Текст книги "Письма о русской поэзии"

«ЗА УЗОРОМ ДВОЙНЫХ КОРОЛЕЙ…»

Светлане Завадовской

Ясен путь, да страшен жребий…

Иннокентий Анненский. «Офорт»

Я хочу немножко света

Для себя, пока я жив,

От портного до поэта —

Всем понятен мой призыв…

А потомки… Пусть потомки,

Исполняя жребий свой

И кляня свои потемки,

Лупят в стенку головой!

Саша Черный. «Потомки»

В разговоре о культурной истории имени «Светлана» – целый рой иноплеменных и православных заменителей этого имени. Фотиния (Фетинья), Лукерья, Лючия, Лиора, Ора, Paeva – это все кальки имени Светлана (греческие, латинские, ивритские, финнские эквиваленты). При этом ни разу не помянуто параллельное имя, которым называли русско– и франкоязычных Светлан, родившихся в эмиграции. Некоторые вернулись, живут сейчас в России, тем не менее их давние знакомые, обращаясь к ним, зовут их «Клэр» (а иногда и «Клара»). Набоков, к примеру, после неудачной помолвки со Светланой Зиверт, вероятно, в память своей юношеской влюбленности дал имя Клэр светлой подруге романного героя – Себастьяна Найта.

До сих пор неясно, отчего Жуковский при втором переложении баллады Г. А. Бюргера «Ленора» избрал для героини редкостное для своего времени имя «Светлана». (В первом его вольном переводе баллада была «Людмилой».) Вот что предполагает Елена Душечкина, гадая о выборе поэта: «Жуковский не придумывает это имя – оно уже известно. Им уже воспользовался А. Х. Востоков в «старинном романсе» «Светлана и Мстислав», написанном в 1802 и напечатанном в 1806 году… Со стороны Жуковского, однако, это было не просто заимствование, но органичный и взвешенный выбор имени, производного от слова светлый. Выбор этот мог быть обусловлен и временем действия баллады – святками (о родственной близости понятий святости и света, сияния, которая подкрепляется и на уровне языка, писал В.Н. Топоров…). Дав героине новой баллады имя Светлана, Жуковский тем самым «подарил» ХХ веку одно из самых любимых и распространенных имен».[283]283
  Елена Душечкина. Светлана. Культурная история имени. СПб., 2007. С. 16–17.


[Закрыть]

Нам же думается, что поэты-современники Жуковского и литераторы более поздние, прекрасно понимали – отчего гадает именно Светлана. В первом переложении Людмила в балладе Жуковского – не гадала (только «приуныв, К персям очи приклонив, На распутии вздыхала»). Тема гадания, жребия появляется только в «Светлане»:

 
«Загадай, Светлана;
В чистом зеркала стекле
В полночь, без обмана
Ты узнаешь жребий свой:
Стукнет в двери милый твой
Легкою рукою;
Упадет с дверей запор;
Сядет он за свой прибор
Ужинать с тобою».[284]284
  В. А. Жуковский. Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Т. 3. Баллады. М., 2008. С. 32–33.


[Закрыть]
 

Как только появилась тема гадания (жребия), тут же зазвучало греческое «kleros» – жребий, клир (причт, христианское духовенство, первоначально избиралось по жребию), которое по созвучию в свою очередь читалось как французское «claire» – светлая (ясная, чистая). Так родилось имя Светлана. Они (имя и жребий) тесно взаимосвязаны перекрестным опылением подспудных межъязыковых звучаний. Так что Светлана, с ее «русскою душою» и «национальным колоритом и самобытностью», на деле была сплошным переводом с иноземного языка. Ирония в том, что имя, означающее светлость, чистоту и понятность, скрывало темноту, секрет и крайнюю неясность своего литературного происхождения.

Например, продолжая игру, пародируя ее, поэт Павел Катенин в свою переделку «Леноры», балладу «Ольга. Из Бюргера» (1816), ввел призыв к церковному хору («Клир! пропой мне стих венчальный») и рефрен-обращение к невесте («Страшно ль, светик, с мертвым спать?»). В общей сложности варианты слова «свет» повторены 14 раз. «Ольга» за «простоту и даже грубость выражений» (Пушкин) была воспринята современниками как полемика с поэтическими принципами Жуковского.

В начале ХХ века поэт (и тоже переводчик) Бенедикт Лившиц, продлевая содеянное Жуковским, соединит весь светлейший круговорот в таинственной словесной жеребьевке своей «Аллеи лир»:

 
И вновь – твои часы о небе
И вайи и пресветлый клир,
Предавшая единый жребий
И стебли лебединых лир…[285]285
  Подробнее см.: В. Я. Мордерер. Бенедикт Лившиц. «Игра в слова» // Михаил Кузмин и русская культура ХХ века. Тезисы и материалы конференции 15–17 мая 1990 г. Л., 1990. С. 90–95.


[Закрыть]
 

На этом сейчас следует остановиться, хотя далее напрашивается рассказ о тайной жизни баллады Жуковского и имени Светланы-Клэр в поэзии, например, Анненского, Пастернака, Саши Черного или даже в «кларизме» Кузмина. Все – и сказанное и не произнесенное – лишь свидетельства своевременности интереса к культурной истории имени Светлана.

ЦИКУТА

Авторы друг другу

Есть свирель у меня из семи тростинок цикуты Слепленных, разной длины, – Дамет ее, умирая, Передал мне и сказал: вторым ей станешь владельцем.

Публий Вергилий Марон. «Эклога II»

Je sucerai, pour noyer ma rancceur, Le nepenthes et la bonne cigue Aux bouts charmants de cette gorge aigue Qui n'a jamais emprisonne de cceur.

Charles Baudelaire. «Le Lethe»[286]286
  В переводе Семена Рубановича:
И, чтобы смыть всю горечь без следа,Вберу я яд цикуты благосклоннойС концов пьянящих груди заостренной,Не заключавшей сердца никогда.  Шарль Бодлер. «Лета»


[Закрыть]

Ты не бойся, что темно.

Слушай, я тебе открою, —

Всё невинно, всё смешно,

Всё божественной игрою

Рождено и суждено.

Федор Сологуб. «Ты не бойся, что темно…»

Стихотворение Хлебникова – странный образчик такого рода текста, где целое – понятно, а каждая строка темна, как невская вода:

 
Веко к глазу прилежно приставив,
Люди друг друга, быть может, целуют,
Быть может же просто грызут.
Книга войны за зрачками пылает,
Того, кто у пушки, с ружьем, но разут.
Потомок! От Костомарова позднего
Скитаясь до позднего Погодина,
Имя прочтете мое темное, как среди звезд Нева,
Среди клюкву смерти проливших за то,
чему имя старинное «родина».
А имя мое страшней и тревожней
На столе пузырька
С парой костей у слов «осторожней,
Живые пока!».
Это вы, это вы тихо прочтете
О том, как ударил в лоб,
Точно кисть художника, дроби ком,
Я же с зеленым гробиком
У козырька
Пойду к доброй старой тете.
Сейчас всё чары – и насморк
И даже брашна,
А там мне не будет страшно, —
На смерть!
 

1916 (III, 16)

Ясно, что это антивоенный призыв, и потомок, скитающийся в гуще исторических фактов, летописей и легенд, должен быть вооружен не ружьями и пушками, а пристальным зрением. Из одноглазого и разутого он должен превратиться в обутого щеголя – смотреть в оба, как мандельштамовский щегол:

 
В обе стороны он в оба смотрит – в обе! —
Не посмотрит – улетел! (III, 102)
 

Но настолько же здесь имеет значение шутливая поговорка «Разуй глаза!» – взгляни, чтобы увидеть; сбрось пелену; расширь кругозор. Перед нами еще один поэтизированный рассказ о Тайной вечере, где провидящий свою смерть поэт-Христос несет людям не меч, но мир: «Тайной вечери глаз знает много Нева…» Темное имя автора – Велимира – Виктора Хлебникова составляет вензель-монограмму ВХ, пасхальный диктант смерти и воскрешения.

Люди прилежно приставляют к глазу монокль, еще одно веко, и совершают пасхальный ритуал – христосуются, целуются. Но только их действия больше напоминают свару, грызню, чем жесты любви и милосердия. В их остекленевших зрачках пылает пламя злобы, залпов и газовых атак. Они ослеплены ненавистью.

Остается лишь надежда на будущего читателя томов – потомка, который разберется – где свершается история, а не уходит сварливым скопом в небытие. Хлебников играет на двойном значении слова «история»: то, что было; и то, что рассказано о том, что было. История всегда – и событие, и рассказ. Образ книги и процесс чтения проходят через весь текст: «Книга войны… Потомок! От Костомарова… Имя прочтете мое… Это вы тихо прочтете о том…» Путешествуя во времени (скитаясь по годам Погодина), изучая труды историков, наследник этих книжных княжеств натыкается на примечательную веху – точку схождения и расхождения жизни и смерти: Хлебников родился в тот год, когда Костомаров умер – 1885.

Основным измерителем текста становится время, оно же и управляет словесными преобразованиями. Столетие-век (созвучный с глазным «веком») дробится на годы – лета, ядовитое имя – вех, пузырек с ядом – летально настолько же, насколько летальна «добрая старая тетя», то есть Смерть, к которой война принуждает отправиться поэта-воина. И даже темные воды Невы напоминают о реке смерти и забвения – Лете.

Велимир – это тот, кто «Велит чтить мир». Но его же имя-монограмма, ВеХа, страшней и тревожнее склянки с ядом, на которой изображены череп и кости (костомаровский словесный осколок, опять же), так как «вех» – ядовитое растение.[287]287
  Пастернак писал: «Царство растений так легко себе представить ближайшим соседом царства смерти. Здесь, в зелени земли, между деревьями кладбищ, среди вышедших из гряд цветочных всходов, может быть, блуждают наши чаяния воскресения мертвых и жизни будущего века. Вышедшего из гроба Иисуса Мария не узнала в первую минуту и приняла за другого. Ей представилось, что это вышедший из питомника при погосте садовник. (Она же, мнящи, яко вертоградарь есть…) Как естественно вообразимы этот выход из-за гущи кустов и деревьев и кратковременность нечаянной встречи на ходу, с предостерегающим: «Не прикасайся ко мне, Мария»…» (III, 618).


[Закрыть] Более того, это та самая цикута, что принял Сократ. Поэтому поэт и сравнивает себя с убийственным пушкинским анчаром: «Не на анчаре вам вить воробушка гнездо». Для себя цикута – символ самопознанья, для других – смертельный препарат. В конце концов, ядовитый вех (или «бех») равен поэту, уничтожающему своим смертоубийственным зельем историческую ложь и хранящему истинную историческую память:

 
Знай, есть трава, нужна для мазей.
Она растет по граням грязей.
То есть рассказ о старых князях:
Когда груз лет был меньше стар,
Здесь билась Русь и сто татар.
С вязанкой жалоб и невзгод
Пришел на смену новый год.
Его помощники в свирели
Про дни весенние свистели
И щеки толстые надули,
И стали круглы, точно дули.
Но та земля забыла смех,
Лишь в день чумной здесь лебедь несся,
И кости бешено кричали: «Бех», —
Одеты зеленью из проса,
И кости звонко выли: «Да!
Мы будем помнить бой всегда».
 

«Бех», 1913 (II, 243)

«Участники» стихотворения все те же, но «идеологический» колорит совершенно иной. Героиня здесь все та же «цикута», но ее связь с автором подспудная, она зовется «бех» и служит лекарством, а не отравой. Кости, пропитанные ядом, бешено вопят, но не о летальности, не о смерти, а о вековой памяти. Мазь лечит от забвения, груз лет только усиливает скорбь и патриотическую злободневность. Прошлое прорастает в будущее, произрастает даже некоторое надувательство, и возвращенный земле смех восстанавливает историческую справедливость. Басня «Бех» написана до начала войны и воспевает ратные подвиги предков, поэт – ревностный поборник кровопролитных побоищ, бешеный певец-воитель русской славы. В 1916 году реальная война заставляет самого Хлебникова разуть глаза, иначе взглянуть в глаза смерти.

Ядовитая цикута становится созвучной свирели мира. Цикутой также называется род флейты, свирели. И мы оказываемся слушателями поэтического соревнования двух аэдов русского футуризма, заклинающих мир прислушаться к лире и прозреть. Один вооружен свирелью Пана, цикутой, другой – флейтой водосточных труб, флейтой-позвоночником. Поэтому Владимир Набоков отправляет своего alter ego, английского писателя Себастьяна Найта, на год в ученики к футуристу Алексису Пану. И не довольствуется этим. В романе «Bend Sinister» редактору лакейского журнала он дает имя Панкрат Цикутин, уклончиво указуя незадачливому читателю на связь имени с Сократом и цикутой. О других связях – с набоковским революционным тезкой, например, читатель должен догадаться сам.

«Веко», по Далю, – это еще и «кузовок». Но об этом как-нибудь потом.

ЛИТЕРАТУРА[288]288
  Ссылки на эти издания даются в книге лишь с указанием тома и страницы.


[Закрыть]

Введенский А. Полное собрание произведений в двух томах. М., 1993. Т. I–II.

Бальмонт К. Д. Собрание сочинений в двух томах. М., 1994. Т. I–II.

Блок А. А. Собрание сочинений в восьми томах. М. – Л., 1960–1963. Т. I–V.

Бродский И. А. Сочинения. СПб., 1998. Т. I–IV.

Брюсов В. Я. Собрание сочинений в семи томах. М., 1973–1975. Т. I–VII.

Гейне Г. Собрание сочинений в десяти томах. Л., 1957–1959. Т. I–X.

Гете И. В. Собрание сочинений в десяти томах. М., 1975–1980. Т. I–X.

Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. Б. м., 1937–1952. Т. I–XIV.

Гончаров И. А. Собрание сочинений. М., 1977–1980. Т. I–VIII.

Гюго Виктор. Собрание сочинений в пятнадцати томах. М., 1953–1956. Т. I–XV.

Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л., 1972–1990. Т. I–XXX.

Иванов В. И. Собрание сочинений. Брюссель, 1971–1987. Т. I–IV.

ЛесковН. С. Собрание сочинений в одиннадцати томах. М., 1956–1958. Т. I–XI.

Мандельштам О. Э. Собрание сочинений в четырех томах. М., 1993–1997. Т. I–IV.

Маяковский В. В. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. М., 1955–1961. Т. I–XIII.

Набоков В. В. Собрание сочинений русского периода в пяти томах. СПб., 1999–2000. Т. 1–5.

Набоков В. В. Собрание сочинений американского периода в пяти томах. СПб., 1997–1999. Т. I–V.

Ницше Ф. Сочинения в двух томах. М., 1990. Т. I–II.

Пастернак Б. Л. Собрание сочинений в пяти томах. М., 1989–1992. Т. I–V.

Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. М.; Л., 1949–1951. Т. I–X.

Розанов В. В. Сочинения. М., 1990. Т. I–II.

Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений в двадцати томах. М., 1965–1977. Т. I–XX.

Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М., 1912–1913. Т. I–XX.

Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. М., 1978–1985. Т. I–XXX.

Флоренский П. А. Сочинения в четырех томах. М., 1994–2000. Т. I–IV.

Хлебников В. В. Собрание произведений. Л., 1928–1933. Т. I–V.

Цветаева М. И. Избранная проза в двух томах. New York, 1979. Т. I–II.

Цветаева М. И. Собрание стихотворений, поэм и драматических произведений в трех томах. М., 1990–1993. Т. I–III.