Текст книги "Голоса на ветру"

Для Стевана игра в шахматы была равна игре на жизнь.

Однако ни с Петром, ни с Петраной он в шахматы никогда не играл, и не оттого, что не хотел, а оттого, что ни тот, ни другая не знали правил, но упрямо твердили, что он или ошибается, или жульничает, словно речь шла не о шахматах, а о каких-то фокусах с картами. Лука Арацки был великолепным игроком, но его больше привлекали не шахматы, а растения и дети.

Для Наталии шахматы были пустой тратой времени, а Стеван не переставал удивляться, почему из всех женщин, с которыми он спал на сеновалах, в брачных и девичьих постелях, он выбрал именно Наталию, которую едва знал, едва мог вспомнить, как она выглядела, когда встретил ее на улице, перед церковью, маленькую, неказистую, больше похожую на ровесницу десятилетней соплячки, которая стояла рядом с ней, ожидая, пока в дверь пройдут взрослые. Он знал только то, что с того момента не мог оторвать от нее глаз, удивляясь спокойствию ее узкого личика, на котором сияли огромные синие глаза, от взгляда на которые у каждого захватывало дух и прекращалась работа мысли. В этих глазах не было ни намека на вызывающую женственность, которая часто заставляла его гнаться за какой-нибудь юбкой, а вот, поди ж ты!

В церкви Наталия стояла спокойно, с отсутствующим видом, обратив взгляд на святых и ангелов на стенах, опьяненная запахом ладана и голосами двоих священников, певших «Христос воскресе», но не крестилась, не кланялась, как другие женщины и девочка, рядом с которой она стояла и которая была так похожа на Наталию, что ему даже показалось, что Наталия раздвоилась. А вдруг он просто выдумал и девочку, и встречу в церкви среди огоньков свечей, поставленных за живых и за мертвых во славу Христа Спасителя, которого родила Дева?

После венчания редко кто видел Наталию идущей в церковь. Она едва согласилась крестить детей, настолько старалась по какой-то неведомой Стевану причине избегать попов, хотя верила и в Бога, и в рассказ о христовых муках. Но в церкви никогда не вставала на колени и не целовала крест, если священник подносил его ей к губам вместе с просфорой, проводя ладонью по ее белым волосам.

Что лежало в основе такого неприятия, он не понял ни тогда, ни позже. Но его удивило, что она вздрогнула, когда рука священника коснулась ее головы…

* * *

Но с того дня, когда Стеван с удивлением обнаружил, что Наталия избегает прикосновения руки священника и что между ней и верой в Божий промысел разверзлась пропасть, которую ничем нельзя было засыпать, прошла целая вечность.

В ту весну на болоте раньше времени расцвели кувшинки, в которых рождаются и летят прямо в небо болотные феи. Рыжик твердо верил в это, хотя сам момент их вылета из цветов подстеречь ни разу не смог. Но иногда ему казалось, что он видит порхающих над кувшинками мельчайших светящихся существ.

– А ты тоже видела? – спрашивал он Вету.

– Что?

– Болотных фей, как они вылетают из цветка кувшинки?

– Ох, Рыжик! – Вета с сожалением улыбалась. – Наверное, я невнимательно смотрела…

Вета вздрогнула, услышав треск веток у кого-то под ногами. «Может это Петр вернулся?» – пронеслось у нее в голове. Но это был не Петр, а Наталия, встревоженная двухдневным отсутствием Петра. Какие только вооруженные люди ни появляются в окрестностях, то и дело слышна беспорядочная стрельба, а из Караново, где воцарилось неопределенное и подозрительное затишье, доходят слухи об усиленном внимании немецкого командования к выращиванию тутового шелкопряда, говорят, во всех школах распространены приказы особо сосредоточиться на уходе за этими гусеницами, потому что, благодаря ним, будет изготовлено огромное количество парашютов, которые вскоре раскроются над Лондоном, Москвой, другими городами союзников. «Хорошо, что мы не остались в Караново», – с облегчением думала Наталия, поглядывая на своих детей. Школы перестали существовать как учебные заведения, теперь во все классы и остальные помещения немцы заселили гусениц, а ученики, освобожденные от изучения таблицы умножения, синусов и косинусов, получили задание кормить шелкопряда листьями тутовых деревьев, которые они обдирали по всему Караново и поблизости от него, довольные, что вместо уроков и выслушивания родительских замечаний могут целыми днями лазать по деревьям. Были забыты и грамматические правила, и уравнения, и домашние задания. «Задание номер один – тутовый шелкопряд, и сделать его не трудно!» – так с удивлением записал автор «Карановской летописи». Однако хотя окрестности Караново и многие улицы на его окраине изобиловали тутом, время шло и листьев стало не хватать: белые, толстые и прожорливые гусеницы пожирали их с невероятной скоростью.

Когда Петр наконец-то вернулся на хутор, грязный и голодный, Наталия не стала его ни о чем расспрашивать, но твердо решила не отпускать больше в Караново ни его, ни Вету, по крайней мере, пока не закончится эпопея с гусеницами. Так они остались тут все вместе и избежали некоторых из надвигавшихся бед, и именно поэтому автор «Карановской летописи» не упоминает никого из них, описывая историю под названием «Сегодня в Дирекции хлеба нет». Он отмечает, что «задание, воспринятое карановскими мальчишками как игра очень скоро превратилось в настоящий кошмар – гусеницы делались все прожорливее, они уже начали обволакиваться коконом, а раздобыть листья становилось все труднее».

«За попытки уклониться от выполнения этого задания и нанести, тем самым, вред гусеницам и Тысячелетнему Рейху – казнь!». Приказ немецкого офицера был краток и ясен: «Гусеницы не должны голодать».

– А дети? – спросила одна из учительниц. – Дети голодать могут? – и провела рукой по своему вспотевшему лбу. В тот же вечер из-за вопроса, который не следовало задавать, она из Караново исчезла. Это должно было стать предостережением, но жители Караново, взволнованные прекращением выдачи по карточкам кукурузного хлеба, предостережения не поняли. Написав объявление «Сегодня в Дирекции хлеба нет», германская Дирекция по продовольственному снабжению населения оставила людей без небольшой, но регулярно выдававшейся ежедневной порции кукурузного хлеба, а это означало голод. Сообщение о том, что сегодня хлеба нет, появлялось теперь каждый день, и как повернется дело в будущем, было неясно.

Дети, на грани голодного обморока, с трудом забирались на тутовые деревья и приносили гусеницам все меньше листьев.

– Гусеницы не должны голодать! – повторял немецкий офицер.

– А дети? Раз голодают наши дети, будут голодать и гусеницы, – произнес кто-то из горожан, и на следующий день в школе на всех партах с гусеницами появились записки: «Сегодня в Дирекции хлеба нет». А еще через день там не осталось больше ни единого листика. Гусеницы, которые уже начали обвивать себя шелковыми коконами, стали умирать от голода. А ведь совсем скоро коконы смогли бы превратиться в парашюты. Кто-то умышленно устроил акт саботажа. Кто? Немецкий офицер, которому было поручено расследовать случившееся, отметил, что эти «дикари» ничего не хотят понимать. Исчезновение учительницы должно было стать для них предупреждением. Но эти дикие люди не в состоянии делать выводы. Наполовину обвитые коконами гусеницы перестали шевелиться. Среди разложенных по партам веток тутовые шелкопряды покачивались в своих коконах, как в прозрачных гробиках. Мертвые.

Приказ выявить автора протестного призыва для строгого наказания был объявлен во всех классах, причем подчеркивалась желательность добровольного признания до полудня следующего дня.

Следующим днем была Страстная пятница, день Христовых мук на кресте во имя спасения всех человеческих душ. По распоряжению школьных властей в школу явились и дети, и учителя. Все молчали.

– Кто-то же это сделал? – немецкий офицер поднял руку в черной перчатке, а солдаты защелкали затворами винтовок. – Кто? Не будем терять время. Эй, ты! – рука в перчатке показывала на Милана из четвертого «Б». – Ты должен знать, чья это работа? Говори!

– Не знаю! – мотнул головой мальчик. Рука в перчатке потянулась в сторону Душана.

– Ты?

– Не знаю!

– У вас есть еще десять минут. Не найдется виновный, будет расстрелян каждый десятый. Вытряхните все из ранцев, посмотрим, у кого есть красные чернила. Все бумажки с надписью «Сегодня в Дирекции хлеба нет» были написаны красными чернилами!

С ужасом в глазах дети принялись вытряхивать ранцы, обнаружились кусочки мела, рогатки, стеклянные шарики, пуговицы, любовные записки, но ни у кого ни одной бумажки с крамольным текстом. Невероятно! Рука в перчатке снова поднялась. Неужели никто не скажет, кто спланировал преступное уничтожение тутовых шелкопрядов в отместку за то, что Дирекция прекратила выдачу хлеба по карточкам? Но теперь даже тонны листьев не смогут спасти шелкопрядов. Рука офицера поднялась к небу, осталось всего шесть минут.

И так Господь поднял руку и сказал: Да будет свет! И был свет. День первый!

Осталось пять минут.

Бог сказал: Да отделится земля от воды! И было так! День второй!

Солдаты стояли с оружием наизготовку, но все еще не стреляли. Рука в перчатке оставалась неподвижной, никаких сигналов. Она была вытянута и спокойна. Проходила четвертая минута, зерно отделялось от плевел.

Да отступят воды! сказал Господь. И было так! День третий.

Рука немецкого офицера оставалась в воздухе, а Бог сказал: Пусть будет светило на небе. И было так! День четвертый.

– Может быть, кто-нибудь все-таки вспомнит, кому именно пришло в голову обречь на голод и смерть шелкопрядов, разложив записки «Сегодня в Дирекции хлеба нет»? – переводчик снова повторил вопрос офицера. – Ты? – он показал на Ненада. – Что ты знаешь?

– Ничего! – заикаясь пробормотал мальчик.

«Офицер снова поднял руку», – написано в «Карановской летописи».

А Бог сказал: Пусть под солнцем появятся Божьи твари, рыбы в воде и птицы в воздухе, пусть плавают, пусть ползают, пусть летают, населяют землю и размножаются! И было так! День пятый! И пусть их никто не убивает, ибо и птицы в небе, и гусеницы в траве суть Божьи твари.

«В светлый весенний день ужас в глазах детей, стальной голос офицера и винтовки в руках солдат, – написано в «Карановской летописи», —производили впечатление чего-то нереального. Неужели они будут стрелять в детей!»

Ибо Бог сказал: Сотворю человека по своему образу и подобию, и дам ему власть над птицами в воздухе и зверями в лесах. И было так! День шестой!

Страх переселился из детских глаз в их тела, и эти тела дрожали как осины на ветру. Седьмой день Бог отдыхал. «Но солдаты не отдыхали». Автор «Карановской летописи» записал, что «офицер что-то сказал, и солдаты стали стрелять, не все сразу, некоторые колебались, упало несколько детских тел. Кто-то кричал, кто-то бросился бежать, в наступившей панике никто не мог сказать, сколько пуль достигло своей цели».

На этом месте тот, кто писал «Карановскую летопись», остановился и на странице появилось пятно, след то ли расплывшихся чернил, то ли слезы пишущего. Этого Наталия не знала. Но именно тогда она в первый раз увидела над болотом прозрачных белых птиц и поняла, что это парят над Караново души убитых ребятишек. Она опустилась на колени, перекрестилась и прошептала: «Несправедлив Ты, Господи Боже мой! Потому что будь это не так, ты защитил бы малышей, выжег бы огнем глаза злодеев и оставил их слепыми и одинокими блуждать по свету, не находя ни мира, ни покоя! А о твоей мудрости и праведности пусть мне никто больше не говорит, потому что не праведен ты, Господи Боже мой, и я больше не признаю твои дела!»

Перед глазами Наталии возникла картина: окровавленные тела исхудавших карановских детей, рука в перчатке и рука Господа, который не имел права позволять то, что позволил. Пусть ей больше никто не говорит, что ухо Божие все слышит, а око Божие все видит.

Почему же оно не слышало детские крики?

Почему не видело ужас в глазах детей?

Если оно когда и существовало, это око Господне, то теперь закрылось.

Поэтому тьма. Наталия Арацки вздохнула и поднялась. Решимость бороться за жизнь своих детей разлилась в ее душе как яркий утренний свет.

* * *

– После этого, отец, будет какой-то другой мир! – Вета продолжала заботиться об отце так, будто он ее ребенок или младший брат. – Война закончится, вернутся пленные, все будет по-другому! – говорила она, пряча от него алкоголь, пытаясь вытащить его из омертвения, которое все сильнее охватывало его с тех пор, как болото начало тонуть в осени. – Это будет новый, иной мир… – прерывала она разговоры Стевана с его второй или третьей душой, но Стеван не верил, что хоть что-то может стать таким, как было прежде. В тот новый, лучший мир вряд ли верил и Рыжик, хотя время от времени он замечал, что мир вокруг него меняется: головастики становятся лягушками, у маленькой белой цапли вырастают большие крылья, осока желтеет…

– С первыми морозами нам придется вернуться в Караново! Не обманывай отца, Вета! Мир не станет лучше, и ничего не будет таким же, каким было до войны. Это правда! К этой правде ты его и готовь… – как-то раз вспыхнула Наталия, а Вета с грустью в голосе спросила:

– Что ему до этой правды, мама?

Пристыженная Наталия склонила голову. Что правда, а что ложь, она и сама уже не всегда могла определить. После истории с тутовым шелкопрядом и решительного разговора с Богом Наталия почувствовала, что переменилась. Ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног, что она тонет, понимая, что не имеет права утонуть.

Вета чувствовала в матери перемену, но не знала как ей помочь. Может быть, можно опереться на Стевана, подумала она однажды, но тут же отмахнулась от этой мысли: Стеван не в состоянии помочь и самому себе, хотя и он смутно чувствует, что с Наталией и Петром что-то происходит. Знает ли об этом Вета, спрашивал он себя и не находил ответа, потому что если бы Вета и знала, она бы ему ничего не сказала, считая, что новые потрясения ему не нужны. Спрашивать Пантелию и Дойчина не имело смысла. Занятые перед приходом зимы сбором лесных орехов, съедобных грибов и кореньев, они жили жизнью хомяков, белок и полевых мышей. Дойчин все реже слушал голоса ангелов, а Пантелия почти не навещал козу.

– Что это такое? – удивился Стеван, увидев над болотом прозрачных белых птиц.

– Души карановских детей! – сказал старый Дойчин, удивив этими словами Наталию. – Разве вы не видите, что рядом с ними порхают души шелкопрядов, превратившиеся в бабочек?

Стеван их не видел, но зато из-за пьянства ему все чаще являлись белые мыши, снующие среди осоки и маленькие-маленькие человеческие головы, спрятанные на чердаке, которые с каждым мгновением становились все меньше и меньше, пока окончательно не исчезали в полумраке.

«Боже, что же это творится с отцом?» – спрашивал себя Петр. Он время от времени куда-то исчезал на несколько дней, а вернувшись иногда вытряхивал из рюкзака банки с консервами. Так продолжалось, пока Наталия как-то раз не сказала ему довольно резко:

– Мне не нужна краденая еда, сынок! Кем только ни были Арацкие, но только не убийцами и ворами…

– Мама, это военные трофеи! – побледнел Петр. – На такое имеют право и Арацкие… – улыбнулся он, и она поняла, откуда взялись винтовки, спрятанные под камышовой крышей и почему именно в те дни, когда Петра нет на хуторе, взлетают в воздух склады немецких боеприпасов. То, в чем он участвовал, хотя бы отчасти взыскивало с оккупантов за погибших школьников, но все равно Наталия чувствовала, как все внутри у нее холодело при мысли о том, что вместе со складами боеприпасов на воздух мог взлететь и Петр, так же как его дед при появлении в Караново первых танков.

Больше она его ни о чем не спрашивала, а он ничего не говорил.

На болото медленно и торжественно вступала осень. На восточном фронте немцы терпели поражение за поражением.

* * *

Было ли об этом известно в Караново, автор «Карановской летописи» не сообщал. То ли из-за пресыщенности войной, то ли по каким-то своим личным причинам и Данило Арацки в тающей темноте семнадцатого этажа нью-йоркского отеля тоже не мог этого вспомнить. Но зато у него из головы не выходили стрекозы и маленькая белая лягушка в заполненном водой подвале. Если только историю про белую лягушку Вета не выдумала для того, чтобы заставить наконец его спуститься в подвал, темноты которого он боялся больше, чем огня или уколов.

– Да ладно, Рыжик! – смеялся Петр. – Белых лягушек не бывает! – и тут спустился в подвал и крикнул. – Бывает! Только трус не пришел бы сюда посмотреть на них!

– Я не трус! – Данило Арацки увидел себя, как он, маленький и дрожащий от страха, спускается по скользким ступенькам подвала, преодолевая свой первый детский страх. Кто только ни живет в подвале: и рогатые, и хвостатые, и волосатые, и голые, и липкие как улитка, и ледяные как змея, и невероятные как белая лягушка. Нет, Вета не обманывала. Белая лягушка, размером поменьше, чем обычные квакуши, сидела на первой ступеньке. Если это действительно была лягушка, а не превращенная в лягушку принцесса, заколдованная девочка или вила. Счастливый, что все-таки решился спуститься в темноту подвала, Рыжик позволил Петру положить ему на ладонь маленькую белую лягушку, настолько легкую, что она казалась невесомой.

– А теперь верни ее в воду! – Петр обнял малыша за плечи. – Ты доказал, что ты не трус. Арацкие никогда не были ни трусами, ни насильниками. Вот война кончится, будем с тобой строить новые города… – Петр нежно улыбнулся, и Рыжик почувствовал, как все его тело трепещет от счастья. Он преодолел страх, доказал, что не трус, но новые города он строить не хочет. Он пойдет по стопам доктора Луки Арацкого, над могилой которого не переставала разрастаться и испускать аромат желтая роза. Он будет лечить людей.

* * *

Перепуганный, скорее пьяный, чем трезвый, Стеван боролся с разъяренными голосами своих душ. Его страх рос, становясь все сильнее с наступлением осени. Убежденный, что при его рождении комбинация звезд на небе была самой неблагоприятной из всех возможных, Стеван метался между двумя желаниями – уйти и остаться. Наконец перевесило желание остаться на зиму на хуторе. Выждать. Хотя это означало, что придется жить с двумя сумасшедшими.

Теперь при спорах со второй и третьей душой Стеван чувствовал себя все более напуганным, независимо от того был ли он пьян или нет. Приближающаяся свобода не станет для него освобождением, если не вернется хоть кто-то из его солдат. Страх и стыд отца Вета чувствовала всем своим существом, но ни за что бы об этом никому не рассказала, чтобы не разжалобить отца и не разгневать мать – она воспринимала Стеваново невнятное бормотание о звездах и душах как способ устраниться от всех своих обязанностей – гражданских, родительских, супружеских. Прошлой зимой птицы замерзали на лету. Какой будет приближающаяся?

– Что нам делать с Даниилом, с близнецами, Стеван? Если они не умрут от болезней, умрут от голода и холода… – Наталия впервые в жизни почувствовала беспомощность перед жизнью, перед всем тем, что она несет. Стеван молчал. Он, похудевший, ссохшийся, ставший как будто ниже ростом, посоветовал ей что-нибудь продать, не веря, что все хоть сколько-нибудь ценное давно продано или отдано в обмен на еду.

Он просто не мог ей поверить. Богатые и могущественные, Арацкие не принимали слово «нет», но на этот раз все было именно так: нет, нет, нет! Облокотившись на стол, Стеван проводил все вечера, глядя на огоньки свечек, напоминавших ему о детстве, о летних школьных каникулах, которые он проводил на одном из хуторов деда Михайла Арацкого, пока хутора и все остальное не перешло в чужие руки. Крупный, веселый, синеглазый (может быть, цвет глаз у Петра именно от него?), Михайло повсюду, где бы ни оказался, распространял вокруг себя радость. Трудно было поверить, что молчаливый Лука Арацки, его сын, его плоть, кость и кровь: все, что было важно для Михайла, Лука презирал, и вместо того, чтобы расширять империю отца, взялся лечить бедняков.

* * *

 
Восприняли свою судьбу словно во сне,
Не зная, кто они и что они…
 

Хорхе Луис Борхес

Автор «Карановской летописи» несомненно восхищался Михаилом, пути которого тянулись от Караново до самого Белграда и даже дальше. Так же относился к Михаилу и Стеван. Всегда немного стеснявшийся отца, он трепетал от радости, стоило ему увидеть деда на одном из скакунов, единственная роль которых состояла в том, чтобы Михайло мог покрасоваться то на одном, то на другом, что любил делать и он, Стеван, много лет спустя. В детстве же, когда ему не было и семи лет, он, несмотря на решительный протест Луки, получил от деда в подарок белого жеребенка.

– Смотри, Снежок! – воскликнул мальчик, увидев его в первый раз, сам того не подозревая окрестив коня, который и спустя много лет, когда разорение дома Арацких стало уже очевидным, оставался самой большой его радостью.

Стевану было шестнадцать, когда Михайла Арацкого с двадцатью семью ножевыми ранениями, полученными в каком-то венском казино во время последнего из его многочисленных путешествий, привезли домой в черном гробу.

Что именно Михайло покупал и продавал по всему свету, автор «Карановской летописи» не сообщает, ослепленный его способностью соблазнять женщин и расширять свои владения – пашни, фруктовые плантации и хутора – настолько, что он сам точно не знал, где и что у него есть.

– Только земля остается, остальное уносит ветер… – говорил он, не жалея ни денег, ни себя для преумножения своей недвижимости.

Не сводя глаз с пламени свечи, Стеван пытался вспомнить лицо Михайла, но в памяти всплывали только улыбающиеся синие глаза и высокая стройная фигура. Но слова деда, что он родился под счастливой звездой, Стеван запомнил.

В последний, самый трудный час счастливая звезда Михайла изменила орбиту, свернула совсем в другую сторону, предала его. Он, так же как позже и его внук Стеван, верил и в силу воздействия звезд, и в их изменчивость в решающие моменты, когда все теряешь или обретаешь.

* * *

Стеван Арацки вдруг вспомнил большую голубую звезду над вагоном для скота, которая так же, как и его рота, двигалась на север, а на самой утренней заре, когда начало нарождаться солнце, последней исчезла с горизонта. Может быть, и Михайло Арацки видел ее перед тем, как блеснул нож и вокруг него сгустилась тьма?

Для Стевана Арацкого это осталось тайной, которую он воспринимал как проявление последней Божьей милости к уходящим. Будет ли так же, когда пробьет и его последний час? Блеск и тьма. Конец. Стеван Арацки содрогнулся и в тот же момент над болотом, в мерцании свечи увидел лицо Михайла, улыбающееся, живое, словно между часом его смерти и настоящим моментом, сейчас, здесь, на хуторе у болота, не пролетел целый людской век…

* * *

А потом перед глазами Стевана возник черный гроб. Закрытый. Может быть, потому он и не мог вспомнить мертвое лицо своего деда, что никогда его не видел. Похороны, как и ожидалось, были величественными. Третья жена Михайла, Аника, приходившаяся Луке Арацкому второй мачехой, и красавица Петрана хорошо знали, что Караново увидит и оценит каждый венок, каждый дукат, пожертвованный нищим и плакальщицам, каждую свечу, зажженную, чтобы душа покойного нашла путь в рай, каждого из многочисленных священников, прибывших проводить на тот свет самого могущественного человека Караново, Бачки, Срема и Баната.

Немудрено, что в памяти людей сохранилось, что Михайло Арацки был единственным из всех когда бы то ни было похороненных жителей Караново, которого отпевали семь священников, приехавших чтобы придать величие уходу из этого мира человека, который знал не только как преумножать дукаты, как превращать их в нивы, дома и безумные гулянки от Караново до Вены. Но об этом, другом, в семье Арацких молчали, хотя ходило много слухов о том, скольких красавиц и в Сомборе, и в Сегедине, и в Вене повалил Михайло Арацки.

Эти слухи просуществовали гораздо дольше, чем богатство, которое Михайло Арацки приобрел без особых усилий, да даже и без большого желания что-либо приобретать. И это дало пищу для появления еще одной легенды: Михайло Арацки родился не в обычном, кровавом последе, а в золотом, и постоянно носил его с собой, пока, торгуя по всей Европе, швырял деньги на женщин и карты. Высокий, красивый, роскошно одетый, он притягивал женщин с такой роковой силой, что, может быть, не зря болтали, что он никогда не платил женщинам, с которыми предавался блуду. Платили они. Ему.

Особенно потрясла Караново одна из таких историй, героиней которой была жена некоего графа из Сегедина, которую Михайло Арацки выиграл у графа в карты, после того как тот, проиграв состояние, поставил на кон жену, собаку и коня. И проиграл.

– Наверняка какая-нибудь уродина, – сказал Михайло, выиграв. Но все знали, что это бравада. С той женщиной его многие видели и до судьбоносной встречи за карточным столом.

С ней, своевольной, красивой и высокомерной, Михайло уехал в Вену, а из Вены вернулся домой с двадцатью семью ножевыми ранами. В гробу.

Что было дальше с золотым последом, Стеван так никогда и не узнал. Лука узнавать и не собирался, а вот Аника и Петрана долго его искали и в конце концов пришли к мнению, что ее украла та самая сегединская графиня и по незнанию или из пакостности выбросила в реку. Камердинер Михайла утверждал, что ничего об этом не знает, и даже не знает, действительно ли существовал золотой послед, в этом он клялся всем живым и неживым, что есть на том и на этом свете, но Аника с Петраной ему не верили.

«А, может, Михайло родился с золотым пальцем?» – подумал Стеван, ведь все, к чему бы он ни прикоснулся, превращалось в золото, и такого в семье Арацких не бывало ни до него, ни после.

* * *

В комнате, пестревшей светом с соседних зданий, Данило Арацки вспомнил тот отрывок из «Карановской летописи», который рассказывал как после смерти Михайла «его состояние начало крошиться, словно его обкусывают черти». Несмотря на все усилия Аники, исчезали кони и экипажи, приходилось продавать или отдавать за долги хутора и виноградники, пахотные земли и луга, и так до тех пор, пока не остался только дом в Караново и заброшенный хутор на болоте между двумя рукавами мертвой Тисы.

Последние слухи о запрятанных где-то богатствах Михайла сошли на нет после того, как из Вены вернулся его единственный сын, с дипломом врача в кармане и спокойным, благородным выражением лица. Высокий, светловолосый, доктор Лука Арацки унаследовал мужскую красоту Михайла, правда более мягкую, задумчивую и грустную. Словно отец и сын разделились на огонь и воду: Михайло укрощал женщин и коней, преумножал дукаты и нивы, Лука же старался как можно меньше брать за свой труд и много молчал, демонстрируя какую-то аристократическую незаинтересованность в деньгах и всем, что они приносят.

* * *

«А было ли между ними когда-нибудь понимание?»

Следя за нитью судьбы семьи Арацких по «Карановской летописи», Данило Арацки понял, что отец и сын редко бывают близки. Близость между дедом и внуком возникает гораздо чаще, как будто для близости нужно пропустить одно звено в цепи существования. «Так же будет и у нас с Дамьяном?» – спрашивал он себя.

У Михайла не было времени задавать вопросы, хотя и ему не удавалось понять своего сына, для которого он скупал именья и земли от Караново до Вены, убежденный в том, что деньги это громадное человеческое заблуждение. В конце всего остается только земля и все, что ты в нее посеял. Он удивлялся тому, что люди за бумажки, за банкноты, по сути дела, за ничто отдают виноградники, коней, фруктовые плантации, нивы, все, что родит плоды и позволяет человеку понять причины своего существования на земле. Необработанная, запущенная земля вызывала у Михайла гнев, граничащий с приступом безумия. Плодородные нивы и плодовитые женщины были тем, чем он более всего и сокровенно наслаждался, глубоко несчастный, что его жена Бояна, родив Луку, заболела, потеряла надежду когда бы то ни было снова понести и тихо, словно крадучись, ушла из этого мира.

Ни красавица Аника, ни Мара – она была женой Михайло до Аники, – на которых он женился не оттого, что ему нужна была жена, а потому что надеялся услышать, как дом Арацких наполнится детскими голосами и смехом, не родили и мышонка.

Ожесточившийся, Михайло воспринял это как месть судьбы, которая всегда одно дает, другое отнимает, или как проклятие обманутых мужей, чьи жены прыгали в его постель как лягушки в воду, рожая после крупных, синеглазых детишек, чьим отцам очень быстро становилось ясно, кто их настоящий отец.

Чтобы умилостивить Бога, дьявола, кого угодно, он каждому из своих слуг, у кого рождался первенец, дарил дом с приусадебным участком. Надеясь на целебные минеральные воды, он посылал сначала Мару, а потом Анику на курорты, привозил к ним врачей и знахарей, но все безрезультатно. По двору, на котором Михайло в своих мечтах видел гурьбу играющих ребятишек, прохаживался и рассматривал травинки и насекомых один его молчаливый сын Лука.

«Женю его на самой красивой девушке из семьи, где детей не пересчитать!» – зарекся Михайло Арацки, и был настолько неосторожен, что о его зароке стало известно Луке Арацкому.

– Я женюсь на той, на которой сам захочу жениться, и только после того, как закончу медицинский факультет в Вене. А, может быть, и вовсе никогда не женюсь! – сказал Лука Арацки, впервые в жизни восстав против желания отца.

К общему замешательству, Михайло не сказал ни слова. В ужасе от того, что сын может исполнить свою угрозу, он вспомнил слова Луки, что в каждом мужчине кроется, по крайней мере, один черт, а в любой женщине их целая стая, которая никогда не успокаивается.

Возможно, именно по этой причине Петрану Михайло Арацки принял без сопротивления и ворчания, довольный, что Лука выбрал самую красивую из всех женщин, и одновременно ужасаясь тому, что именно эта, самая красивая, была последним отпрыском в семействе, где до нее рождались одни калеки, которые быстро умирали. Даже у дальних родственников Петраниных родителей не было детей, но зато среди них было много психически не вполне нормальных и самоубийц.

– Если у тебя когда-нибудь и родятся дети, – сказал он сыну накануне венчания, – ты должен будешь растить их как цыплят, вылупившихся из золотого яйца, чтобы не знали ни болезней, ни страданий!

Лука Арацки только молча улыбнулся, ни словом не упомянув Петране об опасениях отца, потому что и сам боялся, что она, такая какой была, откажется иметь детей. Однако красавица Петрана быстро рассеяла страхи свекра, родив мальчика, Стевана, весом почти в пять с половиной килограммов, благодаря чему стала некоронованной королевой Караново.