Текст книги "Сигареты"

Присцилла и Уолтер
Июнь 1962 – апрель 1963

Об Уолтере Присцилла впервые услыхала, когда ей исполнилось пятнадцать. Старый мистер Прюэлл показывал ей портреты лошадей, которыми владел. Говорил о человеке, написавшем их, с такой теплотой, что Присцилле стало любопытно.

– Он был примерно твоих лет. Прирожденный талант.

– Он еще рисует лошадок?

– Еще рисует вообще. Теперь он этим зарабатывает. Славный человек.

– А лошадок он еще рисует?

– Уже нет. Стал бы миллионером. Но ему хотелось добиться успеха, ну, обычным художником. Забавно: с жеребцами или кроликами он бы справился, но дай ему тарелку с яблоками или человека, и он бы не знал, с чего начать. Элизабет все это изменила.

Конечно же, Присцилле захотелось услышать про Элизабет.

– Она была на несколько лет старше Уолтера – и очень смышленая. Привлекательная к тому же – крупная, симпатичная и изящная, как кошка. Любила лошадей. Уолтер однажды познакомился с нею на бегах и, мне кажется, решил, что она отчасти лошадь. Ко второму заезду их было уже водой не разлить. Но просто добрые друзья, они никогда не… так и не влюбились друг в дружку. В ней было ровно то, что требовалось ему, – она была человеческим животным. Следующую неделю-другую она ему позировала каждый день. Должно быть, он сделал десятки набросков – и наконец написал ее портрет маслом.

Присцилла сочла этот казус неотразимо романтичным, пусть даже Элизабет и Уолтер остались просто друзьями. В последующие годы она часто расспрашивала о них друзей семьи, и к тому времени, как ее преподавательница истории искусства в колледже сообщила ей, что Уолтера ждет неминуемая слава, Присцилла уже накопила о нем значительные познания. Преподавательница Присциллы, уже воспитавшая интерес к Уолтеру в Фиби, радикально отличалась в своих подходах от тех зажиточных семейств, в среде которых выросла Присцилла. То, что Уолтером восторгались и она, и, скажем, мистер Прюэлл, придавало весомости Присциллиной сентиментальной зачарованности им. Уолтер переехал из мира фантазии и старческих воспоминаний в мир героев из плоти и крови, попал к звездам баскетбола, актерам и кандидатам в президенты. Присцилла согласилась сделать его темой своей выпускной работы.

Чем больше Присцилла узнавала и думала об Уолтере, тем более чуть ли не убеждена становилась, что его уже знает. (Впоследствии ей нравилось заявлять, что ее работа свела их вместе.) По мере того как возрастало ее знание его творчества, она последовательно переводила это знание в такие понятия, какие могла бы счесть своими. К картинам Присцилла относилась как к дверям: ей хотелось знать, что находится за ними. В искусстве Уолтера она ощущала мощь и не умела принять того, что ее источник может оказаться обнаружен в самой краске. Его следовало находить, полагала она, в каком-то необычайном переживании, которое выражала картина. Так у нее и развилась ее теория об Уолтере и Женщине.

Присцилла рассчитывала, что работа эта предоставит ей доступ к самому Уолтеру. Ожидание ее подкрепилось, когда помощницей Уолтера стала Фиби. Пусть даже и не были они близкими подругами, но знались с детства, учились в одном колледже и как девушки, начинающие жить в большом мире, предрасположены были друг дружке помогать. С Фиби в качестве посредницы Присцилла рассчитывала познакомиться с Уолтером без промедления.

Она позвонила Фиби вскоре после выпускной церемонии. Та ответила, что с радостью передаст Уолтеру «Женскую фигуру в американском искусстве нового времени». Присцилле нужно только занести работу ей в студию в следующий четверг. Присцилла спросила, не может ли она отдать ее Уолтеру сама. Когда он обычно бывает дома? Какой он вообще? У Фиби с ним роман? Фиби ответила ей:

– Я не могу тебя туда сразу пригласить. У меня в обязанности входит не подпускать к нему людей. Подожди, пока прочтет, тогда я что-нибудь устрою.

Присцилле не хотелось ждать. Однажды утром она объявилась со своей работой в мастерской Уолтера, как раз когда тот был занят тем, что влюблялся в Айрин.

Позже в тот день Присцилла извинилась перед Фиби, сетуя на собственную уловку так откровенно, что Фиби расхохоталась. Присцилла соображала, что пробовать такое еще раз не стоит. Вскорости ей представился новый способ подступиться к Уолтеру.

Возвращаясь в родительский дом на севере штата, Присцилла узнала, что Уолтер гостит поблизости. Домой она вернулась лишь на выходные, а он уехал от мистера Прюэлла, не успела она там его застать. Однако она была вполне уверена, что, вернись он сюда, она сумела бы устроить им встречу.

В августе Уолтер вернулся на две недели. Присцилла сказала Мод и Аллану, что ей хочется с ним познакомиться, и они согласились организовать ей приглашения на любые светские события, куда мог бы заявиться Уолтер. Подобных случилось три. На первом Уолтера не было. На втором она заметила его вдалеке в толпе на лужайке; он удалился, не успела она к нему подойти. На третьем она проворно пристала к нему – их представил друг дружке общий знакомый. На Присцилле было облегающее платье из шелкового трикотажа, заштампованное жирными геометрическими фигурами, подчеркивавшими более нежные линии ее юного тела. Уолтер кратко взглянул на платье. А затем, глаза в глаза с Присциллой, вперился как бы во что-то дальнее – призрак Айрин. Разговаривал он с Присциллой рассеянно.

Она скорее осталась отрезвленной, нежели разочарованной. Присцилла знала, что мужчинам она приятна; недостаток Уолтерова отклика заставил ее усомниться не в себе, а в нем. Она никогда и вообразить не могла, что Гений может оказаться придурком. От своего интереса к нему она отмахнулась как от подростковой грезы.

Лето закончилось – последние долгие студенческие каникулы Присциллы. На него она оглядывалась без сожаления. В начале сентября съездила в большой город, пожила в родительской квартире. Заявила, что приехала искать себе работу, хотя внутренне вовсе не была уверена, какую именно работу могла бы с выгодой для себя попробовать.

Однажды вечером после целого дня апатичных поисков она зашла в «Уэстбёри» выпить. В «Салоне Поло», усевшись в приподнятой кабинке чуть вдалеке от окон, сквозь высокие стекла она разглядывала аллегретто уличного движения по Мэдисон-авеню. Было почти восемь. В медленно гаснувших сумерках мигали первые огоньки. Проходившие мимо мужчины все еще были в костюмах из бледного габардина или сирсакера, женщины – в свободных платьях из жесткого льна, землянисто-бурого или оливково-зеленого. Присцилла ежилась от жажды к городу, какую ощущала вокруг себя, – жажды собственной уместности. На какую роль могла бы вообще надеяться она для себя в этом притягательном, угрожающем мире? От столика рядом к ней неожиданно обратился мужской голос:

– Там волшебство, не правда ли?

Присцилла наслаждалась своим одиноким джин-тоником. Сжав губы, она обратила взгляд, исполненный решительного презренья, на своего соседа – тот оказался Уолтером. Ни единая черточка на лице у нее не дрогнула от того, что она его узнала. Он не узнал ее. Поморщился под ее взглядом, но продолжал улыбаться и даже говорить:

– От этого даже местные как бы неплохо смотрятся.

Она уничижительно глянула на него, прежде чем вернуть свой взгляд на улицу.

– «Местные», по мне, так выглядят здорово. А вы не из наших, полагаю?

– Ну, живу я тут целую вечность. Вообще-то я из Скенектеди.

– Из Скенектеди? Как интересно! Никогда не встречала никого из Скенектеди. Я воображала, что из Скенектеди никогда никто не уезжает – разве что в Олбэни.

– Там не так плохо. Давно, правда, это было.

– Это я вижу. Но кое из чего просто никогда не можешь вырасти.

Полтора месяца крушения надежд уже начали притуплять тягу Уолтера к Айрин. Вернувшись, она позвонила ему обсудить его предстоявшие выставки, и более ничего. Отказалась даже признавать, что уехала и спряталась из-за него. Он и извиниться-то перед нею не мог. Айрин замкнула дверь в их личное прошлое.

Сегодня вечером, вернувшись в те декорации, где он объявил ей о своей страсти, Уолтер отмечал то, что, как он знал, уже закончилось, включая и меланхолию не без нотки презрения к себе. Наблюдая за Присциллой, он остро осознал, что почти три месяца спит один.

– Не хотите освежить? – спросил он.

– «Тэнкерей» с тоником. «Швепс», пожалуйста. – Она пососала гальку льда. Улыбнуться ей только предстояло.

Он заказал им напитки – ей второй, себе четвертый. Выпили. Он предложил ей поужинать. Она согласилась – при условии, что останутся они за своими отдельными столиками:

– Так прохладнее. – Когда он начал представляться, она перебила: – Никаких имен! Вернее, фамилий. В чем смысл ради одного ужина? – Она отказалась слушать, какой работой он занимается: – Неужели мужчины не понимают? Все удовольствие от незнакомых – в том, что вся эта чепуха остается за скобками. – Фамилии и «эту чепуху» она оставила своими козырями. Она обдумывала Уолтера, пока тот вжимался в тот прохладный зазор между ними, раскручивая в себе обороты.

К кофе она позволила себе немного мягкости.

– Спасибо за угощение. Я не сплошь колючки, между прочим. Просто большинство мужчин… – После этого она и спросила у него фамилию. Вопрос привел Уолтера в восторг; им подразумевалось, что она с ним еще может увидеться. Когда он ответил, Присцилла распустила, словно блистающий веер, полную улыбку, которую сдерживала весь вечер. Потянулась к Уолтеру и вцепилась ему в левую руку своими обеими. Даже ей самой жест этот показался порывистым; она уместно вспыхнула.

Когда же в свой черед она сообщила ему свое полное имя, его отклик превзошел все ее надежды. Он прочел ее работу дважды. Теория Присциллы о Женщине и Художнике, возможно, и скверная критика, но она позволила Уолтеру узнать самого себя – «открыть себя», как он выразился.

Некоторые мужчины заявляют, что женщины им не нравятся, другие – что нравятся, но во всех них – первородный, неумирающий страх. Каждый мужчина иррационально и ошеломляюще убежден, что женщина, создав его, может и уничтожить. Мужчины – узколобые фанатики в смысле пола. Различие между «не нравится» и «нравится» лишь отделяет тех, кто сопротивляется женской власти, нападая на них, от тех, кто пытается ее изгнать обожанием и покорностью. Уолтер относился к обожающему сословию. Сама того не ведая, Присцилла уловила его чувства, описывая Женщину как Музу, которая способна его преобразить. Уже благодарный за эту гениальную догадку Присциллы, Уолтер был бы в восторге от возможности поговорить с нею, даже не страдай он от одиночества, даже без ее возбуждающего проявления холодности.

Через три минуты после того, как Присцилла назвала свою фамилию, Уолтер пригласил ее посмотреть его новую работу. Она ответила, что очень бы этого хотела. Такси отвезло их в мастерскую, где она осталась на ночь.

И вновь Присцилла оценила Уолтера точно. Зная, что со своею почти-новичковой опытностью она б едва была способна удивить его сексуально, она угадала, что Уолтеру больше всего хочется того удовлетворения, какое он может предоставить ей. И она позволила себе удовлетворяться, дала себе вновь и вновь с неприкрытым восторгом переходить от готовности к страсти, к любящей благодарности. Присцилле вовсе не нужно было притворяться. Ей не нравились мальчики ее возраста, которые вечно, казалось, стремятся что-то доказать. Даже если Уолтер и был старше каких бы то ни было ее прежних возлюбленных, ей не пришлось преодолевать никакого внутреннего сопротивления. Требовалось лишь сдерживать свои животные и личные желанья. Она хотела Уолтера и хотела, чтобы Уолтер хотел ее. Нужда эта выразилась в изобилии наслаждения. Наутро Уолтер робко пригласил ее остаться.

Присцилла согласилась – с некоторой тревогой. Уолтера она идеализировала, плела интриги, чтобы с ним познакомиться, списала со счетов как потерю. Теперь же завладела им после единственной встречи. Она едва понимала, какой приз выиграла, – и переехала к нему, мало представляя, что делать дальше. Когда она сообщила об этом родителям, Мод сделала вид изумленный и озабоченный, Аллан – изумленный и обиженный. Присцилла терпеливо их выслушала (она уже перевезла свою одежду, книги и пластинки в мастерскую Уолтера). Некие материны слова сосредоточили в себе и ее озабоченность: ясно же, что связь, слепленная так торопливо, не менее поспешно может и завершиться. Как, если б ей этого захотелось, она могла бы сделать так, чтобы ее новая жизнь оказалась долгой?

У Присциллы не было сомнений в том, что покамест крепчайшим ее активом было Уолтерово желание, подарок судьбы – его желание ее желания. В ту первую ночь с ним она обнаружила – почти случайно – могучий способ выражать свое возбуждение. Пока он ласкал ее, она заговорила вслух и почувствовала, как его пальцы и язык при этом ускорились. После, вспоминая это воздействие, она говорила уже дольше, как можно грубее:

– Моей пизде никогда еще не было так жарко, дорогой, я внутри в варенье превращаюсь, вставь мне еще один палец, да, детка, и в зад мне тоже, откуда ты знал…

Болтовня ее превратилась в нежнейшие разглагольствования, непрерывный комментарий, годный для какого-нибудь слепого подгляды с ненасытимым аппетитом к подробностям. Для Уолтера ее слова возносили их совокупленья до безличного эротического величия, и его неизменно не менее чем потрясало слышать такое из этих юных уст с дорогостоящим образованием. Эти слова делали рот и тело, через него дышащее, еще желаннее, а сам голос звучал чуть ли не угрожающе – его требовалось утишить. Это и стало восхитительной задачей для Уолтера, каковую он неизменно с успехом решал.

Первые недели Уолтера с Присциллой следовали одна за другой в таком удовлетворении, что парочка едва стояла на ногах. Он превратил ее в свой единственный наркотик. Присцилла сделалась уверенней. Много лет назад, однако, она уже заметила, насколько начинают отличаться браки от их экстатических начал годика через два, или через год, или уже через три месяца. Знала она, что хотя договорная значимость брака (подлинная, даже если не воспринимать ее всерьез) может пригасить энтузиазм, она же служит преградой для того, чтобы завершить отношения походя. Ее же никакой подобный барьер не защищал. Чтобы удержать Уолтера, ей потребуется далеко не только страсть. Присцилла решила и дальше играть ту женщину с самообладанием, с которой Уолтер познакомился в «Салоне Поло». Требовала, отказывала, не соглашалась. Она знала, что играет. Даже если роль свою делала убедительной, настаивая на ней, она ни на миг не забывала, до чего уязвимой остается. Вне постели ей было нечего предложить Уолтеру. У нее имелись мозги и энергия – в городе, где битком пробивных женщин. Связи ее семьи теперь быстро теряли свою заманчивость, раз Уолтер подходил к самому порогу славы. Она чуть ли не жалела, что у нее есть свои средства, – возможно, Уолтеру бы понравилось ее содержать. Спору нет, у нее оставались юность и привлекательность, но этого не хватало. (Как ни грустно это, однако, быть может, неизбежно, но в своей бухгалтерии Присцилла не учитывала того, что было в высшей степени значимо и для Уолтера, и для нее самой: он нравился ей больше кого бы то ни было из ее прежних знакомых.)

Тревога ее обострялась успехом первой выставки Уолтера в «Галерее Креймер» – крупной, хорошо подобранной ретроспективы. Масштаб этого успеха она замеряла по чуть ли не самодовольству гостей на открытии. Они знали, что присутствуют при редком слиянии истории и нынешних вкусов. Женщины в чесучовых брючных костюмах, мужчины в кашемировых пиджаках и мокасинах с серебряными пряжками после минуты-другой беседы с Уолтером, которую можно будет потом вспомнить, рьяно набрасывались на Айрин, которую кое-кто из них на самом деле знал. Она б могла распродать всю выставку с аукциона по заявленной цене в три раза больше. Как она и предвидела, они с Уолтером обходились друг с дружкой чин по чину; и в тот день, возможно, она заслуживала того, чтобы затмить его своим сиянием. На своих стенах она развесила картины, давно уже не доступные широко, и частная их ценность сделалась общественным достоянием. Присцилла восхищалась ею так, что почти не завидовала. Айрин достигла всего, к чему б могла стремиться и сама Присцилла. Айрин была мастером посредничества. В тот миг сила Айрин производила на Присциллу впечатление еще неотразимее, чем даже гений Уолтера.

Сила эта пугала Присциллу. Раньше Уолтер любил Айрин (а не может ли и до сих пор?), и она делала его знаменитым. К Присцилле относилась с простой учтивостью, дававшей понять, что этой девушки довольно скоро может не остаться в поле зрения. После их первой встречи Присцилла осталась убеждена, что Айрин прозревала все ее честолюбивые замыслы и сомнения. Присцилла спросила у нее, прочла ли она ее работу. Айрин ответила:

– Читала, и мне понравилось. Люблю хороший треп. Но в центре я б навязывать ее никому не стала. Там они все в Шапиро и Гринбёрге[110]110
  Майер Шапиро (1904–1996) – американский историк искусства. Клемент Гринбёрг (1909–1994) – американский эссеист и художественный критик, эстетик формализма.


[Закрыть]. – И добавила не без любезности: – Может, вам бы стоило их почитать.

Страх Присциллы обнажил то, в чем она нуждалась. Подвел ее к тому, чтобы представить себе такой день, когда она чем-то сможет оскорбить Айрин, и та сразу же уничтожит ее в глазах Уолтера. (По правде говоря, две эти женщины неверно оценивали друг дружку. Присцилла переоценивала влияние Айрин, а та недооценивала отвагу Присциллы.) Присцилла видела, что нужно найти такого человека, кому Уолтер доверял, чтобы человек этот в трудную минуту встал на сторону Присциллы.

Таким союзником она надеялась сделать Фиби. Присцилла скрупулезнейше предугадывала малейшую неприязнь, какую могло бы вызвать ее вторжение, и систематически советовалась с Фиби о делах домашнего хозяйства, не путалась под ногами, когда та работала с Уолтером, всячески подчеркивала свое восхищение живописью Фиби. Может, Фиби и удивилась, увидев тем утром в середине сентября Присциллу в мастерской, но приняла ее сразу же, и ее готовность в этом наконец обескуражила Присциллу и отбила в ней охоту вербовать Фиби. Та не проявляла никакого неодобрения Присциллы – и никакого ее одобрения. На подкаты Присциллы отвечала дружелюбно и с безразличием. Фиби слишком озабочена была собственной жизнью и своей буйно расцветавшей болезнью. Ей было все равно, останется Присцилла или уйдет.

Моррис навестил Уолтера незадолго до открытия ретроспективы. Присцилла прочла его статью в летнем номере «Новых миров»; та ошеломила ее больше, чем просветила. Уолтер ее заверил: никто никогда не поймет его так, как его поняла она, «однако здесь речь кое о чем совершенно ином – о том, куда движется его творчество, а не откуда явилось». При встрече она опасливо держалась от Морриса подальше.

Моррис был братом Айрин – факт поначалу зловещий, но со временем он подарил ей дружбу Морриса. На открытии она увидела, что он стоит в одиночестве перед «Парой на байдарке», вдохновленной Мане[111]111
  Эдуард Мане (1832–1883) – французский художник-модернист, важная фигура в переходе от реализма к импрессионизму.


[Закрыть], и пренебрежительно озирает толпу вокруг Айрин. Присцилла подошла к нему.

– Похоже, прямо-таки бомба.

– М-мм.

– Должно быть, вы довольны.

– Доволен. Но что за выпендреж!

– Думаете? А у меня такое чувство, что Уолтер счастлив держаться в тени.

– Я не Уолтера имел в виду. Ох, ну почему же у меня такая ревнивая натура? У вас же, принцесса, есть полное право ходить павой.

Присцилла изо всех сил вцепилась в это откровение. У умницы Морриса имелась слабость. Он не был «дико ревнив» – если только не к Айрин.

Неделю спустя ей довелось использовать это открытие. Моррис позвонил: можно он к ним заглянет? Приезжайте не откладывая, сказала ему Присцилла. Моррис обнаружил ее в одиночестве и непривычно угрюмой. Спросил, что случилось. Ее первые увертки подогрели его любопытство. Извиняясь, она призналась, что беспокоится о его сестре. Она блистательная галеристка, Уолтер ею очень доволен, и тут что-то не так. Она не уверена, что именно. Возможно, Айрин лишь угадала величие в Уолтере, но на самом деле не поняла его. В каком-то смысле – вовсе не преднамеренно – она его эксплуатирует.

– Знаете, она продает «Еловую лису» «Чейзу-Манхэттену»? Картина должна быть в «Уитни»[112]112
  Chase Manhattan Bank (1955–2000) – американский национальный банк, подразделение многонационального финансового холдинга JPMorgan Chase. Whitney Museum of American Art (с 1930) – музей современного искусства в Нью-Йорке (преимущественно американское искусство конца XIX – начала XXI в.).


[Закрыть].

Фактически архитекторы здания лишь сделали предложение на картину; продана она еще не была. Ее полуправда, однако, лишь заострила то, что она имела в виду, и это тронуло Морриса. Пусть он с нею и не согласился, мягко заверив ее, что Уолтер в надежных руках, себе он сказал, что она права. Присцилле он посоветовал свои сомнения держать при себе. Пришел Уолтер, и втроем они заговорили о другом.

Если Присцилла об Айрин при Моррисе более не заикалась, она прилежно взращивала то расположение, которое, как она знала, тот к ней питал. Он был доволен, что ему что-то поверяют, был счастлив давать советы. Она же просила большего. Звонила и спрашивала его мнения о друзьях Уолтера. Когда они встречались на светских сборищах, она умоляла его выделить ей несколько минут на то, чтобы растолковать, что пытаются делать Стелла или Джадд[113]113
  Фрэнк Филлип Стелла (р. 1936) – американский художник-минималист и постживописный абстракционист, скульптор. Доналд Клэренс Джадд (1928–1994) – американский художник-минималист.


[Закрыть]. Она с ним советовалась о том, где ей покупать лучшую копченую лососину ниже Четырнадцатой улицы. Обращала необычайное внимание на все, что бы он ни говорил. Если не считать Айрин, с самого детства ни одна женщина вокруг него не хлопотала, а у Присциллы в активе были ум, внешность и молодость. Как он мог противиться?

За обедом Моррис сказал ей:

– Насчет Айрин, может, вы и правы. – Присцилла прикусила язык, чтобы не ухмыльнуться. Этих слов она ждала в напряженном молчании.

– Считаете, для Уолтера я хороша?

– Вы лучше чем хороши. – Моррис шутил, Присцилла видела, что ее цель уже недалека. У нее появился союзник.

Но ей все равно требовался пакт о союзничестве. Как и любовь к ней Уолтера, симпатия Морриса может закончиться от каприза. Ей требовалось партнерство актов и фактов.

Вскоре после она у него спросила, почему он не зарабатывает на своих знаниях.

– Вам правда нравится выполнять всю грязную работу и видеть, как на ней наживаются другие?

Моррис ответил, что ему нравится свобода. Так можно работать, когда захочется, и спать до полудня. Перспектива взаимодействия с багетчиками, грузоотправителями и счетоводами едва ли ему улыбалась.

– Я бы все это могла делать, – сказала Присцилла. «С чего бы ей утруждаться?» – Чтобы знать то, что вы знаете. Я же должна чему-нибудь научиться.

Она заманила его молодыми художниками, воодушевленными перспективой его покровительства, и произведениями, выглядящими как выгодная добыча. Через неделю Моррис признался, что заинтересован. Он согласился на обкат.

После этого Присцилла сделала критический шаг. Она предложила Моррису – с учетом его способностей и приверженности, – что ему следует подумать о том, чтобы самому заниматься частью портфеля Уолтера.

– На это Айрин нипочем не согласится, – возразил он, – да и Уолтер вряд ли.

Присцилла ответила:

– Давайте я попробую.

Уолтер стал небольшой знаменитостью. О нем планировали публикации три глянцевых ежемесячника. Проявляли интерес музеи. Фиби полувсерьез предложила ему нанять себе светскую секретаршу. Воодушевленный вниманием общества, Уолтер знал, как защитить свою частную жизнь. Успех его никогда не посягал на его привязанность к Присцилле, и он даже связывал его приход с ее появлением: то нежданное счастье, что она ему подарила, казалось, распространилось и на восторги славы. Что бы ни делал Уолтер, он на протяжении каждого дня неизменно сознавал, что она восторженно завершит его своими буйными вокализами.

Художники и их галеристы не могут обойтись порой без недоразумений. В Уолтере любая размолвка с Айрин вновь вскрывала тот резервуар страсти, который его роман с Присциллой не вполне осушил. В ноябре Айрин продала «Подготовленное фортепиано» – одну из его любимых картин – коллекционеру в Де-Мойне. Уолтер пришел в ужас:

– Да он засунет ее себе в силосную башню, и ее больше никто и никогда не увидит.

В тот вечер Присцилла намекнула Уолтеру, что подобных недоразумений следует избегать. Неужели необходимо вверять все свои картины одному человеку? Уолтер ответил, что поскольку так много работ он оставил себе, то чувствует себя обязанным передать остальное Айрин. И все равно с Присциллой «в теории» он согласился.

Так у Присциллы возникла отправная точка. Она еще не сообщила Уолтеру, что Моррис тоже стал торговцем. Известие это она принесла ему на следующий день. Моррис – ровно тот, кто нужен Уолтеру: друг, понимающий его творчество, он никогда не допустит безответственности, продавая его.

Возможно, ответил Уолтер; но как же быть с Айрин? Когда Присцилла вновь затронула эту тему, он сказал, что Моррис – превосходная мысль, вот только Айрин будет твердо против. Присцилла спросила: а если она согласится? Тогда, сказал Уолтер, это превосходная мысль.

Присцилла записалась на встречу с Айрин. Она знала, что ей делать. Айрин не видела никакой причины делиться с кем-либо успехом Уолтера – даже с собственным братом. Присцилле придется замаскировать природу договоренности между Уолтером и Моррисом – она будет вынуждена солгать. Если впоследствии правда выйдет на поверхность, Айрин будет знать, кто морочил ей голову. Присцилла была согласна на такой риск, поскольку покамест выигрывала. Она успешно добилась Морриса, удержала Уолтера, оба они приняли ее план. Если претворение его в жизнь требовало лжи, она солжет и будет иметь дело с последствиями, когда они случатся. Если ее поймают, она будет утверждать, что ее не так поняла Айрин, или Уолтер, или оба. Возможно, придется драться. В ее положении драться есть за что.

Присцилла заверяла себя, провозглашая свою задачу по сути семантической. Если я могу отыскать правильные понятия, Уолтер будет считать мое предложение одним, Айрин – чем-то совсем другим. Как они будут разговаривать, обсуждая его? Какими словами пользоваться? Какие вопросы задавать? Определенные слова, вроде продавать, могут разрушить ее планы. «Айрин, Моррис только что продал мою „Последнюю герцогиню“»[114]114
  Отсылка к драматическому монологу британского поэта Роберта Браунинга My Last Duchess (1842).


[Закрыть]. От возможности такого заявления Присцилла невольно содрогнулась. Временами ее обуревали сильнейшие сомнения. Она составляла списки всех слов, которые могут пригодиться в обсуждениях коммерческих сделок. Столькими другими понятиями заменить собою корявость продавать и покупать: управлять, заниматься, приглядывать, обеспечивать… Не этими ли самыми словами станут пользоваться Уолтер и Айрин? Предложение возникло из напряженной ситуации; им неизбежно будет по-прежнему отчасти неловко, а потому, скорее всего, они станут употреблять эвфемизмы. Присцилла предпочла ввериться своей удаче и своим спискам. Ей неплохо удастся следить за общением Уолтера с Айрин, чтобы предвидеть опасность.

Она подготовила специально для ушей Айрин такой вариант своего предложения, какой согласовывался бы со всем, что б ни сказали Моррис и Уолтер. Прибыв к назначенному часу в «Галерею Креймер», она ощущала в себе новую уверенность: она представляла Уолтера профессионально.

Присцилла сообщила Айрин, что Уолтер глубоко сожалеет об их разногласиях насчет «Подготовленного фортепиано». У него такое чувство, что в происшедшем нельзя винить ни его, ни Айрин. Нельзя ли подобные недоразумения в будущем предотвратить, прося некое третье лицо выступить арбитром в случае тех или иных отдельных картин? Он предлагает на эту роль ее брата. Что Айрин насчет этого думает? Особые полномочия Морриса будут задействованы лишь изредка…

– Моррис будет идеален, – перебила Айрин. – Я надеялась, что он согласится делать что-то подобное и для меня.

Присцилла не поняла этого замечания.

– Уолтер будет…

– Ему не требовалось мое одобрение. Хотелось бы мне, чтоб наш дорогуша понял уже наконец, что я работаю на него. – Айрин умолкла. – Почему он не поговорил со мной сам?

– Потому, – тут же ответила Присцилла, – что его смущала ваша размолвка. Потому я и согласилась посредничать. – Чувствуя себя профессионалкой, она решила тотчас же разыграть свою ставку: – Если вы ему сейчас позвоните, он будет в восторге.

У нее на глазах Айрин набрала номер.

– …так я для вас недостаточно хороша, мистер Трейл? – произнесла Айрин. – Вам нужно, чтобы за вами приглядывал мужчина…

Вешая трубку, она улыбалась. Присцилла, выходя из галереи, – тоже.

– Я это сделала как бы двусмысленно, – двусмысленно сообщила она Моррису. – Вы станете «принимать решения» по некоторым картинам. Смысл она уловила.

– Мисс Приз, вы звезда. Могу я поинтересоваться, зачем вам это?

– Я же вам сказала – чтобы копаться в ваших утонченных мозгах.

– На здоровье. А хотя б одна маленькая гаденькая причинка меня утешить?

– Я хочу Уолтера, сами знаете. Там слишком круто для таких соплячек, как я.

– И то. И вдобавок чем-нибудь похвастаться мамуле и папуле?

– Ох, ну, может. Чтоб Мод не надоедала.

Присцилле суждено было обрести и награды ощутимее. Моррис упорствовал в том, чтобы ей за проделанную работу платили деньги; ее готовность ему помогать бесплатно лишь отражала высокомерие, свойственное ее сословию. Он предложил ей процент от тех сделок, которые она готовила. На это она согласилась. Со временем отметила, до чего зависимой это ее сделало. Она принялась зарабатывать ощутимые суммы, а у него в последнее время стали случаться какие-то кардиологические «неудобства».

– Только не вздумайте мне тут умирать, мне еще столькому нужно у вас научиться! Кроме того, вы же знаете, что я не пригодна к найму ни у кого, кроме как у вас. Без вас я никто.

Тогда он ничего ей не ответил. Несколько дней спустя упомянул, что оформляет полис страхования жизни, где она указана бенефициаром. Присцилла разрыдалась. Моррис одарил ее одним из своих редких объятий.

– Дорогая Приз, подумайте, какой экстаз мне будет ассигновать вас из пустоты!

Завоевав себе Морриса, Присцилла, быть может, совершила свой самый внушительный подвиг. Умный, циничный, не доверявший женщинам, он дал маленькой шиксе завоевать его доверие одним лишь усилием воли. Он оправдывал это удочерение шармом Присциллы, ее верностью, полезностью, едва замечая ее чуждость для него – и до чего странно сам он поддался ее причудливой решимости.

Подход Присциллы к Айрин произвел впечатление на Уолтера, укрепив его тягу к ней толикой уважения. Когда она просила предоставить Моррису работу, ему бывало трудно ей отказать. Хоть она и не просила часто (в итоге Моррис не продал ни одной его картины), сами работы порой много что значили для него – хотя бы потому, что были новыми. Присцилла в таких случаях сражалась с Уолтером упорно, и его согласие тогда становилось как инструментом, так и мерой ее силы. Разве он ей не обещал? Неужели он не способен ей доверять? Он ее не любит? От каждой такой победы она становилась чуточку уверенней в своем месте в жизни Уолтера, и как бы для того, чтобы доказать непревзойденность этого места, она бросила себе вызов – убедить его, что ему следует отдать Моррису портрет Элизабет. На это потребовалась вся ее сноровка и чуть больше недели, чтобы истощился его отказ, сопротивление, нежелание. Однажды утром она проснулась и увидела, что на стене мастерской портрета больше нет, а стоит он у передней двери, завернутый в целлофановое полотно. Впервые с самого ее приезда сюда в сентябре Присцилла почувствовала, что может назвать этот большой город, в котором живет, своим.