Текст книги "Сигареты"

– Кто это? – спросила она.

– Твой старинный дружок, – ответил голос. – Сама знаешь кто.

– Уолтер? – Неотрывно глядя в сияющие круги камня, она мимолетно заметила что-то похожее на мужчину в профиль. Узнать его она не могла, хотя он ей напомнил незнакомца в поезде домой из Белмонта. – Я вас не вижу.

– И не надо, – донесся ответ. – Я жду тебя.

– Спасибо, но я разборчива с друзьями.

– Ладно тебе, Фиби. Тут здорово. – Парящая птица вновь свернула в тоннель, показывая ей путь. Все тело Фиби покалывало от живости.

– Спасибо. Мне и здесь неплохо.

Привидение медленно померкло. Через минуту в ее палате уже не осталось никакого света, кроме отблеска ее стакана воды, слабого синеватого нимба ночника, красной точки на панели проигрывателя. Фиби лежала в постели, жалея, что с нею некому посмеяться.

Проснувшись, она ощутила бодрость. Свечение тоннеля все еще согревало ее, и она вспоминала профиль человека с крепкой приязнью. Он мой наставник, решила она. Именно его я пойду искать, как только покину эту свалку.

От ее необычайной живости врачи и медсестры сияли. Она дала себе слово больше не обращать внимания на собственные неудобства. Позже в тот день, пока температура у нее изматывающе поднималась и падала, она осознала, что тело у нее опять переживает кризис. Как и лекарство, которым лечили это тело, его расстройство теперь принадлежало миру вне ее. Ночь подступала, а Фиби надеялась, что в тоннеле появится ее безымянный наставник. Хоть он и не появился, память о нем продолжала чаровать ее и дальше, и рано поутру назавтра, еще до рассвета, ей даровано было некоторое утешение. Птица ее, которую она не видела накануне, вернулась к ней в палату, ее первая чернота восстановилась, и вновь принялась птица описывать свой привычный эллипс. Однако ее крылья не издавали ни звука. Она быстро набирала скорость и вскоре уже летала так быстро, что Фиби не успевала за нею следить. Но не возражала – она ликовала. Вслух же произнесла:

– Смотри, как птичка летает! Бабуля, ты меня утомляешь. Я думала, ты за меня.

Птица вертелась, будто узел раскрученного лассо. Сердце у Фиби скакало, пока она смотрела на нее.

– Я была б не прочь, если б ты просто отомкнула литавры у меня в грудном комоде и чуть замедлила их. Бабуля, хотя бы поговори со мной.

Фиби села.

– Где мой кавалер, скажи, молю? Каталепсия проглотила язык? Ладно, но однажды я снова хочу поехать верхом. Подумать только, теперь я могу купить себе гнедую. Конина будет моей. Я поскачу верхом в погоне за моим верным яблочком, слышишь? Меж тем именинница полна жажды.

Она откашлялась и закашлялась.

– У меня в горле полно чертополоха. Хочется утолить столько жажд. Перво-наперво скоро настанет время любви. У меня не было оргий уже тринадцать выходных. Это бойкот, не меньше. И вот с кого именно мне хочется начать – с бойзеновых ягод и их больших банджо.

Фиби уже не было дела, слушает ли ее птица.

– Затем славный листок латука постарше для зеленой юности, полный намеков и спинальных прихватов. И наконец, я хочу мужчину моих мечтательных ног откуда-то из междупрочья. Когда эту личность я люблю, ей бы лучше следить за своими взглядами! Как у бывшего корпуса деликти[58]58
  Состав преступления (искаж. лат.).


[Закрыть] (почти), у него костяшки и извращенья сравнимы с тем же у рьянейших елизаветинских десперадо[59]59
  Головорез (искаж. исп.).


[Закрыть], а ты же знаешь, до чего шикарны и убийственны они могут быть!.. О… Элизабет…

Она попыталась различить в сумраке портрет.

– Я не забыла тебя, ни на секретик. А если б ты была той самой? Я вижу нас в нашей теплой и милой гостиной, две утробы вместе, жена к жене. Мне б такое могло понравиться. Свидетельницы грез друг дружки… Но тогда к кому мне бабочкать (и к кому мухать тоже)? Кого мне вафлить, кого бабушкать платком? Чтобы сюсюкать, мне нужны настоящие младенцы, и я не могу не думать про всех тех недовольных с их несуразицей и отдельными зубцами, разбросанными как леденцы, как забытая мебель.

Фиби засмеялась.

– Вот вам пухлявый предвестник на всю жизнь! Канифасная квартирохозяйка превращает подвыпивших неудачников с востока в ломаные пирожки и нарциссы ее космологии! Ибо что прибавят они ко мне самости моей и я? Небезынтересное ничто. Я сама себе космонавт, все равно спасибо, и моя личная вселенная простерлась от поеденных миром четок до вертлюгов ветроносных Галаадов… и, что б это ни значило, – добавила она, – клянусь, это правда. – Она огляделась. – Мои птицы распростираются – привет, бабуля! – а может, это мое тулово.

По траектории полета птицы вспыхнул ливень искр.

– Я и тебя не забыла. Ты всегда была и будешь моими неземными вылетами. Отпад! Ты вышла из моей слепой кишки, из чресл на карте неба, ты со своею кожурой чешуйками, и вот тогда-то я и поняла. Что еще вообще могу я знать? Из Восточной реки к проливу Длинного острова и дальше в море, над которым ты так хитро мерцаешь. Зима, лето, снова зима, по тем местам, откуда мы и не уезжали, а всего-то и нужно нам, что высидеть все кино – и мы уже там! Рождество! Почему это не родина? Бабуля, скажи мне, что ты сова-полуночница. Я хочу выйти наружу и посмотреть, столько веселья и чепухи я упускаю – ракеты проносятся сквозь кости. Бабуля, где мой световой фонарь? Что не так? – Фиби громко спросила это у кружащей птицы, которая уставала, и Фиби могла этому сочувствовать, поскольку от восторга своего сама запыхалась. Смотрела, как птица, опускаясь, замедляется, уже ослепительно белая, постепенно оседает, пока не упокоилась на полу рядом с ее кроватью, – вот только, к удивлению Фиби, в той части палаты пола не было: птица обрывисто рухнула – прочь из виду и слуха.

Аллан и Оуэн
Июнь – июль 1963

Как правило, те, кто умирает молодыми, личные дела свои оставляют в беспорядке. Быть может, из-за того, что от хронической болезни жизнь и так казалась шаткой, правило это было неприменимо к другу Льюиса Льюисона Моррису Ромсену. Задолго до того, как умер на исходе тридцатого года своей жизни, он составил отвечающее всем правилам завещание, а незадолго до конца дополнил его щедрой страховкой жизни, чьим получателем значилась его компаньонка Присцилла Ладлэм.

Обеспечение Присциллы стало сюрпризом для Льюиса – а еще бо́льшим сюрпризом для сестры Морриса Айрин Креймер. Преданная Моррису особенно, Айрин поразилась, выяснив, что Присцилла знала ее брата настолько близко, изумилась оттого, что Моррис ни разу не заикался, что сделает ее своим бенефициаром; ее изумленье превратилось в легкое подозрение, когда стало известно, что полис выписан незадолго до смерти Морриса Алланом Ладлэмом, отцом Присциллы. Осознавая, что этот факт можно объяснить совпадением или самой их дружбой, Айрин все же задавалась вопросом, не запрещает ли какая-либо профессиональная этика отцу выписывать подобный полис на имя собственной дочери. Она решила проконсультироваться у Оуэна Льюисона, поскольку все аспекты страхования отскакивали у него от зубов, а она знала его достаточно хорошо, чтобы доверять его благоразумию.

Оуэн ей ответил:

– Буду счастлив проверить это для вас. – Свободное время у него имелось, а также было от каких хлопот забыться: Фиби, которую вот-вот должны были выписать из Сент-Винсента, отказывалась позволять ему с собою видеться. – Впрочем, я уверен, что Ладлэм чист. Я много работал с его конторой, даже слегка знаком с ним самим. Сомнительные дела в его случае исключены.

– Я тоже его знаю – и знаю, до чего они зажиточны, или, по крайней мере, Мод. Мне это просто кажется странным.

От старого знакомого из компании Аллана Оуэн выяснил, что Аллана рекомендовала Моррису не кто иная, как Фиби; узнав, что бенефициаром будет значиться Присцилла, Аллан де сперва отказался выписывать полис; а после якобы согласился лишь по заверении Морриса, что Присцилле об этом ничего не известно.

Айрин заправляла «Галереей Креймер», открывшейся на Западной стороне несколькими годами ранее и недавно переехавшей севернее, ближе к предместью. На последовавшей встрече с Ладлэмами у себя в галерее Айрин призналась Аллану в своем «любопытстве» относительно страхования жизни Морриса:

– Я и не знала, что все это можно оставлять в семье.

Аллан порозовел.

– Обычно нельзя. Меня это, знаете, тоже беспокоило…

– Еще как знаю. Вы же сама щепетильность.

У себя в конторе назавтра Аллан спросил, не вызвал ли каких-либо хлопот полис Морриса. Так ему стало известно о запросе Оуэна. Позвонил Айрин: действовал ли Оуэн по ее просьбе?

– Да. Глупо с моей стороны, но Моррис только что умер, а по причинам, которых я до сих пор не понимаю, он мне о Присцилле никогда не рассказывал. Мистер Льюисон сообщил мне, что вы себя повели образцово.

– Айрин, то была стандартная процедура.

Заверения Айрин успокоили Аллана. Пусть даже полис Морриса не предоставлял ему причин для беспокойства, он боялся, что внимание Оуэна могут случайно привлечь какие-то другие его дела – которые приоткроют его тайную карьеру все новых и новых жульничеств. Карьера эта всегда подвергала его высоким рискам, а если за расследование возьмется специалист класса Оуэна, такого риска он себе позволить не мог.

Оуэн ничего не заподозрил. Аллан избежал опасности, не сознавая ее, как будто смахнул у себя с загривка паука, а затем узнал в нем черную вдову. Он смаковал свою удачу. Та усиливала эйфорию и от того, что он отыскал Элизабет, и усиливалась ею. Какое-то время он просто купался в ощущении великолепия собственной жизни. К Оуэну он питал громадную благодарность за то, что тот оставил это ощущенье неприкосновенным. Однажды утром он написал ему письмо:

…до чего действительно согрело душу то, что меня оправдал такой человек, как Вы. Хочу, чтобы Вы знали: я высоко это ценю и глубоко благодарен…

Аллану так и не пришло в голову, что разумнее было бы потребовать у Оуэна извинений. Сам Оуэн лишился дара речи. На него сыпались льстивые хвалы человека, в чьей неподкупности он неявно усомнился. Оуэн едва ли мог догадаться, что, сочиняя это письмо, Аллан влюблен. Но дату рождения Аллана в «Кто есть кто» проверил – удостовериться, что тот еще не в маразме.

Письмо Оуэн оставил на своем письменном столе в конторе. Когда же снова взял его в руки – вторично задался вопросом, зачем Аллан его написал. Он не намеревался просить денег в долг. Ему не требовалось оказывать светские любезности. Он не пускался в политику. Должно быть, у него какая-то иная причина – необычная, о какой Оуэн и не подозревает; вероятно, о ней ему и не следует подозревать. Прячет ли он что-нибудь – возможно ли, что Аллану Ладлэму есть что скрывать?

Когда в голову Оуэну пришла эта мысль, он взбодрился: такая занятная возможность делала его унылый мир ярче. Чувствуя себя хуже некуда, Фиби к нему относилась с презрением; его сын Льюис пал так низко, что его и в расчет брать незачем; Луиза посвятила всю себя Фиби, и у нее не было ни минуты свободного времени; работа же ему наскучила. А тут он откопал мелкую тайну, от которой ему вовсе не было скучно. Оуэна приводила в восторг возможность того, что у кого-то из его круга могут быть постыдные секреты. Похож ли будет Алланов трюк на его собственный, с нью-лондонским паромом? Или окажется более сокровенным грешком?

Хоть это его и интриговало, Оуэн, возможно, совсем бы забыл Аллана, если б тот не всплыл в их беседе с Айрин в конце следующей недели. Она тоже от него кое-что слышала.

– Украли Уолтеров портрет Элизабет. Аллан звонил спросить, по-прежнему ли его покрывает наша страховка. Свою они оформить не успели.

– Я и не знал, что он теперь их, – сказал Оуэн.

– Купили в прошлом месяце. – Айрин пояснила, что не так давно она выставила на продажу подборку лучших работ Уолтера Трейла. – Его мы им отправили в начале июля.

– А когда его украли?

– Точно не знаю. Аллан мне позвонил вчера.

Оуэн ничего не сказал. Он знал, что Аллан солгал Айрин по крайней мере единожды. Ни один страховой брокер не станет оставлять ничего настолько ценного без защиты даже на две минуты, что уж там говорить о двух неделях, а от Аллана хватило бы и телефонного звонка.

Что же Аллан теперь задумал? Если он все-таки застраховал полотно Трейла, зачем тогда лгать об этом Айрин? Когда Аллан с нею разговаривал, почему спросил ее лишь о страховке, когда мог бы затребовать информацию – и даже совет – о кражах произведений искусства? Оуэн пытался представить себе какую-нибудь необъявленную мотивацию звонка Аллана. И ничего не мог придумать, пока на ум ему не пришла маловероятная гипотеза: а не хотел ли Аллан как-то сам нажиться на этой краже? Не пытался ли он получить всю страховку, какую мог, – не только свою, но и галереи?

Оуэну такая возможность понравилась. Его она поразила своей бестолковостью и легким безумием; напомнила ему Нью-Лондон. Его любопытство к секрету Аллана вспыхнуло вновь. Он взялся спрашивать себя, отчего ж не взглянуть на это пристальней. Для Оуэна, профессионала, звонок Аллана Айрин и его заявление, будто он оставил картину незастрахованной, указывали – чуть ли не наверняка – на некий секрет. Вместе с тем, с чего бы Оуэну тратить время на загадку, которая его не касается? На этот вопрос он не находил разумного ответа – имелся лишь удовлетворительно неразумный: ему бы понравилось разгадывать эту загадку гораздо больше, чем покоряться ритуалам покаяния, установленным для него Фиби. Даже если в конце он не отыщет ничего, какой от этого вред? И без того в семье все валится из рук, так что Оуэна пустая трата времени привлекала.

Решил он начать с того, чтобы обратиться к самому Аллану. У него для такого имелось несколько светских и профессиональных предлогов, и письмо Аллана было из них самым очевидным. В тот же день, когда Оуэн побеседовал с Айрин, он начал звонить Аллану. Тот уже ушел из конторы; домашний телефон его не отвечал – ни тогда, ни вечером. Наутро Оуэн повторил звонки – столь же безуспешно. Позвонил Аллану домой на север штата. Изысканно насмешливый голос – Элизабет – заявил ему, что Аллана там «в обозримое лето» не ждут.

Оуэн раздосадовался. Да тот запросто может намеренно его избегать. Он поменял свои планы. Прежде чем дальше домогаться Аллана, он узнает о нем все, что можно. Оуэн написал Аллану, подтверждая получение его благодарственного письма и выражая надежду, что они вскорости встретятся. Затем продолжил свои изыскания, на сей раз сосредоточив их не на мелком вопросе страхового полиса Морриса, а на той деятельности в прошлом Аллана, которая имела более длительные последствия. Если ему есть что скрывать, это, скорее всего, будет касаться денежных сумм, превышающих те, что у него на личных счетах; это будет как-то связано с коммерческим страхованием, в котором Аллан специализировался.

Вскоре уважение Аллана к Оуэну оправдалось: тому потребовалось лишь одно совпадение, чтобы напасть на след. Начал Оуэн с тех дел, в которых его контора работала вместе с Аллановой, и, когда он полез в те архивы, ему в руки сама упала папка «Вико Хаззард», куда он не имел ни малейшего намерения заглядывать вообще. Тут-то он и вспомнил, что в том деле был замешан Аллан.

«Вико Хаззард» было названием нефтеналивного танкера средних размеров, который в марте 1958 года затонул в полном грузу в штормившем Бискайском заливе, в сотне миль от побережья Франции. Или же так утверждали его владельцы. Страховщики выяснили, что в день катастрофы погода была преимущественно ясной, на спасение экипажа потребовалось всего десять минут, а на месте затопления не наблюдалось никакого разлива нефти. Они отказали в выплате страховых требований, и дело уладилось лишь после долгой судебной борьбы. (У владельцев имелись свои доводы: грузовые документы судна были выправлены верно; ни один член экипажа не свидетельствовал о саботаже или халатности; в Бискайском заливе шторма налетают и заканчиваются быстро; иногда нефть после затопления остается в цистернах танкера.)

Оуэн просмотрел все дело. Среди страховых брокеров Аллан не числился. Его фирма нигде не упоминалась. Оуэн уточнил у коллег, работавших с этим делом, помнит ли кто-либо связь Аллана с ним. К счастью, одна помнила, хоть и не могла в точности эту связь определить – ничего существенного. Довольный, что память его все же не подвела, Оуэн позвонил знакомому в компании, страховавшей судно. Не мог бы тот найти время и выяснить, какую роль Аллан Ладлэм сыграл в деле «Вико Хаззард»? Тот ответил:

– Я тебе сразу могу сказать. Он рекомендовал нам этих сучат.

– Ты уверен?

– Совершенно.

– А почему полис тогда не выписала контора Ладлэма?

– Сам-то он был только за – или, по крайней мере, так сказал, – да вот его партнеры решили, что хватит им танкеры страховать.

– Как же вышло, что он был так уверен в хозяевах?

– Они обвели вокруг пальца много народу, включая судью. Ну, может, судью они подмазали. Дело слушалось, естественно, в Панаме.

Аллана они тоже подмазали? И это при состоянии Мод, пусть и небольшом, и при великолепном образе жизни самого Аллана? Возможно, имеется у него какая-нибудь дорогостоящая – или очень личная – слабость: азартная игра, другая женщина. У большинства проявлялась слабость очевиднее: им всегда мало. Почему ж не у Аллана? Как ни крути, Оуэн выдвинул подобный мотив в своем телефонном звонке Айрин и сделал его основой своего расследования. Оуэн принял подтекст аферы «Вико Хаззард»: Аллана подмазали, чтобы он рекомендовал уважаемым страховщикам бесчестных клиентов.

Несмотря на зной, воцарившийся вроде бы навсегда, Оуэн все больше времени проводил в городе. Расследование поглотило его – и оно утишало зуд от сердитых капризов Фиби. В контору он уходил рано и все дела заканчивал к полудню. Остаток рабочего времени, а вскоре и вечеров, посвящался поискам секрета Аллана Ладлэма.

У себя в конторе Оуэн изучил папки многих дел, в которых Аллан выступал брокером. Поведение Ладлэма выглядело неизменно безупречным – едва ли удивительно, скорее доказательство того, что, как и в случае с «Вико Хаззард», проделки Аллана происходили за кулисами. Так как же тогда можно засечь его влияние? Энтузиазм Оуэна слегка увял – он сообразил, что искать улики обречен только среди тех афер, которые – по меньшей мере, изначально – не удались; те же, что оказались успешны, канули в историю не вызывающих сомнений страховых случаев. Где же продолжать ему свои поиски? Он достаточно разбирался в деле, чтобы сразу исключить такие дела, где афера оказывалась слишком груба или чересчур мелка. Но даже так, если допустить, что Аллан не очень-то высовывался, Оуэну все равно приходилось выбирать из сотен случаев промышленных афер, устраивавшихся другими брокерами, а не Алланом и его партнерами. Надежда Оуэна ожила, когда он понял, что большинство случаев может исключить, применив лишь один критерий: у каких брокеров рекомендация Аллана будет считаться решающей? Здесь опыт Оуэна сослужил ему хорошо: он знал, кто кого знает.

В конечном счете Оуэн сократил количество случаев до обозримого количества – двадцати трех. Их он и рассматривал кропотливо. Архивы собственной конторы и те записи, что предоставлялись широкой публике, он истощил. В своих поисках информации он часто оказывался вынужденным обращаться в другие страховые конторы, где он утверждал, будто пишет историческую статью о перестраховании в современности.

Улики, нужные Оуэну, нашлись в трех случаях: сам «Вико Хаззард»; «Горнорудная корпорация Уотлинг», чья угольная шахта под Эткинзом, Западная Вирджиния, обрушилась от необъясненного взрыва в 1957 году; и винодельческая корпорация «Кайзер», чьи виноградники в горах за Соледадом побило заморозками поздней весны в начале пятидесятых. В каждом случае страховщики отвергали требования, выставляемые их клиентами, из-за вероятности аферы. Хотя аферу доказали только в случае виноделов «Кайзер», все три компании должны были заметно навариться на своих бедствиях. Некрупные танкеры вроде «Вико Хаззард» вскоре после закрытия Суэцкого канала в 1956 году стали невыгодны[60]60
  Имеется в виду т. н. Суэцкий кризис, или Вторая арабо-израильская война, – международный конфликт, происходивший с октября 1956-го по март 1957 г., связанный с определением статуса Администрации Суэцкого канала.


[Закрыть]. До своего разрушения шахта «Уотлинг» находилась на грани рентабельности и претерпевала трудности с рабочими. У виноделов «Кайзер», когда они подавали свою страховую заявку, критически упали наличные резервы. Страховое расследование заявки «Уотлинга» выявило, что взрыв произошел в воскресенье, когда на шахте никого не было, электричество выключено и не сообщалось ни о каких необычайных скоплениях угольного газа. «Заморозки» на виноградниках «Кайзер» оказались едва ли серьезнее средних сезонных температур: они бы могли повредить лишь древесину лоз, но никак не погубить сами лозы (а два года спустя производительность их вернулась в норму). Владельцы «Вико Хаззард», «Горнорудной корпорации Уотлинг» и винодельческой корпорации «Кайзер» все были рекомендованы своим страховщикам Алланом Ладлэмом.

У Оуэна не имелось материальных свидетельств того, что Аллан знал об аферах или извлек из них барыш. Будучи спрошен, Аллан мог бы справедливо настаивать на своей незначительной юридической ответственности во всех трех случаях. Несомненно, он бы мог и обосновать свои рекомендации. Оуэна мгновенно соблазнили некоторые неизученные следы. Профсоюзного деятеля, представлявшего горняков «Уотлинга», через год после того взрыва вызвали на комиссию штата, дабы он объяснил пятьдесят тысяч долларов исключительных расходов, выявленных аудитом его личного счета. Оуэн задавался вопросом, не всплывут ли подобные аномалии и на счетах Аллана. Оуэн был доволен, что раскрыл Алланов секрет. Он не тратил зря времени на рассуждения о том, почему кто-либо настолько хорошо обеспеченный станет рисковать собственной репутацией ради подобных незаконных предприятий.

В своем ответе на Алланово письмо Оуэн пригласил его поужинать и предложил дату: последний четверг июля. Двумя днями раньше Оуэн завершил свои изыскания. Аллан позвонил и согласился. Оуэн предложил для начала выпить у него в квартире и сообщил: зная, что у обоих жены в деревне, он еще пригласил разделить с ними вечер одну их общую знакомую. Он надеялся, что Аллан не против:

– Она не даст нам расслабиться. Нет ничего скучнее чисто мужского клуба. Простите, что я нашел лишь одну. Как раз сейчас с дамами дефицит.

Женщину, приглашенную Оуэном, повсеместно знали под ее детской кличкой Шпильки. Сорока шести лет и очень хорошенькая, двадцать четыре года она была замужем за человеком, которого не интересовала, а потому утешалась многими любовниками, среди них – Оуэном. Пригласил он ее не без задней мысли. Его роман с нею, начатый зимой вскоре после его рождественской ссоры с Фиби, быстро завершился – не из неприязни, а потому, что любовники решили, что предпочитают неопределенностям страсти надежность дружбы. Доверяли они друг дружке целиком и полностью.

Поначалу Оуэн не знал, какая ему будет польза от Шпилек. Он допускал, что присутствие хорошенькой женщины слегка усыпит бдительность Аллана, раз уж он так хорошо ее знает (он был ей свойственником). И лишь когда расследование завершилось, Оуэн придумал ей конкретное дело.

Узнав, что Аллан успешно строит себе карьеру возмутительных афер, Оуэн задался вопросом, какой свет это может пролить на его поведение относительно украденного портрета Элизабет. Оуэна подмывало усматривать в том, как Аллан себя ведет, признак еще одной аферы, хоть и мелкой, частной. Иначе зачем Аллану лгать Айрин? Оуэн поначалу не умел разглядеть, какую форму такая афера может принять. Припоминая собственное «преступление», он воображал, что Аллан пытается собрать страховые выплаты больше чем с одной компании. Такое толкование представляло собой определенные трудности. Когда крадут произведение искусства, вовсе исчезает оно редко; обычно же быстро всплывает – его предлагают на продажу, если ворам недостает способностей, а чаще оно становится предметом переговоров между ними и страховщиками. Аллан, разумеется, это знал. Он бы не рассчитывал на возмещение, если б у него украли такую ценную работу, как этот портрет; он бы рассчитывал вернуть ее себе.

Это навело Оуэна на мысль, что портрет вовсе не крали. Если Аллан хочет страховых денег, он должен убедиться, что портрет никогда нигде не всплывет. Что может придать ему такую уверенность? Работу можно уничтожить. Тогда зачем скрывать это кражей, если только Аллан сам не совершил это уничтожение? Однако Оуэн не мог представить себе никого настолько смыслящего в деньгах, кто бы расправился с собственностью, чья ценность, скорее всего, будет лишь возрастать. Вероятнее то, что портрет спрятали. Такая возможность показалась Оуэну вполне совместимой с поведением Аллана: таинственность, в конце концов, была условием его деловых афер с самого начала.

Теперь Оуэн знал, чего он хочет от Шпилек. Хотя Аллан, разумеется, мог пользоваться сколь угодно многими тайниками, Оуэн подозревал, что предпочтет он такой, в котором сумеет сам приглядывать за портретом. Дом на севере штата следует, разумеется, исключить: вряд ли Мод посвящена в незаконную деятельность супруга. Городская квартира казалась гораздо вероятнее, поскольку в ней Аллан останавливался на свои рабочие недели, а летом она была в полном его распоряжении. Шпильки должна убедить Аллана пригласить ее к себе домой и так выяснить, прячет ли он там портрет.

Оуэн отчасти изложил ей факты, не упоминая ни своих изысканий, ни Алланова звонка Айрин, а сказав лишь, что Ладлэмы утверждают, будто портрет Элизабет украли, а он подозревает, что они его спрятали, возможно – в квартире Аллана. Его, сказал он, интригует их странное поведение. Интригует – не более того: самому ему от этого дела никакой выгоды.

Оуэна не удивило, что Шпильки без колебаний согласилась выполнить его просьбу; и, как верно Оуэн и предвидел, Аллана тут же к ней потянуло. Проницательности Оуэна, однако, на руку гораздо больше сыграло то, чего он не знал, нежели то, что знал. Излагая Шпилькам историю пропавшего портрета, он действовал с непреднамеренной прозорливостью, когда увязал с Алланом Мод. Оуэн не знал, что Шпильки уже много лет таит обиду на Мод Ладлэм и будет только рада поймать ее на каких-нибудь подозрительных делах; а также с восторгом ухлестнет за ее мужем. Никак не мог Оуэн знать и того, насколько сентиментально уязвимым сделали Аллана недавние события. Роман с Элизабет унизил его, Мод выставила его из его собственного дома – он совершенно созрел для утешения. Его долгое знакомство со Шпильками лишь усилило ее привлекательность, убрав барьер чужести, который еще до Элизабет вынуждал его так часто сторониться сексуальных приключений.

Вот поэтому вечер с Алланом и Шпильками удивил Оуэна. Он намеревался нянчиться со своими гостями, разжигая в них взаимную симпатию, а вместо этого оказалось, что ему нечего делать. С того мига, как эти двое встретились у него в квартире, они живейше болтали друг с дружкой. Когда же сели уже в ресторане, их взаимопонимание начало перерастать в откровенное сообщничество. Оуэн чувствовал себя чуть ли не посторонним на собственном ужине. Зная коварство этого человека, он даже задался вопросом, не перетянул ли как-то Аллан Шпильки на свою сторону. А если они теперь объединились против него? Тогда что? Ему нечего скрывать, нечего терять. (Едва эта мысль пришла ему в голову, как он вспомнил Фиби одиннадцати лет – как она выбегает из школы ему навстречу.)

После ужина Аллан пригласил Шпильки и Оуэна выпить с ним на сон грядущий. Оуэн отказался и ушел. Аллан робко спросил Шпильки, куда б она хотела пойти – в любимый бар? к ней? к нему? К нему будет отлично. В такси она взяла его за руку; в лифте они поцеловались; едва переступили порог квартиры, как предались любви – в первый из трех неспешных разов.

Их восторг друг от дружки обладал силой неведения, если не невинности. Аллан ничего не знал об обиде Шпилек на Мод, как и она – о его домашних неприятностях. Они применились целиком к утолению взаимной жажды, которая естественно и упоительно воспламеняла их, и не задавали вопросов, не желали ничего знать. Проснувшись наутро, они истратили себя друг на дружку еще раз и лишь после этого обменялись первым словом.

Однако, стоило им заговорить, Шпильки все же произнесла:

– Вот чего б я хотела – поджаренного рогалика. – Она колебалась, произносить ей эти слова или нет. Знала, что, стоит ей сказать это, Аллан выйдет в ближайшую гастрономию, а она обыщет его квартиру. То, чего от нее хотел Оуэн, теперь казалось ей каким-то мерзким: шпионить за своим новым любовником может оказаться таким же крупным предательством, как разочаровать старого. Она не стала отступать от договоренности. Аллана она осчастливила, он по-прежнему лучился теплотой и вниманием, и она ощущала, что внимательность его приоткрывает и нечто иное, не только теплоту, – осознание, что, сколько б она ему ни нравилась, ей никогда не удастся отыскать местечко в сердцевине его жизни, даже на лето. Теперь он уделял ей внимание потому, что для этого у него может быть маловато иных возможностей; последующие встречи все равно останутся событиями исключительными. Аллан допускал, что она это знает так же, как и он, и при этом не ошибался. Она не возражала против того, что он так тщательно подслащивает ее собственное возвращение к «реальной жизни», а она знала, что больше ничего от него ожидать и не должна. Ей он тоже нравился, и, среди других причин, нравился он ей именно потому, что уйдет – вернется к Мод. Нравился ей в нем хороший муж – после многих лет с ее собственным скверным; и она не могла не воображать, как у нее самой жизнь обернулась бы с мужчиной, подобным тому, какой сейчас лежал в ее объятьях. От этой мысли ее затопило томлением; это чувство она презирала, оно переполняло ее жалостью к себе, и его рано или поздно следовало оборвать. Когда Аллан предложил ей английские булочки, она все равно предпочла рогалик, который уведет его от нее прочь.

Портрет она обнаружила обернутым в чистую простыню – он стоял у стены в кладовой без дверей рядом с кухней. Проверила размеры и внешний вид его и, вновь напустив усталость на лицо и тело, вернулась в постель, где Аллан ее и нашел.

В знак благодарности Оуэн прислал Шпилькам два лучших билета на «Как преуспеть в делах, особо не стараясь» – оперетту, распроданную на пять недель вперед[61]61
  How to Succeed in Business Without Really Trying (1961) – оперетта американского композитора и либреттиста Фрэнка Хенри Лёссера.


[Закрыть]. Много лет Оуэн едва разминал свои мозги в деле, а теперь доказал, что ум у него остер так же, как обычно. Собственным нюхом он в точности высчитал из скудных улик, что́ натворил Аллан. О Фиби он не думал весь день, забыл о своем привычном звонке Луизе – его совершенно затопило успокаивающим ликованьем.

Под вечер четыре дня спустя он названивал домой Аллану, пока тот не снял трубку. Оуэн сказал, что он тут рядом, нельзя ли заскочить выпить? О чем разговор, ответил Аллан. Он сейчас же сообщит привратнику.