Текст книги "Фантастический калейдоскоп: Йа, Шуб-Ниггурат! Том II"

По словам местных жителей, сначала он просто стал чаще прогуливаться, неспешно и вальяжно, но при этом вглядываясь в каждый куст. Будто искал что-то. Ещё через неделю баба Нюра увидела его снова: под глазами Константина залегли глубокие мешки от недосыпа, а и без того желтоватая кожа сморщилась ещё больше. Он спрашивал почти у каждого, не сбегала ли у кого кошка. Но все отвечали одинаково, кошки тут не живут. Баба Нюра тогда решила, что мужчина тронулся умом от одиночества. Возможно, она была права.

Через месяц Константина нашли у магазина, в пижаме, дрожащего от холода, ведь тёплые ночи давно прошли. Он всё повторял и повторял, что видел зелёные глаза. Кошачьи зелёные глаза. Баба Нюра пожалела мужчину и пустила его к себе, ведь тот наотрез отказывался возвращаться домой. Кто-то из молодых людей сходил в усадьбу, принёс его одежду, а заодно и осмотрел дом, заверив, что там даже крыс нету.

Но Константин был непреклонен. Он уверял, что каждую ночь видит кошачьи глаза, что кот скребётся в дверь спальни и хочет его убить. Константина Петровича отпаивали травами ещё неделю, он успокоился, пришёл в себя, а главное выспался. Вопреки просьбам жителей поехать обратно в Москву на лечение, он ответил, что просто хочет домой, в тишину и спокойствие.

Ночью баба Нюра слышала его крики из усадьбы, но пойти проверить не решилась. Отправила на утро вместо себя соседа, мужчину крепкого телосложения и духа. Он вернулся спустя десять минут. Говорил о разгроме всей усадьбы. Но главное, Константин Петрович Приближенский повесился. В спальне, где раньше жил отец Владислава.

Конечно, пришлось вызывать полицию, ждать участкового из города. Он приехал со скорой. Участковый внимательно осмотрел дом, но ни нашёл никаких улик, указывающих на взлом или на пребывание в усадьбе других людей, кроме Константина Петровича. Опросив местных жителей, он составил отчёт и уехал.

Мне удалось заглянуть в тот отчёт, и там чёрным по белому было написано:

«Следов взлома, а также пребывания в усадьбе других людей не зафиксировано. Возможно, что у покойного была кошка. Имеются следы когтей на стене, на двери и на диване. Однако самого животного обнаружено не было. Сам погибший утверждал, что в доме есть кошка и вёл себя неадекватно. Вероятно, он сошёл с ума».

Грех
Елена Калугина

Hell is full of good meaning and wishings.

Беспощадный свет разъедал сомкнутые веки. Бон сморщился, пытаясь плотнее сжать их, уберечь глаза от боли. Вскинул руки к лицу, но лишь впустую потратил силы: рук не было. Впрочем, и лицо, и глаза стали своего рода иллюзией, точкой приложения мучений. Она не сказала, что будет так больно. Конечно, предупредила о возможных необычных ощущениях, но ведь Бон согласился сам, никто не принуждал. Напротив – просил, умолял указать ему дорогу. И предостережения не остановили его.

***

Дурацкое прозвище «Бонифаций» (или коротко – Бон) прилипло к мальчику с гордым именем Лев давно и прочно, ибо с самого детства Бон стал на путь известного циркового льва-альтруиста из старого мультика. С малолетства его дразнили сверстники, без устали награждали щипками, тычками и подзатыльниками, зная, что он всё стерпит и никому не пожалуется.

Игрушки у Бона не задерживались – все подарки он тут же раздавал соседским детям, тащил в детский сад, а позже и в школу. Бессмысленно и бесполезно было покупать ему что-то ценное – всё моментально падало в яму его странной доброты и исчезало без следа.

В остальном он рос обычным ребёнком, прилежно учился, охотно помогал матери по дому, с удовольствием ездил с отцом на рыбалку и в лес по грибы. Родители, в конце концов, смирились с его необычной щедростью и кротостью: они очень любили своего Лёвушку, единственное чадо.

Через семь лет, когда надежда пополнить семью следующим отпрыском окончательно угасла, бог даровал ещё одного ребёнка, девочку. Бон обожал сестрёнку, при одном взгляде на неё всё внутри разрывалось от нежности, от неутолимого желания приголубить, защитить, уберечь.

Когда девочка, наречённая Варварой и тут же переименованная в Барбариску (или Барби), болела (а это случалось довольно часто), брат не отходил от кроватки, просиживая возле неё ночи напролёт. Он настойчиво отправлял измученную мать отдохнуть, а сам до утра слушал слабое дыхание сестры, впивался глазами в синюю жилку, едва заметно вздрагивающую под истончённой кожей.

Доброта и кротость Бона не распространялись более на весь мир, теперь средоточием любви и альтруизма стала сестрёнка, лишь она одна. Брат стал для Барби идеальным защитником. Бывший недотёпа неожиданно преобразился: когда дело касалось сестры, он становился непреклонным, неумолимым, безжалостным. Никто не смел обидеть девочку. Ко всем, кто пытался сблизиться с ней, брат относился неприязненно, подозревал в дурных замыслах и всячески препятствовал общению. В конце концов, все отстали от них. У Бона не было друзей, а у Барби – подруг. Им хватало друг друга.

Сестрёнка не отличалась большим прилежанием, но Бон заботился о том, чтобы она вовремя готовила домашние задания: терпеливо растолковывал непонятные места, решал вместо неё скучные задачки. Иногда Бон словно зависал в безвременье: взгляд останавливался, а пальцы осторожно перебирали завитки её волос цвета спелой пшеницы, едва уловимо касаясь шеи, плеч, спины. Она изредка бросала на брата острый короткий взгляд, от которого сердце становилось большим, билось глухо, неровно, словно падая куда-то и замирая на краю гулкой ямы – чёрной, как безлунная ночь.

***

Шло время, миновало детство, пронеслось отрочество, юность умчалась вскачь. Бон учился, как одержимый, ведь он поставил перед собой цель: Барби, единственная любимая сестричка, ни в чём не должна нуждаться. И брат шёл к своей цели, как бульдозер, не замечая препятствий. Окончив университет, вместе с красным дипломом Лев получил приглашение в крупную фирму – официального дилера всемирно известного бренда.

Там, где сверстники безнадёжно буксовали, Бон брал высоту за высотой, совершив за считанные годы головокружительный взлёт по карьерной лестнице. Деньги в семье перестали быть проблемой, теперь их хватало на то, о чём родители в его годы и мечтать не смели. Бон купил для них небольшой добротный домик в пригороде, и они переехали доживать свой век в достатке, в приятных хлопотах по нехитрому хозяйству, оставив городскую квартиру в полном распоряжении детей.

Барби, окончив школу, наотрез отказалась учиться дальше. Бон определил её на стажировку в свою компанию, а после устроил офис-менеджером. Они оставались всё такими же неразлучными, как в детстве. Почти такими же. Барби вытянулась и распустилась, как цветок, в одночасье превратившись в удивительно притягательное создание: нежный абрис лица, тонкий стан, грациозная походка… От ухажёров отбоя не было, но Бон выстроил вокруг сестры такую непроницаемую стену, что даже самые настойчивые и изобретательные со временем сдались и отступились.

Девушка принимала заботу брата как должное, лишь посмеиваясь над неуклюжими попытками поклонников штурмовать «неприступную крепость». Но так не могло продолжаться вечно, и сестра стала тяготиться мягкой, но всё более стесняющей опёкой. Замкнулась, подолгу молчала, порой раздражалась по пустякам, дерзила и кричала, запиралась в своей комнате, чтобы всласть нарыдаться.

А потом вдруг всё прекратилось. Барби снова стала хорошей девочкой, приветливой и послушной. Правда, время от времени она исчезала куда-то после работы, под любым предлогом избегая настойчивых расспросов. Иногда возвращалась под утро, осунувшаяся, с незнакомым холодным блеском во взгляде, дрожащая, будто в ознобе. От неё остро пахло опасностью.

В руках Бона она согревалась, отходила, снова становилась домашней, родной, привычной. Но что-то внутри неё оставалось чужим, недоступным, пугающим. Бону казалось, что в самой глубине её глаз клубится что-то ненастное, грозовое, предвещающее беду.

Встревожившись не на шутку, Бон проследил за девушкой и выяснил, что она записалась на тренинг личностного роста. Пробиться на занятия ему не удалось, но он подкараулил руководителя, статную моложавую женщину за пятьдесят, дорого и со вкусом одетую. Они вышли в парк. Дама присела на скамейку, закинув ногу на ногу, приподняла край длинной юбки и предоставила Бону созерцать точёные лодыжки. Не торопясь, достала мундштук и тонкую сигариллу, закурила, и лишь после этого обратила взгляд на собеседника. Смотрела пристально, оценивающе, лицо не выражало никаких эмоций.

Она отвечала на вопросы односложно и уклончиво, предложила записаться в следующий набор через пару месяцев, «чтобы увидеть ситуацию изнутри и убедиться самому: его сестре ничего не угрожает, напротив, она счастлива, как никогда раньше». Когда Бон узнал стоимость курса, очень удивился: сумма была вполне подъёмная даже для Барби с её скромной зарплатой.

Бон подумал и решил оставить всё, как есть. Он и так контролирует почти каждый шаг сестры. Она впервые приняла самостоятельное решение, так пусть потешится, почувствует себя более свободной. На этом брат успокоился и даже отпустил Барби «с ночёвкой на дачу к однокласснице». Он знал, что поедет она действительно за город – в пансионат, на очередной тренинг «с полным погружением», но не хотел выдавать своей осведомлённости, простив любимице невинную ложь.

***

Вечером в воскресенье Барби не вернулась домой. Мобильник равнодушным голосом робота предлагал перезвонить позднее. В какой именно пансионат уехала группа, Бон знал, но и там не отвечал ни один телефон. Бон среди ночи помчался на поиски. Его встретил тёмный запертый корпус, никаких признаков жизни. В полиции над Боном только посмеялись, предположив, что «сестрёнка загуляла с парнем, нарезвится – вернётся». От гаденькой ухмылки на лице дежурного Бона затошнило. Разве можно представить, что она… его милая, нежная, единственная… может быть… с мужчиной!.. С кем-то ещё, не с ним!..

И Бона накрыло. Он не помнил, как оказался дома, лежащим в пальто на кровати сестры, зарывшись лицом в ночную рубашку, хранящую её запах. В ту ночь Бон впервые почувствовал желание безраздельно обладать. В самом ужасном смысле. Слово «грех» колотилось в висках, билось в груди, спустилось в пах, пробудив то, чего Бон страшился. Он хотел Барби и благодарил бога, что её сейчас нет рядом, иначе никто не смог бы его удержать.

Всё поплыло, как в тумане. Бон больше не искал сестру. Он боялся её найти.

Они увиделись только через два дня. Барби, как ни в чём не бывало, вернулась вечером домой. Поставила в прихожей сумку с вещами и, не раздеваясь, прошла в комнату Бона. Она смотрела странно, будто изучая его заново. Это был взгляд взрослой женщины, много повидавшей и желающей новых впечатлений. Подошла близко, прижалась грудью и скользнула рукой в брюки, ни на мгновение не отрывая взгляда от его глаз…

Дальше наступил провал. Бон ничего не успел понять, осознать. Его фактически изнасиловали. Нет, не так, насилия не случилось. Просто воля Бона была полностью парализована, осталось только тело, которое хотело соития, как никогда раньше.

Барби – милая нежная послушная сестрёнка – обжигала острыми умелыми прикосновениями, действовала, как заправская шлюха. Сумасшедшая, одержимая шлюха. Она шептала ему на ухо непристойности, кусала и облизывала, отдавалась разнузданно, требовательно, будто использовала его тело, как инструмент для наслаждения. Путаные мысли скользили где-то по грани сознания Бона, но ничего не меняли: властвовало лишь тело, превратившееся в один изнывающий от вожделения орган…

Барби скакала на нём, как заведённая. Когда он был готов излить семя, голос её стал низким и хриплым.

«Теперь ты мой раб!» – кричала она. – «Ты слышишь? Имя моё – Барбело, и я твоя госпожа!»

Глаза её расширились, налились краснотой, затопившей белки, и стали похожи на раскалённые угли. Она задёргалась, издала звериный рык и обмякла. Он долго кончал и одновременно приходил в себя. Сознание прояснялось, накатывал липкий холодный ужас, а семя всё изливалось и изливалось толчками, опустошая тело и наполняя душу тьмой, вязкой и нестерпимо горячей, как расплавленный гудрон.

***

Неодолимая тяга к покаянию выматывала, таскала за собой по улицам под секущим лицо дождём и стылым ветром.

«Ненавижу, ненавижу, ненавижу себя!» – твердил Бон, как мантру, но слова не приносили облегчения.

Глушил сознание алкоголем, пил в тёмных барах, забегаловках, возле ночных киосков. Голова становилась тяжёлой, будто набитая грязной мокрой ватой, но это не спасало от тьмы, поселившейся под солнечным сплетением и не дающей дышать. Как будто сквозняк образовался внутри, и в зияющую дыру утекали силы, желания, оставляя лишь пустоту и тупую боль под ложечкой.

Бон не мог идти домой, он ночевал в пустой квартире сослуживца, уехавшего в отпуск – холостяцкой берлоге, хозяин которой особо не заботился о чистоте и порядке. Завалившись на видавший виды диван, Бон забывался тяжёлым сном, в котором снова и снова всплывал кошмар грехопадения. Сознание отталкивало образ изменившейся до неузнаваемости сестры, скрывало его, оберегая остатки рассудка от окончательного расстройства, от безумия.

В каком-то полусне-полубреду Бон позвонил шефу и наплёл что-то про плохое самочувствие, попросил отпуск за свой счёт. Он не смог спросить о сестре. Ничего не желал знать, хотел всё забыть, но разве это возможно… Она – всё, что у него было, всё, чем он дорожил, ради чего существовал… Мир рассыпался на части, как песочный замок, смытый приливной волной, растёкся грязной лужей, поглотив всё, что было смыслом существования.

***

Она появилась через неделю. Неслышно вошла в комнату, всколыхнула спёртый воздух волной запаха терпких незнакомых духов, и снова у Бона дрогнуло и потянуло в паху. Нет, только не это! Он попытался сконцентрироваться и усилием воли подавить накатившее желание.

Как она его нашла?.. Какая разница. Нашла. Присела на диван, взъерошила волосы лёгкими тёплыми пальцами, как будто не было ничего: кончилось наваждение, он проснулся после долгого и самого страшного в жизни сна.

Перехватил руку и прижал пальцы к губам:

«Прости!.. Прости меня! Не знаю, что на меня нашло!»

Он не помнил, что его Барби превратилась в демоницу, исчадие ада, потому что этого просто не могло быть! Только он один виноват во всём, не сумел уберечь свою милую девочку от… самого себя! Это он – монстр, его надо умертвить, заспиртовать и показывать в кунсткамере. И нет ему прощения!

– Хочешь, я помогу тебе смыть грех? Хочешь снова примириться с собой и заслужить моё прощение? – Барби говорила голосом мягким, по-кошачьи вкрадчивым – новым, незнакомым.

– Да, больше всего на свете! – Бон вдруг поверил, что избавление возможно, что всё ещё может быть хорошо!

Они вернутся в свою уютную квартирку, снова вдвоём, и он будет любить её так же преданно и нежно, как раньше. Как старший брат – защитник и опора…

– Пойдём со мной.

Предвкушение покоя, безмятежной радости, тихого счастья затопило с головой, Бон больше ни о чём не мог думать, только торопил сестру, когда они шли туда, в место очищения и искупления.

Всё было буднично и просто. Та самая дама, что вела тренинги, сидела в кресле. Бона усадили на стул, стоящий напротив. Больше в комнате не было никакой мебели. Белые стены, мертвенно-белый свет, будто льющийся со всех сторон. Прохладно. Бон поджал мгновенно озябшие ноги и поёжился.

– Будет немного неприятно, придётся потерпеть. Закройте глаза и думайте о сестре.

Боль навалилась сразу, как будто на него вылили бочку кислоты. Он сжал зубы, чтобы не закричать. Но всё прошло очень быстро, боль утекла и рассеялась, тело расслабилось, и Бон отчётливо услышал биение своего сердца, отдававшее в виски. Звук нарастал, ритм сбивался, как будто сумасшедший барабанщик без устали колотил тамтамами по голове. И с каждым ударом росло вожделение.

Сестра… Нет… Не его любимица Барби, а беспощадная и нестерпимо желанная госпожа Барбело с ужасающей ясностью встала перед мысленным взором. И Бон поплыл за ней, будто привязанный, туда, вперёд, всё дальше в яркий режущий свет – свет адского пламени.

Короткая слепящая вспышка, последняя боль – и Бон погрузился в спасительную, тёплую, умиротворяющую вечную тьму.

***

Человек вышел из здания, вскинул руку, будто защищаясь от бьющего в глаза солнечного света, огляделся и направился по улице в сторону центра. С каждым шагом походка становилась всё более уверенной. Привычно хлопнув по карману, мужчина скривился: ну да, этот хренов праведник Бонифаций даже не курил.

Где здесь табачный киоск?

Неизведанный
Даниил Лукьянченко

История Чарльза Мора, пациента психиатрической больницы, записанная и приведённая в более или менее читабельный вид наблюдавшим его врачом Альбертом Джонсоном.

1

Африка. Я всегда представлял её, как край невероятных красот, опасных диких животных и уникального быта местных туземцев. Но никогда мне не приходило в голову, что этот континент может хранить в себе ужасы, которые тянутся в наш мир из далеких веков, полных тьмы и жестокости.

События, которые я пережил, до сих пор не поблекли в моей памяти, они всё ещё взрезают мой мозг тупыми ножницами страшных воспоминаний, как бы я ни старался их забыть. В такие моменты мне хочется рыдать и кричать во всё горло.

Рассказчик из меня не самый талантливый, но я уверен, моя история заставит вас содрогнуться.

Я прибыл в Конго двадцать четвёртого мая 1919 года на торговом судне «Бриллиант Короны», ведомый неумолимым желанием посмотреть невероятные пейзажи этой местности и познакомиться с культурой живущих там племён аборигенов. Капитаном нашего корабля был Фредерик Дюваль, мужчина сорока лет, избороздивший чуть ли не все моря и океаны мира. Я был уверен, что под его руководством мы дойдём до берегов Африки в полной сохранности. Так и случилось.

По прибытии, как и остальные матросы, я расположился в портовой гостинице. Отвратительное место, полное крыс и клопов. Моя комната представляла из себя крохотное помещение на первом этаже. В ней была лишь кровать со старым полусгнившим матрасом и дряхлая тумбочка. Из еды и напитков самым приятным был кофе, разбавленный до такой степени, что вкус еле-еле чувствовался.

Отдохнув от долгой поездки, я отправился на прогулку по порту, чтобы осмотреть его, а заодно разузнать, как добраться до аборигенов и, если повезёт, также найти проводника, знающего языки.

Один из рабочих посоветовал мне обратиться к Феликсу Муссаке. Он коренной житель Конго, но неплохо изъяснялся на французском. Этот человек смог бы мне помочь при общении с туземцами.

Найти Феликса не составило труда. Мы случайно встретились в гостинице, где остановился я. Оказалось, он часто там ошивается. У него была весьма отталкивающая внешность. Я не питаю расистских настроений, но в чертах его лица прослеживалось что-то животное, даже, можно сказать, – обезьянье: сильно выпирающая нижняя челюсть, низкий лоб, плоский нос и большие глаза.

Тем не менее, как собеседник и как личность, он был весьма хорош.

Я договорился с Феликсом Муссакой, что он за небольшую плату станет моим проводником в этой местности и переводчиком при общении с живущими здесь племенами.

На рассвете следующего дня мы отправились в путь. Ближе к полудню я и мой проводник добрались до величественных джунглей. Так приятно было оказаться в наполненной блаженной прохладой тени титанических деревьев, источающих влагу, ведь солнце беспощадно жгло кожу. Муссака объяснил мне, что здесь живёт племя, выходцем из которого является он сам.

Прорубая лианы и ветви, преграждавшие нам путь, мы углублялись всё дальше в лес. Вокруг звенели голоса птиц, раздавались крики обезьян, слышалось жужжание насекомых. Через четверть часа мы вышли к деревне, расположенной в чаще.

Утлые хижины, слепленные из веток разных размеров, камней, глины и соломы произвели на меня неприятное впечатление. Их там было штук десять, может даже пятнадцать. Местные осматривали меня любопытными взглядами. Не знаю, видели ли они когда-нибудь белокожих людей. В любом случае, меня напрягало то, что на меня беспрестанно пялятся. А вот на моего спутника они бросали взгляды, наполненные страхом и отвращением.

Больше всего меня поразил тотем, который стоял в самом центре деревни. Массивный деревянный идол, изображавший то ли гориллу, то ли леопарда, то ли нечто среднее. Отталкивающее зрелище, хоть и весьма занятное.

Потом мой проводник привёл меня к самой большой хижине. Там, как мне сказал Феликс, живёт вождь племени.

Войдя внутрь, я увидел мужчину средних лет, тело которого было покрыто цветными рисунками. В носу у него была небольшая кость. Вождь сидел на неком подобии трона, держа в руке посох с навершием из обточенного камня чёрного цвета. Рядом с ним на полу сидели две девушки и двое парней. Наверное, прислуга.

Собственно, нет смысла описывать наш разговор полностью. Мы с вождём говорили на общие темы: как живёт племя, как здесь воспитывают детей, как добывают пищу, не страдают ли аборигены от нашествия белых, есть ли в округе ещё племена. Я тщательно записывал всё в свой журнал, а Феликс всё это время был для меня и вождя переводчиком.

Честно говоря, это было не совсем то, что я искал. Мне хотелось узнать о старинных преданиях и легендах, но вождь не стал меня в них посвящать.

Когда мы закончили нашу беседу, солнце уже пряталось за деревьями.

Идя по лесу, мы обсуждали прошедший день. Феликс Муссака заметил моё огорчёние тем, что я не узнал того, чего хотел.

Внезапно он остановился, приблизился ко мне вплотную и заговорщицким тоном сказал мне, что в глубине джунглей живёт ещё одно племя, о котором местные страшатся рассказывать кому-либо. Он не объяснил почему. Феликс заверил меня, что те аборигены смогут рассказать мне легенды, которые я ищу.

Племя живёт в такой непролазной глуши, что даже самые умелые проводники не могут найти дорогу к их поселению.

Феликс сказал, что он может провести меня к ним, но я должен быть готов к тому, что меня может напугать увиденное.

2

Как только солнце начало подниматься из-за океана, я и Феликс Муссака отправились в долгий поход. Мы взяли с собой крупный запас провианта и воды. Путь предстоял сложный.

Мы вновь подошли к джунглям, и начали пробирать по тропе, ведущей к поселению, где побывали день назад.

Преодолев метров пятьсот, мы остановились. Феликс достал мачете и указал на еле заметную тропку, сокрытую среди высокой травы, кустарников и лиан, свисающих с веток деревьев. Мощными ударами мачете Феликс расчищал путь. Ветки кустов летели в разные стороны, лианы падали как убитые змеи, а цветы теряли свои бутоны под яростными взмахами острого оружия.

Мы зашли в такую глушь, что здесь не было слышно даже криков и рёва животных. Только тихое жужжание сопровождало нас всю дорогу. Я не мог разглядеть солнце за куполом густой листвы. Земля была влажной и мягкой, покрыта опавшими листьями, в которых копошились экзотические жуки.

Через час послышались отчётливые звуки человеческой речи. Сомнений не было – мы пришли. Но опушке джунглей стояла деревня, будто копия той, в которой я уже побывал: десять-двенадцать хлипких хижин и одна большая, явно предназначенная для вождя.

Но было в этой деревне несколько отталкивающих и даже пугающих явлений.

Первое – жители этой деревни очень походили своими чертами на моего проводника. Такие же обезьяньи нижние челюсти, покатые лбы, плоские носы. На мгновение я подумал, что вот настоящее племя, откуда Феликс Муссака родом.

Второе – в центре деревни также стоял тотем божества, которому поклонялось племя. Но этот тотем был гораздо отвратительней своего собрата, уже виденного мною. Он представлял собой цилиндр с торчащими выступами, похожими на щупальца и клешни. Хоть объект поклонения и имел приблизительно цилиндрическую форму, но явно через него аборигены пытались изобразить какое-то гротескное, бесформенное существо. От него так и веяло мерзостью дикарских верований.

Третье – аборигены совершенно не обращали внимания на Феликса, но вот на меня бросали хищные взгляды. Иногда на их отвратительных пухлых губах проскальзывали дьявольские улыбки.

Мы вошли в хижину вождя. Он также сидел на кривом троне и держал в руках посох, но уже с человеческим черепом, а не с камнем на конце. Я совершенно не хотел знать, откуда он его достал.

Не распыляясь на общие темы, я стал расспрашивать о местных легендах и культуре самого племени.

Честно говоря, поведанные вождём предания и особенности быта испугали меня. Он рассказал мне, что его племя уже больше сотни циклов (как объяснил мне Феликс, именно так туземцы ведут двухгодичный отсчёт) не контактировало ни с кем. Не трудно перевести на привычное нам времяисчисление, что сотня циклов равна двумстам годам. Трудно представить, что больше двухсот лет племя жило обособлено. Я предположил, что дикари совершали кровосмесительные браки, от чего у них со временем и проявились животные черты.

Также мне было рассказано, что это племя почитает единственного, истинного бога, которого они именуют Неизведанным. Он старше всех людей, населяющих Конго. В глубине джунглей, на севере от деревни, можно найти храм, посвящённый ему. Каждый год ему приносят жертву, но вождь не уточнил какую.

Когда мы закончили разговор, ночь уже вступила в силу. Мне и моему спутнику было предложено переночевать в одной из хижин. А с наступлением утра мне бы показали храм. Идея тащиться через джунгли ночью меня не вдохновляла, и мы приняли решение остаться в деревне.

3

Я проснулся связанный по рукам и ногам. От испуга я начал биться в истерике, пытаясь разорвать верёвку, но ничего не вышло.

Успокоившись, я вспомнил о Феликсе. Рядом со мной его не было. Позвал его, но ответа не последовало. Я позвал ещё раз, надеясь, что хоть кто-то откликнется.

И это случилось. Но дальше произошло то, чего я не ожидал. В хижину вошёл Феликс Муссака, но он был одет лишь в набедренную повязку и держал в руке копьё. Всё его тело покрывали причудливые и пугающие узоры. Не проронив ни слова, он выволок меня из хижины.

В этот момент моему взору предстало отвратительное зрелище: все туземцы, и дети, и взрослые, что живут в этой деревне, были расписаны похожими рисунками, которые я увидел на теле Феликса. Сразу стало ясно, что намечается какой-то ритуал.

Ко мне вновь подошёл мой спутник и сказал фразу, которая навсегда врезалась в мою память:

«Возрадуйся, тебе выпала великая честь. Скоро ты встретишься с Неизведанным, друг мой».

Мне на голову надели мешок, а затем ударили по затылку чем-то тяжёлым, отчего я потерял сознание. Очнулся уже у порога какого-то строения. Рядом со мной стоял Феликс.

«Ты в его храме. Веди себя достойно в его присутствии», – сказал он и затащил меня вовнутрь.

Выход закрыли огромной глыбой, и послышались ритуальные напевы и грохот барабанов. Потом всё стихло. Аборигены покинули это место.

Кромешную тьму разрезали узкие полосы света, прорывающиеся в щели между стенами и глыбой, закрывшей выход отсюда. В этом тусклом солнечном свете я смог разглядеть настенные барельефы омерзительного содержания. Они изображали картины человеческих жертвоприношений, отвратительных дикарских ритуалов и, самое жуткое, пожирание жертв каким-то неведомым богомерзким чудовищем, не имеющим определённой формы.

Я понял, что являюсь очередной жертвой.

Но если аборигены оставляли жертв у выхода из храма, то где останки предыдущих бедолаг?

Омерзительный склизкий холодок пробежал у меня от шеи до пояса. Я понял, что нужно выбираться отсюда любой ценой.

Нащупав выступ на стене, я стал тереться об него верёвкой, чтобы разорвать её и высвободится из этих давящих объятий. Через пару минут мне это удалось. Верёвка упала на пол, а я, наконец, смог пошевелить затёкшими руками и ногами.

Первым делом я попытался сдвинуть камень, преграждавший мне выход, но это было не по силам одному человеку. Тогда я развернулся и пошёл вглубь храма, придерживаясь правой рукой за стену. Глаза немного привыкли к темноте, и уже можно было чуть-чуть ориентироваться внутри строения.

Я брёл всё дальше, ноги слегка дрожали, а моя ладонь натыкалась на объёмные рисунки, высеченные в стене. Я весь вспотел, одежда прилипала к коже. После всех этих легенд о Неизведанном, случившегося ритуала и увиденных мной барельефов, я стал бояться темноты храма. Нет, я боялся даже не темноты, а того, что могло в ней скрываться.

Вскоре я вышел в зал титанических размеров. Не знаю, чья неведомая рука воздвигла столь колоссальное здание.

Пройдя немного дальше, я ударился лбом об каменную стену. Но, как оказалось, это была не стена, а гигантская колонна, удерживающая потолок. Долго вглядываясь в темноту, я увидел ещё пять колонн. Все шесть стояли в этом зале в два ряда, по три в каждом.

Ступая дальше в кромешной тьме, я не заметил камня, лежащего на пути, споткнулся об него и распластался на полу.

В этот момент пальцы моих вытянутых вперёд рук не ощутили твёрдого каменного пола, я упал прямо перед огромной дырой, уходящей в неведомые глубины земли. Совершенная случайность спасла меня от такой глупой гибели.

Я подполз чуть ближе к краю и вгляделся в немую черноту хляби. Вдруг из бездны раздался булькающий рёв, от которого меня бросило в омут панического ужаса. В страхе отпрянув от края пропасти, я вжался спиной в колонну.

Внезапно по глазам резанул яркий проблеск. Судя по всему, в правой стене был проход, который мог вести на свободу.

С серой пеленой перед глазами и криком, вырывающимся из груди, я бросился в ту сторону. Лишь один раз я обернулся посмотреть, что происходит сзади. От увиденного из моей глотки вырвался такой крик, что у меня, как сейчас помню, заложило уши, и я ещё быстрее рванулся к свету.

Как только я оказался на свободе, сознание покинуло меня, и наступило забытьё. Последнее, что мне запомнилось – морская гладь, я на склоне холма, но уже падаю в обморок и качусь вниз. Как рассказал капитан Фредерик, меня нашли рыбаки у подножия того самого холма в тринадцати километрах от порта, где мы причалили. Когда я поведал о случившемся, то все в один голос стали убеждать меня, что на холме нет никаких пещер и впадин.

Что предстало моему взору в том злосчастном коридоре?

Обернувшись, я увидел отвратительную бесформенную массу чёрно-жёлто-коричневого цвета, которая, извиваясь во все стороны, следовала за мной. Это и был Неизведанный, изображённый на барельефах храма, и про которого мне рассказывал вождь дикарей. Даже не хочу думать, куда пропали останки моих предшественников.