Текст книги "Фантастический калейдоскоп: Йа, Шуб-Ниггурат! Том II"

– Он рыжий, – вздохнула девочка. – Мне его папа привёз с того берега. Я хотела играть с ним. Я хотела, чтоб он был моим другом.

– Я буду твоим другом, – Тимур положил руку на плечо малышке.

Та больше не плакала, а улыбалась, рассматривая свои пальчики.

– Папа дал мне железную ниточку, – доверительно пролепетала она. – Я хотела зашить пёсику ротик и глаза, и проколоть ушки. Но он убежал от меня…

Тимур отпрянул. Его поразили не столько слова девочки, сколько дьявольский блеск, загоревшийся в её глазах. Настроение ребёнка изменилось, как меняется картинка на стереооткрытке. Он передумал быть другом для неё.

– Ты поможешь мне вернуть пёсика? – девочка глядела снизу-вверх, ухмыляясь.

– Я не…

Писк, высокий, звенящий, выворачивающий наизнанку, прервал его. Одновременно вспыхнуло окно на пятом этаже дома, жёлтое окно. Невыносимо громкий звук летел из распахнувшейся форточки.

Девочка вскочила, радостно захлопала в ладоши.

– Это мой папа! – сказала она и помчалась к подъезду завизжавшей высотки. – Мне надо покормить папу!

Тимур заткнул уши и наблюдал, как девочка скрывается в недрах дома. Прошла целая вечность, прежде чем писк затих. Свечение погасло, и дом погрузился в сытую тьму.

«Я не отступлю», – сказал себе Тимур.

Конечная цель, дом №5, отыскался в примыкающем дворе. Тимур вычислил нужную квартиру, но сперва откупорил бутылку и сделал глоток. Портвейн был сладким и дорогим на вкус. Ничего общего с «топорами» или «Агдамом». Густая жидкость разлилась по венам, добавила уверенности.

Он сложил ладони рупором, позвал:

– Силена! Силена, это я!

Окно на втором этаже приоткрылось, и он услышал:

– Я сейчас!

Её голос. Без сомнений, её.

Она выпорхнула из подъезда спустя минуту. Та же одежда, тот же пьянящий запах. Бросилась в его объятия, поцеловала. Мягкие девичьи губы слились с его губами, и сердце Тимура ускорило бег.

– Я боялась, ты не придёшь.

Она нежно коснулась шрама на его щеке. Он перехватил её руку. Мизинец Силены, вернее, фаланга, оставшаяся от мизинца, была перебинтована.

– Кто это сделал? – прохрипел он.

Силена отвела взор.

– Ерунда…

– Ерунда? У тебя нет пальца!

– Я не должна была идти на дискотеку, – произнесла Силена печально. – Мама послала меня найти братика или сестричку. Я стала слишком старой, чтобы кормить маму. Мама пересыхает, ей нужны новые детки. Я глупая, я никого не привела, и мама узнала про танцы…

Пока она говорила, Тимур жарко целовал её изуродованную кисть.

– Мама сказала, чтобы я сама выбрала наказание. Я попросила отрезать мизинец, чтобы быть как ты… Теперь мы похожи, правда?

– Она тебе не мама, – прошептал Тимур. – Она… монстр!

– Не смей! – замотала головой Силена. – Не надо…

– Что это за место? Кто эти люди?

– Родители, – ответила Силена с преданностью и восхищением. – Последние праведники. Дети Отца Дагона и Матери Гидры. Те, кто вылизывают полную луну, чтобы она блестела. Кормящиеся из города Между.

Он заставил её отпить из бутылки. Насильно влил в горло густую сладость.

Она закашлялась:

– Тимка, мне нельзя.

– Теперь тебе всё можно. Ты пойдёшь со мной. Убежим отсюда, убежим из Речного, из всех Речных… Будем жить в деревне, далеко, вместе…

Она улыбалась непонимающе:

– Бросить маму? Предать её? Тимка, о чём ты?..

Знакомый визг хлестнул по спящему двору. Свихнувшаяся сирена выла из окон второго этажа. Силена затравленно оглянулась. Жёлтое мерцание призывало её.

– Мама проголодалась! – прокричала она, заглушаемая надрывным требующим голодным рёвом. – Уходи! Я совершила глупость! Я знала, ты не так меня поймёшь…

Она кинулась к подъезду.

– Алла!

Девушка застыла у входа, как соляной столб.

– Алла Руднева!

Он подошёл к ней, заставил повернуться. Поднёс к её лицу групповую фотографию.

– Это я, смотри! А это ты! Алла Руднева! Алла Руднева!

Сирена сводила с ума, вкручивалась в уши дрелью. Мешала думать. Но что-то промелькнуло в синих глазах Аллы-Силены.

Она нехотя оторвалась от снимка, отступила в темноту подъезда.

– Кормить, – отрывисто произнесла она. – М-маму…

Он обхватил голову руками, умоляя, чтобы наступила тишина. Визг оборвался, оставив липкий шлейф эха. Свечение в окне погасло.

– Она моя! – сказал Тимур притихшему микрорайону.

Сказал так, словно повернул гаубицу стволом в рожу Речному-3.

И вошёл во чрево подъезда. Пробираясь сквозь тьму, перепрыгивая ступени, он достиг второго этажа и увидел приоткрытую дверь. Из щели лился жёлтый свет, не такой яркий и голодный, как прежде, но он помогал различать дорогу.

Тимур шагнул в квартиру, миновал коридор и оказался лицом к лицу с источником свечения. С мамой.

Она была в два раза крупнее тех, кого он встретил в Речном-3 сегодня. И имела ещё меньше сходств с человеком. Лысый череп раскачивался взад-вперёд, разбухшая туша едва умещалась на диване. Белые груди подрагивали и лоснились. Свет источала кожа, точнее, слизь, выделяющаяся из неё, а также жёлтые глаза, наполовину закатившиеся под веки. Рот твари был открыт, из него свисали языки, целая гроздь толстых мышц, они двигались, переплетались жгутами, липкие щупальца, покрытые крошечными сосочками.

Потрясённый, Тимур не сразу увидел Аллу. Она сидела на полу, привалившись к толстым ногам матери, её голова была откинута на колени твари, волосы, обычно зачёсанные направо, сбились в другую сторону.

Под волосами зияла дыра. Кусок височной кости отсутствовал, и в страшной прямоугольной полынье пульсировал голый мозг девушки, серый и сырой.

Языки трогали его, деловито сновали по поверхности, облизывали, впитывали, выискивали что-то в бороздках, проникали вглубь. Но не убивали. Алла была жива, её зрачки закатились, как и у жирного чудовища, воздух судорожно вырывался из лёгких.

– Хватит! – заорал Тимур во всё горло и швырнул в кормящуюся тварь початой бутылкой.

Стекло раскололось, портвейн залил гладкую морду. Языки резко втянулись в пасть. Жёлтые, полные ненависти глаза, уставились на Тимура.

– Орфей, – прошипела тварь, отталкивая несчастную Аллу. С невероятной для её пропорций ловкостью, мама соскочила с кровати. – Во имя Дагона и Матери Гидры, ты сдохнешь!

Короткие лапы в складках шкуры потянулись к Тимуру. Он опередил существо.

Нож, посланный отработанным движением, впился в переносицу монстра. Рукоять затрепетала между ядовитых, постепенно угасающих глазок. Тварь покачнулась и тяжело рухнула на пол.

Тимур перескочил через тушу:

– Алла!

Она разлепила веки, сонно посмотрела на него. Обнажённый, не отличимый от говяжьего, её мозг покрылся испариной, как росой. Тимур пытался не думать об этом.

– Ты сможешь идти? – задал он глупый вопрос девушке с трепанированным черепом.

Но она кивнула:

– Могу.

И сказала, схватив его за локоть:

– Лидия Тимофеевна…

Он посчитал, что она бредит, но в подъезде его осенило:

– Лидия Тимофеевна! Наш классный руководитель! Ты вспомнила!

Она слабо улыбнулась.

Поддерживая Аллу, Тимур вышел на улицу. Луна зорко следила за беглецами, не упускала из виду. Насмехалась.

Тимур подумал:

«Как там Силена назвала тварей? Те, кто вылизывают полную луну, как-то так. Дети Гидры…»

Он старался идти тихо, боясь потревожить микрорайон. Словно продирался через вольер с дремлющим хищным зверем.

Ноги спутницы заплетались, волосы прилипли к содержимому черепной коробки, голова безвольно падала на грудь. Во дворе, где Тимур встретил девочку, потерявшую пёсика, Алла окончательно лишилась сил. Он подхватил её на руки. Понёс хрупкое тело к тёмной арке.

Чёрные монолиты высоток внезапно потеряли очертания, поплыли. В них, как на засвеченной киноплёнке, расползались светлые дыры, появлялись сквозные червоточины. Дома таяли, лишались форм. Плиты под ногами стали прозрачными, и Тимур увидел примятую сухую траву. Увидел реку прямо за испаряющимся зданием.

Боль ослепила Тимура. Невыносимая боль выкрутила щёку винтом. Он закричал, но Силена снова вонзила зубы в его лицо, в шрам, оставленный цепью парковского пацана давным-давно. Она жевала мясо остервенело, и даже когда он выпустил её, она повисла, удерживаясь зубами за рвущуюся кровоточащую щёку. Он оттолкнул её. Силена распласталась на асфальте, её красные губы дрожали от ярости.

– Ты убил мою мать, – прошептала она. – Кто теперь захочет кормиться мной?

Он потянулся к ней:

– Нет, Алла, нет!

Она завизжала. И дома ответили. Дома завизжали в унисон. Одновременно вспыхнули все окна. Речной-3 проснулся. Сотни прожорливых глоток исторгли крик, соединившийся в звуковом торнадо.

Из жёлтого света полезли бледные твари, родители, дети Дагона и Гидры. Они ползли по отвесным стенам, прыгали вниз, вертели головами. Они нюхали воздух. Выблёвывали извивающиеся щупальца. Языки лизали землю, розовыми бородами стекали с подбородков.

– Убийца здесь! – крикнула Силена и указала на Тимура.

Он попятился. Прочь от дикого блеска её синих глаз. Он побежал.

За спиной ревела озверевшая стая, зловонное дыхание погони обжигало затылок. И не было старого рыбака, который бы свистнул, отогнал бы речников.

Тимур перепрыгнул через ограду, пересёк школьный двор, где детей учили… чему? Лучше не думать об этом.

Река плескалась за забором из рабицы. Он вскарабкался по сетке и очутился на пляже. Подошёл вплотную к воде. Он увидел на противоположном берегу потрясающий мираж, коробки панельных домов, его родной микрорайон. Он увидел собственный дом и отыскал своё окно. Маринка, вредная, шумная, глупая, конечно, спала. Но в маминой комнате горел свет. Что она делает так поздно? Собирает вещи, чтобы уехать из Речного? Тимур надеялся, собирает.

Он посмотрел через плечо. Стая уже взбиралась по забору, хлестали языки, пылали глаза.

У него в запасе было секунд десять.

Он потратил их на то, чтобы ещё раз увидеть окно материнской спальни. Бесконечно далёкий огонёк.

И когда они навалились сзади, Тимур не зажмурился.

Нахурлинтц
Кирилл Свидельский

Раньше я никогда не боялся темноты, но сейчас она сводит меня с ума, словно сжимает кольцо вокруг меня, и лишь маленькое пятно света монитора отделяет наш мир от безграничного ужаса. Я не могу спать, даже днем при свете солнца, такого редкого здесь, я все равно не могу чувствовать себя в безопасности. Возможно, если я расскажу кому-то, если я оставлю свою историю, то он, наконец, оставит меня в покое или покончит с моей бессмысленной жизнью. Оба варианта будут лучше, чем постоянный страх.

Мои мысли сбивчивы, но я постараюсь рассказать эту историю столь понятно и последовательно, насколько вообще можно говорить понятно и последовательно о подобных вещах. И для начала, пожалуй, я должен рассказать немного о городе, что стал для меня вратами в этот кошмар.

Никогда не стоит верить названиям городов, и Сан-Сити лучший тому пример – расположенный на морском берегу, покрытый туманами, раздавленный свинцовым небом, пребывающий в состоянии бесконечной холодной и серой осени более чем половину года, он становится еще мрачнее, когда углубляешься в его историю, полную насилия, безумия, а порой и откровенной мистики.

Я выбрал Сан-Сити не зря, число странных происшествий, городских легенд и мрачных слухов, что ползают по его улицам от элитных апартаментов вроде Хэвен Бей до грязных Кингс Лейн или Квартала Праведников, что ежедневно дают газетам по новому жестокому убийству. Даже мирные пригороды, такие как Медоу Хиллс иногда потрясают вас чудовищными событиями, что происходят на подстриженных газонах их аккуратных двориков.

Но читатель может возразить мне, ведь каждый большой город полон преступности и у него, естественно, есть свои темные страницы истории и пугающие легенды. До того, как углубиться в мрачные недра Сан-Сити, я думал также. Я занимался изучением городских легенд много лет, в большинстве своем, двинешься ли ты на запад или спустишься в лесистые земли юга, легенды будут повторяться, и лишь изредка можно будет найти что-то новое и полное местного колорита.

В Сан-Сити все иначе, его истории мало похожи на другие истории Америки, потому он стал для исследователя настоящей золотой жилой. О его парке или университете можно было бы издавать отдельный сборник, но я не хотел ограничиваться поверхностным сбором материала, потому стремился к темному сердцу многих историй, и снова и снова встречался с одним и тем же словом – Нахурлинтц.

Начиная с граффити на стенах и заканчивая упоминаниями на интернет-форумах, этот странный феномен (существо ли? тогда я не мог сказать точно), был своего рода тайным культом города, тем, о ком многие знают, но мало кто решается говорить в открытую. Большая часть обрывочных материалов о нем сводилась к следующим двум постулатам – Нахурлинтц есть страх и тот, кто ищет его, тот всегда его находит.

Со временем я стал одержим этим словом, моя давняя тяга к тайнам и ужасам заиграла совершенно новыми краскам, ведь я мог прикоснуться к истории, в сравнении с которой рождественская бойня, зверские убийства в трущобах, резня в Медоу Хиллс, легенды о призраках, что бродят в стенах городского университета, все это, не говоря уже о стандартных однообразных городских легендах Америки, совершенно не выглядело пугающим.

Нахурлинтц же вызывал порой во мне те же чувства, что в детстве вызывала страшилка, хорошо рассказанная у костра, слухи о Нахурлинтце были наполнены чистым и ничем незамутненным детским страхом перед неизвестностью, что делает спину липкой и заставляет прятаться с головой под одеялом от каждого шороха. Я вел поиски истоков этой истории долго, несколько месяцев я штудировал форумы, библиотеки и, наконец, архивы Университета Кипера, пока не нашел нужную мне зацепку.

Оказалось, что более тридцати лет назад легендой занимался один из профессоров университета, вероятно, его тяга к мрачным тайнам была так же сильна, как и моя. Его исследование, посвященное одной из главных мифологем города, было почти закончено, но Томас Элридж (так звали этого человека), чем глубже погружался в свои исследования, тем глубже погружался в депрессию, а затем, как писали его коллеги, и в безумие. В итоге Элридж покончил с собой, бросившись под поезд метро, а его работа так и не была опубликована.

Судя по обнаруженным мною материалам, ее черновики хранились у его жены, Аманды Элридж, что после его смерти стала затворницей и до сих пор вела уединенный образ жизни в своем особняке. Найти ее адрес и телефон оказалось совсем не трудно. Я предполагал, что пожилая дама (к моменту нашего разговора ей уже было за восемьдесят), будет немного странной, но, позвонив ей и поинтересовавшись работой ее мужа, я получил в ответ настоящую истерику.

Женщина была явно не в себе, единственное, что я смог понять из ее долгого и эмоционального монолога, было то, что никто не должен не только касаться исследований Томаса, но даже заходить в его кабинет, если не хочет закончить так, как ее муж. Этот разговор оставил меня в некоторой растерянности.

Естественно, мне следовало бросить эту тему, или, по крайней мере, поискать другие источники, но Нахурлинтц стал моим наваждением, настоящей манией, потому, понимая, что от миссис Элдридж ничего не выйдет добиться уговорами, я решился на отчаянный шаг – проникнуть в ее особняк и хотя бы взглянуть на документы в кабинете ее мужа.

***

Это была самая темная ночь из всех, что я когда-либо видел, ни одной звезды на небе, ни одного горящего окна, ни одного фонаря. Особняк затерялся где-то на границе между благополучными районами и трущобами, словно забытый всем остальным городом. Вокруг не было ни души, лишь дома, вероятно уже давно не жилые, нависали над узкой улочкой, ни один звук не колебал свежий октябрьский воздух.

Дверь, конечно, была заперта, и я, не имея никакого предварительного плана, стал двигаться вокруг здания в поисках лазейки, что помогла бы мне проникнуть внутрь. И лазейка не заставила себя долго ждать – над черным ходом я заметил открытую ставню окна, а влезть на козырек, а оттуда в окно не составило ни малейшего труда.

Дом словно сам приглашал меня войти.

Я оказался в коридоре второго этажа, стены были покрыты темной драпировкой, а между тяжелыми деревянными дверями висела пара картин, столь пыльных, что, даже осветив их взятым с собой фонариком, я не смог понять, что же на них изображено. Я двинулся вглубь дома, тихо и медленно, стараясь не издавать ни звука, почему-то я был уверен, что кабинет располагался не здесь, а на третьем этаже. Мне сложно сказать, откуда у меня была такая уверенность, тогда казалось, что я узнал это, пока рылся в архиве, но теперь я понимаю, что в архиве не было, да и не могло быть такой информации.

Лестница на третий этаж располагалась в конце просторной комнаты, похожей на гостиную, где я задержался на мгновение, осматривая странный интерьер. Помимо чудной лампы, напоминающей уличный фонарь, и стоящего под ней кресла-качалки, в комнате не было иной мебели, зато стены сплошь были покрыты рисунками, небрежными, словно нарисованными детьми (хотя я точно знал, что детей у Элриджей не было), газетными вырезками, старыми открытками и просто странными знаками, нарисованными на обоях.

Вероятная старая Аманда совсем сошла с ума от одиночества, подумал я.

Решив не тратить время на более подробное изучение стен, я двинулся вверх по лестнице, туда, где как я был уверен, располагался кабинет. Ступеньки под моими ногами скрипели, но я надеялся, что хозяйка не проснется от этих тихих звуков, отступить я уже не мог, внутри меня все клокотало от ожидания соприкосновения с истоком легенды.

Я сразу понял, что кабинет передо мной, когда поднялся, все говорило, что это главная комната в доме – тяжелые двери с резными ручками почти приглашали прикоснуться к ним и войти. Внутри кабинета было пыльно и пусто, как собственно и в остальном доме, в нем располагались только пара застекленных шкафов с книгами, кресло, немного напоминавшее трон, да старый и как-то нетипично для массивности всего в этом доме ветхий письменный стол. Если где-то Элридж и хранил черновики своего исследования, то именно в нем.

В каждом ящике стола было множество папок с бумагами, внутри которых царил такой же форменный хаос, что и на стене комнаты внизу. Я не могу сказать, сколько времени потратил на копание в них, прежде чем понял, что необходимой мне работы там нет. Но я не мог уйти, и это был даже не вопрос разочарования, я просто чувствовал, что нечто необходимое мне есть в этой комнате.

Я осмотрел стол еще раз, в том числе и сами его ящики, не составило труд найти самый неглубокий из них, а затем и открыть его второе дно. Сердце отбивало у меня в груди барабанную дробь, внутри секретного дна ящика лежала папка с большой надписью на ней неаккуратным, словно писали дрожащей рукой, почерком – «Нахурлинтц».

Мои руки тоже тряслись, не знаю, испытывал ли я раньше в своей жизни такой силы предвкушение. И разочарованию, последовавшему за ним, не было предела. Внутри папки было около тридцати листов бумаги, каждый из которых был исписан с обеих сторон мельчайшим, принадлежавшим тому же человеку, что подписывал папку, почерком. И там, занимая практически все пространство, так, что некуда было вписать даже букву, было только одно слово – «Нахурлинтц».

Похоже, старик действительно сошел с ума, если это и было его грандиозным исследованием.

Я постоял, глядя на эти каракули около минуты, затем загрузил все обратно в ящики стола, не слишком заботясь об аккуратности, и, ругаясь про себя, вышел из кабинета. Все не могло вот так закончиться, не могло быть зря, я чувствовал, что что-то еще должно произойти. Лучше бы я ошибался.

Внизу горел свет. Под лампой, напоминавшей фонарный столб, в кресле-качалке сидела женщина, бледная, словно призрак, с усталым осунувшимся лицом, глубоко запавшими темными глазами и тонкими, словно паутина, белыми волосами. Она смотрела на меня, сквозь меня, внутрь меня, и мне кажется, что в ее глазах я видел только жалость.

– Ты уже видел, да. Ты уже знаешь про Нахурлинтца? – ее слова, хоть и тихие, словно отражались от стен, разносясь по всему дому.

– Нет, я ничего не нашел. Там ничего нет. – Я, не сводя со старухи глаз, пятился в направлении коридора, откуда пришел. – Я не знаю ничего, там было написано только одно слово.

– Этого достаточно. Бедняга, я ведь пыталась тебя защитить.

Я хотел повернуться и рвануть к окну, но некая невидимая сила подхватила меня, подбросила почти к потолку и оставила висеть в воздухе.

Старуха закрыла глаза. Скрип кресла-качалки затих. Я не слышал даже ее дыхания, не слышал вообще ничего, словно оглох или весь мир погрузился в вакуум. Мои суставы стало странно выкручивать, совсем не болезненно, даже наоборот, словно менялось не мое тело, а само пространство и я вместе с ним.

Стены пульсировали, сквозь фотографии, рисунки и странные символы на меня смотрели тысячи глаз, и я знал кто они – они были героями историй, всех темных тайн и страшных легенд Сан-Сити, они смотрели на меня, сквозь меня, внутрь меня, и я знал их истории. Ужасные. Жестокие. Мерзкие. Извращенные. Совершенно безумные. Но все еще не достаточно страшные.

Нахурлинтц ждал меня. Этот поток информации лился в мой мозг, я не знаю долго ли, возможно мгновение, возможно сотни тысяч лет, но когда он иссяк, я еще не был безумен, я все еще был прежним собой.

Но потом нечто дернуло меня, и потащило над лестницей и через коридор к кабинету, во тьму. Сквозь стены коридора на меня смотрели новые глаза, полные немого крика, и я узнавал и их истории, тысячи историй, слишком много, чтобы запомнить, слишком много, чтобы забыть. Я несся с невероятной скоростью, коридор казался бесконечным туннелем, состоящим из безумных кричащих глаз, но и он все же закончился, и я оказался в кабинете, в самом сердце тьмы.

В нем не было звука, не было света, возможно, не было даже самого времени, лишь бесконечное темное пространство, потолок и необъяснимая возможность видеть то, что сочилось сквозь него. Нахурлинтца.

Он был эфемерен, но при том бесконечно тяжел, темная морщинистая масса, жидкая, вязкая, пульсирующая, постоянно меняющая форму и стремящаяся вниз. Не состоящая из плоти, но все же покрытая обвисающими складками, словно дряблая кожа. Из этой массы в бесконечную тьму и в бесконечность кричащих глаз взирали несколько его глаз, пустых, белесых, окруженных глубокими морщинами.

И из этой странной неописуемой гротескности, сочащейся с потолка в наше пространство из некого невообразимого небытия, ко мне тянулся его хобот, длинный и покрытый складками, раскрывающийся на конце, словно бутон цветка.

Я чувствовал ледяное прикосновение этого отростка к своей шее, хотел кричать, но в этом мире, словно в ночном кошмаре, не было звуков, хотел оттолкнуть его от себя, но мое тело парализовало от ужаса. Тот, кто ищет Нахурлинтца, всегда его находит, и я не был исключением. Я узнал, что такое Нахурлинтц – он был самим страхом.

***

Я не знаю, сколько пробыл там и как выбрался оттуда, серым туманным утром я брел по улице, повторяя его имя иссохшим языком. После, немного придя в себя, у меня была мысль вернуться в особняк Элриджей и еще раз поговорить с Амандой, но потом мне стало ясно, что это бессмысленно – я знал, чего хочет Нахурлинтц и без нее, а ничем другим эта несчастная старая женщина помочь мне все равно не могла. Я нашел то, что искал, и теперь мне просто нужно существовать с этим.

Я не могу быть среди людей, боясь увидеть в толпе знакомые мне кричащие глаза, чью историю я уже знаю, но не могу быть и один, так как остаюсь наедине со своим ужасом. Я не могу спать, каждый раз, когда я смыкаю веки, чувствую ледяное прикосновение его хобота, и хочу кричать, и теряю голос, и тело мое парализует от ужаса. Я боюсь темноты, ведь он может сочиться в наш мир из каждой тени. Я никогда не остаюсь один, каждое мгновение он смотрит на меня, прикасается ко мне своим холодным хоботом и требует, чтобы я рассказывал его историю.

Знание это приговор, и единственное, что я могу сделать в этой ситуации это делиться им, сделать так, чтобы все узнали о темных тайнах Сан-Сити. И я буду рассказывать истории этого города, прячась в пятне света монитора и чувствуя на своей шее ледяное прикосновение страха.

Нахурлинтц любит истории, он сам история, и потому имя его никогда не забудется на улицах Сан-Сити, в граффити на его стенах, в пыльных документах в его архивах, на интернет-форумах для сумасшедших, в ночном шепоте стариков и детских считалках.

Теперь я знаю все его истории и потому никогда больше не смогу спать и не видеть снов.