Текст книги "Фантастический калейдоскоп: Йа, Шуб-Ниггурат! Том II"

Нигур
Алекс Лоренц

– Здравствуйте, уважаемые зрители. «Городской портал» ведет репортаж из деревни Лысые Камыши. Напомню, в болотистом лесу неподалеку на прошлой неделе бесследно исчезли пятеро грибников. Команда нашего канала внимательно наблюдала за работой волонтеров, которые исходили местность буквально вдоль и поперек. Вчера нам удалось выяснить, что поисковые отряды по недосмотру пропустили населенный пункт Нигур в восьми километрах отсюда. Дорога туда лежит через эту деревеньку – Лысые Камыши.

Спросим у местной старожилки Устиньи Федоровны Сологуб, что ей известно о затерянной в лесах деревне Нигур. Устинья Федоровна?

– Ой… ой… ой-ой… батюшки мои… ета мяне ужо снимають?

– Да, расскажите нам немного о деревне Нигур.

– Давным-давно не слыхать про няе ничаво. Я када крохотка совсем была, слухи нехорошаи ходили. Нелюдёмы тама жили. Во Христа не верили. Йидолу поганому кланялись, тьфу!

– А потом что с ними стало?

– Потома йих увели.

– Куда увели?

– У лагеря. У Сибирь. У вагоны погрузили, как скот, да туды йих – у Сибирь. Ни один потома не вертался. Как угнали йих, тута ж колхозных организаторов завезли, дома еще теплаи стояли. Потома усе поразвалилось, люд увесь поспился да поразъехался. Хто поостался – тож нелюдёмы стали. А таперича и не видать никого. Бабка у нас тута жила – Праскоуя, – так она усе про места тамошние знала. Говорила, нечисто тама. А чаво нечисто – бох яе разбяреть. Сын у ней остался, старай ужо, за семисят годов. Вы лучша у няго поспрошайте.

– Где его можно найти?

– Он у город к родне уехал. К завтрему вертается.

Картинка на дисплее видеокамеры застыла: старушка в платке, с личиком, похожим на обветрившееся сморщенное яблоко; покосившееся крылечко дома, который, как и хозяйка, доживает свой век; позади, чуть поодаль, – болотце с сиротливо торчащими камышами. Над поселением – серый свинец позднеоктябрьского неба.

***

Деревушка Нигур приютилась у подножья высокого холма, у заводи пересыхающего лесного ручья, в стороне от петляющей по бескрайним лугам дороги. Спуск сначала был пологим, а потом, когда мы на своем внедорожнике проехали сквозь березовую рощицу, стал крутым – не всякой легковушке даже в сухую погоду хватит тяги взъехать на такую горку.

Боковая дорога наполовину заросла травой, ездили по ней редко. В Нигуре нас встретила растянувшаяся вдоль ручья цепь убогих заколоченных хибар. Ни лая дворняжек, ни крика петуха, ни хиленького дымочка из осыпающихся краснокирпичных труб – ничего, что намекало бы на слабо теплящийся огонек жизни посреди необратимого упадка.

Оно и понятно, почему деревня вымерла. Добраться сюда непросто, путь из Лысых Камышей лежит через болотистую низину, раскисающую даже в мелкий дождик. При советской власти жители Нигура кое-как справлялись – насыпали песок, укладывали настилы из бревен. В начале девяностых колхоз развалился, окультуренные поля быстро превратились в дикие луга. Леса и топи отвоевывали свое. Работать стало негде – вот жители и разъехались, а те, кому ехать было некуда, умерли.

Так и стоит деревня Нигур, достаивает свое – темная, пустая, никому не нужная.

***

Эдик и Кирилл отправились на пригорок, прочесывать березовую рощу, а мы с Виталиком уселись на бревнышке у полуразвалившихся мостков на берегу ручья, чье русло скрылось за сухостоем борщевика. Я подливал себе в кружку чай из термоса и просматривал отснятый в Лысых Камышах материал, а Виталик изучал карту навигатора. Тучи набрякли венозной синевой. Накрапывал холодный дождик.

– А что там, по ту сторону ручья? – спросил я, заметив поодаль перегнившие бревна, служившие когда-то мостиком.

За ручьем виднелась лишь непроглядная стена мокрого голого леса.

– Ничего, – ответил Виталик, почесывая густую бороду. – На километры и километры пустота – и так до самой границы района. Вряд ли грибники забрели туда. А если так, то им точно конец. Там нехоженые болота. Навигатор ни одной захудалой тропинки не видит.

Между нами повисла пауза, которую заполнил рев ветра, что безумной конницей срывался с крутого холма.

– А все-таки, – подал голос Виталик, – тебе не кажется, что здесь кто-то есть?

– Ты это о чем? – насторожился я. – Мы ведь все дома обошли, осмотрели снаружи. Ни один не похож на жилой. Ставни заколочены, дворы сорняком поросли.

– Мне постоянно кажется, что за нами следят. Как будто вижу боковым зрением какую-то фигуру, но, как только поворачиваюсь посмотреть, она прячется.

– Мужчина или женщина? – спросил я.

– Больше похоже на женщину. Как будто светлые волосы.

– И где она сейчас?

– Вон там. – Не глядя в ту сторону, он вслепую указал пальцем на один из мертвых домов.

Я повернулся туда – и мне померещилось, будто кто-то скрылся за углом. Но я понимал: это лишь игра воображения; иногда видишь то, что ожидаешь увидеть, а здесь само место располагает к тому, чтобы чудилась всякая чертовщина.

– Когда кажется, креститься надо, – буркнул я и сменил тему. – Тебе тут кладбище на глаза не попадалось?

– Кладбище? – переспросил Виталик в замешательстве.

– Ну да, кладбище. Погост деревенский.

– Когда ехали, точно не видел.

– Пойду погляжу с другой стороны ручья, – сказал я, завинчивая крышку термоса. – Если был мост, то не просто так ведь. Со мной пойдешь?

– Лучше здесь посижу.

***

Бревна оказались не такими гнилыми, какими выглядели издали. Надломленной серединой они касались воды, однако по ним можно было перейти на другой берег, не замочив ног. Дальше в лес тянулась грязная неровная дорога. Поперек лежали гнилые стволы.

Вскоре я наткнулся на возвышенность, где приютилось крошечное кладбище – всего могил шестьдесят, многие превратились в покрытые мхом бугорки без опознавательных знаков. Кое-где сохранились ржавые оградки, кое-где – черно-белые портреты и таблички с именами. Мох, плющ и болотная влага медленно, но неотступно отвоевывали территорию, захваченную слабым, жалким временщиком – человеком.

Мой взгляд уловил легкое движение сбоку, на периферии зрения. Я повернул голову. Неуловимый незнакомец мелькнул среди деревьев – человеческая фигура в серых одеждах, что сливались с октябрьским пейзажем. Деталей я разглядеть не успел.

«Вдруг это кто-то из потерявшихся грибников?» – подумал я и ринулся следом, окликая:

– Эй, подождите!

Пару десятков метров я продирался сквозь бурелом, изредка останавливаясь, чтобы прислушаться. Ни шагов, ни треска – все тихо. Только набирающий силу дождь шумел фоном.

Показалось? Леший шутки шутит?

Я уже собрался было повернуть назад, как вдруг заметил впереди просвет. Добравшись до него, я оказался на поляне. Это был расчищенный круг идеальной формы, по краям симметрично возвышались замшелые камни – на каждом один и тот же выдолбленный рисунок – примитивное изображение козлиной головы. Посреди поляны стояло громадное дерево – тысячелетний дуб с чернеющим, словно разверстая пасть, дуплом на пятиметровой высоте.

Картина казалась неземной. Она меня настолько ошеломила, что я не сразу заметил поодаль стройную девушку лет двадцати с безупречно правильными чертами бледного лица. Грубая невзрачная одежда маскировала ее на фоне октябрьской серости. Волосы тоже были грязно-серыми, словно она поседела раньше времени. На лице читались беспокойство и страх.

– Вам помочь? – спросил я громко.

Она на пару мгновений задержала на мне полный отчаяния взгляд и скрылась среди деревьев, изгибаясь всем телом так ловко и плавно, словно угорь, что исчезает в водорослях.

Я остался стоять в растерянности. В голове возникла неприятная тяжесть.

***

Пока я возвращался, налетел злой ветер. Проливной дождь хлестал плетью. Местность превратилась в одного громадного, разъяренного сивого зверя.

Эдик, Кирилл и Виталик стояли у машины, натянув на головы капюшоны. Угрюмо ссутулившись, они курили «по-солдатски».

– Нашел что-нибудь? – спросил у меня Эдик, которого шеф назначил ответственным за выезд.

– Кладбище старое, – ответил я. – Больше ничего.

Что-то удержало меня от упоминания о поляне с кругом камней и о загадочной девушке, в реальности которой я сам не был до конца уверен.

– Тогда снимаем кусок и валим отсюда, – сказал Кирилл – оператор и по совместительству водитель. На его «дастере» мы сюда и прибыли. – Дождь усиливается, – объяснил он. – Дорога скоро размокнет – не взберемся на эту горку даже пешком.

Мы записали короткий репортаж на фоне брошенной деревни, быстро темнеющего неба и сердито шумящего безлистого леса. Виталик брякнул в микрофон пару дежурных фраз – мол, добрались аж до деревни Нигур на самом краю земной плоскости, но следов незадачливых грибников так и не обнаружили.

Тем временем дождь усилился многократно. Лило как из ведра. Ручей пузырился, распухал, поднимаясь к кромке берегов. Мы впопыхах побросали в багажник оборудование. Эдик, Виталик и я остались внизу, чтобы «дастеру» было легче подняться на косогор. Кирилл завел мотор, с минуту подождал, пока он прогреется, и, для разгона отъехав задом к ручью, рванул наверх. В первые секунды внедорожник уверенно карабкался, но на середине подъема вдруг забуксовал, поборолся еще несколько мгновений, а затем, скользя колесами по жидкой грязи, полубоком сполз вниз.

Кирилл повторил попытку – с тем же результатом.

Позвонить шефу мы не смогли: даже на горке связь была неустойчивой, ее хватило лишь отправить СМС. Предупредив начальство, что забуксовали в глуши и явимся на работу не раньше завтрашнего полудня, мы забились в салон внедорожника – в тепло и сухость – и обсудили, как быть дальше. Решили поспать, а с рассветом отправиться пешком за помощью. В Лысых Камышах сотовая связь работала стабильно, так что оттуда мы смогли бы переговорить с шефом и убедить его подыскать спецтехнику.

Кирилл припарковал машину на небольшом пустыре под деревьями. От тепла мы быстро разомлели и уснули.

***

Я проснулся, когда мне приспичило в туалет.

Дождь перестал барабанить по крыше. Я взглянул на часы. Четыре. Мертвое время. До рассвета еще часа три с половиной. Над лесом, луговиной и деревней светила луна, мерцали звезды. Утром всю округу наверняка затянет непроглядным туманом.

Ребята спали – забылись мертвым сном, даже не сопели. Я тихонько привстал, дотянулся до отпирающей кнопки. Мягкий щелчок. Я выскользнул наружу и поежился от сырого, стеклянно-безветренного холода. Изо рта клубами валил пар.

Я пристроился у ближайшего дерева, и услышал странный звук, похожий на шелест листвы или тихий шепот. Я огляделся: при безоблачном звездно-лунном небе видимость была сносной. Внутри закопошилась коготками тревога, остатки сна испарились. И тогда я понял: шум звучит в моей голове. Свинцовый грузик под черепом утяжелился. К чувству тяжести примешался этот странный шепот. Я встряхнул головой, но это не помогло.

Опорожнив мочевой пузырь, я уловил другие звуки – на этот раз снаружи. Мой взгляд сфокусировался на коротком участке дороги, что просматривался с пустыря, где мы припарковались.

На деревенской улице хлопали двери и ставни, скрипели ржавые петли, переговаривались гортанные голоса, хлюпала грязь. Я застыл, не в состоянии что-либо предпринять – даже просто пригнуться. С расширившимися глазами стоял столбом и наблюдал.

На дороге в лунном свете показалась толпа фигур – горбатые, кособокие, с наростами на лицах, с выпирающими раздутыми зобами. Все одеты в драное тряпье. Рядом со взрослыми проворно передвигались вприпрыжку на четвереньках четырех-пятилетние дети.

У меня желудок свело от страха и ощущения нереальности происходящего.

Процессия миновала место нашей ночевки, не заметив припаркованного под деревьями внедорожника и моей торчащей над ним головы. Жуткие обитатели деревенских домов удалились за переправу, гомон затих вдали. Остался лишь беспрестанный неразборчивый шепот в моей отяжелевшей голове. Я был не в силах пошевелиться. Меня одолевал то жар, то озноб. Ладони вспотели.

Из ступора меня вывело легкое прикосновение к плечу. В попытке отклониться и одновременно развернуться я едва не упал. Повернувшись, я увидел перед собой девушку – ту самую, которую днем повстречал на поляне в лесу. На ее лице по-прежнему было написано отчаяние, граничащее с паникой. Пытаясь что-то сказать, она лишь шевелила губами.

Я в ответ развел руками: мол, не понимаю. Тогда она осторожно взяла меня за пальцы. Девушка не выглядела опасной, поэтому, я пошел туда, куда она меня повела.

***

Мы прошли по бревенчатому мостику, миновали погост. Девушка остановилась у самой кромки поляны с древними камнями и дубом, повернулась ко мне и прижала палец к губам.

На поляне вырожденцы водили нестройный хоровод вокруг многовекового дуба и тянули заунывную песню, в которой я ни слова не понимал. Вакханалию освещал плывший по хрустально-звездному небу желтый волдырь луны.

У ствола из земли торчали массивные колья, на которые насадили живых людей в походной одежде – похоже, наших грибников. Пленники скулили и дергались.

В моей лихорадочно работающей голове мгновенно созрел нехитрый план: разбудить ребят и дать отсюда деру пешком, пока вырожденцы не заявились обратно в деревню, не заметили наш «дастер» и не сотворили с нами то же самое, что с грибниками. Да как мы, черт возьми, вообще ухитрились остаться в живых, пробыв в деревне почти полдня, обыскав все окрестности и разговаривая в полный голос?!

Позабыв о девушке, я ринулся было назад, но тут же споткнулся и со сдавленным криком растянулся во весь рост. Меня схватила за плечо сильная рука, перевернула на спину.

Девушка уселась на меня сверху, запустила руки мне под одежду. Я должен был бы сбросить ее и рвануть прочь, но меня словно парализовало. Одновременно я почувствовал такое острое возбуждение, какого никогда ранее не испытывал. Инстинкт самосохранения отказал.

Сидя сверху, Она ритмично двигалась. Ее стоны вожделения постепенно перешли в крики, но мне было безразлично, услышат нас или нет. Лишь одно имело для меня значение – наполнить Ее своим семенем. Наполнить этот сосуд до краев. Породить Тысячное Потомство!

Крики возбуждения перешли в низкий рев. Дегенераты-язычники на поляне смолкли, и, казалось, застыли в благоговении. Девушка рывком содрала с себя робу. Ее тело покрывали жесткие волосы, из толщи которых проглядывали сотни пульсирующих сосков. Руки стали жилистыми, мускулистыми. Глаза налились глянцевой чернотой, отражавшей болезненно-желтый лунный свет. Из-под серых волос показались два козлиных рога. Губы разошлись рваной трещиной, обнажив ряды бритвенно-острых зубов.

Ее рев был способен заглушить все ветра мира. Она увеличивалась в размерах – становилась в два, три, четыре раза больше меня…

***

Мое первое воспоминание после той ночи – о том, как я ранним туманным утром подходил к деревне Лысые Камыши. Весь немалый путь я проделал пешком один.

В деревне я расспросил дядю Славу – вернувшегося из города престарелого сына бабки Прасковьи. Он с неохотой поведал мне, что деревня Нигур названа так в честь языческого божества, которому там поклонялись с незапамятных времен – еще до Киевской Руси. Местных обитателей не раз пытались истребить, но они каким-то чудесным образом выживали, возвращались в свое логово, плодились, оставляя все новых и новых последователей древнего культа.

По легенде, Нигур – могущественное существо, внешне отдаленно напоминающее козу и владеющее даром перевоплощения. Оно – Она – обладает невероятной силой, а ростом в пять человеческих в своем истинном обличье. Все, что ей нужно, – это забеременеть. По каким признакам она выбирает «мужа» – доподлинно неизвестно, но она никогда не использует для зачатия потомков основателей культа.

Раньше в роду дяди Славы в каждом поколении рождалась женщина, которой было предначертано охранять мир от нашествия кошмарных тварей – порождений похотливой богини Нигур. Нельзя было допустить, чтобы Она забеременела. Неведомыми простому человеку хитрыми колдовскими способами, передаваемыми из поколения в поколение, деревенские ведьмы в год Пробуждения Нигур – раз в восемьдесят лет – напускали бесплодие на всех мужчин в Лысых Камышах и окрестностях.

В тридцатые годы двадцатого века нигурийцев угнали в лагеря. Обряд Пробуждения впервые не состоялся в нужное время, и Нигур осталась в своем логове в непролазной лесной гущине. Бабка Прасковья по простоте своей решила, что язычники не вернутся. Глупая женщина благодарила в молитвах Господа, советскую власть и лично товарища Сталина. Родила троих мужиков и больше не стала рожать…

***

Я стою перед зеркалом в ванной и улыбаюсь: нет, старая дура Прасковья, они все-таки вернулись, сумели уйти из проклятых сталинских лагерей! Они прятались в лесах и болотах, а потом снова заняли свои дома. Таились, пока не пришло Время. В очередной Год Оплодотворения они обрядом разбудили спящую Нигур, чтобы та отыскала себе самца и забеременела.

Нигур нашла меня – отца Ее Тысячи Потомков! Да будет их ровно тысяча! И тогда весь мир окажется под властью Нигур!

А пока я должен вернуться. Она дремлет в своем временном убежище – дупле дуба. Семя вызревает. Ей нужно хорошо питаться. Чтобы выносить такой крупный выводок, недостаточно тех алкашей-грибников и моих спутников, которым я проткнул сонные артерии, пока они спали. Шепот в моей голове стал достаточно громким: он дал все нужные указания.

Я приведу с собой новых людей. Новых, новых, новых! Чтобы у моей Нигур было в избытке пищи для вынашивания Тысячи наших Потомков! А в тот самый День, когда Ее лоно разверзнется, чтобы выпустить отпрысков в мир, я скормлю Ей себя! Нет чести выше, чем стать сытной пищей для Повелительницы.

Великая и страшная Нигур воцарится над миром, чтобы обрести новое вечное имя – Владычица Шуб-Ниггурат, Черная Коза с Тысячным Выводком!

Чалгаевск
Юлия Саймоназари

Пригородный автобус, пропахший бензином и табаком, подъехал к остановке. Дверь со скрежетом сложилась пополам. Трое пассажиров, толпившихся у выхода, торопливо сошли в селе Георгиевка и разбежались по сторонам.

Неуклюжая колымага тронулась к последнему пункту на маршруте. Скорость нарастала, и всё громче в обшарпанном засаленном салоне дребезжали стекла в рамах, лязгали ржавые поручни и скрипели расшатанные подранные кресла.

Единственный пассажир, Данил Рокотов, без интереса пялился на разлёгшийся подле ухабистой дороги убогий пейзаж: клочок чахлого поля, куцая лесополоса с жёлтыми листьями вместо свежей майской зелени, мутный водоём с маслянистой жирной плёнкой. Постепенно голубой небосвод со взбитыми облаками затянул приползший со стороны Чалгаевска густой коричнево-серый смог, и на том месте, где по полудню должно было стоять солнце, осталось еле заметное светлое пятно.

Автобус спускался в низину, окружённую высокими холмами. На самом дне прорисовывались пятиэтажки. Над их крышами возвышались шесть больших труб, они исторгали смолянистые густые столпы, расстилающиеся над Чалгаевском ватным одеялом; и укрытые им жители не видели ни неба, ни солнца. Дымовые великаны врастали в огромный градообразующий химзавод.

Рокотов скривился, глядя на мрачный городок, утонувший в летучей грязи. На ум пришёл образ ванны, наполненной токсичными отходами, в которую его насильно загоняют купаться. И хотя он брался за любую работу без лишних слов и препирательств, в этот раз он злился, что руководство воспользовалось его безотказностью и послало на ядовитую помойку.

Пригородная развалюха с протяжным скрипом затормозила у автовокзала. Двери с грохотом распахнулись. Рокотов вышел из автобуса, закинул на плечо спортивную сумку и пошёл искать гостиницу «Волна». От первых глотков дрянного воздуха в горле запершило. Он прокашлялся, но саднящее раздражение осталось.

Под тенью густого смога безликие пятиэтажки с маслянистыми коричнево-серыми стенами казались ассиметричными. Скудная зелень цвета желчи, обделённая солнечными лучами и отравленная выбросами с завода, росла вялой. По разбитым дорогам изредка громыхали старые машины, а по шершавым тротуарам брели прохожие с апатичными лицами. Здесь всё было под стать хмурому удушливому городу.

Рокотов свернул с Вокзальной на Пионерскую, с Пионерской на Ленина, с Ленина на Садовую… и всё время его не покидало ощущение, что он идёт по одной и той же улице, только названия меняются.

Уже больше года Рокотов проводил в бесконечных командировках, и с первых поездок новые города ни восторгали, ни удивляли его, он вообще не проявлял к ним интереса. Соглашался ехать хоть к чёрту на кулички только ради денег. Рокотов собирал дочери на операцию. Надя до десяти лет была счастливой, улыбчивой девочкой, даже несмотря на потерю матери в раннем возрасте. Жена Рокотова, склонная к суициду, утопилась. Убить себя ей удалось с пятой попытки.

В одиннадцать лет у Нади диагностировали болезнь Вильсона. Дочь унаследовала два мутировавших гена, из-за которых организм накапливал излишки меди. Её мучили сильные боли в правом боку, кожа приобрела желтовато-коричневый оттенок, она не могла говорить, координация нарушилась, а по краю синей радужки глаза проступила зеленовато-бурая полоса. Лекарства не помогали, врачи прогнозировали цирроз.

Рокотов хватался за любую работу, чтобы собрать дочери денег на пересадку печени. И пока он мотался по командировкам, Надя жила у сводной сестры покойной матери. Единственная родственница терпеть не могла, когда больная племянница оставалась у неё, но как набожная христианка не отказывала в помощи. Рокотов плохо ладил со свояченицей, да и Надя не любила сварливую тётю Валю, но деваться было некуда.

В конце улицы Первомайской Рокотов увидел трёхэтажное здание из силикатного кирпича. На крыше крыльца пять облупившихся букв – ВОЛНА. Перед разбитыми ступенями переминался с ноги на ногу человек в мешковатых джинсах и тёмно-сером балахоне, лицо скрывал капюшон. Рядом махала руками чем-то недовольная сутулая женщина. На ней было ситцевое платье в цветок, пуховая шаль на плечах, шерстяные носки и домашние тапки. Волосы собраны в пучок.

– …днем не выходить! Совсем не понимаешь?! Глупее других, что ли?! – услышал Рокотов, подходя к гостинице.

Из длинного рукава балахона высунулась грязная белая лапа и указала на него. Сердце Рокотова вздрогнуло, но быстро успокоилось – рука человека в капюшоне была перевязана, толстый слой бинтов полностью скрывал ладонь и пальцы, будто на руку надели варежку.

– Нельзя же… – женщина обернулась. – Иди, потом поговорим, – она толкнула его к ступеням. – Рокотов? – Маленькие, глубоко посаженные глаза внимательно рассматривали Рокотова из-под нахмуренных бровей-ниточек, нарисованных карандашом.

– Я. – Его лицо безжизненного цвета с припухшими веками и синяками под ними не выражало ничего кроме въевшейся усталости.

– Идёмте, – она кивнула на парадный вход.

Вестибюль гостиницы был выкрашен в голубой, на полу кафельная плитка горчичного цвета. Вместо современной стойки регистрации старенький стол. На нём лампа под зелёным абажуром, телефон, журнал и календарь. На стене часы с застывшими стрелками и маленький шкафчик с ключами от комнат. Напротив поста вахтёрши – большое зеркало с трещиной, по обеим сторонам от него напольные горшки с умирающими фикусами. Наверх вела широкая лестница, устланная красными ковровыми дорожками с протёртым ворсом. Через матовое стекло пыльных плафонов пробивался тусклый свет.

– Комната восемнадцать, – монотонно сообщила вахтерша, следуя к столу, – третий этаж. Туалет и душ общие, – она вытащила из ячейки ключ, положила на стол и ткнула пальцем в графу в журнале. – Распишитесь.

– Как к вам обращаться?

– Тамара Георгиевна.

– Тамара Георгиевна, где можно поесть? – спросил он, рисуя крохотную закорючку.

– На соседней улице столовая, – она махнула рукой, указывая путь через стену.

– Другие постояльцы есть?

– Нет. Вы один, – сказала она и села разгадывать кроссворд.

Рокотов взял ключ и пошёл искать комнату восемнадцать.

– Выключатель в коридоре на правой стороне, – крикнула вахтёрша вслед.

– Что? – он обернулся.

– Говорю, свет наверху выключен, кнопка справа от лестницы!

Тусклое освещение из вестибюля не дотягивалось даже до лестничной площадки между первым и вторым этажом. Дальше путь до номера скрывала темнота. Тишина в пустых коридорах вздрагивала от шагов Рокотова. Под рёбра закралось лёгкое чувство тревоги. На третьем этаже Рокотов достал из кармана ветровки телефон, подсветил стену и нашёл выключатель. В плафонах, через один, забрезжил слабый свет. От лестницы коридор расходился в две стороны. В одном конце туалет и душ, в другом – комната восемнадцать.

Обои в номере отслаивались, побелка вздулась, в полу щели толщиной с палец. Скрипучая кровать, шкаф со сломанными полками, шатающийся стул, стол с заедающими ящиками, прожжённые сигаретами тёмно-зелёные шторы и заляпанное зеркало. Закоптелые окна угловой комнаты выходили на две улицы – Первомайскую и Советскую.

– Клоповник, – процедил сквозь зубы Рокотов, бросил сумку и ушёл в столовую.

***

Административное здание чалгаевского химзавода было самым высоким и приметным в городе – семь этажей, облицованных светло-серым мрамором, походили на громадное надгробие. По обе стороны от массивного строения тянулся бетонный забор, обнесённый колючей проволокой. Слева за хилым рядком деревьев размещался контрольно-пропускной пункт и ворота.

На заводской проходной Рокотова ждал широкомордый мужик с гладко выбритым лицом. Он метал из-под козырька фуражки взгляды на проходящих через турникет людей и почти каждому отпускал сухое: «Здрасьте».

– Рокотов? – спросил широкомордый.

– Здравствуйте! Вы должно быть…

– Шабанов Михаил, начальник производства третьего сектора, – он крепко пожал его руку и сразу перешёл на «ты». – Держи пропуск. Идём.

Потрясённый Рокотов замер на месте, когда вошёл на территорию, огороженную бетонным забором. Перед ним лежал громадный химзавод, похожий на чудовище с шестью шипами, извергающими клубы летучего яда с ненавистью ко всему живому. Многоуровневый гигант, окутанный толстой сетью труб, облепленный цистернами и колоннами перегонки казался живым. Он шумно дышал мощными лёгкими, оглушительно ревел и беспрерывно дрожал, иногда вздрагивая так сильно, что Рокотов чувствовал вибрацию воздуха.

От крыльца проходной дорога разбегалась в три стороны, та, что вела прямо, уводила в арку под химзаводом.

– Запоминай дорогу, здесь легко заблудиться, – сказал Шабанов, шагая к арке. – В шестидесятых тут построили завод сельхоз удобрений. Предприятие быстро разрасталось, стали осваивать новые отрасли: бытовая химия, пластиковые товары, аммиак и метанол, резина и полиуретаны, силикатная промышленность.

К заводу пристраивали новые цеха, помещения, склады, секторы, так он и превратился в гигантский промышленный комплекс. Как любят говорить заводские: «Город в городе». Здесь всё очень запутано, так что, если потеряешься, звони на проходную по внутреннему телефону, сотовые тут не ловят.

Они вошли в арку, и чем дальше уходили от дневного света в извилистые коридоры завода, тем хуже становилось Рокотову. Он с трудом дышал в жарких переходах, переполненных тяжёлыми запахами, будто высокие стены, тиски, и с каждым шагом, они сильнее сдавливали грудную клетку. Внезапно навалившаяся слабость размягчила тело до дрожи. Рокотов обливался потом, еле удерживаясь на полусогнутых ногах. Ему казалось, что он находится внутри чего-то живого, и вибрирующая громадина медленно переваривает его.

По потолку тянулись трубы, по стенам провода – расползались по коридорам, забирались в кирпичную кладку, обеспечивали жизнь промышленного зверя. Слабый свет лампочек, замурованный в железные решётки, лишь немного разъедал темноту, отчего всё вокруг казалось эфемерным и непрочным. Шабанов обернулся и посмотрел на бледного Рокотова, плетущегося следом.

– Тебе не хорошо? Ничего, такое часто бывает с новенькими. Привыкнешь, – подбодрил Шабанов и продолжил: – Так вот, если заблудишься, по всей территории висят телефоны, рядом справочники с внутренними номерами. Позвони на проходную, скажи, где ты. У каждого аппарата есть метки, – он указал рукой на стену. Справа от телефона еле виднелись буква и цифра: «К-7». – И за тобой кого-нибудь пришлют.

Они прошли мимо двух развилок, у третьей свернули направо, проследовали до конца узкого коридора, который пересекали многочисленные переходы.

– Наше предприятие градообразующее. Больше семидесяти процентов чалгаевцев работает на химзаводе. Можно сказать наш химзавод сердце Чалгаевска.

– Ядовитое сердце, – заметил Рокотов, стараясь дышать глубже, внезапная паника постепенно отступала.

– Не бывает безвредного производства, – невозмутимо парировал Шабанов.

Они добрались до внутреннего дворика, пересекли его, зашли в одну из дверей и продолжили путь в другом переходе, где через сотню метров свернули в огромный проём рядом с лестницей, ведущей под землю на нижние этажи.

– Нам туда, – Шабанов указал на дальние двери.

В цеху, размером с половину футбольного поля, стояли цистерны, насосы, трубы, фасовочные дозаторы и конвейерные ленты, купленные чалгаевским заводом в компании Рокотова. Ему предстояло всё это собрать в одну линию по разливу синтетических смазочных материалов, настроить её и обучить рабочих управляться с ней.

– Послезавтра помощников пригоню.

– Обещали сегодня, – возмутился Рокотов.

– А я что? Я бы и сегодня дал, так нет никого. Все заняты на производстве.

– И как я один?

– Ну, потерпи два дня, я тебе десятерых приведу.

– Пятерых хватит.

– Не вопрос, – заискивающе улыбался Шабанов. – Ещё что-нибудь нужно?

Рокотов покачал головой.

– Обед с двенадцати до часу. Зайду за тобой, провожу в столовую, – сказал он и ушёл.

Рокотов достал из сумки рабочую форму и папку-планшет с шариковой ручкой. Переоделся, обошёл помещение, осмотрел оборудование, сделал пометки в бумагах, проверил расходные материалы, и начал с работы, которую мог осилить в одиночку, стал собирать насос.

***

В час обеда Шабанов не появился. Рокотов пошёл к проходной, чтобы спросить дорогу к столовой. После ярких ламп в цеху глаза долго привыкали к скудному освещению в полутёмных коридорах, и многие детали ускользали, оставаясь незамеченными. Рокотов по памяти поворачивал то налево, то направо в хитросплетении переходов, ответвлений и развилок. И пока он бродил, ему не встретился ни один рабочий.

Когда зрение привыкло к полумраку, Рокотов понял, что окружающие его стены совсем не те, мимо которых он шёл утром с Шабановым. Он свернул в широкий коридор, испещрённый чёрными проёмами. Прямые линии, разграничивающие пол, стены и потолок далеко впереди соединялись в одну точку. Рокотов остановился и только теперь заметил – гудящие машины и грохочущие станки шумели где-то позади.