Текст книги "Сигареты"

Полин и Мод
Лето 1938

Мод Ладлэм однажды сказала Элизабет, что у нее было двое детей: дочь Присцилла и сестра Полин.

Их мать умерла, когда Мод исполнилось одиннадцать, а Полин было пять. Потом отец нанимал для присмотра за ними лучших гувернанток. Когда же гувернантки начали утрачивать авторитет, Мод постепенно превратилась в приемную мать. К тому времени она уже вынырнула из худшей части своего полового созревания. Ей такая роль нравилась.

Полин ей тоже нравилась – та была приятной по характеру сумасбродкой, за свои причуды держалась цепко. С трех лет до первого столкновения с полицейским купалась без трусиков, в одном поразительно избыточном лифчике. В шесть стала брать уроки верховой езды; к ее первым соревнованиям ей подарили английский костюм наездницы, которым она была, в общем, довольна, если не считать сапог: если уж наряжаться, сказала она, то либо шпильки, либо ничего. Много лет она пугала судей тем, что выезжала в черном кепи, черном рединготе, белой рубашке и шейном платке, джодпурах и парадных туфлях на шпильках (обычно она брала их у Мод и набивала ватой). Когда Полин исполнилось одиннадцать, элегантный отцовский гость из Китая показал ей, как управляться с палочками для еды; с тех пор она отказывалась есть чем бы то ни было еще, везде носила с собой пару палочек из нержавеющей стали и ела ими, ошеломляя тем самым всех и каждого, когда опрятно препарировала ими толстые пироги и стейки.

Выходки Полин иногда смущали других, Мод – никогда. Она восхищалась дерзостью сестры. Сама гораздо робче, она стремилась лишь к тому, чтобы ее не замечали. Смерть матери оставила ей в наследство хроническое сомнение в ее собственной реальности.

Как тренер, натаскивающий прирожденного атлета, Мод поддерживала Полин весь срок созревания вплоть до расцвета юной женственности. Сестрам все было в удовольствие: Полин металась, Мод ощущала, что приносит пользу как ее верная надсмотрщица. Хоть и были они близки, друг дружку скорее терпели, чем понимали. Часто говорили, что вместе им нужно делать больше – съездить в Европу, например.

У их отца Пола Данлэпа была долгая карьера осмотрительного консультанта по инвестированию. Небольшой капитал, унаследованный от их деда, застройщика из Баффало, он удесятерил. Он спекулировал на вхождении Америки в Великую войну, предвидел послевоенный бум, угадал крах. На покой ушел миллионером.

После смерти супруги Пол Данлэп на несколько лет забросил семейную жизнь. Позднее, под впечатлением от школьных оценок Мод и ее серьезности, начал ей поверяться. Полин располагалась вне взрослых забот со всем очарованьем и всем нахальством избалованного домашнего кокера.

Пол Данлэп установил свое предпочтение Мод и в практике, и в письменной форме. Учил ее тому, чему как инвестор выучился сам, – ну, или пытался: Мод зарабатывала свои хорошие оценки по литературе и иностранным языкам, а не по экономике. Когда он дал ей денег, чтобы она тем самым могла учиться обращению с крупными суммами, Мод выучилась лишь тому, что от крупных сумм ей хотелось нанять профессионального советчика. Она еще не видела, что ее отец, бормоча невнятные хвалы первородству, намеревался оставить ей девять десятых своего наследия. Он делал ее главою семьи.

Полин в денежных делах не наставляли. От Мод она постепенно узнала, что управлять семейными состояниями сама будет немного, а вот Мод – в огромной степени. После смерти отца за капитал Полин стали отвечать Мод и один доверительный собственник. Полин говорила себе: лучше уж Мод, чем какой-нибудь банковский болван. Непропорциональность унаследованного ими ее не тревожила. На ее жизнь это не влияло: Мод давала ей деньги, которые она счастливо продолжала тратить, и она с готовностью согласилась на предложение Мод – дабы усилить «приемлемость» Полин, они сделают вид, будто отец оставил обеих равно богатыми.

У Мод были сомнения. Она спросила Аллана, нельзя ли ей измыслить такой способ, чтобы уравнять их состояния; Аллан ей ответил, что это явно невозможно. Покамест, знала Мод, незадача эта существовала лишь в ее совести. Тем не менее она никак не могла забыть, что между ними с сестрой воздвиглась стена почти в миллион довоенных долларов и что однажды стена эта может оказаться суровее и крепче сестринских щепетильности и доверия.

Под сенью этой стены Полин уже изменилась. Она прекратила расти. Теперь ей исполнилось двадцать два, и она вновь стала подчиняться Мод так же, как и в пятнадцать. Когда пришло лето, Мод уже чувствовала себя так, будто ее тягостно вписали в поколение постарше. Полин обращалась к ней за любыми советами. Отказывалась покупать без нее одежду, отказывалась ее носить без благословения сестры; перед всяким выходом из дому красовалась перед Мод, бодро вопрошая: «Как я выгляжу?» – что, несмотря на кажущуюся импульсивность, вскоре стало неотвратимым ритуалом. Как любая послушная девушка, Полин предоставляла Мод непрошеные подробнейшие отчеты обо всем, чем занималась, и льстила ей (Мод не могла подобрать для этого слова поучтивее) равно необязательными знаками внимания, записочками и даже дарами в виде букетика или книги по любому, даже слабо памятному случаю в жизни Мод: в день, когда умерла их мать, в день, когда она познакомилась с Алланом, в день, когда у нее должны были начаться месячные. При каждом таком подношении Мод внутренне кряхтела, никогда не осмеливаясь сказать Полин, до чего эти подарки ее печалят. Когда-то она сходным манером обихаживала их отца, покуда тот однажды твердо не остановил ее:

– Это страхование любви. Не хлопочи. Моя любовь и так твоя.

Была у Полин и любовь Мод, и Полин наверняка об этом знала. Хотела же она и опасалась потерять вот что: позволение и дальше играть так, как это было всегда. Ей не хотелось говорить или думать о тех деньгах, какими располагала Мод, а Полин не располагала, точно так же, как она отводила взгляд, всякий раз проезжая мимо супермаркета без единого дерева вокруг, где по сниженным ценам продавали экономично расфасованные товары: он теперь портил весь строй главной улицы в их городке. Ее наполняла решимость притворяться, будто ничего не изменилось.

Ее отношение укрепило в Мод ее неохоту как-то поправить ситуацию, к чему ее понуждал Аллан: Полин не захочет жить с ними дольше, она сама должна начать о себе заботиться. Мод возражала:

– Я сама – часть этой неувязки. Как же мне помочь ей разрешить ее? – Хорошая отговорка для того, чтобы ничего не делать.

В начале июля, летом того года, когда ей исполнилось двадцать три, через несколько недель после выпуска из Уэллзли[122]122
  Колледж Уэллзли (с 1870) – престижный частный гуманитарный колледж высшей ступени для женщин в пригороде Бостона, входит в ассоциацию «Семь сестер».


[Закрыть], Полин познакомилась с Оливером Прюэллом. Он начал выгуливать ее. Десять дней спустя Полин встала утром пораньше, чтобы застать сестру за завтраком.

– Он меня очень торопит. Наверное, не шутит. Он добродетелен настолько, что зло берет.

– Это необязательно плохо.

– Два года как из колледжа, а держаться за руки – это уже risqué?[123]123
  Рискованный, непристойный, сомнительный (фр.).


[Закрыть]

– Он не из голубчиков?

– Нет. Возможно. У меня такое чувство, что он «знает», что я богата.

– Как его зовут?

– Можно это я пока оставлю от тебя в секрете? Он из хорошей семьи. К тому же работает на Уолл-стрит. Если он не клюнул на мои чары, должно быть, желает… Мод, как мне это выяснить?

Мод считала себя скверной советницей во всем, что касалось мужчин: в своей взрослой жизни близко она знала лишь одного. С Алланом она познакомилась тремя годами ранее. У них быстро завязалось дружеское сообщничество: ее сомнения в себе обрели совершенное дополнение в его самоуверенности. Они вместе «веселились» – ходили в театр, допоздна танцевали. Он сделал ей предложение так, будто оказывал услугу, которая очень ему нравилась. Друзья Мод предупреждали, что он думает о ее грядущем богатстве. Отец не согласился, а она знала Аллана, и ума ей хватило. Ее мало удивило, когда через три недели после того, как они переехали в свою хорошо обставленную квартиру на Восточной стороне, у себя на письменном столе она обнаружила счет за аренду. Аллан счел само собой разумеющимся, что за квартиру будет платить она, – и за их путешествия, и за ложу в «Мете»[124]124
  Metropolitan Opera Company – театр Метрополитен-опера, ведущая оперная труппа страны. Во время действия романа театр располагался в здании, построенном для выступлений труппы в 1883 г. (в Линкольн-центр опера переехала в 1966 г.).


[Закрыть], если ей хочется, – а он брал на себя расходы за их машины и свои клубы. Мод едва ли была против, поскольку во всем остальном Аллан оказывался лучшим из мужей. После их ухаживаний Мод ожидала, что как компаньон он продержится долго; он и продержался. На страсть она не рассчитывала. Шли месяцы, и Аллан каждый вечер возвращался домой к ней, словно моряк в увольнительной. Мод поймала себя на том, что влюблена в него.

(Позднее, когда война умыкнула Аллана на Тихий океан, а ей самой исполнились ужасающие тридцать, Мод завела любовника. Вернее, он завел ее; еще вернее – он ее не заводил. Слегка обедневший балтиморец изысканного происхождения и не менее изысканных повадок, он принялся пылко ее преследовать. Наконец она уступила. Мод хотелось подтверждения ее телесной красоты; ей же воздали должное более спекулятивного свойства. Майкл, способный ее удовлетворить, объяснил, что консумацией этой он так дорожит, что взлелеять ее должным образом могут лишь брачные узы. Он знал ее истинную ценность – у него друг работал в ее банке, как она выяснила прежде, чем указала ему на дверь.)

Мод дала сестре уклончивый совет.

Месяц спустя Полин запуталась в проигрышах, куда ее заманили Оливер и мартингал. Своему возлюбленному она была должна шестьсот тридцать пять долларов и собственную девственность. Полин решила разжиться деньгами и попросила Мод помочь ей найти работу. Сказала, что ей хочется трудиться:

– Что угодно. Продавать щетки Фуллера[125]125
  Имеется в виду продукция Fuller Brush Company (с 1906), делавшей упор на сплошное распространение своего товара преимущественно женщинами.


[Закрыть]. Я и без того уже опозорена.

Мод была довольна. Она предвидела чудесные выгоды от решения Полин. Возможно, обнаружит цену деньгам (под которой Мод как-то имела в виду бесполезность этого знания). Может, заработает если и не на жизнь себе, то хотя бы на квартиру. А то и, глядишь, оставит Мод и ее деньги позади.

Мод отправила Полин к одному из своих старейших друзей – человеку зажиточному и влиятельному в тех местах, президенту «Ассоциации» (Ассоциации по улучшению породы чистопородных лошадей). Мод не удалось заметить, что это его сына Полин выбрала своим постоянным спутником. Никак она не могла догадаться, что именно из-за этого молодого человека сестре захотелось зарабатывать деньги.

Мистер Прюэлл, однако, часто замечал Оливера и Полин вместе – совсем недавно они ели картофельную стружку из одного пакетика, прогуливаясь под высокими вязами Бродвея. Он согласился встретиться с Полин (которая сказала себе, что, в конце концов, работа есть работа), но ему было неинтересно подыскивать ей занятие. Он хотел, чтобы она приглядела за его сыном. Доверил ей свою озабоченность им; показал эротические гимны Оливера, посвященные Элизабет. Полин определенно влюбилась.

Ей хотелось замуж. Оливер сказал, что это им не по карману. Полин решила впутать сестру. Перехватила ее по пути на званый ужин.

– Ты работу получила? – бодро спросила ее Мод.

– Обожаю мистера Прюэлла – я его толком никогда не знала.

– Сказочный он, да?

– Я встречаюсь с Оливером Прюэллом – я о нем рассказывала тебе месяц назад? Это всерьез? – Вопросы в голосе Полин напрашивались на одобрение Мод.

– Как это чудесно! – ответила та в смятении. Как могла она этого не сообразить?

Наутро она выяснила, что соратников по незнанию у нее нет: ее «благоразумные расспросы» об Оливере становились комичными, поскольку все ее друзья без околичностей выкладывали свои оценки и прогнозы при упоминании его имени. По мнению большинства, он симпатичен, воспитан, Прюэлл до мозга костей, нравится он больше, чем им восхищаются, не безобразник – не из тех, кто станет жениться на девушке из-за ее денег, с его-то ожиданиями. Не вполне надежен: два года назад после романа с Элизабет, длившегося целое лето, он ее бросил.

Полин вновь поговорила с Мод. Ей хотелось, чтобы Оливер на ней женился.

(«Ну конечно, я не беременна!» – «Но ты же с ним спишь?» – «Такого кот наплакал, но да».)

Хоть и «с ума по ней сходил», Оливер считал бо́льшим безумием жить на его нынешнее жалованье.

– Он велит подождать, пока мне двадцать пять не исполнится, – пока я не «вступлю в свои права», как он выражается.

– До чего ж терпеливый!

Как Мод и боялась, незадача вскоре ухудшилась. На следующий день Аллан вернулся в большой город. Никаких приглашений, могших бы ее спасти, не поступило, поэтому ужинала Мод дома с Полин, которая без промедления спросила у нее:

– Можно мне поговорить об Оливере?

– А поможет?

– Что с ним не так?

– Не глупи.

– Он говорит, дохлый номер. – Мод стало интересно, почему на сем дело разумно и не закончится; однако у них бы тогда не было этого разговора. Полин продолжала: – Чтоб он передумал, много не потребуется, я думаю. Или я имела в виду «не думаю»?

– Ты уверена, что он хочет на тебе жениться?

– О да. Клянется, что женится на мне, если только… – Полин умолкла.

– Так, значит, есть какая-то записка о подробностях?

– Ох, Мод, он сам мне обещал, а я искала ответы. Подумала, что, возможно…

– Ты не могла бы объяснить мне притягательность того, кто настаивает на большем количестве денег?

– Я б ни за что это так не сказала. Как бы там ни было, у нас же есть деньги, правда?

– Едва ли смысл в этом.

– А в чем смысл иметь деньги, если их нельзя пустить на то, что тебе хочется? Ты же всегда говорила, что я должна быть счастлива.

– Вот в чем смысл. И в конце концов, – продолжала Мод, зная, что удерживать Полин на поводке долго не получится, – что мы тут в силах поделать?

– Если я получу свою долю сейчас, оно поможет делу – даже если там окажется не так много, как он думает.

– Не бывать такому. Юридически, я имею в виду. Ты же сама это знать должна.

– Конечно. А что, если я возьму свою долю из того, что у тебя, а потом верну тебе в девять ноль пять утра того дня, когда мне исполнится двадцать пять?

– Не могу.

– Ты же сама говоришь, что совершенно не понимаешь, что со всем этим делать. И подумай только: отныне и впредь я не буду стоить тебе ни единого пенни.

– Дело здесь не во мне. Это папины деньги…

– Ой ладно тебе!

– Ему небезразлично было, что с ними станет. Мне не нравится то, что́ он решил, но я дала слово, что буду уважать это решение. А если б и не давала, тебе известно, что почти все мои деньги в доверительном управлении, и я – лишь один управляющий. Ничего не выйдет. Я не могу пойти поперек папиных желаний. Не говоря уже о его завещании.

– Дорогая моя, кто же знает, что он сейчас думает? Бросила б ты прятаться за покойника? Если Оливера ты не одобряешь, так и скажи.

– Ни за кем я не прячусь. Я ответственная – на таких условиях деньги нам и оставили. Хотелось бы мне, чтобы они были у тебя. Мое неодобрение Оливера к этому никакого отношения не имеет.

– Вот видишь? Поэтому ты несешь всю эту чепуху. Тебе хотелось бы, чтоб деньги были у меня! Думаешь, без них ты бы Аллана себе заполучила – одними ножищами своими?

Полин вышла из-за стола. Вот хлопнула передняя дверь. В гостиной Мод налила себе недопитый взболтанный мартини. Садясь, сказала себе: нельзя позволять ей такое обо мне думать. Выпивка плескалась у нее в стакане. Полин ударила ее в слабое место.

Рано поутру она спустилась дождаться сестру. Мод сказала ей, что забыла об одной вещи, которую они могут сделать. Дом в большом городе Мод оставили сразу. Теперь он сдавался. Если Полин хочет, жильцов оттуда можно выселить к весне.

С прошлого вечера, добавила она, ей пришло в голову, что она могла бы попросить, чтобы содержание Полин из доверительного фонда увеличили, даже удвоили.

Полин согласилась. Довольная, что у нее увеличится собственный доход, она прикидывала, что Оливера больше умаслит симпатичный угловой дом на площади Саттон.

За ночь ее чувства к Мод претерпели значительную перемену. Выскочив наружу, она быстро скинула с себя годы покорности; и, словно змея весной, обида тут же подняла свою угрюмую голову. Вновь и вновь сердито напоминала она себе о несправедливости этакого положения. Она так же умна, как Мод, она прелестнее – и настолько беднее сестры! Сама она б ни за что не дала своей сестре страдать от стариковского каприза.

К утру ее возмущение укрепилось тренировкой. Когда Мод сделала ей свое предложение, Полин сочла, что ей причитается больше. Уступки Мод главным образом удовлетворяли ее тем, что с ними Мод навсегда оказывалась не права.

Вскоре после, еще перед тем, как объявили о помолвке, Мод предпочла отправиться в путешествие. Сезон заканчивался, и до свадьбы у нее было время совершить давно откладывавшуюся экскурсию по Европе. Обидевшись на ее отъезд, Полин дала оскорбленности своей цвести буйным цветом. Останься Мод, даже сердитая сестра заметила б, что ей хочется лишь мира и покоя для себя. А вместо этого Мод позволила Полин превратить ее в какую-то ведьму. Счастье помолвки Полин, публичность ее свадьбы сверкали на темном фоне безразличия и предательства.

Или же, если б Мод осталась, Полин хотя бы могла высказать ей свою обиду. Мод пострадала б и пережила, а гнев Полин выдохся бы и стал принятием, если не пониманием. Но Мод уехала. Много лет Полин виделась с нею как можно реже, да и то избегая той фамильярности, что так долго ее поддерживала. Ее негодованию некуда было изливаться, кроме заболоченной ямы воспоминания и предчувствия, где лежало оно, бессильное и живое, из года в год, ожидая возможности восстать оттуда в какой-нибудь изумительный день гнева: угрюмое существованье, испускающее клейкие щупальца возмездия.

Или же, если б счастье Полин с Оливером продлилось, ее затаенная злоба попросту бы забылась. Полин никогда не интересовала Оливера – она всего лишь была трофеем. Вскоре он начал ею пренебрегать. Не давал ей работать, не давал заводить детей – узнав правду о ее наследстве, он заявил, что в такие трудные времена дети обходятся дороже, чем они с удобством могут себе позволить.

Поэтому обида Полин жила себе дальше – неповоротливая зверюга, дремлющая в мрачной лохани. Через двадцать пять лет после ее свадьбы ее друг Оуэн Льюисон однажды вечером сообщил ей, что Аллан и Мод по причинам, ему не известным, секвестровали ценную картину Уолтера Трейла, неправдоподобно утверждая, будто ее украли. Он попросил Полин выяснить, не спрятана ли эта картина в квартире у Аллана. «Шпильки» согласилась – мстительно, без всяких иллюзий касаемо этой задачи: она соблазнит мужа Мод и уличит сестру в сомнительной афере. Ее ночь с Алланом, однако, оставила ее неудовлетворенной. Он понравился ей больше, чем ей бы хотелось; и это необъяснимо пробудило ее старинную привязанность к Мод. Она смешалась. Говорила себе, что переспать с Алланом не считается местью, если об этом не знает ее сестра. Следует нанести ей визит и сделать все, чтобы она узнала о том, что произошло.

Зверь выбрался из ямы. При свете дня он походил не столько на дракона, сколько на заблудшую овечку.

Мод и Присцилла
1940–1963

Мод, отнюдь не дура, не жалела, что у нее есть деньги, за которые она нравится. Менее проницательно же она надеялась, что они могут внушить другим терпимость к ее заурядной персоне. Разговаривать о деньгах она не любила, поскольку от темы этой чувствовала себя глупой, а от недоумия своего ей бывало неловко перед отцом. Научилась она у него столь малому и столько всего забыла. Раньше Мод пыталась управлять вовсе не ничтожными суммами, которые отец ей оставил сразу. Ей даже сопутствовали заметные успехи: в 1938-м она добавила к своему портфелю нефтяные акции после того, как те ужались до половины своей стоимости и не успели еще круто взлететь. Ее предвидение, однако, неизменно основывалось на несущественных фактах. Например, она понятия не имела о грядущем буме нефтяной промышленности, а лишь наблюдала, что эти акции приносили ей больше других ее ценных бумаг. Она допускала дорогостоящие ошибки – вроде упущенной возможности заранее закупиться природным газом. После третьей такой ошибки инвестиционную политику она оставила на долю своих советников.

Этот отход от финансов печально напомнил Мод долгие попытки ее отца чему-нибудь ее научить. Учитель он был непростой – тренировал на примерах, из которых можно было вывести маловато правил, и первейшее правило гласило: в денежных вопросах не ищи никаких правил. Хоть она и доверяла всему, что он говорил, доверие ее зиждилось на вере, а не на понимании. Сопротивляясь требованиям Полин, она действовала исключительно из разумной установки: простым здравым смыслом могла ухватить отцову сентенцию о том, что состояния следует держать нетронутыми. Если заявлять это сентиментальной Полин вслух, выходило отъявленное ханжество, поэтому Мод с меньшим ханжеством укрылась в букве отцовых намерений.

Обещая эти намерения выполнить, Мод неявно подчинила свое будущее потомство правилу, которое отодвигало Полин на второе место: основу состояния Мод унаследует кто-то из ее потомства. Как выяснилось, у Мод родился лишь один ребенок.

Когда Присцилла достигла совершеннолетия, Мод сказала себе: я слишком много и слишком мало знаю о деньгах, но мне хотя бы что-то известно. Могло бы получиться и хуже. Присцилле же следует хорошенько выяснить, на что способны деньги. Сама Мод ее, конечно, научить не могла. Вместе с тем, если умелая Присцилла унаследовала дедову хватку, достаточной подготовкой окажется и простое пользование деньгами.

Мод преимущественно давала Присцилле самой решать свои задачи, ибо с самого младенчества та оказалась больше к этому приспособлена. Но все равно Мод прилежно за нею приглядывала. Хоть ее так и подмывало предоставить умную дочь самой себе, она осознавала, что даже умнейшее дитя не способно предвидеть корь или несправедливость арифметики. Присцилле она обеспечивала основные условия для здоровой жизни, находила хороших врачей, чтобы следили за ее ростом, в школе убеждала сочувствующих учителей наблюдать за ее развитием. В иных же отношениях Мод просто была где-то рядом, хотя сама едва понимала зачем. В одиннадцать у Присциллы вырезали аппендикс. Мод сидела с дочерью, пока та не поправилась, горестно замечая, что это Присцилла подбадривает ее.

Неуверенной в себе Мод нравилось иметь смышленую, спортивную, общительную дочь. У нее было то, к чему стремятся многие родители, – дитя, их превосходящее. Собственные успехи Мод всегда ей казались производными удачи, вроде своевременной покупки нефтяных акций, либо слишком тайными, чтобы считаться достижениями. К этому царству тайного принадлежали ее дом, даже сад ее. Аллан умолял ее показать их миру; Мод же настаивала на том, чтобы держать все в семье.

За домом некогда тянулись полтора акра лужайки, условно огороженные и засаженные несколькими неудивительными деревьями. В этом пространстве Мод разметила структуру комнат под открытым небом, хитро разнообразных и взаимно противопоставленных. Одна комната располагалась в тени для солнечных дней, ее соседка была настежь распахнута небесам; некоторые засаживались по цвету (белый, голубой, розовый); другие цвели согласно времени года – от испещренного примулами весеннего овала, обнесенного стеной высоких рододендронов, до осеннего прямоугольника, окаймленного множеством хризантем на фоне сурово подстриженных живых изгородей из златолистого бука. Предпочитала она растения старомодные – лилии, георгины, портлендские розы; чубушник, дейцию, чашецветник, – возможно, потому, что в сердцевине всех ее замыслов залегали простые переживания ее детства. Однажды в мае, играя в прятки со своими двоюродными из Массачусетса, она спряталась меж двух древних кустов сирени в полном цвету. Целую долгую минуту видела она мир сквозь их испятнанные солнцем грозди, чуть не задохнулась в их пьянящем смраде. В самом дальнем углу своего сада она обустроила комнатку, которая для нее оправдывала все остальное: идеальный квадрат сиреневых изгородей, выровненный по бокам, а сверху растущий привольно, что ни май переходящий по своему периметру от одного невообразимого оттенка цветков к другому, от винно-красных до бледнейше-розовато-лиловых и обратно, и переходы эти смягчались цветками белой сирени, которые усыпа́ли другие кусты. Лишь Аллан и Присцилла когда бы то ни было сопровождали сюда Мод – и, разумеется, Джон. Джон поступил на работу еще к ее отцу и остался. Не из верности семье или предрасположенности к садоводству: сила, которую Мод сообщала своим начинаниям, вдохновляла его на собственный стойкий энтузиазм. За исключением Аллана, никто не знал ее так, как Джон.

За пределами своего частного мира Мод редко переживала особое удовлетворение – увидеть то, чего хочет, и получить это. При благоприятной погоде Присцилла не занималась ничем другим. Однажды в четвертом классе учительница назвала ее бестолочью; две недели спустя девочка стала первой ученицей в классе. В одиннадцать лет она посмотрела фильм с Соней Хени[126]126
  Соня Хени (1912–1969) – норвежская фигуристка, трехкратная олимпийская чемпионка в женском одиночном катании (1928, 1932, 1936), впоследствии звезда Голливуда.


[Закрыть]; к концу зимы она уже участвовала в соревнованиях по фигурному катанию. Успешно гналась за популярностью – даже в пансионе, где проявила склонность коллекционировать ухажеров. Одноклассницы прощали ее, потому что ее кавалеры были для них слишком стары.

Ею гордились бы любые родители. Аллану с его карьерой, занимавшей все время, гордости было достаточно. Мод, у кого занятий было гораздо меньше, жалела, что у нее нет живой матери, чьему примеру она б могла последовать. Успехи Присциллы убеждали, но Мод подозревала, что, каким бы ни было ее воспитание, многих своих успехов она бы добилась в любом случае. Порой, когда Мод думала о дочери, ее пронзала боль сожаленья: была ли она сама когда-либо ей поистине полезна?

Присцилла опиралась лишь на собственные силы с тех самых пор, как начала ползать. Мир она видела как рассадник вероятных удовлетворений. Препятствия вроде ее учительницы в четвертом классе направляли к бо́льшим возможностям. Лишь раз познала она полную беспомощность. В свои четырнадцать она подружилась на летних каникулах с Льюисом Льюисоном. Ее к нему притянуло тем, что он не походил на других мальчишек, и его робостью, граничившей с угрюмством, и она отказалась от своих обычных дюжих восемнадцатилетних парней, чтобы добиться его. Наконец он ее поцеловал и однажды жарким днем завел в пустой амбар за домом его родителей, а там схватился с ее крепким худосочным телом – и со своим собственным. Ее сопротивление его натиску разъярило его меньше, чем его неспособность довести этот натиск до конца, отчего он, лежа на ней сверху, обезумел и принялся тереться о ее плоть, словно ребенок, который не может выбраться из чулана и колотит в дверь. Она была в ужасе и, оказавшись в этом капкане, утратила контроль над собой.

Льюис сбежал. Ее нашла, помыла и утешила Луиза. Пообещала заняться Льюисом и настоятельно посоветовала Присцилле поговорить с матерью. Та согласилась. Мод уж точно проявила бы сострадание, а «аварию» Присциллы, пусть и детскую, вызвали взрослые дела. Она могла бы побеседовать с Мод на равных.

Присцилла сидела одна в передней комнате. Этого она никогда еще не делала. Озадаченная Мод неподвижно стояла в дверях.

– Я, наверное, чаю выпью.

– Хочешь, я тебе сделаю?

– Это было бы мило. Дарджилинг, пожалуйста.

– Я сегодня днем видела Льюиса.

– Какой везучий мальчик! А как Джин относится к тому, что ты его бросила ради пятнадцатилетки? Я вот видела Фиби. Насколько я смогла распознать, она учила своих вожатых вязать узлы.

– Уж лучше б я пошла с нею в тот поход.

Мод поставила две чайные чашки и закрыла дверцы буфета. Она пыталась нащупать слова, которые побудили бы Присциллу продолжать, и преуспела лишь в том, что их не нашла. От раздражения тем, чего она не могла сказать, голос ее вынужденно задрожал:

– Тебе, по крайней мере, нужен новый спальный мешок. – Она глупо засмеялась, чтобы скрыть дрожь в голосе.

Присцилла тоже засмеялась и сжала плечо Мод.

– Не беда. Другие парни меня примут, когда б я этого ни захотела. Покажи, что наденешь вечером?

Они пили чай. О Льюисе в амбаре Мод так ничего и не услышала.

Как правило, Присцилла поверялась Мод. Рассказывала ей все, что захотелось бы знать матери. В деликатных вопросах она часто излагала дело после факта, оставляя Мод с предрешенными исходами. Когда через несколько месяцев после выпуска из колледжа Присцилла объявила о своей связи с Уолтером, Мод не удивилась тому, что дочь уже к нему переехала. Как обычно, ей оставалось либо полюбить это, либо проглотить.

Следующую зиму Мод скучала по дочери. Ей не хватало того, чего вместе у них никогда не было. Мод казалось, что дочь выросла в одном кратком вихре вчерашних дней, пока сама она глазела из окна на закат над Адирондаком. Мод ее родила, а выросла Присцилла без нее. Едва ли Мод теперь что-то могла с этим сделать.

Но кое-что все же могла. Она вспомнила своего отца (ох, с ним-то всякое происходило, с ним они были два сапога пара, за его слова и руки она цеплялась), вспомнила его решимость ее обучать. Пусть даже больше ничему, но она б могла научить Присциллу, что деньги – та возможность, какой следует овладеть. Присцилла могла бы вынырнуть из той слепоты, что поразила Мод и Полин. Мод знала, что, подобно луне в небе или деревьям в лесу, деньги окружают их слишком уж естественно, чтоб вообще о них думать. Мод не могла винить Присциллу за то, что той деньги «на самом деле безразличны», – она же никогда не просила ее выходить ночью на улицу проверить, светит ли луна и растут ли деревья. Такое само о себе заботится. Даже Аллан, сам знавший и пекшийся о деньгах, не выказывал никакой тревоги о Присцилле:

– Достаточно того, что ей не нужно беспокоиться. Вот что означает «достаток». Выучится, когда время придет.

Мнение Аллана не поколебало Мод. Меланхолическими зимними днями она осмысляла эту задачу. Наконец у нее возник замысел. Едва ли она умела повлиять на Присциллу непосредственно. Мод должна создать собственный предрешенный исход – такую ситуацию, в которой Присцилла вынуждена будет использовать деньги и принимать решения о них.

Мод задумала свой проект в начале мая, когда весна запоздало согревала верховья Хадсона. Несколько недель спустя она отправилась в свой банк в большом городе и привела план в действие. Распорядилась каждый год следующие десять лет переводить двадцать тысяч долларов Присцилле. Доход этот та могла бы тратить; капитал же могла только вложить. Ей придется его вложить.

Делая эти распоряжения, Мод меньше и меньше думала о Присцилле, а больше и больше – о своем покойном отце. Завершив свою часть, она попросила представителей банка уведомить Присциллу. Схему эту ей можно было бы представить как результат старой договоренности. Мод убеждала себя, что ей необходимо избавить Присциллу от докуки благодарности. Она выполнила свой долг в манере незримого опекуна, как посредник безличного благожелания.