Текст книги "Сигареты"

Оуэн и Фиби: II
1962–1963

Когда Оуэн отвернулся от нее тем летом, Фиби могла различить, что́ происходит; не почему. Оуэн начал относиться к ней как к врагу. Что сделала она, чтобы так настроить против себя того, кого так любила? Фиби призвала все свое терпение, надеясь, что если Оуэн и не откажется от этой враждебности, то хотя бы объяснит ее. Позднее она стала осторожной, а иногда враждебной и сама. Тогда Оуэн пристально смотрел на нее без удивления, как будто разглядывал любопытную старую фотографию.

Фиби начала страдать от двух несчастий. Во-первых, на несколько месяцев она потеряла Луизу и Уолтера, а любой из них мог бы ей помочь. Во-вторых, ее ползучая болезнь отравила ей и жизнь, и восприятие этой жизни.

Когда не работает щитовидная железа, это не воспринимается как симптомы. Уныние и возбуждение, даже несварение желудка трактуются как индивидуальные и обычные проявления. Только в сентябре Фиби обратилась к врачу – терапевту общей практики, который с ходу определил, в чем беда. Ей следует, сказал он, проверить основной обмен веществ, как это принято; для этого он ей посоветовал обратиться к специалисту по эндокринной патологии. Оуэн кого-то порекомендовал; и тогда ее несчастье усложнилось неверным диагнозом.

У доктора Севарейда случилось прозрение специалиста: он лечил тысячи железистых расстройств и мог определить их с первого взгляда. Как только к нему в кабинет вошла Фиби, он увидел, что заболевания щитовидки у нее нет. Так ей и сказал. Конечно, следует проверить основной обмен веществ – эта оценка лишь докажет его правоту. Тотчас же он представил ее медсестре, которая эту оценку и произвела.

В исследовании замеряли обменную деятельность, фиксируя объем кислорода, который пациент потребляет за определенное время. В соседнем кабинете сестра заткнула Фиби уши и нос резиновыми пробками, а к ее рту пристроила маску. Через нее Фиби дышала кислородом из стоявшего рядом баллона; затычки сокращали ей поступление кислорода лишь до того, который подавался из цилиндра.

После того как Фиби начала дышать через маску, медсестра вышла из кабинета где-то на полторы минуты. Вернувшись, проверила результаты на мониторе, и ее потрясло, когда она обнаружила, что показатели не нормальны, – потрясло потому, что она верила в профессиональную лихость своего нанимателя так же, как верил в нее и он сам. Пока ее не было, сказала она, какая-нибудь пробка наверняка ослабла и впустила воздух. Поскольку ее за такую халатность могли уволить, она умолила Фиби не говорить врачу, что она оставляла ее в одиночестве.

Ей не следовало беспокоиться. Доктор Севарейд взглянул на результаты и заметил:

– Высоковато, но тревожиться не след. Должно быть, у вас уши подтекают.

Фиби обрадовалась, что не нужно врать про медсестру, и осталась довольна, что у нее все в порядке со щитовидкой. С удивлением узнала она, что у нее кардионевроз.

– Не волнуйтесь, с вашим сердцем все в порядке – это лишь мелкая неполадка нервной системы.

Доктор Севарейд предоставил Фиби то, чего она жаждала: авторитетное объяснение ее необычайным чувствам. Она так и не усомнилась в его суждении. Он мог описывать симптомы, о которых она даже не упоминала: одышку, приливы. Когда он попросил ее вытянуть руки, те беспомощно задрожали.

– Вы видите, что состояние это физически реально, несмотря на то что происхождение его психогенно. Это то, что люди обычно называют «нервишки пошаливают». – Фиби вспыхнула как по команде. – Вероятно, какое-то время вы были расстроены чем-нибудь, что в вашем возрасте естественно, – да и в любом возрасте. – Он тепло улыбнулся и прописал милтаун[42]42
  Miltown – торговая марка легкого транквилизатора мепробамата, впервые синтезированного в 1946 г.


[Закрыть] в умеренных дозах. Если не полегчает через месяц, всегда можно попробовать психотерапию.

Успокоительное притупило муку Фиби. Но приступы депрессии у нее ухудшились, и с каждыми проходящими днем и ночью сердитое сердце ее билось все быстрей, а ночи она проводила не менее бессонно, чем раньше. Больше всего, вероятно, обескураживал ее голос в голове. Первоначально не громче шепотка, теперь он безжалостно болботал, унижая ее тем, что она едва ли могла вытерпеть: то был ее собственный голос, ставший гадким.

Фиби назвала этот голос верещалкой. Его она винила в том, что у нее колотится сердце, что он не дает ей спать в три часа ночи, а когда она все-таки засыпает – будит через каждые два часа. Когда однажды осознала, что начала с этим голосом пререкаться, у доктора Севарейда она попросила имя терапевта. Он ей посоветовал поговорить с Оуэном. Оуэну же конфиденциально порекомендовал своего коллегу доктора Строба.

Как и доктор Севарейд, доктор Строб был опытен и честен. Фиби не могла знать, что обоим врачам Оуэн описывал ее длительно и в тех понятиях, что лишь укрепляли его собственные предубеждения. Оуэну то, что Фиби невротична, доказывало, что она ведет неправильный образ жизни, и обосновывало его к ней недоверие. Она ошибалась с самого начала. Ему следовало заставить ее слушать его, вынудить ее остаться дома. Оуэн хотел, чтобы ее врачи поддерживали такие взгляды, и он нарисовал им портрет Фиби, близкий к карикатуре: жизнь ее утратила всякую упорядоченность, ее друзья принадлежат задворкам общества, она принимает наркотики, предается половой невоздержанности.

Фиби знала, что́ Оуэн о ней думает. Когда б ни обсуждала она с ним свою жизнь, он оставался честно непонимающ. Стоило сообщить ему, что ей трудно засыпать, он предлагал перестать засиживаться допоздна. Ей не нравилось выслушивать его советы, пригодные для детей, и она презирала его убежденность, будто он ее понимает. Она решила в его присутствии хранить молчание. Своей верещалке сказала, что объяснять ему что-то – все равно что пытаться изменить политическую партию, вступив в нее. Верещалка ее отчитала: детка, разве так положено разговаривать с врачом? Он расскажет тебе, у кого в семье яйца. Фиби: «Ты такая дешевка».

Доктора Строба Фиби вдохновляла на доброту и этой доброте была рада. Она и догадаться не могла, до чего жалким вышел ее образ со слов Оуэна. Доктор Строб с готовностью принял этот образ, поскольку она пришла к нему с ярлыком безупречного мнения доктора Севарейда, а ему требовалось доказательство того, что у ее невроза есть основание.

Дальнейшие улики предоставляла сама Фиби. Ее лихорадочное возбуждение провоцировало половой зуд, и она часто мастурбировала. С мужчинами, которые привлекали бы ее особо, она не дружила, а в отборе чужаков заходила не туда даже на светских сборищах (то были единственные случаи, когда она осмеливалась к ним приблизиться). У нее случились три случайные связи, после которых она ощущала себя униженной. Когда о них узнал доктор Строб, то, как описал ее Оуэн, показалось еще правдоподобнее.

Не сознавая своего недуга, мучимая неприятными ощущениями, Фиби пришла к выводу, что она, должно быть, попросту странна – возможно, поистине невротик. Ее обуяло ощущение одиночества, неважно, бывала она в такие мгновения одна или нет. Она решила, что мир бросает ее на произвол судьбы; и раз другим с нею бывало нелегко, задумалась, что еще может ее утешить. Поскольку самые обыкновенные переживания теперь обретали необычайную насыщенность, она принялась допускать, что мир вокруг нее представляет собой больше того, что она прежде в нем видела; что жизнь вообще – и ее жизнь в частности – зависит от менее зримой, более абстрактной, более значительной действительности. Ища проявлений этой мысли, она отыскивала их в изобилии: в непреднамеренно выразительных жестах посторонних, в их пристальных взглядах, направленных на нее, в словах, какие выскакивали на нее из будничных контекстов того, что она читала и слышала.

Луизу, видевшуюся с Фиби несколько раз в ноябре, обескуражила ее внешность, а еще больше – невнятная новая манера разговаривать. Однажды, обсуждая по телефону Оуэна, Фиби хрипло сказала ей:

– Дорогая мамуля, как же он не способен понять? Когда скверно-то – ладно, но когда я в экстазе? Я знаю, что мой ум всегда обрабатывает одна лишь Природа. Вот я и чувствую, как она трудится над моим умом…

– У всех свои взлеты и падения…

– Нет. Вот потому-то я и не могу быть голоском в большом хоре? Я б удовольствовалась быть и карманным градусником.

– Градусником?

– Знаешь, когда солнце передвинулось в сердце земли (вообще-то оно по-прежнему там), его способен был почувствовать любой – даже Президентские Посредники.

– Кто?

– Есть только одна планета, мамуля, что б ни говорили астрономы. Знаешь, как я ее называю?

– Нет.

– Яблоком божественной любви! Под «божественным» я имею в виду слаженность очевидно противоположных векторов. Вот что дарует нам мимолетный взгляд на духа святого. Знаешь, духа с ватой? В которой держать градусник. Шутка, мамуля.

– А-а… понятно.

– Как бы то ни было, все это одно, и оно – я.

Луиза извинилась за то, что не понимает ее, и попросила время на обдумывание услышанного. Вскоре, однако, все время Луизы стало посвящаться ее сыну Льюису, а Фиби она оставила Оуэну – он же всегда «обожал» ее и все ее интересы принимал близко к сердцу.

Вата и Президентские Посредники вплыли в речь Фиби из бесед с ее верещалкой. Фиби ей сказала:

– Я лишь червячок в Большом Яблоке…

И что же ты видела, а?

– Девушек милей меня, вот что я тебе скажу.

Милых мальчиков, клянусь Господом. Я же тебя знаю – тебе каждый мальчик мил.

– Нет, мне от них грустно. Находят девочку и ведут ее прямиком в морозильник поглядеть, какой она станет, когда состарится. С ума сойти.

Идешь по улице, а думаешь только о любви. Ручки свои девчачьи лучше при себе держи, сучка ты мелкая.

– Я так все время делаю.

Я не про это. Я говорю о дальнем склоне.

– Ты про увал с женским монастырем Пресвятого Сердца?

Ох, сердце – это ты, сердцевина артишока! Не святое сердце, потому что никакой это не увал будет, а вата…

Фиби поразила эта шуточка с ватой. Она пронзена дырами у себя в теле, которые затыкала ватой. Сквозь нее, думала она, возможно пробиться к возносящему свету, протекающему через нее.

В октябре, в самый разгар ракетного кризиса[43]43
  Имеется в виду т. н. Карибский кризис 16–29 октября 1962 г. – чрезвычайно напряженное политическое, дипломатическое и военное противостояние между СССР и США, вызванное тайной переброской и размещением на Кубе военных частей и подразделений Вооруженных сил СССР, техники и вооружения, включая ядерное оружие.


[Закрыть], общий страх подействовал на Фиби свирепо. Когда опасность отступила, то абстрактное значение, что искала она в мире, кратко воплотилось в героическом образе Президента. Она ему написала письмо:

Если признаем, что Природа обрабатывает ум, война тогда – вопрос ума. Я знаю, что Вы это знаете. Пока солнце всплывало сегодня над Бруклином, я видела, что Вы овладели слаженностью противоположных векторов, что само по себе дарует нам мимолетный взгляд на свет, каковой некоторые зовут божественной любовью, ибо она гармонично сплавляет воедино расы, нации и религии в таком мире, какой выдерживает понимание. Поскольку этим конфликтом Вы овладели, я ощущаю себя как бы оглушенной любовью, словно колокол на свадьбе у ангелов. Вы (не намеренно) украсили всякий угол сердца моего изысканными, яростно благоуханными цветами. Да и не забыла б я, идя рядом с Вами, все еще и вечно восхитительное женское привиденье, преследующее меня и поощряющее меня, словно весенний ветерок в ее улыбке. Вот как излечилась я на самом-то деле от своих сожалений.

Верещалка произнесла: Не беспокой его, когда он так занят.

– Ладно, отошлю его Президентским Посредникам. Им виднее.

Фиби показала письмо Уолтеру; тот предложил ей подождать до утра. Если ей нравится писать, предположил он, почему б не вести рабочий дневник? Замечательная мысль, ответила Фиби. Когда она взглянула на письмо в следующий раз, оно показалось какой-то белибердой, и Фиби убрала его в ящик стола, а ее верещалка хихикнула: Ты по-прежнему Его обожаешь…

С Уолтером Фиби виделась меньше и меньше. В его жизни появилась Присцилла – ухаживала за ним, занимала все его время. Внутренне Фиби полагалась на Оуэна, потому что любила его по-прежнему и потому что он господствовал в ее грезах, когда, к примеру, она просыпалась бросить вызов еще одному долгому дню в черноте поздней ночи, одна, в поту, а сердце мутузило ее изнутри. Звонил Оуэн нечасто.

В конце ноября при скандальных обстоятельствах арестовали ее брата Льюиса. Фиби отказывалась верить тому, что́ о нем говорили публично. По мнению доктора Строба, такое сочувствие подтверждало склонность Фиби к распущенности. Он стал относиться к ней покровительственнее обычного.

Фиби взялась вести дневник:

В искусстве мы должны начать с того, чтобы упразднить все исторические классификации – они лишь производят зажатых персонажей. Мы желаем красоты новизны стиля для всех эпох и земель. Ведь это Рождество, не так ли… «Никакого Ада»?..

Как бы в признание праздника верещалка смягчила тон, дублируя голос самой Фиби в одержимостях помечтательней:

– «Ave Maria» Гуно…[44]44
  «Радуйся, Мария» (лат.) – популярное переложение (1853) молитвы Богородице, в котором на слегка измененную «Прелюдию и фугу до мажор» И. С. Баха наложена мелодия французского композитора-романтика Шарля-Франсуа Гуно (1818–1893).


[Закрыть]

Начинаются каникулы – но не для Марии Стюарт. Аве Мария Стюарт! Это как Рождество на войне. О, ты помнишь! Мертвые на частоколе в Геттисберге[45]45
  Имеется в виду т. н. атака Пикетта – эпизод Гражданской войны в США, фатальный штурм пехотой Конфедерации под командованием генерал-майора Джорджа Пикетта (англ. picket – частокол) позиций федерального генерал-майора Джорджа Мида на Кладбищенском хребте в последний день битвы при Геттисберге 3 июля 1863 г. Атака изменила ход всей войны и считается одной из самых знаменитых атак в мировой истории.


[Закрыть], и: «Орды из-за Ялу»[46]46
  Фраза относится к маньчжурскому вторжению в Корею в декабре 1636 г. и взята из книги «Интеграция Кореи» (The Passing of Korea, 1906) американского миссионера, ориенталиста, публициста и политического активиста Хоумера Безалила Хулберта (1863–1949), выступавшего за независимость Кореи. Река Ялу (также Ялуцзян, Амноккан, в старой русской географической литературе Амнокганг) – река, определяющая юго-западную часть границы между нынешними КНР и КНДР, также была местом известных сражений в ходе Японо-китайской (1894) и Русско-японской войн (1 мая 1904 г.).


[Закрыть].

– Пальмовые листья и гребни на тех кортежах. Не любезней было бы переродиться в счастливых

 
Старых ночах Святого Таинства,
Слыша, как Гимны поют Твою честь
До краев земли.
 

Ты весь свой французский растеряла, говорит Мария Стюарт.

– Помню красивые Рождества. Репродукции в дареных книжках – Рождество было небом берлинской лазури с волхвами и звездой. А еще орга́н и колокола. Порой они громыхают Мессой смерти – страхами и болями.

У нас же мир вроде как.

– Лишь божественными руками возможно осушить слезы. Вдали на сельских склонах шпили ведут счет торжественным рождественским хоралам. На улочках городишек поют в запахе снега и озона. А здесь тени по всему снегу – и крики, не гимны.

Ты не осмелишься сделать и шага в церковь. Тебе захочется целовать людей, а тебе там дадут лишь петь да плакать.

– Пылкие желанья на ветру! Избавь сердца наши и глаза от раздраженья. Воздвигнем одну рождественскую елку в театре «Мороско»[47]47
  Morosco Theatre (1917–1982) – бродвейский театр поблизости от Таймз-сквер в Нью-Йорке, спроектированный архитектором Хербертом Дж. Крэппом для театрального импресарио, продюсера и режиссера Оливера Мороско (1875–1945).


[Закрыть], а другую – на мясном рынке «Бикмен».

Почти все Рождество провела она в постели, с лихорадкой, сопливая от укоренившегося бронхита. Инфекция отягчала ее обычные симптомы. Встала она ради Оуэна, который выступил с предложением помочь – в обмен на то, что она откажется от Уолтера. От ссоры с ним она впала в угрюмость, хоть он потом и слал ей деньги. Само Рождество Фиби отпраздновала в постели одна.

Уолтер на несколько дней уехал с Присциллой. Фиби согласилась присматривать за кошкой одной своей подруги. Вскоре уже думала, что другого общества у нее больше никогда и не будет. И никто в этом не виноват, только она сама. Никого не винила за то, что ею пренебрегли, – даже Оуэна. Даже Луизу, которая за ним пряталась.

– Погляди на меня – двадцать лет, а груди морщинистые, как пенка на горячем молоке.

Фиби оставила все мысли о работе натурщицей. Писала все меньше. (У нее тряслась рука, измождение вело к тому, что она отвлекалась, и тем самым извиняло рассеянность.) Однажды утром с Фиби спали джинсы – просто соскользнули с бедер, на которых не осталось мяса. Она обняла ту разруху, в какую впало ее тело. Ей было больно. Иногда му́ка ее колотящегося сердца взмывала до ослепительной боли, от которой она вновь уползала в постель, сворачивалась на ней и терпела. Поскольку ощущения, чувства и мысли не ослабевали у нее никогда, Фиби пришла к заключению, что выстоять против них у нее нет ни малейшей возможности. Что она доказывает, держась настолько долго? Выживание означало лишь беспрерывную кару. Она такого не заслуживала; она не заслужила себя.

Однажды вечером в начале февраля она встала с кровати и по пути в ванную подобрала у себя с рабочего стола перовой резак. Пустила в ванну теплую воду и села туда с ножом в правой руке. После нескольких минут робко провела себе по левому запястью, делая надрез, перпендикулярный венам – синим и набухшим под прозрачной кожей. Под кончиком лезвия возникли четки красных капелек. Кошка подруги пришла за нею в ванную и сидела теперь на унитазе, примостившись на задних лапах, пристально глядя на Фиби. Взгляд кошки – совершеннейшего внимания и безразличия – вдруг прервался розово-белым зевком, при котором голова кошки исчезла за ее ртом. После этого животное устроилось на животе, скрестив передние лапы. Фиби переложила нож в левую руку. Пристроив загривок на бортик ванны, она принялась мастурбировать под водой. Наслажденье – слабое, краткое, тревожащее – оставило ее в живых.

Фиби открыла спуск и вышла из ванны. Пока одевалась – поставила греться банку консоме. Одевалась не спеша. Потом вышла наружу и двинулась на восток сквозь ясную и безветренную ночь, холодную, но не морозную. Пока пересекала город, ей было и онемело, и настороженно – онемела она от холода и грязи, а бдела от мечущегося ритма у нее внутри. Пока переходила от одной струящейся авеню к следующей, каждый темный квартал между ними становился мостом, возносившим ее в новый полузаброшенный улей, где спали и слонялись существа из несозданных снов, обалделые от встряски собственного рождения. Они ее не огорчали, не по ним она печалилась, и взгляд любого из них мог означать лишь, что кто-то желал ей добра; она шла дальше. Через полчаса пересекла под эстакадой трассу и оказалась у «реки». Вытерла глаза, изжаленные до слез от холода и воздушной грязи. Над городским сияньем в безлунном небе поблескивали разбросанные звезды, не без милосердия покачиваясь над судорогами ее мысли.

Фиби замерзла. Поспешила к Четырнадцатой улице и нашла кофейню. На Фиби были русские сапожки, мужские вельветовые брюки, военно-морской бушлат с двумя свитерами под ним, лыжные варежки и клетчатая шерстяная шапочка с опущенными ушами. Заказав себе чаю, она сняла шапочку, варежки, бушлат и один свитер. Остальные клиенты заведения расслабились. Кто-то из открытого космоса превратился в милую девушку с довольно большими глазами. Трое молодых людей у стойки принялись ее дразнить, делая ставки на то, сколько у нее заняло влезть во всю эту одежду. А как насчет того, чтоб из нее вылезти? Едва ли Фиби была против. Никакого внимания к себе она не привлекала неделю – или же с тех пор, как захотела умереть. Один мужчина сказал, что это преступление – так кутаться, чтобы никто не мог ее разглядеть: хорошенькая девушка – вот к чему сводится жизнь. От его слов к Фиби вернулся окружающий мир. Ей захотелось расплакаться. Когда он спросил, можно ли проводить ее домой, она согласилась.

Оказавшись у нее в студии, он обошелся с нею нежно и чуточку нетерпеливо. Из-за своей худобы она выключила свет и первой забралась в постель. Он принялся тереть ее руками. Она вскрикнула. Он это принял за знак наслаждения; Фиби же имела в виду нечто иное. Она переживала посещение – или, по крайней мере, необычайный визит. В комнате у нее пошел снег. Из бездонного темного потолка снег падал и беззвучно хлестал по ней. Валясь на нее и сквозь нее, снежинки ощущались легкими и теплыми.

– Постой, – взмолилась она, – это прекрасно… – Парнишка понимающе хмыкнул. Фиби оставила его в покое, отдавшись мягкой суматохе. Возносилась навстречу ей, скользя сквозь кольца осколочного света, выше, выше. Куда это она? Выше она обнаружила или мысленно собрала паутину сияния, откуда сыпались снежинки. Она догадалась, она знала, что́ это: звезды. Качающиеся звезды выплеснулись в сумрак ее ума. У нее не было сил сопротивляться этому ливню или паучьим волоконцам над ним, какие всасывали ее в себя. Она распознала, куда явилась: в абстракцию под названием любовь. По ней колотило любовью, и ее втягивало в любовь – а этот бедненький мальчик все еще в нее тыкался. Ну еще б. Любовь средь нас раскрошена в куски так, как свет разбросан по всему небу: там и сям, то же самое. Выплеск, так и не застывший – если не считать постоянства перемены – в движении его фрагментов. Каждая звезда шла по своему кольцу, каждый мужчина в своей жизни, каждая женщина в своей, они томились по касанью и соприкоснуться никогда не могли, и все же одна жизнь, одни мы. Вот почему я люблю безоблачные ночи, подумала Фиби. Вокруг нее сияла истина. Фиби вплывала в неразбериху света. Самой себе не веря, она рассмеялась: – Это мы! – Тело ее сотрясалось от ликования, когда он потерялся у нее внутри. Потом несколько дней воздерживаться от него ей удавалось с трудом.

Фиби нужно было с кем-нибудь поговорить об этой радости. Едва вернулся Уолтер, она пришла к нему. Когда призналась, что какой-то чужак восстановил в ней веру в жизнь, сказав, что она хорошенькая, Уолтер ее отчитал. Она продает себя вразнос бродягам. Им наплевать на любовь и истину:

– Их путеводный свет – забраться к тебе в трусики.

Уходя от него, Фиби противна была сама себе; и отвращение прочно вылечило ее от самоубийства. Ее ничтожная жизнь не заслуживала драматического лекарства. Не успела она подумать: «Когда я дошла до реки, надо было прямо в нее и прыгнуть», – как ее верещалка сочувственно тявкнула: В Восточную реку? Милочка, да ты б не утонула, ты бы в ней подавилась насмерть. Фиби записала в своем дневнике:

Прыжок в неведомое – это прыжок обратно в детское: очередная несбывшаяся мечта, да еще и претенциозная.

Она смирилась с тем, чтобы жить больной, ребячливой взрослой, чередой надеющихся и стыдных воплощений. Вспоминала отца, с которым делила годы любви и с кем разговаривала злобно. Ей хотелось поговорить с ним опять – каким-нибудь другим тоном.

С доктором Стробом Фиби не виделась месяц. При ее следующем посещении в середине февраля он заметил, что она ведет себя безответственно, не являясь, когда ей назначено. Она не только навредила себе – она не позволила ему сообщить о ее состоянии Оуэну, а он весьма расстроен. Так Фиби узнала о сговоре терапевта с ее отцом. Она увидела возможность начать с чистого листа, раз уж и она, и Оуэн теперь оказались не правы: она орала на него, он действовал у нее за спиной. Фиби написала ему письмо:

…Меня мучительно удивило, что ты мог разговаривать с кем-то обо мне, даже с врачом, так конфиденциально. Очень жаль, что ты не пронаблюдал за результатами. Теперь я хотя бы понимаю, почему он так пристально на меня пялится, меня саму так и не видя. (Это правда, я всегда ношу то волшебное кольцо, что ты мне как-то раз подарил!) Поскольку я способна оценить твое желание разговаривать с кем-то обо мне, быть может, ты окажешься способен оценить и то, что мне это видится вполне омерзительным? Я знаю, ты хотел как лучше, – именно так и ведут себя «такие, как ты», вам всем так хорошо это удается: подытожить жизнь в нескольких словах. Кто-нибудь когда-нибудь видел тебя насквозь, вплоть до оборотной стороны?..

Оуэн не ответил. Фиби опасалась сказать такое, чего не имела в виду, если бы стала звонить по телефону; поэтому написала еще одно письмо, на сей раз – Луизе. Заговорив в нем об Оуэне, она попросила о помощи:

…Вопрос становится очевиден: возможно ли наладить связь с человеком? Передать, что такое моя жизнь…

Жизнь продолжается и продолжает становиться тем, чем она уже была. Есть различия формы, только и всего. Или я, быть может, чувствую, что я по-прежнему множество разных людей, но это все равно всего один человек сражается как безумный – безумно унижая себя – …

Были мгновенья, когда ты улыбалась, – ты была неотразимо собой, даже если осекала улыбку через секунду после того, как она проявлялась. Я все про это знаю…

Я все слабее и слабее, я смиренно даю всему случаться. Комната моя – сон. И вещи в ней тоже, включая мои ступни. Иногда я воплю сонными воплями. А растеряла я свою уверенность – мою «дерзость». Мне и нежность нужна – нескончаемая нежность, что сопутствует началам. И вот я ору, как малое дитя, которое отставили в сторону. Отставили не только люди – еще и вещи. Однако из-за этого я не чувствую себя нечеловечески, я себя чувствую очень человечески…

Луиза, придя повидаться с Фиби, обнаружила, что свою дочь видеть она не в силах. Она не знала, с чего начать. Фиби она предлагала доверять той медицинской помощи, которую та получает, – и отпрянула: в тень Оуэна, как Фиби это рассматривала. Фиби по-прежнему отказывалась порицать Оуэна, напоминая себе, что он оплачивает ее врачей и шлет ей деньги. Покамест она низвела его до того, кто просто подписывает необходимые чеки.

Поскольку ни на кого больше нельзя было полагаться, она рьяно льнула к себе самой. Эта ее «самость» стала все более ускользающей: Фиби то и дело ослабляла хватку на своей боли, своих треморах и своих взрывных чувствах. Однажды днем она отправилась посмотреть кино – «Дневник сельского священника»[48]48
  Journal d’un cure de campagne (1951) – драма французского кинорежиссера Робера Брессона.


[Закрыть]. В одной сцене там кюре постарше говорит молодому главному герою, что, кого б ни призвала духовная стезя, в истории христианства он найдет пример своего призвания. Идя домой меж поседевшими сугробами, Фиби спрашивала себя, не святой ли Лаврентий с его железной решеткой у нее такой пример[49]49
  Лаврентий Римский (ок. 225–258) – архидиакон римской христианской общины, казненный во время гонений, воздвигнутых императором Валерианом. Был заживо изжарен на железной решетке: под нее подложили горячие угли, а слуги рогатинами прижимали к ней его тело.


[Закрыть]. Дома она записала себе в дневник:

Если б не сокрыты были старинные обычаи, мы б могли спасать себя, смертию смерть поправ[50]50
  Отсылка к Пасхальному тропарю (после VI в.) – главному торжественному песнопению праздника Пасхи в Восточной православной церкви и тех Восточных католических церквях, которые используют византийский обряд.


[Закрыть]. Божественный наказ направляет нас к добровольному уничтожению – лучше всего огнем, «дабы очистить заблудшую душу».

Подобные размышления примиряли Фиби с «пламенем», прижигавшим ее изнутри.

Время от времени она возвращалась к тем местам и людям, какими некогда наслаждалась. Ее изменчивый темперамент не давал таким вылазкам успокаивать ее так, как она на это надеялась. В «Кедре» одним февральским вечером какой-то писатель рассказал компании у стойки бара якобы правдивую историю, развлекшую всех, кроме нее. Прошлым летом пара его друзей путешествовала на машине по Новой Англии. Под конец одного дня на проселке в Белых горах они нагнали цепочку из сорока с лишним девочек, возвращавшихся после похода в лагерь. Девочки – от десяти до тринадцати лет – выглядели смертельно уставшими. Отряд вели четыре вожатые – девушки лет двадцати. Друзья писателя подъехали к концу этой ковылявшей ватаги. Спросили, сколько еще девочкам идти. Мили три, ответили им. Кого-нибудь подвезти? Еще б! Четверо залезли на заднее сиденье. Мужчины объяснили, что взамен им придется «взять в рот». Девочки не знали, что это означает; как только им объяснили, они кубарем выкатились из машины. Мужчины остановились чуть дальше вдоль цепочки и возобновили свое приглашение. В машину залезли другие девочки – и вылезли из нее. Наконец мужчины, поравнявшись с вожатыми, спросили: «Кого-нибудь подвезти?» – «Ладно». – «Запрыгивайте». Две вожатые устроились на заднем сиденье, никто ничего больше не сказал, и машина отъехала под пристальными взглядами сорока шести только что просвещенных маленьких девочек.

Сперва Фиби не поняла соль истории. А когда сообразила, какой фокус разыграли мужчины, – расплакалась. Друзья недоуменно посмотрели на нее. Она разнесла пивную кружку об пол и выбежала наружу.

На своих друзей она сердилась меньше, чем на человечество в целом. Мужчины и женщины глядели друг на дружку и видели только повод для презрительных шуток. Повесь ярлык на соседа своего – любая бирка годится: пшек, жид, минетчица. Она содрогнулась, вспоминая женщин, не отмывшихся от этого изобретательного позора. Невольно она рассмеялась такой изобретательности и представлению о позоре как о чем-то не таком уж и бедственном, а порыв этот вынудил ее расплакаться заново. Сама она ничем не отличается. Даже она способна позабыть о «божественной любви». Мгновенье спустя Фиби сказала себе: «Разумеется, я такая же. И в этом – тоже любовь». Тем не менее она принялась исключать себя из мира, который принимала в себя ее любовь.

Несколько ночей спустя ей приснился сон. Фиби назвала его своим «сном о разложении». Она – на каком-то групповом мероприятии в чем-то вроде притопленного театра в роскошной старомодной гостинице большого города. Группой распоряжается мужчина, похожий на лягушку. Вновь и вновь повторяет он им: «Принимайте все по мере того, как оно происходит». Долгие сеансы объяснений и умственных упражнений разделяются пятиминутными перерывами. После первого она замечает, что пропал кошак, сидевший неподалеку. После второго исчезает женщина слева от нее. Никто не может выйти из театра так, чтоб не заметили.

Теперь Фиби осознает, о принятии чего ее предупреждали: существа распадаются. Исчезают они бесповоротно, без причины, без обоснования. Фиби ощущает, как в ней крепнет уверенность. Хоть и знает, что впереди у нее печаль, ее уже не беспокоит то, что случится дальше. Во время другого перерыва, болтая с низенькой бойкой женщиной за шестьдесят, она ощущает, что женщина эта уйдет следующей.

Когда остается лишь пять участников, Фиби охватывает желанье «спасительного яйца». Она не понимает, что это значит. В следующем перерыве она отыскивает в гостиничном киоске, полном экзотических безделушек, фарфоровое яйцо кремового цвета и покупает его. Катая яйцо это в одной руке, она переживает ликование одновременно и суровое, и чувственное. Поблизости лягушка-руководитель беседует со смуглым мальчиком-интеллектуалом, которого Фиби знала в колледже. Втроем они возвращаются и садятся на пол в партере. Фиби сжимает яйцо, наполняя его силой. Лягух, пустившийся было в долгую речь, поворачивается к ней и тихонько произносит: «Ладно, хватит. Я понял. Власть – у вас».

Фиби исподволь пронизало утешительное тепло. Она нетерпеливо ждала, когда проснется. Проснуться она не могла, потому что не засыпала. Сон, зримый, как кино, явился ей, пока она сидела на краешке своей кровати – первая из множества подобных галлюцинаций. Она сжала рукой отсутствующее яйцо и промычала старую припевку:

 
Людям всем земля – как мать,
Психам-дядькам, теткам.
Людям всем земля – как мать,
Психам-теткам, дядькам.
 

Фиби стала хронически испуганной. Цепкая депрессия убедила ее, что «ей не удалось». Что именно ей не удалось? Кто эта «она», которой не удалось? Ее пугала утрата чего угодно, что она могла бы назвать собой. Чем бы ни была она теперь, это ее покинуло; «она» растворилась в чистом смятении. Когда Фиби рассказала об этом Уолтеру, тот ответил:

– А ты думаешь, зачем я, к бесам, картины пишу?

Она отметила:

Так вот ты, значит, два пальца в нос засунуты. Вытащи их. Не беда.

Она заставила себя вернуться к работе. Решила буквально посмотреть, кто она: ничего другого писать она больше не станет.

…Перво-наперво рисунки себя, в старой манере. Разделю поверхность на квадраты. Через середины квадратов проведу линии послабее, чтобы образовалась вторичная сетка. Вставлю одну за другой детали себя:

Ф. Льюисон, среднего роста с головы до пят. Длина ее головы равняется расстоянию между ее подбородком и ее сосками, расстояние между сосками и пупом равняется таковому же между пупом и промежностью. Плечи шириной две высоты головы. Кости: сквозь кожу можно определить ребра, также узлы бедер, плечевую кость, лучевую кость. В других местах: лобная кость, теменная кость, виски, брови. Черты: глазные яблоки, волосы, тонкий нос, заурядный рот, округлый подбородок, пунцовые скулы. Легенда: проведи две горизонтальные линии, буквы между ними крупными и мелкими заглавными: Ф. ЛЬЮИСОН. Сверху написано: СВ. ЛАВРЕНТИЙ В ЖЕНСКОМ ПЛАТЬЕ. ИЛИ КРОВОТОЧАЩЕЕ СЕРДЦЕ ИИСУСА. ИЛИ СВЯТАЯ ПИЗДА ИИСУСА.

Один такой набросок Фиби подарила доктору Стробу – тому, с кем она больше всех разговаривала, кого ей хотелось поблагодарить. При следующей их встрече он ей проанализировал рисунок. В нем, отметил доктор, он заметил пустые глаза, руки, спрятанные за спиной, гениталии, более тщательно прорисованные, чем лицо. От его замечаний она расплакалась. Из-за того, что при нем она плакала редко, Строб вообразил, что она подступила вплотную к какому-то полезному открытию. А она оплакивала его самого, доктора Строба. Тем же вечером она ему написала прощальное письмо: