Текст книги "Мужчины – о себе"

«Я научился разгадывать построение [для атаки], а затем выпускать мои инстинкты на волю. Когда мяч останавливался и начиналась схватка, я не задумывался, что делать, я просто делал это, используя свое тело как стенобитный таран. Я мог локтем сбить человека с ног или поддеть его головой снизу, расшатывая ему зубы. В футболе главная идея не в том, чтобы просто ударить, но чтобы произвести впечатление. Стоит только вынудить противника опасливо оглядываться, откуда вы можете напасть, и у него не останется времени следить за мячом».

Очевидно, соперников Брамлетта вряд ли можно причислить к категории слабых и беспомощных, однако слова Брамлетта выражают настроения законченного громилы, «быка». Нет ли в каждом из нас частицы такого «Брамлетта», глядящего на жизнь тем же взглядом, каким он смотрел на футбольное поле и своих соперников?

Но сила характера проявляется тогда, когда перед человеком открываются подобные возможности, но он отвергает соблазн воспользоваться ими. Вместо этого он превращается в заступника слабых и беспомощных. Вы видите это по тому, как он добр с детьми. Как возится с трудновоспитуемым подростком, со своим оступившимся собратом, со стариком, который уже словно бы никому не нужен. Как он становится энергичным защитником человека, раздавленного системой, терпеливо выслушивает рассказы тех, кто больше никого не интересует.

Когда я жил в Нью-Йорке, я познакомился с одним рабочим, принадлежавшим к другой расе. Мы часто обменивались приветствиями и короткими репликами, когда наши пути пересекались. Потом я вдруг осознал, что уже несколько дней его не вижу. Я разыскал одного из его коллег на его рабочем месте и спросил, почему давно не видно К. «О, на него дней десять назад напали. В общем, избили. Говорят, ему здорово досталось. Хотя он должен к нам вернуться», – ответил мне рабочий.

Через пару недель К. снова приступил к работе, и я приветствовал его. Бросалось в глаза, что он вернулся другим человеком. Лицо его сделалось пустым, безжизненным. Осанка стала какой-то пришибленной. Это был разбитый человек, не просто избитый физически.

Я спросил его, не можем ли мы с ним на следующий день позавтракать вместе: «Гейл приготовит нам отличный завтрак. Нам нужно поговорить». Он кивнул в знак согласия. И на следующее утро вошел в дверь нашей квартиры.

Когда мы позавтракали и Гейл вышла из комнаты, я сказал:

– Я смотрю в твои глаза и не вижу в них жизни.

Он молча кивнул и потупился.

– Я хочу, чтобы ты рассказал мне обо всем, что произошло.

И он рассказал. Он рассказал мне о своем ужасе, когда два человека напали на него сзади, сбили с ног, пинали его и топтали, так что он фактически потерял сознание. Затем грабители его обобрали. Он объяснил, что долгое время никто из прохожих не обращал на него ни малейшего внимания, пока он, наконец, не пришел в чувство, и тогда, добравшись до своей машины, нашел запасные ключи и доехал до дома.

Когда он закончил рассказ, я сказал:

– Повтори это еще раз.

И он повторил.

А когда он кончил, я попросил его повторить все еще раз. И еще. С каждым новым повтором я чувствовал, как выходит из него нестерпимая боль пережитого. Теперь на глазах его проступили слезы. После того как он в четвертый раз окончил рассказ, я сказал:

– Когда у моих друзей беда, лучшее, что я могу сделать – помолиться за них. Я возложу руки на твою голову и попрошу Бога омыть боль твоего тела и твоей души. Я буду рад сделать это для тебя.

Он согласно кивнул.

Я подошел к нему, взял его голову в свои ладони и начал молиться. Я просил Бога исцелить его, вернуть ему мужество, освободить его от горечи. Я молился, чтобы он был избавлен от горьких воспоминаний, и, самое главное, чтобы Бог вернул свет в его глаза. Когда я кончил молитву, меня обнял этот человек, который, кажется, считал, что я спас ему жизнь.

Через несколько месяцев К. пригласил меня и Гейл к себе домой на семейный ужин. Придя в гости, мы поняли, что это не ужин, а целый банкет, на котором присутствует полсотни членов семьи. Меню соответствовало его национальности, и все было очень вкусно. Я настроился поужинать и познакомиться с новыми людьми, и не был готов к поздравительной речи, которая последовала в конце банкета.

– Дорогие родственники, я хочу представить вам Гордона и Гейл. Они спасли мне жизнь.

И дальше наш хозяин рассказал всю историю о нашем завтраке и о моей молитве. Причем слова, которые он подбирал, и то, что он вспоминал и пересказывал своим родственникам, заставило меня лишиться дара речи. Он вспомнил все. И выразил горячую любовь к тем, кто не оставил его, когда он был беспомощным.

Я нередко сомневаюсь в истинной глубине своего характера, когда речь идет о заботе и заступничестве за беспомощных людей, но в тот вечер я был счастлив, что, по крайней мере, какая-то часть меня затронута Богом и верит, что нет на свете ничего лучше, чем возможность быть братом страдающему человеку.

Г. Честертон в своей знаменитой биографии св. Франциска приводит такое соображение:

«Для него любой человек всегда оставался человеком и в самой плотной толпе мог затеряться для него не больше, чем если бы был один в пустыне. Он чтил всех людей; и это значит, что он не только любил, но и уважал их всех. Необычайным личным влиянием он был обязан следующему: от Римского папы до последнего нищего, от сирийского султана в восточных шатрах до оборванных бродяг в лесной чаще не было человека, который, глядя в эти горящие карие глаза, не уверился бы, что Франциск Бернардоне искренне интересуется им, его неповторимой внутренней жизнью от колыбели до могилы; что его оценили и воспринимают всерьез, а не просто причисляют к контингенту, охваченному какой-либо социальной политикой, или внесли в какой-либо клерикальный список… К любому людскому собранию он относился, как к собранию царей».

Характер определяется тем, как человек ведет себя, когда никто его не видит

«Несколько недель назад я был по делам в Лондоне, – рассказывал мне один человек. – У меня появилось свободное время, и я гулял по улицам, когда вдруг увидел кинотеатр, где показывали порнографические фильмы. Я был один. Совсем один. Никто меня не видел, и чтото внутри меня сказало: „давай!“ Через минуту я уже стоял рядом с другими людьми в очереди за билетами.

Всевозможные оправдания так и теснились у меня в голове. Я раньше никогда не видел подобных фильмов. Это не может никому повредить, раз я так далеко от дома. Кто об этом узнает? А потом в голове у меня зазвучала одна старая песня, которую мы часто поем в нашей церкви: „Я буду правдив, потому что есть те, кто мне доверяет; я буду правдив, потому что есть те, кто любит меня…“ Можете себе представить эту картину: очередь уже подходит, одна часть меня говорит „давай-давай“, а в другой звучит все громче и громче эта песня. Я взял билет и пошел к входу. Но песня звучала теперь так громко, что я больше ничего не слышал. Ну вот как заглушить ее? В конце концов я повернулся, вышел на улицу и порвал билет. Потерянные деньги – зато чистая совесть. Я, конечно, рад, что не пошел туда».

Сравнительно легко вести себя благородно, когда кругом ограничения в виде знакомых людей и привычного уклада. Здесь могут возникать свои соблазны, однако они значительно ослабевают, когда человек находится среди своих друзей. Но когда человек один, уехал далеко от дома, в толпе, где никому нет до него дела, у него остается только его характер, чтобы указать ему путь и подсказать решение сохранять верность себе. А характер не формируется в последнюю минуту. Итог: вы проверяете силу своего характера, когда вы один и поблизости нет вашей мамы.

Характер определяется тем, ради чего человек отдает жизнь и как он это делает

В финале пьесы «Человек на все времена», когда сэр Томас Мор уже мертв, выходит Человек толпы и разговаривает со зрителями о том, что они увидели: «Я дышу… вы тоже дышите, да? Разве это не прекрасно? Не так уж трудно поддерживать в себе жизнь, друзья, – просто не надо беспокоиться – или уж если беспокоиться, то так, как от вас того ждут. Впрочем, вы знаете это и без меня» (курсив мой. – Г. М.).

Большинство из нас не знает, ради чего они готовы умереть. Мы не жили в такое время и при таких обстоятельствах, когда требовалось отдать свою жизнь. Самое отчаянное, что могло потребоваться от некоторых из нас – рискнуть своей карьерой, отказавшись соучаствовать в попрании этики или законности.

Дитрих Бонхёффер отдал жизнь за то, во что верил. Его характер сформировался в детские годы, когда он и его родители за одним столом читали Библию, пели гимны и исповедовали Символ веры. В самой глубине его души укоренилась вера в то, что люди должны быть свободными, что с угнетением нужно бороться и что высшая власть для человека – Бог.

Именно поэтому нетрудно понять выбор Бонхёффера, когда в конце 1930-х годов он решил расстаться с профессорской должностью в нью-йоркской Объединенной семинарии и вернуться на свою немецкую родину, где его почти бесспорно ожидали гонения. Друзья уговаривали его остаться, подобно тому, как друзья апостола Павла некогда удерживали его от путешествия в Иерусалим. Однако он настоял, что его место – в находящейся под властью Гитлера Германии.

В первые годы войны убеждения Бонхёффера привели его к выводу, что единственный способ остановить Гитлера – составить заговор с целью покушения на его жизнь. И он примкнул к группе людей, которые планировали убийство Гитлера. Когда заговор был раскрыт, он вместе со всеми его участниками был арестован, был под следствием и потом скитался по тюрьмам. В его письмах Эберхардту Б. и его невесте описаны страдания тех дней. В какой-то момент он выразил раздумья о силе характера в своей чудесной поэме:

 
Кто я? Мне часто говорят,
Что я способен выйти из своей темницы
Спокойно, бодро, твердою походкой,
Как деревенский сквайр на поля.
 
 
Кто я? Мне часто говорят,
Что я способен обращаться к тюремщикам своим
Свободно, дружески открыто,
Как будто властью облечен высокой.
 
 
Кто я? Еще мне говорят,
Что я способен пережить несчастья дня
С улыбкой, ровно, величаво,
Как человек, привыкший побеждать.
 
 
Но разве я такой, как говорят?
А как же тот, кого лишь я и знаю?
Тревожный и тоскующий, больной, как птица в клетке,
Кто задыхается, как с пережатым горлом,
Мечтая о цветах и красках, о звонких птичьих голосах,
И жаждет слова доброго, привета,
Так возмущающийся мелким деспотизмом,
Трясущийся перед грядущим
В бессильном страхе за друзей далеких,
Опустошенный и усталый в молитвах, мыслях и делах,
Ослабший и готовый к прощанию со всеми?
 
 
Так кто я? Тот или другой?
Один сегодня, но иной назавтра?
А то и сразу оба? Лицемер перед людьми,
А сам с собой – презренное ничтожество?
Или по-прежнему внутри меня есть что-то от солдат,
Бегущих в панике за миг до труб победных?
 
 
Кто я? Меня вопросы дразнят в одиночестве моем.
Каким бы ни был я, Ты знаешь, Боже, – Твой я.
 

Дитрих Бонхёффер был казнен во Флоссенбургской тюрьме. Если бы он прожил еще несколько недель, то был бы освобожден наступающими армиями союзников. Люди, находившиеся в тюрьме в утро казни, рассказывали, что его под охраной вывели из камеры на тюремный двор. Там он препоручил свою душу Богу и мужественно принял смерть. До самого конца сила характера проявлялась в том, как он вел себя и как держался.

Филлипс Брукс предупреждает, что формирование и изменение характера – работа тяжкая:

«Когда-нибудь вам придется бороться с великим искушением или оплакивать величайшее горе в своей жизни. Но подлинная борьба начинается здесь и сейчас, в ваши мирные дни. Сейчас надо решать, к чему вы придете в день вашей великой скорби или искушения – к жалкому поражению либо к славной победе. Характер формируется только путем упорных, долгих усилий».

Бонхёффер бы с этим согласился.

За сто лет существования Бостонского марафона родилось немало историй. Историй о мужестве и упорстве. Историй о слабодушии и обмане. Соревнования выявляют все, что гнездится в глубине сердца. Так и в жизни. Рано или поздно становится виден подлинный характер.

Когда мужчина глубокой ночью вспоминает прожитый день, вопросы, которые он задает себе, вполне возможно, связаны с силой характера. Чем старше он становится, тем труднее изменить характер. Но если характер необходимо изменить, начать никогда не поздно, и чем раньше, тем лучше. И, насколько я знаю, силу для этого дает Бог.

Глава 13
Значение работы

Австрийский психиатр Виктор Франкль попал в число миллионов евреев, арестованных и отправленных в лагеря смерти во время Второй мировой войны. Признанный достаточно здоровым, чтобы войти в рабочую команду, а не в газовую камеру, он умудрился выжить и записать, уже в конце войны, свои наблюдения и выводы о том, как люди существуют в таких экстремальных условиях.

В замечательной книге «Поиски смысла жизни» Франкль детально описывает первые часы своих тяжких испытаний, когда у него и других вновь прибывших узников нацистские охранники и капо (выслужившиеся заключенные) отобрали все, что у них было. Все! Сначала одежду, а потом остальную собственность: личные вещи, часы, ювелирные изделия. Некоторые из наименее подготовленных заключенных просили оставить им что-то – кто обручальное кольцо, кто медаль, кто счастливый талисман. Хоть что-нибудь! «Никто, – пишет Франкль, – не мог еще постигнуть того, что отнято будет все». Сам автор не был исключением среди таких «маловеров»:

«Я попытался сделать своим поверенным одного из опытных заключенных. Приблизившись к нему как бы ненароком, я показал на сверток бумаги во внутреннем кармане своего пиджака и сказал: „Послушай, это рукопись научного труда. Знаю, что ты мне ответишь – что я должен сказать спасибо, если останусь в живых, что больше мне нечего просить у судьбы. Но я не могу от этого отказаться. Я должен сохранить рукопись любой ценой; в ней труд всей моей жизни. Ты меня понимаешь?“

Да, он [капо] начал понимать. По лицу его медленно расползалась ухмылка, сначала жалостливая, потом все более удовлетворенная, издевательская, оскорбительная, пока он не выплюнул в ответ на мой вопрос единственное слово, то слово, которое не сходило с уст обитателей лагеря [опустим. – Г. М.]. В этот момент я усвоил простую истину и сделал то, что стало кульминацией первой фазы моей жизни там: я зачеркнул свою прежнюю жизнь» (курсив мой. – Г. М.).

Я перечитывал этот отрывок из книги Франкля много раз. И каждый раз меня охватывало чувство отвращения к происходящему. Я вспоминал, что немалое число мужчин (и женщин, конечно же) могут сказать, что они пережили нечто подобное.

Задумайтесь об этом! Ваш труд! Вещь, которая является самым последним, лучшим, суммарным итогом всего того, что вам удалось сделать, то, что вы считаете (справедливо или ошибочно) своим единственным достоянием. В случае Франкля это была книга – magnum opus[5]5
  Magnum opus – главный труд (лат.). – Примеч. пер.


[Закрыть] всей его жизни и вершина его профессиональной мысли. У кого-то это мог быть фортепианный концерт, серьезное экономическое исследование (годы труда), математическая формула – то, что является результатом долгих напряженных усилий, квинтэссенцией самого лучшего в человеке. И вот этот результат, это производное наших лучших стремлений, удостаивается лишь бранного слова, изымается и выбрасывается в топку, выбрасывается, в довершение всего, случайным человеком, которому, наверное, совершенно безразлично, что он уничтожает.

Многие известные мне мужчины считают, что им по-своему знакомо пережитое Франклем. Одним далеко не прекрасным утром они услышали, что их фирма продана, поглощена, реорганизована, вынуждена объявить себя банкротом. Несколько человек из руководства спаслись на золотых парашютах, а остальным выдаются месячные выходные пособия и их пенсионные отчисления (это если им «повезло»). Служебные карьеры за ночь превратились в мусор, а новости, возможно, объявляет какой-нибудь администратор, прилетевший с другого конца страны. По существу, труд, чувство своего вклада в дело отняты у людей. Сам человек и его вклад в дело больше не имеют значения. Итак, он уволен, выгнан с работы, выброшен на улицу в соответствии с тем, что называется реорганизацией, оптимизацией, перепрофилированием и модернизацией. Эти стерильные слова, которые так легко произносить, если вы владелец акций, заимствованы из экономической литературы и означают только одно: кого-то уже списали со счетов!

Так чем вы занимаетесь?

В мужских мыслях «про себя» работа – то есть чем я в жизни занимаюсь – затрагивается не менее часто, чем все остальное. Мужчины думают о работе, потому что на протяжении почти двухсот лет она служит главным определением их сущности. Мужчины, некогда бывшие воинами, стали земледельцами, ремесленниками и купцами, а в основном – крестьянами, сущность которых в большой мере определялась их принадлежностью к конкретному родовому древу и местом жительства. Но потом началась промышленная революция, и мужчины (а также немалое количество женщин) устремились на фабрики, превратившись в рабочих. На протяжении следующих двух столетий они становились управляющими, мастеровыми, администраторами, экспертами, техниками, подрядчиками, исследователями, консультантами и аналитиками.

В древности многие люди назывались по своей профессии: Миллер, Смит, Шумейкер, Райдер, Джойнер[6]6
  То есть мельник, кузнец, сапожник, ездовой, плотник (ср. русские: Кузнецов, Гончаров, Кожемякин, Столяров и т. п.).


[Закрыть]. Так же, как прежние фамилии, сегодня важны должности или заслуги: главный конструктор, исполнительный вице-президент, бухгалтер-ревизор, адъюнкт-профессор, дипломированный страховой агент, бригадир, директор. Титулы становятся ключом к самоопределению. Это я и есть, – означает для меня мой титул. Я значителен, я нужен. Сегодня род занятий зачастую становится первым вопросом, который мы задаем друг другу, когда знакомимся – «Так чем вы занимаетесь?» Этот вопрос обычно предшествует вопросам о том, откуда вы родом, какая у вас семья и во что вы верите. Мы обмениваемся визитными карточками, адресами электронной почты, договариваемся о ланче. Мы поддерживаем контакты с другими «титулами», так что уверены в действенности своих связей, если нам когда-нибудь придется искать работу.

Единственная проблема, которая может при этом возникнуть – ваши чувства, когда вам задают вопрос «Так чем вы занимаетесь?», а вы не знаете, что на него ответить, или, что не лучше, не можете гордиться своим ответом: в данный момент вы нигде не работаете; вас смущает мысль, что ваш род занятий не производит должного впечатления. Худшее решение: вы начинаете избегать общества тех людей, которые склонны задавать подобные вопросы.

Местом работы мужчины может быть кабинет, заводской цех, лаборатория, а то и салон самолета, перевозящего его из города в город. Но независимо от своего местоположения, работа почти всегда присутствует в мыслях мужчины и остается доминирующей темой в течение каждого рабочего часа. Если работа идет хорошо, то и на душе становится светлее; если работа не ладится, мрак может обволакивать все остальные аспекты жизни.

Мужчина не перестает задавать себе вопросы о своей работе: считают ли меня хорошим профессионалом? все ли со мной в порядке? нравится ли мне то, что я делаю? почему я ненавижу свою работу? можно ли это исправить? как мне относиться к тем, кто претендует на мою должность? защитит ли меня профсоюз? что мне противопоставить начальнику, который словно бы решил испортить мне жизнь? способен ли я шагать в ногу со временем? переживу ли я следующую волну увольнений? кто присматривается ко мне в ходе реорганизации? сколько еще времени мой организм (мои нервы) сможет выдерживать такой сверхнапряженный ритм? не подведут ли меня ноги, позвоночник, желудок? как я поступлю, если мой начальник решит нарушить законы и правила, что противоречит моим нравственным принципам?

Если предаваться подобным мыслям слишком часто, работа вскоре станет центром жизни мужчины. Перестанет иметь значение то, что происходит в других сферах бытия. Работа будет доминировать. Если только допустить это, ей будет принадлежать последнее слово в оценке человека и его жизни. А когда работа кончится (выход на пенсию, увольнение), не останется ничего. Именно поэтому многие мужчины очень сдают в физическом отношении и скоро умирают, если им приходится прекратить работать. Они как бы запрограммированы. Не остается ничего, что могло бы заинтересовать их, кроме работы, а поэтому найти себе место в жизни без нее они не могут.

В определенный период своей жизни я прошел через такие неприятности. Мне вспоминается вечер, когда к нам в гости пришли три супружеские пары. Один из мужчин был известным хирургом, другой – преуспевающим адвокатом и третий – заслуженным педагогом. Я вдруг осознал, что все они добились успеха, а я нет. У них была работа, а у меня нет. Они мчались в жизни по скоростной полосе, а я застрял на обочине. Нет, даже на автомобильном кладбище. И несмотря на то что я любил и уважал их, я хотел, чтобы они поскорее разошлись по домам.

Ральф Бранка, питчер «Brooklyn Dodgers», который подал Бобби Томпсону роковой для своей команды мяч в решающей игре чемпионата Национальной лиги 1951 года, может рассказать, как один мяч иногда определяет жизнь. Это же может сделать первый бейсман команды «Boston Red Sox» Билл Бакнер, по протянутой перчатке которого скользнул низовой мяч в финале чемпионата мира. Оба они потом всю жизнь заглаживали свою вину перед неумолимыми болельщиками. Но, может быть, мне следовало бы выразиться иначе: они выглядели (на мой взгляд) заглаживающими вину. Ни один известный мне закон этого не требовал. Работал принцип самоосуждения. И они были отнюдь не единственными.

Тем не менее все было иначе в случае Рокки Родса, который в возрасте сорока одного года, соизмерив свою жизнь со своей работой, перестроил ее. Родс был одним из основателей и главным инженером крупной фирмы. Как отметил «Wall Street Journal» («Дневник Уолл-стрит»), в 1994 году у него был шанс стать основателем создаваемой в то время компании «Netscape Communication», этого «баловня Уолл-стрит».

Но, должно быть, Родса одолевали какие-то мысли, потому что однажды он вдруг отказался от жизни, определяемой карьерой, решив ограничиться неполным рабочим днем, чем «озадачил знакомых и обрек себя на тихий дрейф где-то на периферии компании, которую сам некогда помогал создать, возясь теперь с проектами, соответствующими его эксцентричному расписанию».

«Почему, – спрашивает Сью Шелленбаргер в своей статье в „Journal“, – люди делают подобный выбор?» С какой стати человек, привыкший к семидневной рабочей неделе (сточасовой), вдруг переворачивает весь свой уклад? «Он так любил свою работу, что иногда просыпался ночью со свежей идеей и бежал в лабораторию, чтобы ее проверить».

Переломное решение начало оформляться в 1987 году вместе с рождением первого ребенка. Как сказал Родс в интервью для «Journal», «[жизнь превратилась] в постоянное сражение, в борьбу с работой, способной полностью поглощать тебя, а, с другой стороны, – расцвет в семье, что, как я чувствовал, более важно».

Где-то в этот период Рокки Родс решил изменить расстановку приоритетов. В «Journal» вы прочтете, что девиз этой «реорганизованной» жизни – в пяти словах на листке клейкой бумаги, прикрепленном к холодильнику на их кухне: Бог, семья, физические упражнения и работа. В связи с указанной последовательностью приоритетов Родс говорит: «Моя работа переворачивала этот порядок вверх ногами». Итак, его жизнь изменилась.

«Мистер Родс ничего не имеет против волны подражателей, но в данный момент он больше озабочен тем, чтобы „окончательно отладить“ свое расписание. Новый уклад все-таки требует некоторого напряжения, поскольку не так легко распределить время между работой, общественной нагрузкой в детском музее и в церкви и собственными детьми – запустить ракету с восьмилетним Дастином, помочь пятилетней Бианке в ее акустических занятиях и посмотреть шоу черепашек-ниндзя с трехлетним Габриэлем.

„Не знаю, станет ли модным работать по полдня, – говорит Родс, – но было бы прекрасно, если люди больше бы думали о том, что им дорого“».

Пора вернуться к реальности! Большинство из нас не может себе позволить принять то же решение, что и Рокки Родс. Хотя некоторые этого хотели бы. Я бы хотел – и со временем, наверное, смогу. У Родса явно было особое финансовое положение, справедливо думаем мы. Мы бормочем про себя: «Если бы я имел такую же уйму денег (наше исходное условие), я бы сразу поступил точно так же». Ой ли? Подумайте об этом.

Следующий абзац можно обнаружить в моем дневнике за ту самую неделю, когда я редактировал окончательный вариант этой книги.

«Вчера была замечательная встреча с Д. Мы не разговаривали несколько лет с тех пор, как он окончил колледж. У него очаровательная жена и двое маленьких детей, и я регулярно вижу его на богослужениях по воскресеньям. Так что пару недель назад я предложил ему как-нибудь встретиться у меня. Вчера и был этот день. Д. выбрал для себя карьеру в „мусорном бизнесе“. Конкретно – он убирает мусор. И он гордится тем, что делает. Он работает примерно шестьдесят часов в неделю, и работает на совесть. Сказал мне, что ему в полной мере дают об этом знать его ноги и плечи».

Что им движет? Как сказал мне сам Д., несколько лет назад он решил, что будет рассматривать свою работу просто как средство зарабатывать деньги. Что его действительным приоритетом будет его семья и семейная жизнь. Так что он имеет довольно приличный заработок, но притом находится дома в лучшие дневные часы, когда детишки могут радоваться, что их папа с ними. Он сказал мне: «Во время работы я вижу всех этих папаш и мамаш, выходящих из квартир с кейсами под мышкой и ведущих детей на весь день в школу, и я ни капли им не завидую. Они выглядят слишком усталыми и озабоченными. Я вообще сомневаюсь, что их личная жизнь, их семья приносит им столько радости, сколько мне». Я же подумал о том, как часто мы употребляем слово «мусорщик» в качестве указания на самое дно рынка труда. Д. с гораздо большим пониманием говорил о реальных жизненных потребностях и приоритетах, чем большинство людей, которых я слышал и которые считают свою работу самым важным из всего, что есть на свете. Мне было чему поучиться у Д. Я по-настоящему восхищаюсь им.

Мне вспомнилась одна сценка в Гарвард-клубе в Нью-Йорке. Я частенько заходил туда, когда мы жили в этом городе, и не потому что я окончил Гарвард (и получил членский билет клуба), а потому что у меня были друзья, которые его окончили. Как-то раз меня пригласили на завтрак, и я пришел в клуб. Мой приятель еще не появился, холл был пуст. Единственными людьми в нем оказались я и портье. Не уверен, что он заметил мое присутствие. Он занимался своими делами, а я листал «New York Times».

Безмятежность этой сцены была грубо нарушена вторжением какого-то постояльца, очевидно, крайне раздраженного, который шумно спустился в холл по лестнице. Он явно намеревался сделать свое появление устрашающим и, увидев портье, излил свою ярость по поводу того, что его чемодан не был доставлен ему в номер.

Можно было подумать, что в этом чемодане на пятьдесят миллионов долларов урана или некий древнеегипетский раритет – поскольку дело происходило в Гарвард-клубе, предположение не такое уж невероятное. Как бы то ни было, оскорбленный постоялец обрушился на портье, используя лексику, часть которой была отнюдь не гарвардской (на мой взгляд). Выразив свое мнение, которое не показалось мне достойным обнародования, он протопал вверх по лестнице.

Портье, по-видимому, не подозревая, что я примостился в уголке холла и стал невольным свидетелем, вдруг прокомментировал происшествие, сердито проворчав себе под нос, но с такой громкостью, которая позволила мне понять, насколько он был задет: «Хотел бы я выиграть в лотерею. Я бы и минуты здесь не остался».

У меня появилось ощущение, что он высказал затаенную мысль миллионов мужчин, которые рады бы последовать примеру Рокки Родса, но не могут или не имеют решимости.

«Американцы трудятся так много, что работа зачастую оказывается эмоциональным и духовным центром нашей жизни», – пишет Джеффри Салкин. Далее он цитирует Джона Апдайка: «Мы можем жить хорошо, если и без того уже не живем достойно».

Салкин комментирует в «Wall Street Journal» («Дневник Уолл-стрит») это замечание Апдайка:

«Я слышу это на краю футбольного поля от других родителей. Слышу это в своем кабинете. Я встречаюсь со многими людьми, которые духовно обожжены своей работой. Встречаюсь со многими людьми, разочаровавшимися в своей профессии. Мы ощущаем, что духовно истощены нескончаемым циклом работы, потребностей и потребления в качестве самоцели.

„Трудоголизм“ и его спутники – карьеризм и прагматизм – это не только социальные проблемы. Это проблемы религиозные… Работа становится самоцелью, способом бегства от семьи, от внутренней жизни, от всего мира».

Иногда жизнь подает тревожный сигнал о таком состоянии. Какое-то событие вторгается в наши сокровенные мысли и дает нам шанс заново осмыслить приоритеты и определения. Из «Wall Street Journal»:

«Шестого мая 1993 года Джеймс Хоктон, директор „Corning Inc.“, сошел с тротуара на плохо освещенной улице в Уильямсбурге, штат Виргиния, и был сбит проезжавшей машиной. Удар был так силен, что мистер Хоктон, лишившись по пути ботинок, отлетел головой вперед на мостовую с раздробленной правой голенью.

Он выжил и полностью вылечился, не считая легкой хромоты при усталости… И все же это событие повлияло на мистера Хоктона сильнее, чем можно было бы подумать. Он был опасно близок к смерти. Словно бы в напоминание о бренности всех нас, его хороший приятель и друг вскоре умер от сердечного приступа в возрасте 50 лет».

В своей книге «Жизнь, благословенная Богом» я называю это переломными моментами, моментами жизненных бурь, когда появляется шанс переосмыслить багаж своего личного опыта и поменять направление. Несчастный случай с мистером Хоктоном, приведший его на грань смерти, заставил по-новому взглянуть на то, какое место занимает в его жизни работа. Каков же был итог? Он, передав бразды правления другим директорам компании «Corning», принял план действий, предполагающий ранний выход на пенсию и участие в общественных организациях, где могут пригодиться его умения и опыт. Он говорит: «Я вполне уверен в своей команде управленцев и, если я завтра уйду отсюда, все будет как надо. Если завтра со мной что-то случится, я выйду на пенсию или меня собьет грузовик, они готовы включиться в дело».

«И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем; потому что должен оставить его человеку, который будет после меня. И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем. И это – суета!» (Еккл. 2:18,19).