Текст книги "Сигареты"

Айрин и Уолтер
Май – август 1962

Поскольку выставки в «Галерее Креймер» прославили Уолтера Трейла, многие допускали, что его открыла Айрин Креймер. На самом же деле он к ней пришел поздно – меньше чем за год до того, как умер Моррис, когда за спиной у него уже были тридцать лет занятий живописью.

Айрин о нем слышала задолго до этого и видела его работы на групповых выставках и в частных собраниях. Ей никогда не выпадала возможность оценить его творчество в целом.

Хотя Айрин исполнилось всего тридцать четыре, когда она открыла в северном предместье свою галерею, произведениями искусства она уже торговала двенадцать лет – с тех самых пор, как окончила четыре семестра истории искусства в «Новой школе»[95]95
  The New School (с 1919) – частный исследовательский университет в Нью-Йорке, первоначально – «Новая школа социальных исследований».


[Закрыть]; другого формального образования у нее не было. Его она финансировала секретарской работой по совместительству. Отец ее, начавший с билетера, а к выходу на пенсию владевший шестью кинотеатрами, мог бы оплатить учебу на юридическом, медицинском или предпринимательском; торговля искусством для него означала высокие риски и неясную прибыль. Свою дочь он недооценивал: Айрин могла бы преуспеть почти во всем, чем бы ни занялась. Были у нее и способности, и честолюбие, и обыкновенно она знала, чего хочет. (Помимо этого, у нее была миниатюрная, безупречно умеренная фигурка с тонкой талией и прелестное личико, которому иногда могли придать некую тающую красоту широко раскрытые карие глаза.)

Учась в Новой школе, Айрин познакомилась с Марком Креймером – тот был на десять лет ее старше, преуспевающий общественный бухгалтер со слабостью к высокой культуре. Он убедил ее покинуть Бронкс. Из их краткого брака она узнала, что половая искренность мужчины своей подспудной целью может иметь пленение и заточение. Вскоре Марк уже хотел, чтобы она сидела дома и оставалась чудесной собой, не заботясь о том, что это ее чудесное «я» требует большего. После своего второго года обучения Айрин устроилась работать ассистенткой к Марте Джексон[96]96
  Марта Келлогг Джексон (1907–1969) – американская галеристка, коллекционерша и торговка произведениями искусства, основательница собственной галереи (1953).


[Закрыть]. Это означало, что она не сможет ездить с Марком в Европу, на Багамы, в Солнечную долину[97]97
  Sun Valley – лыжный курорт в Айдахо, ставший особенно популярным у «богатых и знаменитых» после того, как в конце 1930-х годов его популяризовал Эрнест Хемингуэй.


[Закрыть]. В этом она видела мало смысла, а он – наоборот. Когда они разводились в 1952-м, она ему сказала:

– Не плати мне алименты, выплати единовременно. Мы оба от этого выиграем. – Его подсчеты доказали ее правоту. Он занял те деньги, которых она хотела. Он был премного благодарен за то, что пять лет платил за ее жилье.

Айрин принялась скупать живопись, которую продавала из своей квартиры. Занималась она преимущественно европейцами – американцами тогда все еще брезговали как либо чересчур знаменитыми (и слишком дорогими), либо как неизвестными. Поскольку ей нужно было возвращать капиталовложения в краткие сроки, она оставила открытие неоткрытого на потом. Заключила несколько выгодных сделок; особо следует отметить ее приобретение в первый же год за шесть тысяч долларов двадцати двух гуашей Клее[98]98
  Пауль Клее (1879–1940) – немецкий художник-экспрессионист, кубист и сюрреалист швейцарского происхождения.


[Закрыть] (через год за эту же сумму она продала две из них). Пять лет ушло у нее на то, чтобы упрочиться как надежному дельцу с доступом к тем работам, какие ей хотелось бы продать, и покупателям, на кого она бы могла опираться. После этого она открыла маленькую галерею на Шестой авеню к югу от Пятьдесят шестой улицы, профинансировав ее своей собственной коллекцией как поручительством. Галерея едва себя поддерживала в коммерческом отношении, но вывела ее саму на люди, и Айрин создала себе завидную репутацию дальновидным выбором художников. (Она заявляла, что хороший делец обязан знать, как «покупать потенциал», – должен уметь видеть в произведениях, которые на самом деле рассматривает, творение, еще не воображенное даже самим художником.) Осенью 1961-го, когда она собрала двадцать лучших своих клиентов и представила им план новой галереи покрупнее, те без колебаний поддержали ее.

Очерк Морриса об Уолтере появился в «Новых мирах» в мае следующего года. Он уже побудил Айрин подписать себе этого художника, чей талант подтвердился, но он еще не стал модным. Своего младшего брата Айрин воспринимала всерьез, но также с небольшим скепсисом: она видела, как крепнут и вянут его прежние восторги. Когда опубликовали и превознесли статью Морриса (ее избрали для «Тенденций в американской живописи» того года), Айрин решила взглянуть на творчество Уолтера пристальнее.

То, что она увидела, привело ее в восторг, и живопись его она прежде избегала профессионально по коммерческим соображениям, а не из-за искусства. Свою оригинальность Уолтер носил странно; он был мастером под личиной, пусть даже та была личиной мастера. Его нельзя было отнести к абстракционистам, хотя их-то он и напоминал больше всего остального. В его фигуративности было что-то тревожно бесцеремонное – без этой вот непреклонности Хоппера или Шилера или стилизованности Ликтенстайна[99]99
  Эдвард Хоппер (1882–1967) – американский художник-реалист. Чарлз Шилер (1883–1965) – американский художник-модернист и коммерческий фотограф. Рой Фокс Ликтенстайн (1923–1997) – американский художник, один из зачинателей поп-арта.


[Закрыть]. Раз теперь Айрин учредила собственную галерею, эксцентричность Уолтера перестала выступать препятствием. Айрин исходно стала дельцом, чтобы поощрять новое искусство. Теперь она имела возможность это делать.

Поскольку работы Уолтера ей нравились, Айрин воображала, что уже знакома с его творчеством, забывая, что та или иная случайная работа дает скверное представление о вселенной художника. Неделю Айрин собирала в уме ретроспективу Трейла, и чем больше она видела, тем больше оно ее чаровало. Начала она с галереи Уолтера, затем посетила коллекционеров, включая и тех, у кого хранились работы анималистического периода, и завершила обход у него в мастерской. При себе Уолтер держал больше сотни полотен и по крайней мере тысячу рисунков, многие – из числа лучших у него. Айрин провела среди них долгий день. Закончив, она знала, что открыла мир, являвший больше чем просто талант, ум и воображение. Оригинальность Уолтера напоминала первородный грех. Он заново изобрел сам акт живописи.

Уолтер при посещении Айрин в мастерскую не совался, позволив Фиби разыгрывать хозяйку. Женщины разговаривали между собой мало. Айрин поглотило ее исследование; Фиби сообразила, что лучше ее не отвлекать. Уходя, Айрин сказала:

– Он лучше любых моих о нем слов. Скоро с вами свяжусь.

Уолтеру никогда не было особого дела до успеха в обществе – успех он познал еще мальчиком. Ему всегда хватало уверенности в собственных способностях. Двадцать пять лет он удовлетворялся тем, что зарабатывал столько, чтобы хватало на большую мастерскую и вечеринки, которые он любил в ней устраивать. Теперь же его отношение менялось. Статья Морриса тоже на него повлияла. На рынке искусства начинался бум. Художники вполовину меньше его ценности продавались за вдвое большую цену, чем он. Если его время должно было настать, ему хотелось, чтобы настало оно сейчас. Тут своевременно возникла Айрин. Отчет Фиби о ее визите воодушевил его.

Он стал ждать вестей. Те не поступали. Позвонил ей в галерею. Айрин была занята. Перезванивать ему не стала. Три дня спустя он позвонил снова. Айрин не было на месте.

– Уолтер как? – переспросила ее секретарша. На следующее утро Айрин все-таки перезвонила и все стало только хуже. Ее старательные похвалы его работам звучали как список однообразных комплиментов. Завершила беседу она таинственно, сказав, что сейчас не время разговаривать о деле:

– Не могу объяснить почему. Вероятно, вы сами догадываетесь.

Догадаться сам Уолтер не мог. В своем восторге Айрин сделала знакомую ошибку, допуская, что человек умен так же, как и художник. Ее замечания имели целью действенность и благоразумие; для Уолтера же после десяти дней молчания они означали безразличие. Откликнулся на это он угрюмо. Восторг ожидания в нем прокис разочарованием. И еще обидой: он чувствовал, что его благосклонностью злоупотребили.

Объяснение этой несправедливости Уолтер обнаружил, когда назавтра зашел к себе в галерею. Его дельца не было на месте – неудивительно в два часа дня. А удивительным было то, что он обедал с Айрин. Молодая ассистентка, почитательница Уолтера, проинформировала его, что встречаются они уже в третий раз.

– Это же о вас, не так ли? – Больше ничего сообщать ему она не стала. Уолтер пришел к скоропалительному заключению, основанному целиком и полностью на подозрении: два дельца против него что-то замышляют. Айрин знала, что у нее в галерее ценник на его произведения будет выше. Она не подписывает его себе, поскольку планирует скупить его картины у нынешнего галерейщика и перепродать их. Ее торговую надбавку дельцы разделят между собой. А поскольку Уолтер на этом заработает не больше прежнего, они и держат его в неведении.

Пока Уолтер бродил в тот день по сырым теплым улицам, от таких мыслей ум его озаряло пламенем все большей враждебности. Дома он позвонил своему дельцу, который лишь переспросил в ответ:

– Это ты спрашиваешь у меня, что происходит? – Уолтер ни на миг не подумал, что отрывистость его собеседника может быть объяснена. Она лишь подкрепляла его подозрения и позволяла ему честно упиваться своей ролью преднамеренной жертвы.

Он решил позволить своим неприятелям самодовольно разрабатывать их план и дальше. Тем пуще насладится он, расстроив его. Однако терпения его хватило ненадолго. Несколько дней спустя пожилой знакомый еще из его animalier[100]100
  Здесь: анималистских (фр.).


[Закрыть] времен пригласил его отобедать в северном предместье. Усаживаясь, Уолтер увидел за столиком в глубине ресторана Айрин и Морриса. Всю трапезу он наблюдал, как деловито они переговариваются, настолько поглощенные друг дружкой, что его заметили, лишь когда уже уходили. Моррис вероломно ему помахал; Айрин, улыбнувшись ему, вспыхнула. Недаром: Уолтер тут же увидел, что заговор по его эксплуатации расширился. Критик, вновь открывший его творчество, теперь примется его пропагандировать и так удостоится своего куска пирога. И они даже не удосужились подойти и с ним поздороваться! От их невозмутимости Уолтеру стало особенно горестно. Удержался он от того, чтобы высказывать свое возмущение этим своему сотрапезнику, лишь молча решив вмешаться.

Возвращаясь пешком пятьдесят два квартала в мастерскую, он осознал, что больше всего огорчает его соучастие Морриса. С Айрин-то они едва знакомы; быть может, у нее характер жестче, нежели он воображал. Своего дельца он знал достаточно неплохо. В нем превыше прочего Уолтеру нравилось приятное отсутствие честолюбия; если Айрин предложила ему легкий способ зашибить деньгу, его это объяснимо может соблазнить. К Моррису Уолтер питал страстное уважение. Считал его смышленым, красноречивым, пылко преданным тому редкому представлению об искусстве, какое разделяли немногие художники и еще более редкие критики. Из-за преданности этой очерк Морриса о его творчестве убедил Уолтера, что у них с ним сильное, пусть и безличное сродство. Уолтера поняли; ему назначили то место, какого он заслуживал, на темном, четком острие изобретательности. И то, что Моррис теперь оказался способен эксплуатировать то, что так сокровенно воспринимал раньше, мучительно ранило Уолтера.

Он позвонил Моррису и предложил тому прийти к нему в мастерскую в половине одиннадцатого следующим утром. Предложение отдавало приказом. Моррис почтительно не обратил внимания на тон и принял приглашение.

Услышав их телефонный разговор, Фиби спросила Уолтера, что не так. Впервые тот поведал свою фантазию кому-либо еще. Говоря, он ей напоминал восьмилетнего Льюиса, с которым сейчас случится истерика. Спрашивая себя, сколько коктейлей Уолтер употребил до обеда, свое мнение Фиби высказать не осмелилась.

Наутро она обнаружила Уолтера все еще в кожухе мрачной решимости. Впуская Морриса, Фиби одарила его взглядом «жили-не-тужили», от которого сморщилось гладкое местечко у того между бровями. Уолтер безмолвно показал ему на стул у обеденного стола, с которого убрали все, кроме телефона. В упор глядя на Морриса через стол, Уолтер торжественно снял трубку и набрал номер.

– Гэвина Брайтбарта, пожалуйста, это Уолтер Трейл, – объявил он, добавив зловещим sotto voce[101]101
  Вполголоса (ит.).


[Закрыть]: – Мой адвокат. – Откашлялся. – Гэвин? – Мучительно выпрямившись, он принялся излагать в трубку долгое заявление – очевидно, отрепетированное заранее, хоть и скверно. Голос его напоминал Моррису кого-то из прошлого – сенатора Клэгхорна?[102]102
  Сенатор Борегар Клэгхорн (1945–1949) – хвастливый южный политик, персонаж комедийной радиопрограммы «Шоу Фреда Аллена» (1932–1949).


[Закрыть] – …весьма серьезное нарушение профессиональной этики, по поводу которого я прошу вас начать процессуальные действия…

Уолтер воинственно пялился на Морриса, перечисляя свои обиды: двуличие Айрин, ее сговор с его дельцом, ее план включить в заговор Морриса как высоколобого рекламного агента.

Слушая его, Фиби жалела, что не уехала в Нью-Мексико. Моррис из озадаченности своей, не вполне веря своим ушам, начал веселиться. Никто б не принял Уолтера всерьез, если бы самодовольство так грубо не искажало его благодушную физиономию. Услышав, что его лично обвиняют в соучастии, Моррис дотянулся до телефона и нажал на рычаг, обрывая связь.

– Хватит. Прекратите, пока за вами санитары не приехали. Вы чего нанюхались, «Драно»?[103]103
  Drano (с 1932) – американская марка средства для прочистки труб.


[Закрыть] – Уолтер нахмурился. Фиби не отводила взгляда от пальцев у себя на ногах. Моррис продолжал: – Послушайте, маэстро, Айрин желает вас себе в лавку. Ей не хотелось кидать вашего дельца, поэтому она ему предложила процент на следующие пару лет.

– Вот именно.

– Нет, не именно. Из собственного кармана.

– Кто сказал?

– Она и сказала. – (Зазвонил телефон: «О, Гэвин… Потом, ладно?») – А ваш делец – свинтус. Все время повышает ставки. Она даже думала, не сделать ли его партнером. Но теперь с этим все.

– Как так?

– Никакого договора не будет, полагаю. Айрин сыта этим по горло. Он сам предложил урезать вам долю. Она говорит, ну его нахер.

– Ага, и не только его.

– Уолтер, неужели до вас никак не доходит, что она от вас без ума? Послушайте, я знал, что-то тут не так, поэтому попросил ее тоже сюда заглянуть. Сами убедитесь.

– Это вы так говорите. Почему просто не признаете, что вы сговорились? Я как-то на днях вас видел. Вы что, любовники?

– Да чтоб меня разнесло! А: я гомик. Б: она моя сестра.

– Креймер? – Уолтер оперся бедром на стол.

– Ее бывший.

В дверь позвонили. Фиби впустила Айрин. Моррис сказал Уолтеру:

– Про Гэвина не забудьте. Может, он сюда уже неотложку отправил.

– Ладно… алло… – Уолтер обратился к Айрин: – Мне нужно кое-что прояснить. – Он залился румянцем. Мгновение спустя он говорил своему адвокату: – Это была ошибка. Выбросьте из головы. Не имеет значения – нет, фамилия значения не имеет. Послушайте меня. Ну… Креймер. – Понизив голос, он повернулся к остальным спиной. Они стояли, учтиво притихнув, кроме Фиби, которая неудержимо прыскала. – Послушайте, я не один… – Голос Уолтера увял. Он оглядел всех остальных – Айрин терпеливо за ним наблюдала, Моррис качал головой, Фиби сдерживалась так, что покраснела. Уолтер повесил трубку. – Кофе? Пива? – Обеими руками он взъерошил себе волосы. Айрин не сводила с него глаз в зарождающемся испуге. Уолтера прошибло потом. – Айрин, кажется, кое-что…

– Ни слова больше! – перебил его Моррис. – Мы никогда не скажем, правда же, Фиби? Ни за какие коврижки с лососиной! – Фиби кивнула, вытирая глаза.

Айрин произнесла:

– Мистер Трейл, Моррис счел, что сейчас, возможно, подходящее время мне с вами повидаться. Фиби говорила вам, до чего необычайными я считаю ваши работы? Прошу меня извинить за то, что подтверждение этого заняло так много времени. Мне бы очень хотелось показать вам… я бы хотела представить вас на двух выставках подряд. Сначала ретроспектива, потом новые работы. Поступлю я с вами чин по чину, это я обещаю. Что и говорить – вы со мной поступите так же. Вы под моей крышей – уже благословение.

Говорила она просто и искренне. Ее низкий голос успокаивал Уолтера. Он большими глотками пил ее голос, как лимонад в жару. Издавал какие-то благодарные звуки, покуда его вновь не одолело осознание собственного недомыслия и он не принялся качать головой от нахлынувшего задним числом испуга. Взглянув на Айрин вновь, он осознал, что она все еще с ним разговаривает:

– …Нет? Вы б лучше что?

– Простите…

Моррис напомнил ему:

– Уолтер, то кончилось.

Айрин заговорила вновь:

– Я предлагаю вот что: у меня были неприятности с вашим скрягой-дельцом, но если вы согласны, я, разумеется, могу договориться. Обо всем этом я позабочусь сама, если хотите.

– Здо́рово! – ответил Уолтер. Уставился на нее так, словно заново открыл для себя своего любимого слона. Снова зазвонили в дверь, и Фиби пошла открывать: там стояла Присцилла со своей работой в руке.

Уолтер ее так толком и не увидел. Он не сводил глаз с Айрин, которая слабо розовела. Ему пришло в голову, что ей, возможно, хочется присесть.

– Кофе? Пива? Не зовите меня, пожалуйста, мистер Трейл. Я от этого чувствую себя старше.

– Вы и так старше, Уолтер, – ответила Айрин, приятнейше хмыкнув. Она была довольна тем, что обеспечила себе прекрасного художника, довольна, что он оказался таким милым – славный большой младенец. – Спасибо, но я не могу задерживаться – не хочу задерживаться, потому что прямо сейчас иду в вашу галерею, чтобы все там уладить. Удостоверяюсь, что вы от меня никуда не денетесь.

– Кому вообще придет такое в голову?

Моррис и Фиби с таким же успехом могли быть и в Манитобе. Уолтера всего поглотило это внезапное убеждение, что Айрин должна полностью взять его в свои руки.

– Я пойду с вами. Мы втроем вместе все и уладим.

Моррис произнес:

– Оставьте это профессионалам. Вы только пену взобьете.

Айрин ничего не сказала. Ее улыбка – теплая, слегка снисходительная – наполняла Уолтера сладострастным почтением.

– Вы правы, – согласился он и тут же спросил Айрин: – Так я вас увижу позже?

– Я вам позвоню, как только смогу.

– Нет, я имел в виду увижу. Как насчет ужина?

Фиби покачала головой. Даже Льюис в четыре года не выказывал такой требовательности.

– Скажите «пожалуйста»! – прошептала она. Улыбка Айрин стала шире; Моррис сжал губы гузкой.

Но Уолтера было не отвлечь:

– Так что там с ужином?

– Уолтер, – укоризненно произнес Моррис, – здесь не Скенектеди.

– Что? Ну… завтра? Как насчет…

– Ладно, – произнесла Айрин. – Послезавтра. Встретимся в галерее в семь. – Моррис рассудил, что она отыскала гуманный способ освободить их всех.

Два дня спустя Уолтер явился в «Галерею Креймер» пораньше с букетиком турецких гвоздик в одной руке. Айрин ему сказала:

– Я умоталась. Можно мы сперва тут выпьем, а потом отправимся прямиком ужинать? Я забронировала в «Салоне Поло» в «Уэстбёри»[104]104
  The Westbury (1927–1999) – гостиница на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, ныне престижный жилой дом.


[Закрыть]. Ели там когда-нибудь? Вам понравится, хотя необязательно еда, но вам там понадобится галстук. Я купила такой… – Полоска синего шелка-сырца.

У Уолтера не сложилось мнения о ресторане. Когда он не поглощал механически еду – сидел, вытянув одну руку по столу, а другую закинув на спинку банкетки, неотрывно глядя на Айрин. Сама она сидела прямо и тихо, между блюдами складывала руки, поглядывая искоса на Уолтера и то и дело улыбаясь с веселой приязнью. Поначалу – ради него – пыталась улыбаться меньше: улыбалась так, будто наблюдала за ковыляющим жеребенком. Тот не возражал.

Уолтер изо всех сил старался быть восхитительным. Поспешно выпил достаточно, чтобы сломить собственную замкнутость. Часто смеялся; слезы с готовностью накатывали ему на глаза, когда его трогала какая-то мысль; он принижал и восхвалял себя без лишней деланости. Уолтеру хотелось узнать Айрин почти так же алчно, как и хотелось, чтобы она узнала его. Ему не удалось разглядеть, что она уже его знает, что ему нипочем не удастся понравиться ей еще больше.

Она не возражала против того, что он за нею ухаживает, хотя подход его казался поразительно прямолинейным – словно щенок переворачивается, чтобы ему почесали пузико. Жеребята и щенки сделаны для умиления, не для желания. Она решила, что разочаровать его не менее прямолинейно окажется наибольшей милостью. Когда он дотянулся погладить ей плечо, она саркастически воскликнула:

– Вы же не собираетесь меня клеить!

Глаза Уолтера засияли от облегчения. Она сама коснулась жаркой, неотвратимой темы.

– Детка, я никогда никого так сильно не хотел!

Она увидела, что одними намеками обескуражить его не удастся.

– Вы это переживете, мистер Трейл! Возможно, правил у меня немного, но одним я готова поклясться: я никогда не ложусь в постель с художником. Тем паче с кем-то из моих.

– А у каждого правила есть исключения, верно?

– После семи лет – нет. Боже мой, да знай Норман Блум[105]105
  Норман Блум (1921–1999) – американский художник, абстрактный экспрессионист и «живописец действия».


[Закрыть], что я вижусь с вами… – Уолтер рассмеялся. Айрин поняла, что ей придется говорить еще прямее: – Сексуально вы меня не интересуете. Совсем. И вы мне нравитесь. Если вам хватит здравого смысла это понять, мы славно проведем время.

– Может, вы еще передумаете. Я подожду. – Казалось, он едва ли готов ждать. Весь оставшийся ужин он отказывался говорить о чем-либо еще. Айрин наконец подавила глубокий раздраженный вдох (Уолтер подумал: я ее почти добился) и сказала:

– Пойдемте отсюда.

– Я попрошу счет.

– Об этом уже позаботились.

– Я же вас пригласил…

– У профессионалов моего класса приглашать положено галеристам. Куда вы хотите?

– Куда скажете.

– К вам?

– Да, – выдохнул Уолтер.

– Мне по пути. Я вас подвезу. – Турецкие гвоздики она не забыла.

От повторного свидания с Уолтером Айрин отказалась. Вскоре она выяснила, что это решение ставит под угрозу ее свободу и, быть может, ее карьеру. Уолтер заходил в галерею раз в день, иногда два. Звонил ей утром, днем, вечером и в промежутках. Неустанно заверял ее в своем томлении и делился с нею всеми мыслями и чувствами, которые новая любовь поставляла ему оптом ежедневно.

Айрин согласилась еще на один ужин, если Уолтер оставит ее в покое. Их вечер вместе оказался лучше, нежели она осмеливалась надеяться, пусть и прошел он у Уолтера в мастерской, пусть и провели они его наедине. (Другие гипотетические гости так и не объявились; Фиби удрала между напитками и джамбалайей, которую приготовила домработница.) Вышло так, что, когда Уолтер включил духовку, погас контрольный огонек. Поднося спичку к запалу, он устроил тихий взрыв, которым ему спереди опалило череп, а от бровей осталась щетина. После чего он погрузился в обиженную хандру – такую же упрямую, как его прежняя похоть, но гораздо менее несносную.

В другой вечер Айрин позволила ему проводить себя домой. Сперва она его подвергла изнурительному светскому раунду: открытие в галерее, две коктейльные вечеринки, длительный поздний ужин вместе. Лишь после этого, когда Уолтер выпил больше, чем помещается в любого жеребца, Айрин злокозненно пригласила его к себе домой. Уолтер, сияя, как студент-отличник, не знал, как ему поступить со своим дипломом, а потому выпил еще два двойных скотча, чтобы это выяснить. Проснулся он на следующее утро на диване Айрин с дружелюбной запиской, приколотой к его рубашке, где объяснялось, как пользоваться кофеваркой.

Уолтер обманом выманил у секретарши галереи сведения, что следующие выходные Айрин собирается провести в курортном городке на севере штата. Поехал туда за нею следом, но не сумел ее там выследить, а значит, не получил никакого удовольствия там, где полно старых друзей и воспоминаний; остановился он у мистера Прюэлла, одного из первых покупателей его картин; это здесь двадцатью шестью годами раньше Элизабет преобразила всю его жизнь. В понедельник, снова в большом городе, Айрин отказалась выдать ему свой секрет:

– Нам всем нужно такое место, где можно спрятаться. Кроме вас, я полагаю.

Айрин сообщила ему, что всю грядущую неделю будет занята. Это известие Уолтер воспринял спокойно. У него был план. Айрин любила классическую музыку; в «Тэнглвуде»[106]106
  Tanglewood – музыкальный центр в городках Ленокс и Стокбридж на западе Массачусетса в Беркширских холмах, с 1937 г. – летняя репетиционная база Бостонского симфонического оркестра. С 1938 г. там действует концертный зал на открытом воздухе – «Музыкальный сарай Кусевицкого».


[Закрыть] в следующую субботу должны были давать крайне превозносимое исполнение «Реквиема» Верди[107]107
  «Реквием ми минор» (1874) – произведение для солистов, хора и оркестра итальянского композитора Джузеппе Верди (1813–1901).


[Закрыть]; Уолтер попросит Айрин туда съездить. Сперва ему пришлось забронировать жилье. Выяснилось, что приятно обставленные сопредельные комнаты в сезон найти нелегко. К счастью, какая-то семья отказалась от номера на постоялом дворе в Западном Стокбридже.

Айрин приняла его приглашение.

– Какая замечательная мысль! Остановимся у Броффов в Леноксе. – Уолтер упомянул постоялый двор. – Сэкономьте. Нет, постойте – давайте я сперва проверю, есть ли там лишняя кровать. Для меня-то они всегда отыщут уголок. – У Броффов все было заполнено.

В Ленокс они приехали в полдень. У Броффов Уолтер удостоверился в наличии трех постояльцев. Обед перетек в трапезу с вином при участии еще четырех гостей, после чего вся компания отправилась в «Тэнглвуд» пораньше, а там заняли клочок поля прямо перед сараем и устроились на ковриках и одеялах, расстеленных в таком изобилии, что хватило бы и на кавказское племя. Уолтер сидел рядом с Айрин.

Пара их соседей растянулась навзничь. Уолтер последовал их примеру. День стоял прохладный, солнечный. Он вяло слушал треп вокруг. Когда разговоры прекратились, он сел и тоже поаплодировал музыкантам, после чего вновь улегся. Летнее солнышко согревало его от макушки до пят. Вскоре звуки голосов и инструментов принялись нежно окатывать его, словно валы теплого тумана. На музыку Уолтер обращал мало внимания: приехал он сюда ради Айрин. Вместе с тем он тщательно не давал бродячему своему уму заморочить себя и усыпить. Сон ему виделся таким же соблазнительным, как ванна грязи бегемоту, а он так по-детски ее не разочарует.

Мысли его гонялись за образами пейзажа, состоящего целиком и полностью из нее. Сегодня она соблазнила его еще раз. За розовато-лиловыми стеклами-блюдцами глаза ее посверкивали, как птички, исчезающие сквозь ширму листвы. Ее маленькое спелое тело под бугрящейся темно-желтой и бежевой тканью не давалось его вниманию. Его мучительно тянуло раскутать ее. Он принялся за сладостную игру: воображая ее тело, позволял тихим музыкальным пассажам намекать на снятие с него покровов, те же, что погромче, говорили о еще более тесном взаимодействии. Солнце подогревало его удовольствия.

Он плыл по теплым и зачарованным морям, словно счастливый одинокий тюлень, и потому едва ли ощутил дрожь удивления, когда поймал нечто вроде отзывчивой ласки, как будто кто-то мечтательно поигрывал острием его наслажденья.

Уолтер вспомнил, где он, и открыл глаза. На его бедрах лежала кашемировая шаль, которую Айрин носила с собой, – и лежала она, как предгорья Альп. Сама Айрин сидела и безотрывно смотрела на музыкантов, которые натиском брали «Dies irae»[108]108
  «День гнева» (лат.), «Судный день» – католический гимн, часть заупокойной мессы.


[Закрыть]. Пальцы ее были крепко сцеплены вместе, она решительно втянула слабо подрагивавшую нижнюю губу между зубов.

Уолтер громко застонал. Он уж точно достиг того возраста, когда способен держать ширинку застегнутой. Кратко захотелось ему, чтобы грудь его пронзил кинжал или пешня. Но коли смерти под рукою не было, он обратился в бегство. Поднимаясь, собрал шаль вокруг своей неукротимой эрекции и порысил по залитому солнцем пространству, где не пройти было от человеческих препятствий, которые он огибал спешно, однако умело, словно ас слалома или бегун по пересеченной местности. Хода не сбавлял, покуда не добрался до большого города и собственной мастерской.

Несколько утр просыпался он в корчах стыда, как будто стыд был кошкой, готовой прыгнуть ему на живот в тот же миг, как он очнется. Из мастерской он не показывал носа до четверга. Когда же в первой половине того дня появился в «Галерее Креймер», Айрин сразу же завела его к себе в кабинет. Закрыв за собой дверь, она села на кожаный диван и поманила Уолтера к ней подсесть. Наблюдая за его лицом мрачнее тучи, она поймала себя на том, что снова улыбается.

– Я подумал, что вот это лучше вам вернуть.

Айрин приняла шаль.

– Что с вами случилось?

– Ох, ничего. Просто хотелось умереть. И до сих пор хочется.

– Почему вы сбежали? Никто же не возражал. Au contraire[109]109
  Напротив (фр.).


[Закрыть], мы все сочли вас весьма внушительным.

Уолтер поднял на нее взгляд. Если и было ему мучительно от того, что над его страданиями посмеиваются, прощение Айрин предлагало ему восхитительный покой. Уолтер выдавил смешок.

– Все это из-за вас, между прочим. – Он беспомощно заглянул ей в карие глаза. Она ничего не ответила. Он расстегнул джинсы и вытянул теперь уже увядший пенис. – И до сих пор так. Он весь ваш.

Айрин вспыхнула и не перестала улыбаться.

– Ох, батюшки! – Она покачала головой. Уолтер взял ее за правую руку и положил член ей на ладонь, где тот упокоился тихо, как мышка. – Батюшки! – повторила она. – Такой маленький, такой миленький! – Нагнувшись, она провела по нему губами – с легким чмоком детского поцелуя. В дверь кто-то постучал. Уолтер уступил место делам.

В тот вечер Айрин исчезла. Четыре недели, почти до конца августа, ее нигде невозможно было найти – ни на работе, ни дома. Уолтер тщетно добивался чего-то от ее друзей; даже его друзья ничем не могли ему помочь, даже Фиби.

В начале августа он узнал, что Айрин – в каком-то тайном убежище на севере штата. Больше этого он не выяснил ничего. Айрин оставалась в безопасности с Луизой, своей старой и по-прежнему дорогой подругой, которая дала слово укрывать ее от ее сбрендившего ухажера столько, сколько это будет необходимо.