Текст книги "Мужчины – о себе"

Кульминационный момент истории их взаимоотношений приходится на тот вечер, когда отец Филиппа, страдая от болезни, утратил контроль над своим кишечником в верхней ванной комнате их дома. Экскременты были повсюду, пишет Рот.

«Я почувствовал запах [опустим. – Г. М.] уже на лестнице, ведущей на второй этаж. Когда я подошел к его ванной, дверь была приоткрыта, а на полу коридора перед ней валялись его штаны и трусы. За дверью ванной стоял мой отец, совершенно голый, только что из-под душа, еще весь мокрый. Запах был невыносимый.

Увидев меня, он чуть не расплакался. Таким несчастным голосом, какого я никогда не слышал ни от него, ни от кого-либо еще, он сообщил мне о том, о чем трудно было не догадаться. „Я обделался“, – сказал он».

Филиппу Роту пришлось взять на себя труд проводить отца до кровати и вернуться в ванную, чтобы убрать там («Все в порядке, – твердил я, – все в порядке, все будет хорошо»). Покончив с этим, он прошел в спальню взглянуть на спящего отца.

«Мне было мучительно думать о его героических и жалких усилиях вымыть себя до моего прихода в ванную, о его стыде и отвращении, которое он испытывал к самому себе. Но теперь, когда все позади и он так крепко спит, я подумал, что не мог бы просить для себя большего, что все было правильно и так, как и должно быть. Ты убираешь [пропуск. – Г. М.] за своим отцом, потому что так надо, но после этого твои чувства к нему становятся такими, какими они никогда не стали бы без этого. Впрочем, это был не первый раз, когда я это понял: если преодолеваешь отвращение и тошноту, и те фобии, которые укоренились как непреодолимые, находишь в жизни очень много того, что в ней есть хорошего».

Что вы думаете о таких моментах? Многим из нас никогда не доводилось ухаживать за своим немощным отцом. Он мог уйти из жизни внезапно. А может быть, он был слишком горд, чтобы позволить за собой ухаживать. Или же во взаимоотношениях установилась такая дистанция, что отец никогда бы не дал сыну понять, что в чем-то нуждается.

Возвращаясь к библейским временам, мы узнаем о близости, существовавшей между Иаковом и его сыном Иосифом. Разлученные на многие годы, они вновь встретились в связи с наступлением жестокого голода.

Пришел день, когда отец заболел. «Отец твой болен», – сказали Иосифу, и он, взяв с собой двух сыновей, отправился к постели умирающего (Быт. 48:1).

«Иакова известили, и сказали: вот, сын твой Иосиф идет к тебе. Израиль [он же Иаков] собрал силы свои и сел на постели» (Быт. 48:2). Очевидно, в такие моменты сыновья способны оказать на отцов такое действие. Пришло время для благословения, и Иаков благословил своего сына, а затем и своих внуков.

«И окончил Иаков завещание сыновьям своим, и положил ноги свои на постель, и скончался, и приложился к народу своему» (Быт. 49:33).

Это вызвало общее горе.

«Иосиф пал на лице отца своего, и плакал над ним, и целовал его. И повелел Иосиф слугам своим – врачам, бальзамировать отца его; и врачи набальзамировали Израиля. И исполнилось ему сорок дней; ибо столько дней употребляется на бальзамирование. И оплакивали его Египтяне семьдесят дней» (Быт. 50:1–3).

После этих обрядов Иосифу предстояло похоронить своего отца, и он выполнил это в точном соответствии с каждой деталью наставлений, данных ему отцом (Быт. 50:7–14).

Такова привилегия сына, который любит своего отца. Связь завершилась. Тот, кто дал жизнь, кто вел по жизни своего сына, давал ему силы для роста, свел его с «людьми племени», указал путь к обретению мужественности, теперь получает свое воздаяние. Сын провожает его в вечность. Благословенны оба. И в своих мыслях «про себя» мужчины хотят исполнить этот свой долг и получить эту привилегию.

Когда в беседах с собравшимися мужчинами я затрагиваю эту тему, мне всегда задают два вопроса:

• Мне сорок лет. У меня с отцом никогда не было таких взаимоотношений, как вы описываете, и меня это всю жизнь огорчало. Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы дать понять отцу, чего мне в наших отношениях не хватает?

• У меня двое сыновей, и я чувствую, что не даю им того, о чем вы рассказывали. Как мне быть?

Это нелегкие вопросы, и я всегда восхищаюсь силой духа мужчин, которые встают и задают их.

Что касается первого, я обычно отвечаю: многие из нас – возможно, большинство – хотели бы иметь более близкие отношения с нашими отцами. Но если вам сорок лет (или около), вы должны смириться с возможностью, что вам уже не сделать их такими, как вы хотите. Мы снова и снова возвращаемся к нашим отцам, надеясь, что на этот раз между нами проскочит какая-то искра. Очень часто мы уходим разочарованными. Наши отцы не исполняют свою роль… в нашей пьесе.

Многих отцов тяготит свой собственный жизненный «багаж», и в пору зрелости они вступили, не будучи готовыми открыть свое сердце сыну, чтобы это стало благом для обоих. Они не имеют намерения навредить нам, и не полностью осознают последствия своих действий.

Даже если наши отцы никогда об этом не просят, они нуждаются в нашем прощении, что не смогли стать нам близкими, что упустили возможность дать нам подтверждение нашей принадлежности, ценности, полноправия. Сосредоточьтесь на усилии простить и вы обнаружите, что ваше сердце утратит способность сохранять в себе обиду и гнев.

Потом продолжайте возвращаться, даже если это откроет еще одну страницу разочарований. Продолжайте возвращаться! Кто знает, что может произойти?

На второй вопрос я часто отвечаю: никогда не поздно начать строить мост к сыну. Чем дольше вы ждете, тем труднее это окажется. Ваш сын склонен откликаться не столько на слова, сколько на дела. Именно делая что-то вместе, мы создаем подходящую обстановку для разговора. Именно благодаря общности опыта мы вдруг обнаруживаем момент, когда возможен обмен мнениями.

Мальчик хочет знать, что чувствует его отец, с чем борется и что считает важным. Больше всего мальчик хотел бы услышать, что он вызывает в сердце отца чувство законной гордости. Найдите способ показать это вашему сыну, и некоторые барьеры рухнут… довольно быстро.

«Это тайна», – сказал бы поэт об этих загадочных взаимоотношениях между отцом и сыном. И я верю, что это действительно тайна. Это волны привязанности, вздымающиеся внутри нас на таких глубинах, которые никто из нас не умеет ни понять, ни назвать. Если бы этой загадочной привязанности не было внутри нас, мы не желали бы ее так сильно. Мы не испытывали бы таких горьких чувств из-за ее отсутствия. И больше всего в ней нуждается тот, кого перестало заботить, существует она или ее нет.

Итак, мы идем по жизни, рассказывая о своих отцах. Они властвуют в наших мыслях «про себя».

Глава 6
Воспитание чувств

Когда мужчины думают «про себя», они часто имеют дело со странным ощущением, которое исходит откуда-то глубоко изнутри. Это чувства сердца. Например: радость, печаль, злость, разочарование, страх, нежность, страсть. Но из всего, что можно обнаружить в архивах «мыслей про себя», чувства менее всего понятны и реже всего упоминаются. Почему? Может быть, потому, что когда-то большинству из нас внушили, что сердечным чувствам нельзя доверять, нельзя их признавать и нельзя считать чертой мужского характера.

Один мужчина пишет мне:

«За два дня до моего пятидесятилетия у меня случился сердечный приступ. Это был самый удивительный подарок доброй судьбы. Предыдущие тридцать лет своей жизни я прожил как человек влиятельный, преуспевающий и на редкость продуктивный. Кроме того, я жил в таком разрыве со своими эмоциями, что не мог понять, к чему вся эта чепуха насчет чувств. Во мне пропали бесследно усилия трех достойнейших женщин, я возгордился своей безэмоциональной логикой, отрицал, что в моей жизни может что-то быть не так или чего-то не хватать, и готов был упорно маршировать в том же направлении.

Пока меня не подкосило и не испугало мое собственное сердце. Это событие пробудило поток чувств, погребенных во мне на протяжении всей предшествующей жизни. Так, сами того не зная, врачи, реанимировав меня, вернули меня к жизни, такой наполненной и прекрасной, какой я раньше и представить не мог».

В число моих мальчишеских воспоминаний входят случаи, когда отец и несколько его друзей, отправляясь на хоккейные матчи, брали меня с собой. Я был счастлив оказаться в обществе взрослых. Но это счастье омрачилось тем, что произошло во время одной из игр.

В билетной кассе болельщики расхватывали места, находящиеся позади тех ворот, которые команда гостей должна была защищать в течение двух периодов из трех. У меня сложилось впечатление (я подчеркиваю, впечатление), что эти места ценились за возможность поиздеваться над вратарем гостей, выкриками помешать ему играть. И эта травля человека в щитках и маске могла быть безжалостной.

Мой отец и его друзья так и не узнали, что я никогда не был энтузиастом этого занятия. Я сочувствовал вратарю, когда считал, что насмешки над ним становились чересчур негостеприимными. И как я сказал, именно так обстояло дело в тот раз. Я представлял себя на месте вратаря, вынужденного выслушивать свист и выкрики, несущиеся с трибун. Когда он пропускал шайбу, зрители превращались в сборище бесноватых, а издевательства после этого усиливались, хотя и так уж дальше было некуда.

Сидя там, я нередко испытывал тошноту, примеряя все насмешки лично к себе, погружаясь в атмосферу злобного глумления над одиноким человеком, затерянным на льду вдали от родного дома. Эти мальчишеские чувства, хотя и смущали меня, были очень сильны; я не мог от них избавиться. И все еще помню их через сорок пять лет.

Что поражает меня сегодня, когда я перебираю эти воспоминания, так это то, сколько усилий я прилагал, чтобы скрыть свое сочувствие. И почему это казалось мне таким необходимым? Как я думаю, все дело тут было в появляющемся осознании того, что мальчикам и мужчинам не дозволяется разводить сантименты, беспокоиться по поводу тех чувств, которые может испытывать противник. Мне кажется, здесь сыграло свою роль смущение от осознания несоответствия того, что происходило у меня глубоко внутри, и того, как я предположительно должен был вести себя в обществе.

То, что толпа болельщиков вытворяла позади ворот гостей, происходило, вероятно, каждый вечер на каждой хоккейной арене. Улюлюканье толпы, которое так меня отталкивало, все считали составной частью игры. Но меня это не убеждало. Как часто мне хотелось встать и крикнуть: «Прекратите! Человек старается изо всех сил. Уйдите из-за его спины! Хотел бы я посмотреть, как вы сами выглядели бы на его месте. Разве вы не понимаете, как ему плохо, как одиноко?»

Но я не мог сделать этого. Потому что мальчики и мужчины так себя не ведут, думал я (и ошибался). Более того, я не мог показать своих чувств отцу, так как был уверен, что он разочаруется во мне, заподозрит, что я не способен думать и поступать как настоящий мужчина. И, конечно, в результате такой простодушной открытости меня могут не взять на следующую игру.

Так что я никогда и никому не признавался, как неприятны мне издевательства болельщиков над вратарем гостей, неприятней, вероятно, чем ему самому. Скорее всего, на других аренах ему вечер за вечером приходилось выслушивать и кое-что похуже. Для меня же единственный выход состоял в том, чтобы притворяться, скрывать, что у меня на сердце, и вместе со всеми выражать чувства, которых я в действительности не испытывал. Возможно, более храбрый мальчик поступил бы по-другому.

Глубоко в сердце

Может быть, вам тоже доводилось делать это, маскировать свои подлинные чувства. Если да, вы тоже, наверное, знаете, каково это – подавлять свои невольные импульсы сострадания, проклиная себя за не поддающуюся контролю чувствительность. И вам, наверно, знакомо, как человек симулирует радость по поводу забитого местной командой гола, хотя внутри ему грустно, и он едва ли не предпочел бы, чтобы свои проиграли, лишь бы не видеть страдания чужого вратаря.

Сегодня та самая чувствительность, которая причиняла мне неприятности во время заурядного хоккейного матча, восприимчивость к терзаниям, чувствам, к внутренним драмам человека, играет важную роль в моей жизни пастора, когда приходится не только улавливать эмоции других людей, но откликаться на них на том же языке – языке чувств. Человек, не восприимчивый к чувствам других и не способный выражать собственные, не может (и не должен) заниматься таким делом.

Суть здесь заключается в сердце. Это слово, которым я в данной главе буду обозначать внутренний, личностный мир, существующий у каждого из нас и обычно укрытый, словно бы спрятанный в сейф, от чужих взоров, до тех пор пока мы не решимся раскрыть его (иногда, как мы обнаруживаем, во вред себе). Многое из того, что происходит в сердце, не выражается словами. Вы при желании можете рассказать окружающим, о чем вы думаете, на языке рассудка, но выразить происходящее с помощью языка сердца – дело совсем другое, слишком личное.

В ведении сердца находятся эмоции, ощущения, фантазии, склонности и страхи. И этот краткий перечень – только начало. Слишком многое не удается объяснить и определить. Это просто мы сами, важнейшая часть нашего существа, подобная самой большой, хотя и невидимой, подводной части айсберга.

Когда этой личностной составляющей нашего мира нужно послать нам весточку, это обычно происходит именно в такой форме – форме чувств, настроений, импульсов или страстей. Все эти слова почти синонимичны. Но каждое выражает несколько иной оттенок того, как внутренний мир каждого из нас стремится к проявлению во внешнем мире. Когда сердцу дозволяется говорить, оно прибегает к этому языку.

По моему глубокому убеждению, значительную часть этого личностного мира изначально формирует и в дальнейшем обусловливает утробная любовь, которая первой входит в нашу жизнь. Немалую долю того, что живет в нашем сердце, можно назвать – по примеру многих психологов – женственной стороной нашего существа. Тогда актуальным вопросом для мужчины может оказаться следующий: как мне сосуществовать с этим внутренним миром, с миром сердца, если основная часть происходящего в нем более характерна для женского отношения к реальности, чем для мужского?

Ответ: решение, которому предпочитают следовать многие мужчины, сводится к попытке не сосуществовать с ним. Какие варианты здесь возможны? Мужчина отказывается реагировать на сигналы, посылаемые его сердцем, даже признать само его существование. Эту часть своего личностного мира он выбрасывает в подвалы жизни, где никто не сможет даже увидеть ее. И если это удастся, ему, возможно, никогда не придется вспомнить о ней и заниматься ею.

Некоторые мужчины справляются с этим весьма успешно. Они подавляют сигналы своего сердца гнетом своего мужественного имиджа. Отрицают страдание; смеются над чувствами; пресекают импульсы; плюют на настроение. Разговаривай жестко; будь всегда в порядке; избегай мягкости; никогда не плачь! Эти описания мгновенно возрождают в памяти стереотипный образ героя на коне, мужественного всадника былой эпохи. Сегодня такой типаж можно встретить в магазине, в баре, на автостраде, в церкви. Лучшей иллюстрацией здесь служит боксер, который, пропустив сокрушительный удар в челюсть и ослепнув от боли, с трудом держится на ногах. Но вместо того, чтобы рухнуть на пол и признать себя побежденным, он вымучивает улыбку и цедит: «И это твой лучший удар?»

На одном из «Первых понедельников» в заключительном разговоре человек делится своими воспоминаниями:

«Помните эти моменты, когда вы были еще ребенком и происходило чтото ужасно обидное для вас? Удержаться от слез было практически невозможно. И вот вы стояли и изо всех сил напрягали лицо, чтобы не потекли слезы. Но это не помогало, и вы начинали плакать. А ваш отец кричал на вас: „Перестань плакать. А не то я тебе покажу! Ты просто нюня!“

Я слышал эти слова – „Ты просто нюня!“ – каждый раз, когда внутри меня пробуждались какие-то чувства».

У каждого из нас в машине есть своя приборная доска, где есть несколько приборов и «лампочек для идиотов», чтобы сигнализировать, что происходит под капотом и с машиной в целом. Если мы хотим, чтобы машина не сломалась, мы приучаемся следить за температурой и уровнем масла. Если хотим быть уверены, что доберемся до места, мы посматриваем на указатель топлива. А если хотим не нарушить правила движения, мы постоянно учитываем показания спидометра.

Позвольте мне на этой основе привести простенькую иллюстрацию для одной мысли. Допустим, кто-то провоцирует меня на гонку, когда наши машины бок о бок стоят у светофора. Ограничение скорости – сорок восемь километров в час, но я сразу разгоняюсь до шестидесяти. Я предпочитаю игнорировать показания спидометра, потому что хочу доказать, что у меня машина лучше, чем у моего соперника.

Или, допустим, я тороплюсь поскорее доехать до места и решаю, что у меня нет времени заправиться бензином, хотя стрелка указателя топлива колеблется около нуля. Я пренебрегаю предостережением и жму на газ. В зависимости от того, как далеко мне нужно добраться, это может у меня получиться, а может и не получиться.

И наконец представим, что я еду всю ночь, и зажигается лампочка перегрева, сигнализируя о слишком высокой температуре двигателя. Меня раздражает ее свет, так что я лезу под приборную панель и тяну за проводок, ведущий от лампочки к двигателю. Проводок отрывается; меня больше ничего не беспокоит, и я успешно еду дальше. Еще несколько миль.

С помощью этих незамысловатых примеров я пытался показать, что происходит, когда мальчик/мужчина, живущий в социальном мире, обусловленном ожиданиями «людей племени», решает, что будет игнорировать или отвергать сигналы, идущие из его внутреннего, личностного мира. Чувства, настроения, импульсы и страсти чем-то похожи на приборы и «лампочки для идиотов». Все они предназначены для того, чтобы сигнализировать о наших благополучных или неблагополучных внутренних состояниях, которые не так-то просто определить словами.

Я убежден, что 95 процентов (произвольная цифра) того, что происходит внутри нас, нам неведомо. Это реалии, которые находятся глубоко под поверхностью нашего сознания. Там существует своя жизнь, и время от времени к нам доходят ее сигналы.

Мы ощущаем тревогу, но не понимаем, почему. Нас охватывает глубокая печаль, но мы не имеем представления о ее причине. У нас рождаются предчувствия радости, счастья. Почему?

Разумеется, сигналы, идущие от сердца, могут оказаться недостоверными, искаженными, ложными. В иных случаях они могут преследовать нас, не поддаваясь никакому вразумительному объяснению. Но в более благоприятном и более распространенном случае сердце различает вещи, которые еще не может постигнуть рассудок. Подобно таинственному центру управления, сердце обращается к нам, проанализировав реальность на уровне, гораздо более глубоком, чем мы можем себе представить. Возможно, оно говорит с уверенностью, данной Богом при творении, исходит из услышанных историй и усвоенных принципов, которые были припасены как раз для этого мгновения.

Возможно, сердце доносит до нас голос нашего отца и наших предков: их боль, мечты, накопленную ими мудрость. Сердце напоминает нам о многом, чего мы иначе, наверное, не смогли бы вспомнить. Самое странное – не исключено, что сердце получает сигналы от других сердец, и этим может объясняться, почему к одним людям мы тянемся, а от других отталкиваемся, сами не до конца понимая причин. Сердце предостерегает, подгоняет, упрашивает, заставляет.

Виды чувств

Если вы начнете перечислять разнообразные чувства, настроения, импульсы и страсти, которые могут появляться у человеческого существа, рождаясь в его сердце или еще в каких-то внутренних источниках, вы возьметесь за трудную задачу, так как диапазон их чрезвычайно широк.

Попробуем рассмотреть их.

Физические ощущения. Первыми приходят на ум разнообразные виды боли (ломота, острая боль, жгучая, тупая пульсация), приятные сексуальные чувства, усталость и голод. Каждое из них требует от нас ответа. Отсутствие подобных ощущений равноценно состоянию оцепенения или анестезии, что не всегда совместимо со здоровьем.

Мы привыкли не только реагировать на подобные чувства, но иногда и сопротивляться им. Много лет назад участники мирных переговоров по корейской проблеме рассказали о долгих часах заседаний с северными корейцами, когда ни одна из сторон не решалась прервать встречу, чтобы иметь возможность отлучиться в мужскую комнату. Точно не знаю, кто установил такое правило, но уход из-за стола переговоров в связи с этим вполне естественным стремлением или чувством расценивался бы как признак слабости. Вспоминая об этом, участники переговоров сообщают, что по временам боль от сопротивления этой естественной потребности была почти невыносимой. Полагаю, всем нам знакомы сходные случаи. На юношеских свиданиях, во время долгой проповеди, в транспортной пробке.

Когда речь заходит о спорте, мы все понимаем, что означает фраза «играть через боль». Она подразумевает, что у спортсмена настолько сильна воля к победе, что он игнорирует свои ощущения, говорящие ему о сломанной кости, порванной связке или вывихнутом суставе. Или речь идет о преодолении болевого предела в таких достижениях, которые бьют мировые рекорды.

Настроения или эмоции. Это ярость или злость, печаль, экстаз и страх.

В моей памяти сохранился кадр, в который попало лицо жителя Эфиопии, знающего, что его дети умирают от голода, и понимающего, что он ничего не может для них сделать. Я был там; я видел это отчаяние, передаваемое взглядом так, что слова становятся лишними. Этот взгляд ничего не пытается скрыть в надвинувшейся беде. Контрастом этому выступает бесстрастное лицо киноартиста, узнавшего, что премия «Оскар» досталась его сопернику. Он сидит на своем месте с улыбкой на лице, аплодируя приличествующим образом. Но внутри у него бушуют чувства – разочарование? ярость? – которые подавлены, отринуты и не раскрываются.

Духовно-психологические чувства. Это одиночество, пустота, вина, беспокойство, ощущение беспомощности, удовлетворение (когда мы говорим, что лучше бы и быть не могло). Странная немощь охватывает душу. То, что раньше вызывало боевой задор, казалось веселым или добавляло уверенности, неожиданно утрачивает свое позитивное значение; растет желание уйти от всего.

Иногда мы говорим об «искре», которая угасла. Человек спокойно принимает конкуренцию со стороны нового, более молодого (возможно, более умного) поколения. Или необходимость постоянно приспосабливаться к культурным изменениям становится непосильной. Мы знаем только, что по утрам становится все труднее выбираться из постели, испытывать радость по поводу вновь открывающихся возможностей, присоединяться к общему энтузиазму, когда на работе кто-то ставит новые труднодостижимые цели.

Страсти, в которых отражаются наши межличностные связи, состояние наших взаимоотношений с другим человеком. Это любовные чувства, враждебность, жалость и сочувствие, преклонение, отвращение, ревность, покровительство, восторг.

Что пробуждает в нас такой сильный отклик и сочувствие, когда мы узнаем о семье, где ребенок болен лейкемией? Внезапно мы ощущаем, что должны как-то помочь, молиться, предложить для пересадки свой костный мозг. Или же, напротив, живя в городе, мы считаем для себя возможным совершенно не замечать бездомных, которые стоят с протянутой рукой чуть ли не на каждом перекрестке. Мы подавляем свое чувство сострадания с помощью рассуждений о том, что они все равно потратят деньги на спиртное или наркотики, что мы просто поощряли бы нищенство и что мы не в состоянии подавать всем. И на этом наше чувство сострадания стихает. Странно, как оно может быть таким двойственным.

А что насчет импульсов, которые отражают наши социальные установки? Патриотическое чувство принадлежности к великой стране, когда играют национальный гимн, взволнованность, героическое стремление принести великие жертвы, когда чтото или кто-то в опасности. Такой энтузиазм ощущается на матче, когда ваша команда побеждает сильного соперника (и никто не издевается над вратарем гостей).

Я до сих пор помню свое эмоциональное состояние в тот момент, когда Уитни Хьюстон несколько лет назад пела национальный гимн на матче Оранжевого кубка. Ее трепет и энтузиазм возвысили старую, знакомую – не особенно выдающуюся в музыкальном отношении – песню, которая овладела чувствами миллионов людей, в том числе и моими.

Восхищение и волнение звучали в словах молодого отца, который на одном из «Первых понедельников» высказался от чистого сердца:

«На прошлой неделе я стоял около своей жены, когда она давала жизнь нашему маленькому мальчику. Я никогда не испытывал таких чувств, как в ту ночь, глядя, как она переносит всю эту боль, эти схватки. Все, что я мог – продолжать поддерживать ее, но меня не покидала мысль, что если бы это я был на ее месте, я бы не выдержал. [Он умолк, потом начал дрожать. У него выступили слезы.] И… тогда… произошел последний спазм, и врач сказал: „А вот и он!“ И вдруг… мы увидели… нашего сына. [Теперь безудержные слезы бегут по его щекам.] Извините, что я плачу, но это оказалось самым великим событием в моей жизни».

Когда он закончил свой рассказ, аплодировали все.

Просматривая перечень этих сигналов сердца, я каждый раз осознаю, насколько зыбки слова и как легко многие из них перегруппировать по-другому. Дело в том, что слова сами по себе неточны. И неточность их не должна удивлять, ибо, как я уже говорил, речь идет о том, что происходит глубоко внутри нас и что не всегда может быть выражено в рациональных терминах.

Нельзя, например, выразить или измерить, что на самом деле представляет собой страх. Мы только знаем, что появление у нас чувства страха означает – что-то внутри нашей души ощущает опасность и советует нам быть осторожными или принять предупредительные меры.

Я медленно и с обдуманным намерением пробирался вдоль этой нити мысли, чтобы прийти к следующему центральному положению: все эти ответы и реакции так же важны для здоровой жизни, как приборы и указатели важны для правильного функционирования автомобиля.

Однако мы, мужчины, в значительной мере приучили себя (и требуем этого друг от друга) жить так, как будто эти указатели не имеют никакого значения. Мы не позволяем им влиять на нас, потому что многие из них повторяют то, что мы слышали от наших матерей: они призывают к осторожности, защищенности, уклонению от опасности. Это призывы утробной любви, и им не место в мире, где властвует фаллическая любовь, фаллическая энергия. По крайней мере, именно это мальчик слышит от большинства мужчин «племени».

Если мужчина обнаруживает, что его сердце стремится сообщить ему что-то, он, скорее всего, больше никому в этом не признается. Он может не признаться в этом и не позволить «обсуждать» это даже самому себе. И если он поступает так достаточно долго, большинство (если не все) его внутренних «информационных центров» закроются, откажутся действовать. А потом у него будут проблемы.

И снова примером может послужить регбист. Он стремится к победе, хочет принести успех своей команде. И, вероятно, он не сможет этого, если подчинится внутренним советчикам, которые призывают поберечься, не рисковать, зовут вернуться к безопасности утробной любви. Но нет, если он намерен вступить в то противоборство, которого требует регби, он должен произвести предварительный расчет. На какой риск телесных повреждений я могу пойти, спрашивает он сам себя? И, рассчитав, выходит на поле с решимостью бросаться в каждую схватку, бороться с игроками, которые могут превосходить его по силе и умению. Это мужественность в действии.

Большая часть его первоначальных чувств ложится на ту чашу весов, где находятся осторожность и безопасность. Поэтому, коль скоро спортсмен решил идти на риск, он должен проделать над своими чувствами одну из трех операций. Он их игнорирует. Или он проводит аутотренинг, направленный против них. Мы могли бы назвать это «отключает свои чувства». Либо он пробуждает в себе другие эмоции, которые будут звучать громче и заглушат показания этих «датчиков» (это называется «накачивать» себя). Например, он может вызвать в себе энтузиазм на предматчевой встрече со своими товарищами по команде. Он может биться с ними шлемом о шлем или толкаться (ритуал, напоминающий первобытные танцы, когда воины оскаливают свои зубы и страшно рычат), чтобы поднять уровень адреналина и избавиться от нервозности и страха. В конечном счете, он, по-видимому, использует все три способа.

Для нас не новость, что чемпионы иногда выступают на соревнованиях с травмой. Эти травмы обрабатывают, делают укол кортизона или даже обезболивающего. Их прикрывают защитными приспособлениями. Мужчины восхищаются другими мужчинами, которые продолжают соревнования, не жалуясь на боль и не хныча. И в самой этой идее есть что-то благородное. Но только до тех пор, пока это не превращается в издевательство над одной из важнейших человеческих функций, над языком нашего сердца.

В современном обществе эта традиция готовности преодолевать боль приветствуется. Мальчиков приучают не плакать, когда они расцарапают коленку, получат удар в пах, потеряют зуб. Им говорят: «Будь мужчиной. Борись до конца!» Эти и подобные им фразы быстро усваиваются мальчиками. Они приходят к выводу, что чувства – предатели мужественности; поэтому, чтобы быть признанным в качестве мужчины, необходимо быть стоиком. Никогда не выдавай, что тебе больно, что ты устал, что ты боишься поражения, что это дело тебе не по силам. И этот урок обычно полностью усвоен, когда мальчику не исполнилось еще и пяти лет. А противоположный урок (реже слышимый сегодня, чем в былое время) о том, что девочкам плакать можно, его только закрепляет.

Последствия нарушений в области чувств

Давайте задумаемся о таких последствиях. У нашей дочери Кристины от рождения было нарушено обоняние. Ей исполнилось пять или шесть лет, прежде чем мы сопоставили факты и осознали это. Мы поняли, почему она в возрасте двух с половиной лет схватилась за миску с побелевшим раствором скипидара, думая, что это молоко, и начала пить. Только срочное медицинское вмешательство спасло ее жизнь и избавило от тяжелых поражений мозга и почек. В нескольких других случаях она принимала странные решения, которые казались нам бессмысленными до этого нашего открытия – что она живет, совершенно не чувствуя запахов.

Сегодня Кристи как жена и мать должна проявлять повышенную осторожность даже у себя дома. Она не сможет почувствовать дыма, если что-то начнет гореть. Мы все поражаемся (и несколько завидуем), что она не чувствует запах от подгузников своей дочери, когда они полны. Но ведь она не может почувствовать и благоухание розы, запах шашлыков и свежесть воздуха после дождя.