шевченко, которого мы тоже взяли с собой, в закрытом уже магазине, усадили за праздничный стол. Здесь мы выпили пять бутылок шампанского и поздравили юбиляршу с днем рождения. Я подарил продавщице Н. Федотовой бутылку коньяка и потанцевал с ней без музыки. Потом отвел юбиляршу в сторону и недолгое время находился с ней наедине в укромном месте. Что скрывается за моими словами и что происходило в магазине по существу – догадывайтесь сами. Надеюсь, вы понимаете, что всего я не договариваю, потому что зачем же мне говорить обо всем прямым текстом?..