Текст книги "Сигареты"

Уолтер, несомненно, любил Присциллу, и, возможно, ему даже нравилось ей уступать. Если его и раздражало, что приходится отказываться от определенных картин, вел он слишком уж деятельную жизнь, и подобные потери случались довольно редко, чтобы он подолгу из-за них переживал; кроме того, в конце концов, так он помогает Моррису. Портрет Элизабет вместе с тем он считал своим первобытным, самодельным тотемом; как однажды написала сама Присцилла, тот был не только его, но и им самим. Рано поутру в тот день он вспомнил о блистательно точной копии, которую написала Фиби. Для нее эта копия была трудом любви – любви к Уолтеру и к его творчеству. Она не станет возражать, что он немного попользуется им для своей защиты. Пока Присцилла спала, Уолтер, убрав оригинал подальше с глаз, оставил копию там, где она уж точно ее увидит. Она торжествующе отвезла ее Моррису, не успел догореть тот день.

Айрин и Моррис
1945–1963

Его любовник еще не умер, а Присцилла уже ранила Льюиса. Он сделался болезненно ревнив из-за того, что она убедила Морриса торговать картинами. Играя мучителя, Моррис никогда не упускал возможности описать долгие и частые визиты Присциллы к нему в квартиру, куда Льюису позволялось входить едва ли раз в месяц. Так Льюису удалось склеить из кусков историю их маловероятной дружбы. Случайно узнал он и об отношениях Морриса с Айрин, длившихся всю жизнь.

За неделю до встречи Морриса и Льюиса Айрин попросила брата стать художественным советником «Галереи Креймер». Свое предложение она обдумала тщательно. Возможность этого впервые пришла ей в голову, когда, изучив творчество Уолтера, она сумела восхититься охватом и глубиной догадок, высказанных братом. Если Айрин и сомневалась, нанимать его или нет, то лишь потому, что не доверяла своим предубеждениям в его пользу – и не только как брата, но и как самого любимого человека.

Айрин подступила с этим к Моррису тактично. Ясно дала понять, что действует отнюдь не из сестринской доброты. Подчеркнула, что получать он будет хорошее жалованье, равно как и комиссионные от продаж, и сам будет устанавливать свой рабочий распорядок. Объяснила, до чего кропотливо делала она свой выбор. Уже далеко не первый месяц ощущала она потребность нанять советника. Несколько видных кандидатов она оставила за скобками: Розенбёрг и Хесс[115]115
  Херолд Розенбёрг (1906–1978) – американский писатель, философ и художественный критик, изобретатель термина «живопись действия». Томас Баэр Хесс (1920–1978) – американский куратор художественных выставок и редактор.


[Закрыть] от связи с галереей чувствовали бы угрозу собственной независимости; Гринбёрг связался с бандой Рубина[116]116
  Уильям Стэнли Рубин (1927–2006) – американский организатор художественных выставок, критик и историк искусства.


[Закрыть]. Она пришла к выводу, что Моррис подходит идеально, хоть он ей и брат. Если этот факт может ему, по чьему-либо мнению, повредить, она решила, что этот кто-то со своим мнением – дурак. Ей подавай только лучшее.

Такт Айрин выражал и ее пиетет, и ее приязнь. В первый, быть может, раз по отношению к Моррису она вела себя без единого следа попечительства. Признавала его своей ровней – не по уму (это она знала уже много лет), а как взрослого, способного управлять собственной жизнью. Порой Айрин сомневалась, выпадет ли ей испытать подобное счастье. Она приглядывала за Моррисом с его двенадцати лет.

Их родителям было уже под сорок, когда Моррис родился – через шесть лет после Айрин; когда она стала подростком, им уже перевалило за пятьдесят. Трудно им оказалось понимать своего мятущегося сына, а ему – их. Айрин сблизилась с братом, когда начала посредничать в семейных патовых ситуациях, которые в его подростковые годы случались все чаще и чаще. Моррис ей всегда нравился, и эта ее приязнь постепенно развилась в любовь – когда она стала распознавать в нем одаренного непредсказуемого мальчика.

Если Айрин и могла как-то примирить его с жизнью дома, то в школе ей для него мало что удавалось сделать – там, невзирая на все ее наставничество, успехи его оставались посредственны. В первый год старших классов Морриса у нее появился могучий союзник – его учитель истории по имени Арнольд Лёвенбёрг. Этот ученый австриец, чьи научные занятия прервались аншлюсом и войной, и он только заканчивал сейчас докторскую диссертацию, под равнодушием Морриса к занятиям распознал страстный и талантливый ум, который и взялся поднимать до подобающего уровня. Он подружился с мальчиком, знакомил его с наслаждениями живописи и музыки, ссужал пластинками и альбомами репродукций, рассказывал о жизни в Европе, где история вокруг тебя на каждом шагу, а произведения искусства признаны символами этой истории. Почти что мимоходом научил Морриса работать – анализировать прочитанное, организовывать написанное. К тому же мистер Лёвенбёрг требовал от своего ученика исключительных результатов: перво-наперво – чтобы тот стал лучшим в своем классе, затем – чтобы начал отвечать стандартам гимназии или лицея. Через некоторое время мистер Лёвенбёрг начал занижать Моррису оценки, если его работа недотягивала до этих стандартов, и другие учителя Морриса последовали его примеру с разнообразной и достаточной суровостью; этот благожелательный заговор к концу года превратил Морриса в лучшего ученика.

Арнольд Лёвенбёрг и Айрин подружились. Он ей давал ценные советы, когда она изучала историю искусства, и бесценно поощрял ее в начале ее карьеры; но даже с этим больше всего в долгу перед ним она чувствовала себя за то, что он усыновил Морриса.

– Вам никогда не следует забывать, – сказал он ей как-то раз, – что он интеллектуал… – это слово он произнес, причмокнув, чтобы его подчеркнуть, – и, быть может, однажды станет человеком необычайным, однако в стране алчности и спортивных матчей ему, конечно, предстоят трудности. – У него Айрин черпала уверенность, что не воспитывает талантливого изгоя и неудачника.

Моррис был странен, и ему нравилось быть странным. В отличие от Льюиса, он никогда не страдал без друзей и связанного с одиночеством отчаяния. Собратьев своих он оценивал проницательно, всякий раз зная, как заставить их восхищаться им, бояться его или с ним дружить. В глубине души он с облегчением поддерживал с ними дистанцию, считая ее привилегией, и это тревожило Айрин больше чего бы то ни было. Она предвидела, что он обречен на огорченье нелюбви.

Летом после первого года обучения Морриса у мистера Лёвенбёрга родители сняли дачу на озере Киамеша. Иногда на выходные туда приезжала Айрин. Однажды в пятницу ее неожиданно подвезли, и она приехала в деревеньку на несколько часов раньше. Перевалило за полдень. Родители куда-то ушли. Стоя в пустом доме, она услышала голос Морриса. Поискала его снаружи, затем в гараже, где поначалу его не увидела, потому что столкнулась кое с кем другим – юным другом Морриса Ирвином Холлом в одних трусах. Руки у него были связаны проволокой за спиной; стоял он на цыпочках, чтобы его не удавила петля из тонкой белой веревки, натянутой со стропила над головой. Когда Айрин, поддерживая одной рукой Ирвина, начала распускать петлю у него на шее, она услышала смех Морриса и увидела того в тени у стены.

– Не беспокойся, напарник, – сказал он, – просто моя старшая сестра.

Веревка распуталась. Айрин воскликнула:

– Вы психи какие-то. Моррис, развяжи ему руки.

Чудь задышливо Ирвин произнес:

– Мы играли. – От петли у него на шее натерся рубец. Его зеленовато-карие глаза, весело смотревшие на его друга, оттенялись коротко стриженными светлыми волосами.

Айрин сердито выпалила Моррису:

– Чертов шизик.

Обычно опасаясь ее, на сей раз он лишь ухмыльнулся.

– Ты не в курсе, Айрин, но этот человек опасен. – От возбуждения он раскачивался из стороны в сторону. Айрин расцепила проволоку.

После Моррис объяснил ей, что все его друзья играли в «изгоя и шерифа». Несколько месяцев спустя на чердаке их дома в Бронксе под кучей старых картонных коробок она обнаружила выписанный по почте набор. В него входили кожаные трусики с хромированными деталями, два хлыста и кляп с молнией. Все предметы выглядели новыми. Ими никогда не пользовались. Набор этот заказал Моррис – как и журнал, в котором тот рекламировался, дабы питать фантазии, а не деянья. Деянья его пугали. Отклик Айрин в гараже подтвердил то, что он и без того подозревал: пусть подобные наборы и журналы общедоступны, а вот желанья Морриса до сих пор аномальны. Его они шокировали так же, как могли бы потрясти его отца. После Ирвина он их держал при себе два года. Позднее же подбирал где-нибудь в центре города мальчишку и выпускал свои причуды на волю.

Однажды он неверно оценил свою жертву, и его самого избили. Скрыть урон оказалось трудно – в особенности от любящей сестры. Айрин вновь перепугалась – не столько от его сексуальной наклонности (она знала, что садомазохизм – едва ли «аномалия»), сколько из боязни, что та усилит его сущностную отчужденность. Она решила настойчиво поощрять его в той деятельности, каковой, доказавши свои заслуги, он, скорее всего, и будет соблазнен предаться; вместе с Арнольдом Лёвенбёргом, по-прежнему ее согласным соучастником, она в последний год Морриса в старших классах убедила его начать серьезно готовиться к будущему ученого. К счастью, такое будущее было для него самого по-особенному притягательным: оно вводило родителей в оцепенение. Те боялись, что оно сделает их сына навсегда чужим. Однако не могли отказать ему в высшем образовании, столь часто провозглашаемом ими же одной из целей в жизни; они успокоились, когда из всех колледжей, готовых его принять, он выбрал НЙУ[117]117
  Нью-Йоркский (городской) университет (с 1831) – частный университет в южной части Манхэттена.


[Закрыть], предпочтя его Гарварду и Чикаго. С таким выбором он останется ближе к дому, чувствовали они, по недомыслию оценивая в милях расстояние между Бронксом и площадью Вашингтона.

Два года спустя Моррис начал специализироваться по истории искусства. Айрин не сыграла никакой роли в этом решении, которое родилось от чтения «Эстетики» Гегеля[118]118
  Vorlesungen uber die Asthetik (1835) – конспекты лекций немецкого философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770–1831), читанных им в Гейдельберге в 1818-м и в Берлине в 1820–1821 гг.


[Закрыть]: искусство притягивало Морриса как исторический реестр метафизических борений общества. Айрин продолжала тем не менее влиять на развитие брата. Она уже завершила свою учебу, завершила свой брак, начала профессиональную карьеру. Морриса, напичканного старой теорией и практикой, она познакомила с искусством местным и новым – и с обществом художников все еще бедных и нераскрученных, кипящих энтузиазмом, спорами, ощущеньем безотлагательности, достойной рынка фьючерсов. Моррису пришлось поверить свои знания насущными реалиями. Он процветал.

То, что Моррис пойдет в магистратуру, казалось очевидным всем, кроме его отца, считавшего, что сын должен вернуться домой и управлять кинотеатрами, и его матери, утверждавшей, что он должен просто вернуться домой. Айрин помогла Моррису выиграть стипендию и найти работу по совместительству. Советовала ему, как обращаться с родителями. Наконец-то он завоевал их одобрение и осенью 1954-го начал свою дипломную работу в Коламбии. Через три-четыре года он бы получил докторскую степень, если бы успехам этим не помешал внезапный и серьезный сердечный приступ.

Почти все следующие два года Моррис провел в больницах. Периоды между ними стали восприниматься как каникулы: значимой для него действительности угрожали теперь медицинские распорядки и применяемые к нему процедуры выживания. Родители Морриса оплачивали все, чего стоила лучшая помощь. Айрин обеспечивала ему это лучшее, в кризисных обстоятельствах вызывала специалистов из других больниц, из других городов. Айрин была рядом с Моррисом, когда он сдавал анализы, и в те дни, когда они ждали результатов этих анализов, и в те недели, когда ему велели «ничего не делать, только отдыхать». Она заставляла его учиться дальше. Устраивала так, чтобы он сдавал экзамены и писал сочинения с месячными отсрочками. Когда его подмывало все бросить под предлогом болезни, она не давала ему забыть ту радость, какую находил он в применении своих талантов. Благодаря ей за четыре с половиной трудных года Моррис не только выжил.

За это время он научился думать за себя. Теперь, когда перед ним то и дело маячила возможность умереть, его занятия приобрели новое значение. Он, вероятно, больше никогда не увидит этот рисунок – поэтому разглядывает с бескомпромиссным вниманием. Все, что он слышал или читал, звенело беспрекословностью. От своей философской предвзятости Моррис не отказался, однако начал рассматривать произведения искусства не столько как симптомы истории культуры, сколько как индивидуальные действия. Эта перемена во взгляде не касалась их содержания или символической ценности – или даже формы в каком-то общем смысле. В том, что касалось Морриса, «индивидуальные действия», его интересовавшие, всегда выражались в понятиях наружности – касания, текстуры и оттенка. Моррис стал сверхъестественно расположен к современному искусству; как будто угроза смерти прочистила ему взор от всего, что не давало ему видеть искусство как объявленное «я» этого самого искусства: предприятие, посвященное смещению центра искусства на поверхность его среды, где ему и было самое место. Обнаружив живопись Уолтера, он уже знал, как отдать ей должное.

Перемена в Моррисе оказалась скрыта от Айрин неравномерностью его жизни. Она замечала события каких-то отдельных дней: как он спал, что он ел и чего не ел, силу его голоса, намеки на будущее в высказываниях его врачей. Как и мать с ребенком, все вопросы, не касающиеся здоровья, она откладывала на некое гипотетическое «потом». Ей хотелось, чтобы Моррис терпел меньше боли, чтоб по ночам лучше отдыхал, чтобы дела наверняка шли на поправку. После рецидивов, приносивших ей множество мгновений безнадежности, его, казалось, нескончаемое выздоровление наконец-то завершилось и он поправился. Ее преданность оказалась вознаграждена. Меж тем она утратила с ним связь. Ее блистательный младший брат превратился в того, кого нужно нянчить. Поощряя развитие его способностей, она усомнилась в их важности, благодарная за то, что он жив.

Его статья об Уолтере изумила ее. Моррис подпитал ее изумление тем, что ничего о ней не рассказывал – даже не упоминал, что изучает Уолтера, чьи работы впервые увидел, дописывая свою диссертацию о Луи Элшемьесе[119]119
  Луи Мишель Элшемьес (также Эйлшемиус, Элшемус, 1864–1941) – американский художник, писавший преимущественно пейзажи и обнаженную натуру.


[Закрыть]. Как только статью напечатали, Моррис принес Айрин свой первый экземпляр «Новых миров» – от такого жеста стало ясно, кого его очерк был предназначен ублажить. Но даже сам он не мог предвидеть, в какой восторг приведет ее эта статья. Айрин так увлеклась, что ей пришлось напоминать себе, кто ее написал. Впоследствии одобрение других критиков, собратьев Морриса, укрепило в ней убеждение, что если даже одна статья и не составляет творческого наследия, Моррис подаваемые надежды оправдал. Айрин и дальше просыпалась с мыслью о нем, только теперь в этой мысли было торжество, не ужас.

Открывая галерею в северном предместье, Айрин знала, что на кон поставлена вся ее карьера. Хотя в своих способностях не сомневалась, в первые месяцы этого предприятия она часто воображала, будто у нее есть советник, который мог бы разделить с нею бремя кризисов, а в периоды поспокойнее – поддержать ее инициативы. Теперь она спросила себя, кто лучше Морриса может подойти на эту роль. Он претерпел встряски ужасающих масштабов. Он привел ее к Уолтеру и к ее успеху с ним. Она попросила Морриса стать ее сотрудником.

Месяцем раньше Моррис, возможно, и принял бы ее предложение. Айрин он любил с детства; возможно, ей он был обязан своей жизнью. Ее отклик на его очерк великолепно удовлетворил Морриса, и он распознал в ее последующем принятии Уолтера признание его проницательности. Против этих уз, однако, выстроились чувства помрачнее – и не менее цепкие. Айрин – та, кем ему всегда приходилось восхищаться. Она была больше, затем – старше, неизменно – образец для подражания дома и в школе. Даже его долги ей связывали его. Как его защитница, его наставница и, в конце концов, его попечительница, она доказала, что сильна и хороша; Моррис же был обречен на странность, извращение и болезнь. У сильных – привилегия давать. Слабые остаются зависимы и благодарны. Но действительно ли Айрин сильнее? Кто из них выжил-то?

Когда Присцилла дала понять, что Айрин эксплуатирует Уолтера, слова ее расползлись у Морриса внутри кляксой. И его Айрин тоже эксплуатирует. Уолтера обнаружил он, а она гребет прибыль. Когда Айрин через несколько недель сделала Уолтеру свое предложение, ему пришло в голову, что работа на нее восстановит его прежнюю зависимость от нее, только в новом обличье. Присцилла показала ему, что он может самостоятельно зарабатывать тем, чего от него хотела Айрин. Забыв и о своем успехе, и о тех надеждах, которые подавал, разыграв вместо всего этого обидчивого сиротку, он от ее предложения отказался.

Поначалу его отказ не удивил Айрин: она понимала, какую сдержанность может вызывать старшая сестра. Всеми силами попыталась она смягчить этот отказ. Пригласила Морриса выдвинуть его собственные условия. Привлекла в свою поддержку посторонних. Ее усилия лишь укрепили его позицию. (Роберт Розенблум[120]120
  Роберт Розенблум (1927–2006) – американский историк искусства и куратор художественных выставок.


[Закрыть] заявил, что пытаться заставить Морриса передумать – это как сбывать джин на съезде «Анонимных алкоголиков».) Он избегал Айрин и ее засланцев. Через полторы недели, когда Присцилла объявила, что Уолтер хочет нанять Морриса своим советником, Айрин сдалась.

Даже тогда Моррис держался от нее подальше, хотя она никогда больше не заикалась о своем предложении. Заикался иногда он сам; однажды – вероломнейше заметив, что даже Льюис осуждал этот ее замысел. Айрин начала считать Льюиса своим врагом.

Когда Моррис умер, Айрин плакала еще горше от того, что смерти брата предшествовала их отчужденность. За нее она сурово винила себя.

Однажды утром в начале июня Льюис столкнулся с Присциллой и Уолтером на Кармин-стрит, и его разочарование в художнике обернулось отвращением. В тот же день он отправился к Айрин. Надеясь от него избавиться, она встретила его в вестибюле галереи. Льюис сообщил ей, что ему известна правда о деловом соглашении Уолтера с Моррисом. Ей тоже, ответила она. Вам – нет, стоял на своем Льюис. Айрин сказала, что ей сейчас слишком некогда, не до споров; если он не согласен, это его головная боль. (Она едва была в силах смотреть на него. Возможно, он убил ее брата.) Льюис вышел из себя:

– Это ваша, блядь, головная боль.

Айрин бросила его там. Позднее она стала задаваться вопросом, что могло лежать за этим его выплеском. Когда он позвонил извиниться, она согласилась встретиться с ним на следующий день.

Теперь Льюис выказал терпение. Поведал ей о своем романе с Моррисом, а в заключение сказал:

– Никого не буду я любить сильнее, чем его, и знаю, что и вы его любили. – Она у него спросила, как Моррис умер. Льюис предоставил все мучительные подробности до единой. После чего вернулся к той теме, которой коснулся накануне: – Эту сделку устроила Присцилла…

– Не вполне. Придумал это Уолтер.

– Нет. Я думал, уж это вы знаете. Моррис в любом случае решал бы, какие картины Уолтера продавать…

– Какие – не продавать.

Льюис объяснил условия договора. Все еще ошеломленная, Айрин долго не понимала. Льюис предложил зайти в квартиру Морриса. Сама убедится.

– Она опечатана. Нужно добыть разрешение.

– Мне – нет. Давайте в воскресенье вечером?

У Льюиса оставался ключ от задней двери Морриса, которую от полиции скрывали книжные полки. Айрин и Льюис проползли в нее, у каждого по фонарику.

Пять картин Уолтера Моррис повесил у себя в спальне. Портрет Элизабет смотрел на кровать. Льюис отправился искать список продаж. Вернувшись, он застал Айрин за исследованием портрета – она подсвечивала себе фонариком. Лицо ее оставалось во тьме; судя по голосу, настроение у нее изменилось. Льюис вспомнил мать, когда он подарил ей краденый шарф. Его передернуло.

– Моррис бы ни за что не продал… – начал было он.

– Разумеется, нет.

– Даже Присцилла…

– Ох, Присцилла! – Она умолкла. – Как говорится, путь настоящей любви вымощен благими намерениями… Давайте вытаскивать их отсюда.

– Картины? Сейчас?

– Что ж еще? Когда еще?

Позднее той же ночью Айрин оправдала свою несообразную, несомненно незаконную уловку: если Уолтер продавал эти картины, она по их договору обязана ему помочь. Говорила она с решимостью несгибаемого негодования.

Во вторник Айрин принялась осмотрительно предлагать картины Уолтера надежным иногородним покупателям. В пятницу Мод купила портрет Элизабет. Три остальные картины были куплены до конца июля, одна последняя – первого августа. После чего Айрин позвонила Уолтеру и сообщила ему, что́ она сделала.

За его роль во всем этом она его не винила – и не оправдывалась сама. Думала, он, возможно, зло заявит, что уходит из ее галереи. Но голос его звучал озадаченно. Присцилла разве не сообщила ей о сделке с Моррисом? Разве Айрин не звонила ему сказать, что одобряет?

– Послушайте, – сказал он, – по сути, это было для того, чтобы Моррис мог заработать немного денег. Разве это так ужасно? Он уж точно этого заслуживал.

– Согласна. А теперь скажите мне, cher coeur[121]121
  Здесь: любезный, милейший (фр.).


[Закрыть], как этого заслуживала Присцилла? Ох нет, избавьте меня от гнусных подробностей… – Айрин наконец-то начала ухватывать правду.

– Присцилла?

– Мне бы хотелось знать одно: на что, по ее словам, я согласилась?

– Время от времени Моррис будет продавать мою картину.

– Мне она ни слова не сказала о продаже – лишь о советах вам. Конечно, мне известно, что он продавал другие работы и делился с нею выручкой. – Ее паузу наполнило молчание Уолтера. – Знаете, что они с Присциллой делились всем поровну? – Еще одна пауза. – Спросите у нее.

– Она ушла на весь день.

– Уверена, что она способна все это объяснить. Но все равно я бы слушала ее очень тщательно. У вас случайно нет магнитофона?

Уолтер спросил, кто купил портрет Элизабет. Айрин кольнула совесть. Она несправедливо повела себя с Уолтером, который лишь действовал глупо, а ее не предавал. Однако по отношению к Присцилле она не вела себя несправедливо.

Уолтер же не думал о Присцилле – покамест. Когда Айрин повесила трубку, он тут же позвонил Мод и сообщил ей, что настоящий «Портрет Элизабет» остался у него.