Текст книги "Фантастический калейдоскоп: Йа, Шуб-Ниггурат! Том II"

Morti proximus
Светлана Ремельгас

«Если ты любишь меня, но только если по-настоящему любишь…» — Не выдержав, она перестала читать. А секунду спустя продолжила, подняла к глазам истёртый листок. – «… сделай это. Но если решишься, сделай в точности так, как я написал».

За окном плескался ясный весенний полдень: всей зеленью, всем солнцем своим. Выждав, она, точно одурманенная, снова заглянула в письмо. Хотя письма пишут живые живым, и ей никак не удавалось прогнать эту мысль.

«Знаю», — писал он, – «ты можешь захотеть позвать кого-то в помощники. Но хотя это принесло бы тебе облегчение, хотя ничего не хочу я больше, чем облегчить твою ношу, этого допустить нельзя. Ни один посторонний не должен проникнуть в нашу тайну».

«Ни один посторонний…»

Она встала, беспамятным жестом расправив чёрное платье. Прошла через комнату, толкнула дверь, ступила на веранду. Пустой сад приветливо лежал перед ней, пустой дом ждал позади. А ведь она и вправду могла бы кому-нибудь заплатить. Кому-то бедному, кому-то голодному, бездомному и отчаявшемуся, кто за сдельную цену осуществил бы то, о чём говорилось в письме. Она пошла бы на это. От безысходности – и от надежды, быть может. Но сделать это самой…

Дом ждал позади, пустой, но не совсем. Внутри осталось письмо. Письмо и другие бумаги. Ведь он справил всё по закону, вызвал юриста и написал завещание. Оставил ей всё: деньги, коттедж далеко в предместьях, свою квартиру в городе, автомобиль, в котором они так много катались, пока болезнь не сточила его. И тело, опустошённое этой болезнью.

Оно было сейчас в морге, разумеется. Лежало в одной из тесных камер. Но иногда ей казалось, что сам дом стал теперь частью морга, она почти чувствовала этот стылый холод. И всё никак не могла решиться.

Сначала, конечно, её реакцией был ужас. Но время шло, и ужас затих. Из-под него, как первые цветы из мёрзлой земли, проросло любопытство. Что, если это не болезнь свела его с ума. Что, если в его словах был смысл? Ведь он писал так уверенно. Писал так складно. Так убедительно.

И этим ясным тёплым полуднем, увидев, как ранняя бабочка садится на едва покрытый листвой куст, она, наконец, решилась. В конце концов, он всё равно мёртв. Хуже ему уже не станет. И его нужно похоронить.

Сумерки только начали сгущаться, когда она забрала тело. Показала все документы, встретив не один тревожный взгляд. Ей пришлось нанять специальную машину и научиться не отвечать на вопросы. Но, только расплатившись с грузчиком и увидев, как тот, оглядываясь, заводит мотор, она поняла, что за пропасть разделила её утро и вечер. Однако она сделала выбор, и отказ теперь стал бы предательством.

Темнота опустилась на город, густая, безлунная темнота, и до утра было ещё далеко. Она купила всё, что посчитала необходимым, днём. И, разумеется, просчиталась. У неё ведь не было опыта в такого рода делах. Но магазины уже закрылись, и пришлось обходиться тем, что есть.

Надев что-то из старой одежды, она расстелила брезент и долго пилила, пока закипала вода в трёх больших чанах. Пилила усердно, но как же медленно, потому что впервые в жизни взяла в руки инструмент. Перед глазами то и дело вставал отец – он всё время мастерил что-то. Хорошо, что отец уехал, думала она. И пилила, пилила снова, рыдая и вытирая лицо. На нём оставались багровые потёки.

Потом она варила, и варить понадобилось не один раз, потому что трёх чанов не хватило. К счастью, готовить она умела хорошо. Прошло время, и мясо легко отделилось от костей. Ей почти не пришлось скоблить.

«Болезнь проникла в мою плоть глубоко, мне нужно очиститься», — писал он.

Под утро она развела в саду костёр, под защитой сарая, и сожгла всё, что смогла отскрести. На пальцах налипли волосы – его волосы. Так сложно оказалось их смыть.

Наконец, она закончила. Под первыми лучами солнца разложила кости на веранде, чтоб высохли, а сама пошла умыться. Тёрла и тёрла кожу – свою, но помнила только, как клочьями отходила его. Оделась во что-то, собрала сумку, разобрала и собрала снова, опасаясь что-нибудь забыть. Всюду стоял этот запах, и она открыла окна настежь. Потом положила лопату в багажник автомобиля – того самого автомобиля, в котором они катались вместе. Потом сложила кости в мешок. И тогда поехала.

Озираясь по сторонам – потому что соседи наверняка видели. Соседи наверняка заподозрили неладное. Ей нужно было успеть.

Она и успела. Проделала весь этот путь до загородного коттеджа, и никто её не остановил. День занимался пригожий, ещё теплей предыдущего.

«Только тогда я, может быть, излечусь», — стояли перед глазами написанные слова.

Она катила по дороге, а вокруг расстилались поля. Те тоже готовы были к обновлению, ещё неделя, и посеянное взойдёт. Она думала так и смеялась, а потом плакала, и хотя ветровое стекло было опущено, запах всё стоял. Сколько ещё раз придётся помыться, чтобы избавиться от него?

Добравшись до места, она запарковала автомобиль. Дом, старый, с облупившейся краской, ждал её, такой же пустой, как тот, который она оставила позади. Фамильный дом, как рассказывал он, редко и в одиночестве возвращаясь сюда. Ей довелось побывать здесь лишь раз, да и тогда не внутри. Но сейчас она провернула в замке ключ, раскрыла ворота и въехала.

Копать пришлось долго – земля вся была перевита корнями. Словно и не желала принимать хозяина. Но принять ей пришлось. Пустой мешок лёг рядом с лопатой, кости улеглись внизу. Она разложила их, как смогла, по порядку. Неглубоко, но он и не писал, что нужно закапывать глубоко. Дёрн накрыл тайну – их общую тайну. Тайну, которую никто больше не должен узнать.

Прощаясь, она путала слова.

Шатаясь, вернулась к воротам. Заперла их и смогла даже уехать. Достаточно далеко. Как остановилась, не помнила. Не помнила и как её нашли. Много, много чего ещё не могла вспомнить, и отец, вернувшись, зря приходил проведать её. Наконец, лечение стало давать результаты, и месяц спустя её разрешили забрать. Но всё, конечно, уже никогда не было по-прежнему.

Однажды, почти через год, гуляя с компаньонкой по Кана-Меле, она увидела на улице человека. Как две капли воды похожего на того, кого закопала. Увидела и встретила взгляд ясных глаз на свежем лице. Так много было в том взгляде.

Он исчез тут же, всё поняв без слов. Компаньонка поддержала её, когда она оступилась. Держала за руку, когда стала кричать. Решила, что это снова припадок, и спешно отвела домой. Поставила укол, потом ещё один и сидела рядом, кляня свою и чужую судьбу. После приехал отец и долго качал головой.

Но она знала, теперь знала точно – и лекарства ни на миг не смогли разуверить её, – что это был он. И что он не солгал.

Павлик Морозов, внук колдуна
Станислав Романов

Прежде всего, я должен уведомить читателя, который примется за этот рассказ, что не являюсь автором данного произведения. То есть я в некоторой степени приложил руку к той версии текста, что опубликована ниже, но история эта – не моя. А вот чья она – на этот вопрос у меня нет уверенного ответа.

Постараюсь объяснить, как так вышло.

Исследуя тему, связанную с творческим наследием Говарда Филлипса Лавкрафта и так называемыми «Мифами Ктулху», я погружался всё глубже в источники вроде «Пнакотикских рукописей», «Библиотеки Аркхэма» и «Архивов Лавкрафта». Это целая вселенная со множеством удивительных литературных артефактов, и наряду с общеизвестными, каноническими образцами в ней также есть апокрифы, практически неизвестные широкой публике. Фигурально выражаясь, некогда эти диковины были положены на крайнюю полку в тёмном углу, а в дальнейшем, по определённым причинам, преданы забвению.

Так, в одной из библиографий Августа Дерлета, претендующей на максимальную полноту, я увидел весьма примечательное название – «Pavlik Morozov, The Sorcerer’s Grandson». Мало сказать, что данное название привлекло моё внимание, оно меня до крайности удивило. Впрочем, как оказалось, мистер Дерлет всего лишь пересказал сюжет книги советского литератора Александра Рыжевского.

Оригинальный текст повести, написанной в середине 1930-х, никогда не публиковался на русском. Рыжевский пытался переработать повесть то в пьесу, то в киносценарий, написал три или четыре варианта для патриотической драмы Сергея Эйзенштейна. Тот фильм даже был снят, но получился недостаточно духоподъёмным, и был запрещён к показу за мрачный настрой и мистицизм.

Какими путями к Дерлету попала рукопись Рыжевского, остаётся только догадываться. Вероятно, посодействовал кто-то из так называемого Круга Лавкрафта (причины их заинтересованности безвестной рукописью, как мне представляется, вполне очевидны). Должно быть, тот же неведомый друг помогал Дерлету с переводом. Однако, не слишком усердно: английский текст носит все характерные приметы тяжеловесного стиля самого Дерлета, а описания тобольской глубинки до чрезвычайности напоминают Данвич.

Я взял на себя смелость пересказать эту историю ещё один раз – обратно на русский. Вполне возможно, что при этом не приблизился к исходной версии Рыжевского, а ушёл ещё дальше от неё. Что же, апокрифом больше – апокрифом меньше, на дальних пыльных полках ещё много свободного места.

***

Если кому доведётся сойти с поезда на станции Тавда и, переправившись на другой берег реки, отправиться дальше на восток, то вскоре Чердынский тракт приведёт того неприкаянного путешественника в самые глухие и дикие места Сибирских увалов. Деревни тут встречаются редко, они словно нарочно спрятаны в тёмных лесах. Людям, что живут в той глуши, присущ весьма угрюмый характер, под стать окружающей природе. А у некоторых в душе таится частичка древней тьмы.

В самой чаще, куда ведут лишь заветные тропы, от века стоят резные деревянные идолы, чёрные от пропитавшей их крови – звериной и человечьей. Лики тех идолов безобразны и страшны.

***

По дороге, что подковой огибала Шкуратовское болото, понуро брела костлявая кляча, натужно тянула скрипучую телегу. В телеге было трое: крепкий старик с клочковатой седой бородой держал в руках вожжи, рядом сидел бледный мальчонка лет двенадцати, необычно беловолосый, с белёсыми, словно болотный туман, глазами. И кто-то лежал позади, с головой укрытый рогожей. Возвращались в деревню с полпути, так и не добравшись до соседнего Городища.

– Вот и до фельдшера не довезли, эх… – сокрушённо молвил старик, стянув с головы картуз. – Что же папка твой так на мамку осерчал-то? Всю жизнь бил, таки нынче забил до смерти.

– За меня бил, – тихо ответил мальчик, глядя, как лошадиные копыта тяжко ступают в серую дорожную пыль. – За то, что вот такого меня родила. За то, что жалела, заступалась.

Он внезапно метнулся назад, откинул рогожу, под которой лежала женщина, уставившаяся в небо пустым взглядом. Мальчик принялся лихорадочно тянуть её за руки, пытаясь поднять, расшевелить.

– Мама, вставай, родная моя, – взволнованно говорил он. – Брось лежать, что ты? Вот, хочешь, на луг пойдём? Погляди, цветов сколько. Вставай же скорее…

– Нет, больше уж не встанет, – сказал старик. – Не тормоши её понапрасну, она своё отходила, насовсем отмучалась. Ну, будет, будет! – прикрикнул он на безутешного сироту. – Перестань. Не воротишь её, как ни выкликивай.

Старик натянул поводья; лошадь послушно остановилась. Кряхтя, старик слез с телеги, подошёл к мальчику, что стискивал холодные руки матери. Старик с усилием разжал его хватку, сложил руки покойницы на груди, провёл ладонью по лицу, закрывая мёртвые глаза. Затем снова накинул сверху сброшенную рогожу.

– Вот так.

Мальчик смотрел на него сухими, без слёз, глазами.

– А правда, дедушка, будто у тебя ведовские книги есть? – спросил он шёпотом. – И среди них особая, чёрная книга, в которой написано, как людей с того света обратно выкликивать?

Старик нахмурился, посмотрел исподлобья.

– Кто ж тебе такое наплёл?

– Данила мне рассказывал. Говорил, будто ты его по тем книгам разным заговорам обещал выучить – и тем, которые от болезни, и всяким другим…

– Брешет Данила, как сивый мерин, – сердито оборвал старик. – Девятнадцатый год парню, а разумения как у Феди-дурачка. Мелет всякое…

– Папка тоже, как напьётся, колдуном тебя обзывает и чернокнижником. И другими худыми словами.

– Трофиму брага мозги туманит. – Старик горестно вздохнул. – Уж лучше бы он вместо Тихона в плен к дроздовцам попал, беспутный.

Мальчик не отступался.

– Так что, не станешь маму обратно призывать?

– Нет, – отрезал старик. – Если б и умел – нипочём бы не взялся. Нельзя с того света никого призывать, худое это дело.

– А я бы позвал…

Мальчик вдруг соскочил с телеги и кинулся прочь, напрямик через луг, к темнеющему вдали перелеску.

– Куда, пострел? – крикнул вслед старик. – На болото попадёшь…

Но мальчик как будто и не слышал, не остановился.

Старик проводил его взглядом, снова тяжко вздохнул:

– Эх, Павлик…

***

Трудно даже себе представить, какие есть в некоторых местах домишки. Никто не ведает, сколько им лет. Кое-какие из тех избушек походят на древних, совершенно измождённых старух, в которых непонятно как держится душа. Другие же, со слепыми окнами, с почерневшими, гнилыми стенами и провалившейся крышей, и вовсе выглядят как разлагающийся труп. И то ли мнится, то ли взаправду, но от самой деревенской улицы веет слабым, удушливым запахом тлена.

Рубленая церквушка, стоящая на пригорке, такая старая, что стены её и крест в навершии сделались совсем тёмными. На закопчённых иконах непроглядный мрак, намалёванных образов не различить. Кому тут молятся, неведомо.

***

В дальнем конце деревни, на завалинке сидел усатый мужичок в репсовых штанах, солдатской полотняной рубахе и мятой полевой фуражке, дымил смрадной самокруткой, глядел через улицу на окна дома напротив, кривого, почти сползающего в овраг. Подле него зачем-то стоял прислонённый к стене мосинский карабин.

Павлик, словно ничего не замечая вокруг, прошёл мимо, во двор скособоченного дома, толкнул скрипучую дверь, шагнул через порог.

– Вот оно, значит, как, – задумчиво проговорил мужичок на завалинке и покачал головой.

Поплевав на пальцы, он пригасил самокрутку, окурок бережно спрятал в карман. Поднялся на ноги, взял в руки карабин и неторопливо двинулся через улицу.

В доме, куда вошёл Павлик, было грязно, неприбрано, пьяные голоса мешались в воздухе с густым табачным дымом и ядрёным сивушным перегаром. На двух лавках, друг против друга, сидели за столом четверо изрядно пьяных мужиков. Промежду ними грудились на столе синеватые бутылки с брагой, миски с квашеной капустой и огурцами, чугунок с варёной картошкой.

На печи, застеленной грязными дерюгами, сидел мальчик лет десяти, надкусывал круто посолённую горбушку и улыбался мягкой улыбкой блаженного.

– Нет, ты поверишь, родной сын погубил, – вещал один из мужиков. – Предал отца, выдал Советской власти. – Он в сердцах хватил кулаком по столу, так, что звякнула посуда. – Какой он мне сын после этого! Не-ет, не сын. Да, поди, никогда мне родным не был. Танька-то его через семь месяцев после свадьбы родила, чуть не в чистом поле возле леса. Говорила, будто бы леший её напугал, вот и не дотерпела до срока… А я уж и не знаю теперь, что думать, может, она от какого лешего и понесла, курва.

И тут, вдруг оборотившись к двери, хозяин дома, Трофим Морозов, изменился в лице и закричал нарочито приветливым голосом:

– А-а, вернулся! Дорогому сынку, строителю новой жизни – здравствуйте-привет!

Сотрапезники, тоже повернувшись к двери, смолкли, принялись сверлить Павлика мутными взглядами.

– Ну что, сынок, – с притворной лаской сказал Трофим, – рассказывай. Кто ночью сонным прикидывался, а сам слушал, что старшие промеж собою говорят, и потом всё в политотдел донёс, а?

Павлик смотрел на отца угрюмо, ничего не отвечал.

– Молчишь? – нависая над ним, спросил Трофим. – Думал, я не узнаю? Промашка у тебя вышла, сыночек дорогой. Вот дядя Иван мне про тебя всё как есть рассказал.

Павлик и на это не ответил. Лицо у него побледнело сильнее обычного, но не от страха. В его опущенном долу взгляде, который никто не видел, кипел гнев.

Пригнувшись к самому его лицу вплотную, Трофим злым шёпотом осведомился:

– Тебя кто родил, кто тебе жизнь дал? Я или, может, политотдел? Знаешь, что сказал господь наш бог всевышний, когда сотворил небо, и землю, и зверей, и таких вот людей, как мы с тобой? Он сказал: плодитесь и размножайтесь, а если родной сын тебя предаст, то убей его без всякой жалости. Тут же и убей!

Павлик поднял на него глаза, и Трофим отшатнулся, встретившись с ним глазами.

– Убью! – прохрипел он, задыхаясь. – Затоплю печь… Слышишь? Вот сейчас… разрублю тебя на куски… сложу в чугун… Слышишь?.. Сварю… И съем… Сам съем и Федьку ещё накормлю… И даже твоя мать не вступится…

– Верно, – сказал Павлик. – Больше уж не вступится. Ни за меня, ни за Федю.

В это мгновение от церкви послышался удар колокола, и монотонный, скорбный звук поплыл над деревней. Мужики, сидевшие за столом, оглянулись на окно, перекрестились.

Один из них тихонько обронил:

– Видать, по покойнику звонят.

– Что? – Трофим как-то разом сник, безвольно свесил руки. – Что ты такое говоришь? – Взгляд его лихорадочно метался по комнате. – Как это? Нет-нет, я же не нарочно, только поучить хотел, для порядка…

Эти слова уже были обращены к человеку с мосинкой в руках, который стоял на пороге.

– Будет тебе порядок, душегуб, обещаю, – сказал он. – Вот много я сволочей видел на своём веку, но такой сволочи, такого паразита не встречал. Собирайся, в сельсовет пойдём.

– Нельзя меня задерживать, товарищ уполномоченный! – вскричал Трофим. – Я жену не губил, говорю, я же не нарочно. Я всю жизнь бедняк, в Гражданскую воевал, ранение имею. У меня дети малые…

Отметая все возражения, уполномоченный Карташов выразительно качнул стволом карабина.

– Детей ты сам сиротами сделал, ирод.

Трофим бухнулся на колени перед сыном, умоляя, стал отчаянно хватать его за руки:

– Павлуша, сыночек родненький! Ну хоть ты замолви за меня словечко! Кто о вас с Феденькой позаботится, совсем ведь одни останетесь.

– Уж лучше одни, – угрюмо сказал Павлик.

Трофим протяжно вздохнул, поднялся на ноги.

– Погубил-таки отца. Ну, прощай, сирота. Засоли хоть огурцы на зиму.

И, тяжело ступая, вышел из дому в сопровождении Карташова. Следом потянулись мужики. Изба опустела.

– Павлик, а, Павлик, – позвал с печи брат Федя.

– Чего тебе?

– А мама скоро домой вернётся?

– Нет, – сказал Павлик. – Она совсем не вернётся.

И заплакал.

***

Но она вернулась – предстояло отбыть дома последние две ночи. Дед Сергей привёз её во двор, бабка Аксинья привела соседок, чтобы обмыть и по чести обрядить покойницу для похорон. Павлика с Федей дед Сергей увёл к себе в дом, потому что в родительском доме их оставлять не следовало. Накормил внуков кашей, потом, чтобы было им где спать, набросал разной ветхой дерюжки на лавках в летней половине дома, где стояли окованные железом сундуки. Там же, за загородкой в углу, был конторский стол с ящиками, что запирались на ключ. К столу дед Сергей не велел подходить.

Ну и грех было не послушаться, нрав дед Сергей имел суровый. Про него в деревне всякое говорили, но только за спиной и потихоньку, с опаской. Причин для тех опасений хватало.

***

В Герасимовку Сергей Морозов перебрался в тот год, когда в столице короновался последний царь, а до того жил в Тобольске, служил в жандармском отделении, присматривал за ссыльными. Был среди тех злоумышленников один нигилист по фамилии Бессонов, который утверждал, будто является потомком самого Якова Брюса, знаменитого чернокнижника петровских времён.

Бессонов и сам питал страсть к оккультным наукам, за что и поплатился. В Тобольск он был сослан за святотатство и предполагаемое ритуальное убийство одного из аколитов своего тайного кружка. История была тёмная: якобы они творили чернокнижный ритуал на кладбище в Малой Гатчине, окончившийся крайне скверно.

Бессонов оказался единственным выжившим, кто мог дать показания полицейским расследователям. Однако его слова были настолько фантасмагоричны, что их сочли смесью бреда и лжи. Другой участник ритуала пропал практически бесследно, от него осталось только несколько окровавленных клочков одежды. Труп полицейские не нашли, несмотря на все усилия. Молодой аколит происходил из знатного семейства, так что ищейки старались на совесть, впрочем, безрезультатно. В общем, только отсутствие неопровержимых улик спасло Бессонова от виселицы.

Однако даже студёные сибирские зимы не охладили интерес Бессонова к тайному знанию. Изысканий своих он не оставил, продолжал вести какие-то маловразумительные записи в толстых тетрадях. Будто бы по памяти пытался перетолковать таинственный чёрный гримуар.

С собой он привёз несколько старых книг, но запрещённых среди них не числилось. То была весьма необычная подборка, в которой «Астрософия» Петера Крюгера соседствовала с травником Иоганна Цвельфера и «Брюсовым календарём», испещрённым загадочными пометками.

Похоже было, что после всего пережитого нигилист слегка тронулся умом. Сообщали, что Бессонов приходил с расспросами ко многим местным, про кого шла молва, будто умеют колдовать или хотя бы знают наговоры. Впрочем, никаких кощунственных ритуалов он, кажется, не совершал и от кладбища держался на изрядном расстоянии. Вероятно, отныне его интересовала исключительно теоретическая сторона оккультных знаний.

А потом Бессонов пропал. Обстоятельства происшествия были жутковатые: как-то ночью хозяйку дома, где жил Бессонов, разбудил доносившийся из комнаты постояльца страшный шум. Из-за запертой двери доносился грохот опрокидываемой мебели и леденящие душу крики. Призвали городового, но когда он пришёл, всякий шум уже прекратился. Бессонов из комнаты не отзывался, и было решено ломать дверь.

Комната оказалась в полном разгроме, сам же постоялец исчез непонятно куда. Морозов побывал там наутро и также остался в изрядном недоумении после осмотра. Причём более обстоятельств самого исчезновения его озадачил сундучок с принадлежавшими Бессонову книгами.

За исключением «Брюсова календаря» это были совсем не те книги, которые ссыльный привёз с собой в Тобольск. Обнаружились истрёпанные до невозможности «De occulta philosophia» и «Theorie und Anwendung des thierischen Magnetismus als die allgemeine Heilkunde zur Erhaltung des Menschen», наполненный жутковатыми рисунками фолиант «Cultes des Goules», непонятный том на арабском и, в довершение, лишённый названия, таинственный манускрипт, по виду очень древний.

Оставалось загадкой, каким образом и у кого Бессонов обменял привезённые книги на эти мрачные диковины. В том же сундучке лежали шесть коленкоровых тетрадей, рукой Бессонова плотно исписанные от корки до корки. На время разбирательства Морозов реквизировал и записи Бессонова, и его зловещую библиотеку. Разбирательство, впрочем, окончилось ничем; в столицу сообщили, что ссыльный, по всей видимости, совершил побег.

Морозов, прочитавший часть записок Бессонова, по поводу исчезновения нигилиста имел другое мнение. Но почёл за лучшее никому его не высказывать, всё равно не поверили бы. Лишь раз обмолвился, что ссыльный сгинул. Ну, сгинул – и ладно, в сибирской тайге каждый год люди пропадают.

Год спустя ссыльного Бессонова признали погибшим. Дело закрыли, списали в архив. Про записки Бессонова и его сундучок с книгами все и думать забыли.

Все, кроме Сергея Морозова. Видать, недаром у него в роду бытовали сказки о предках-волхвах.

***

Ближе к ночи, когда уже отвечеряли, в дом к деду Сергею завалился Данила Морозов, сильно хмельной. Бабка Аксинья его совестила, но без особой строгости, жалеючи. Данила тоже был вроде как сирота, отца у него в Гражданскую убили. Дед Сергей послушал немного да и велел Даниле отправляться спать в летнюю половину, к двоюродным братьям. Павлик с Федей уже было засыпать начали, но тут вмиг стало не до сна. Данила рассказал, что видел, как ихнего папку отправили в уезд под конвоем, знамо дело, теперь сошлют на строительство Беломорканала, а то куда ж ещё из Сибири сослать можно…

Потом Данила и вовсе околесицу понёс, начал плести страшные небылицы про деда Сергея да про его колдовские книги. Но тут уж даниловы байки стали совсем невнятные. Лёжа на лавке с закрытыми глазами, он бормотал, словно в полусне, перескакивал с пятого на десятое, язык у него заплетался.

– А где дед Сергей книги держит? – спросил Павлик.

– Не, в столе только тетрадки, – сонно ответил Данила. – Книги в сундуке.

– В котором?

– Там…

Данила едва махнул рукой, указав куда-то в угол. А мгновение спустя захрапел.

Рядом тихо сопел давно заснувший Федя. От Павлика сон бежал. Обхватив себя руками, он пытался унять дрожь. Долго лежал, слепо таращась в темноту. Ему мерещилась всякая жуть – безобразные, безглазые лица, жадно распахнутые рты, костлявые руки, извивающиеся, как черви, пальцы…

Потом он всё-таки уснул, но сны ему снились страшные. Будто достаёт он из сундука тяжёлую чёрную книгу, берёт в правую руку острый нож и режет себе левую ладонь, а потом, стиснув кровоточащий кулак, читает из раскрытой книги незнакомые слова. И голос у него совсем чужой, звучит словно прямо из груди. И каждое слово гремит как колокольный набат. И множество злобных, внушающих ужас глаз наблюдают из темноты. Ждут.

Этот мучительный сон был как будто и не сон, скорее запретное воспоминание. Чуждое, принадлежавшее совершенно другому человеку. Пришедшее неведомо откуда…

***

Утром Павлик держался нелюдимее обычного, но никто не обратил на это внимания. После чая Данила, покряхтев и помявшись, вдруг сообщил, что с дедом Сергеем хочет повидаться дядя Арсений, вчера ещё просил передать просьбу.

– Так что же ты вчера мне об этом не сказал? – упрекнул дед Сергей.

– Забыл, – сказал Данила простодушно.

Арсений Кулуканов был дальний родственник Морозовых, имел самый зажиточный дом в деревне.

– Чего это ему от тебя вдруг понадобилось? – спросила бабка Аксинья.

– Должно быть про трофимов двор хочет поговорить, – сказал дед Сергей, пристально глянув на Павлика с Федей. – Пока колхоз там не утвердился.

– Да зачем Арсению пропащий клин на косогоре?

– В хорошем хозяйстве ничего не пропадёт.

Дед Сергей поднялся из-за стола, взял картуз и, наказав Даниле присматривать за младшими, ушёл.

Бабка Аксинья занялась кутьёй, братья отправились на улицу. Данилу после вчерашнего мучила хмельная жажда и он, отговорившись, вскоре двинулся искать, где мужики бражничают. Павлик с Федей остались во дворе. Они сидели возле поленницы, на деревянных козлах. Неподалёку стояла вросшая в землю колода, на которой дед Сергей колол дрова и здесь же рубил курицам головы. На иссечённом торце виднелись бурые пятна и прилипшие остатки перьев.

– Павлик, а, Павлик, – позвал Федя.

– Ну, чего ещё?

– А мы скоро обратно домой пойдём?

– Не знаю. Завтра, наверное.

Федя вздохнул.

– Я не хочу домой, там есть совсем нечего. Может, мы у деда Сергея жить останемся?

– Ты совсем дурак, что ли? Кто же нас оставит? Зачем им лишняя обуза?

Павлик отвернулся, стал напряжённо вглядываться в окна летней половины дома. Он как будто прислушивался к чему-то, слышному только ему.

Вдруг вскочил на ноги, отрывисто сказал брату:

– Пойдём в дом.

– Зачем?

– Надо у деда из сундука одну книгу достать.

– Нет, ты что, – заупрямился Федя. – Дед узнает – ругаться будет. И прогонит сразу. А дома есть нечего, я же тебе говорил…

– Ладно, тогда здесь сиди. Жди меня, я скоро.

Павлик вернулся в дом. Сначала прошёл в тёплую половину и спросил у бабки Аксиньи большое лукошко и ножик. Сказал, что они вместе с Федей решили пойти на Шкуратово болото за ягодами. Может, и грибов ещё наберут. После ненадолго наведался в летнюю половину. Он знал наверняка, что ещё ему нужно взять и где это лежит.

А затем братья заторопились в лес. Павлик вёл Федю за руку, тащил почти силой. А в другой руке у него было лукошко. Судя по весу, не пустое.

***

– Ребятишки-то где? – спросил вернувшийся от Кулуканова дед Сергей. – С Павликом потолковать нужно.

– Так они на болото пошли, – ответила бабка Аксинья. – За клюквой.

– Неужто и Данила с ними?

– Какое там. Похмелился с мужиками, теперь дрыхнет в летнем дому.

– Вот послал же бог помощничка.

Дед Сергей нахмурился, пошёл в другую половину. Намётанный глаз сразу приметил неладное. Досадливо чертыхнувшись, дед Сергей растолкал храпящего внука.

– Зачем по сундукам шарился?

– Что? – глупо вытаращился Данила. – По каким сундукам? Дед, ты чего?

– Ох, напасть. – Дед Сергей протопал в угол, к заветному сундуку. Взялся за замок – он раскрылся у него в руке. – Да как же это… Не может быть. – Он откинул крышку, торопливо перебрал содержимое. Застонал сквозь зубы: – Ох, беда, беда-а.

– Что случилось-то? – не выдержал Данила.

– А то, – обернувшись, дед Сергей злобно сверкнул глазами. – Пригрели в доме змеёныша.

Данила побледнел.

– Де-ед…

– Да не про тебя речь, – отмахнулся дед Сергей. – Павлик, бесово отродье, до запретной книги добрался. И вроде не для его она разумения, но что-то у меня на сердце неспокойно. А я ведь велел тебе за братьями приглядывать, – упрекнул он внука.

Данила отвёл глаза.

– Ну так это… кто же знал.

– Знал – не знал, – проворчал дед Сергей. – Я тебе велел, а ты не исполнил. Теперь натягивай сапоги, в лес пойдём. И ножик возьми, которым свиней режешь.

– Это ещё зачем?

– На всякий случай.

К лесу они двинулись не по улице, а коротким путём, через деревенские задворки. И дальше – по неторной тропинке, что уводила в самую глухомань.

– Я думал, мы на Шкуратово болото идём, – буркнул Данила.

– Нет, – сказал дед Сергей, – не на болото. Нам Павлика нужно сыскать. А если мелкий поганец ту книгу стащил, значит, не за клюквой отправился. Наверняка задумал идти на капище.

Данила сбился с шага.

– Зачем ему на капище?

– Сам-то как думаешь? Волшбу станет делать, идолам кланяться, тёмных духов заклинать. Просить, чтоб мамку ему с того света вернули.

– Так он же не знает как.

– Это меня и пугает.

Дед Сергей вышагивал как молодой, Данила даже весь взопрел, пытаясь за ним угнаться.

Через полчаса взмолился:

– Дед, не гони так. А то я сейчас сдохну.

– И сдохнешь, коли не поспеем, – не оборачиваясь, бросил дед Сергей.

Шаг он так и не сбавил.

Они не успели.

Поляна в лесной глуши была небольшая, ограниченная кругом вертикально поставленных, замшелых камней. Внутри круга деревья не росли, лишь высились грозные идолы, высеченные из вековой лиственницы. Один идол фигурой походил на человека с головой лося, другой – на медведя с человечьей головой, безухий, но с тремя глазами. Ещё была змеептица с женским лицом. Последний, самый безобразный, и вовсе не имел с людьми ничего общего.