Текст книги "Сигареты"

Льюису пришлось встречу прервать. Его ждали в другом месте. На такси он доехал до перекрестка Второй авеню и Тридцать второй улицы, прошел два квартала на юг, перебрался в юго-восточный угол и зашел в бар. В кабинках там сидела едва ли дюжина человек – то было позднее место. Через дверь в глубине Льюис прошел в помещение поменьше. Двое мужчин у окна кивнули ему. За другой дверью он достиг служебного лифта и поднялся на нем на третий этаж. Вошел в лофт, занимавший целый этаж и разделенный теперь поперек черным занавесом из вискозы. Перед ним стояло шесть или семь мужчин – увидев его, они улыбнулись. Когда он подошел, они отвернулись от него и продолжали свою беседу.

– Я считал, что это ваш друг задушил банщика?

– Всего лишь сплетни, боюсь. Но это все равно научило меня мудрости – никогда не нужно ревновать к прошлому.

Один повернулся к Льюису и сказал:

– Ни пуха ни пера, Минерва, – или нам самим тебя ощипать?

Льюис бывал в этом лофте не раз. Но сегодня впервые он будет играть здесь главную роль: его будут распинать.

Лифт то и дело пополнял группу мужчин, пока все замкнутое пространство не забурлило толпой.

Если не считать нескольких двусмысленных эпизодов в летнем лагере, Льюис старался держать свои сексуальные предпочтения в тайне. Он знал, что и другие разделяют его вкус. Видел этому доказательства и, как и Моррис, едва мог в это поверить; а если брать мир его семейства, это свое знание он вообще мог почерпнуть из научной фантастики. Исследуй он поискусней тот мир – обнаружил бы в нем столько же собратьев, сколько и где угодно. Льюис предпочитал убеждение, что причинять или получать боль ради удовольствия – занятие для закрытой среды. Когда он в двадцать лет приехал в большой город, на улице его засек бдительный большой мальчик и должным образом отодрал и отлупил. После этого Льюис и обнаружил такие негласные встречи, на которых главенствовали его предпочтения. Этих встреч он страшился – и томился по ним. Они наполняли его неумолимыми ощущеньями и неосязаемостью старых снов, а в итоге удавалось им всего лишь удовлетворить его меланхолическим покоем. Он бывал на них нечасто, но регулярно. Только на этих встречах он оказывался в своей тарелке.

Для этого теплого, пасмурного ноябрьского вечера он сам выбрал себе роль. Объявление о событии вызвало у него отвращение, и он догадался, что отвращением этим лишь измерялось его желанье. На следующей встрече остальные разделили с ним это отвращение, несомненно, чтобы поощрить его – пристыдить его. Льюису сказали, что, хоть у него и нет даже права участвовать, главная роль им видится слишком унизительной, чтобы ее сыграл кто-либо еще. Для нее нужен нижайший из низших.

Его заверили, что представление будет непритворным. Терновый венец сплели из ржавой колючей проволоки. Его будут хлестать ивовыми прутьями, очищенными от коры и смоченными. Высоко над немытым полом его прибьют к кресту из сосновых бревен настоящими гвоздями (тонкими, как иглы, и вгоняемыми специалистом, – если повезет, его не изувечат). Бок ему рассечет лезвие «Самоцвет», вправленное в бамбуковый шест. Тем же шестом ему в лицо будут совать губку, пропитанную мочой. Единственное отличие от евангельской традиции (если не считать помоста в квадратный фут у него под ногами) будет в том, что ему не дадут увидеть его мучителей. Зачем предоставлять ему такое наслаждение?

– Не рассчитывай спустить в те запрокинутые лица, Лулу. Такой кремень, как ты, может и не такое выдержать. Мы лучше сосредоточимся на твоей заднице. – Его прибьют лицом к кресту.

Как любой начинающий исполнитель, Льюис переживал сильнейший страх сцены. Оказалось, это поверхностное: делать ему было нечего. Что б ни требовалось от него, все исполняли другие. Его раздели, увенчали, отхлестали и вознесли бригады умелых мужчин; он мог лишь подчиняться им, словно пловец, перекатывающийся в нескончаемой череде обрушивающихся на него бурунов, или как маленький мальчик, чью голову держат под водой в тисках ляжек школьного тирана. Он задерживал дыхание, покуда воздух из Льюиса не вышибли. В унижениях передышка ему не полагалась. На полу на него мочились, на кресте орали и забрасывали шурупами, тапками, вонючими катышками. Ему так и не выпало времени подумать о чем-либо, кроме своих ощущений, или ощутить что-либо помимо них, и им он сдался в уверенности, что принадлежат они ему абсолютно и пребывают вне его выбора. Он слышал собственные всхлипы: всего лишь окалина его сознания, покуда само оно взлетало ракетой в облака – облака дегтярного пара, душившие его и пьянившие. Он чувствовал не режущее копье, а как кровь стекает по одному его бедру и ноге. Не понимал, не обделался ли он. Сосновая кора натирала ему разбухший член.

Голоса в помещении притихли. Происходило что-то еще. Рядом с ним рывком встала на место знакомая лесенка. Двадцатилетка, так умело приколотивший его гвоздями к кресту, поднес плоскогубцы к его стопам.

– Уже? – простонал Льюис.

– Тут Велма.

– А?

– Патруль по оргиям. Нравы, – прошипел тот, обращаясь к его левой руке.

Можно ли сохранить в тайне распятие? Полиция в этом сомневалась. (На такие встречи ходили двое из них.) Они решили не рисковать разоблачениями кого попало; устроили облаву и скандал обратили к собственной выгоде. Рейд прошел действенно. Никого не покалечили. Лишь шестеро из тридцати четырех присутствующих сбежали на верхние этажи, где им позволили провести тревожную ночь, перед тем как они скрылись.

Полиция дала наколку дружественным газетчикам. В ранних изданиях «Известий»[74]74
  Daily News (с 1919) – ежедневная нью-йоркская газета, первый в истории печати таблоид.


[Закрыть] опубликовали фотографию безымянного юноши, лежащего полуголым на полу, несколько окровавленного. Сестра Луизы и Моррис среди прочих узнали в нем Льюиса.

Его отвезли в отделение неотложной помощи больницы Беллвью. Обработав ему раны, дежурные врачи отправили его в психиатрическое отделение, где он провел жуткую ночь. Весть о том, что его туда засадили как извращенца, разлетелась быстро. Пьянчуги и психопаты отделения выражали не меньше презренья к нему, нежели публика на его распятии, вот только их отношение было искренним. Несколько усталых и очерствевших санитаров предоставляли хилую защиту. Хотя насилие оставалось словесным, Льюис дожидался утра в ужасе и даже после того, как умылся и позавтракал, спать не осмеливался, истово и непрестанно молясь, скорее бы пришел врач, который мог бы своею волей его отсюда выпустить. Незадолго до полудня он увидел, что в конце палаты в группе посетителей стоит Моррис. Льюис пригнулся и затаился за своей койкой.

Отыскав Льюиса, Моррис присел на корточки и протянул ему небольшой целлофановый пакет из магазина. Льюис встал. В пакете были зубная щетка и паста, принадлежности для бритья, щетка для волос, одеколон и коробочка пластырей.

– Я не вспомнил, курите ли вы, – но здесь, наверное, все равно нельзя. Как оно все?

– Как вы меня нашли?

– Ваш снимок в газетах. Не беспокойтесь, сходство там ужасное. Да и все равно никто из тех, кто бы возражал, «Известия» не читает. Фиби спрашивала, когда ей можно прийти с вами повидаться. Передает вам поцелуи.

– Фиби!

Льюис начал осознавать, что его секрет открылся всему свету. Знали все – или узнают. Моррис и дальше разговаривал с ним как ни в чем не бывало, и Льюис со временем заметил лучик надежды: Моррису он не безразличен. Это подтверждалось его приходом в Беллвью. Благодаря его, Льюис чуть не расплакался.

– Какие планы? – спросил Моррис. Льюис понял, о чем он: домой вернуться он не мог. – Давайте помогу. Сегодня, боюсь, не выйдет, а вот завтра вечером зайдите ко мне. Мы, как говорится, обсудим ваше будущее.

Льюис покинул больницу через два часа. В вестибюле Первой авеню он встретил Луизу, которая только что приехала. От ее слезливого оцепенения он поежился. Но первые ее слова пришлись ему по нраву:

– Честное слово, Оуэн ничего не знает. Я сделаю все, чтоб и не узнал. Скажи мне, пожалуйста, с тобой все в порядке? – С забинтованными руками и стопами (он шаркал в соломенных тапочках без пяток) Льюис напоминал раненного в бою.

– Да. Прости. Мама, мне правда очень жаль, но с тобой мне сейчас невыносимо.

Луиза сказала, что понимает, посадила его в такси, пообещала не вмешиваться. Заставила его принять сотенную купюру, извлеченную из сумочки.

– Дай слово, что позвонишь мне, если тебе что-нибудь понадобится.

Льюис снял себе номер в «Челси». Назавтра, убедившись, что родителей нет дома, перевез от них свое немногое имущество. В десять тем же вечером прибыл на квартиру Морриса, занимавшую целый этаж в перестроенном кирпичном городском особняке на Корнелиа-стрит. Льюис вспыхнул, когда Моррис его обнял. Они сели в уголке между высоченными неаккуратными книжными шкафами. На низкий столик рядом с блюдом тостов и рокфора поставили графин и два бокала. Моррис разлил вино – Льюис о таком и не слыхал никогда: сладкое, французское и с «Венецией» в названии. Вместе с вином из гортани и желудка его к кончикам пальцев, к кончику носа разлилось тепло облегчения и довольства. Зажмурившись, он облизнул край своего бокала. А открыв глаза, увидел, что сидит на том же месте, голый, лодыжки и запястья привязаны к креслу. Перед ним стоял Моррис, голый по пояс, если не считать черных кожаных браслетов с хромированными заклепками и латунного кастета на правой руке. Когда Льюис встретился с ним взглядом, Моррис с ухмылкой произнес:

– А теперь, Луиза, я из тебя отбивную сделаю.

Первое посещение: Моррис опаивает чем-то Льюиса, раздевает его, привязывает к креслу. Угрожает ему латунным кастетом (сделанным из окрашенной металликом резины), но не применяет его, найдя, чем заняться и получше. Льюис вскоре обнаруживает определенные слабости (иные назвали бы их предпочтениями). Едва придя в себя, он говорит:

– Делай что пожелаешь, только отвяжи меня. Я с ума схожу, если не могу двигаться.

Моррис подтаскивает кресло.

– Луиза, ты и так сумасшедшая. Но мне б очень хотелось посмотреть, что ты имеешь в виду. – Льюис начинает плакать. Моррис насмехается над ним на необщепринятом жаргоне: – Бедняжка Элла, какой грустный путь тебе предстоит! И как же такому свингующему живодеру, как я, удалось обратать такую дураковатую клиентку, как Мисс Штучка…

Льюис перебивает:

– Не говори так. Я тебе не уморительный пидарок, да и ты сам тоже нет. От этого меня тошнит.

Моррис:

– Бедняжечка! Ты только что из машины времени? Пососи-ка мою еврейскую жопку! Я буду говорить так, как мне захочется. – Моррис чморит его так допоздна.

У Морриса для Льюиса был сюрприз. На следующий день он отвел его на Тринадцатую улицу сразу к западу от Первой авеню и там, три металлических пролета вверх по железной лестнице многоквартирника, ввел в двухкомнатную квартиру. Хотя размеры ее не позволяли устроить в ней даже один чулан, содержалась она как полагается, а плата за нее составляла восемьдесят пять долларов.

– Которые платить буду я, пока ты не найдешь себе работу, – сказал Моррис Льюису, и тот переехал в нее за десять дней до Рождества.

Эти двое виделись и выпивали вместе, ужинали, ходили на открытия, на спаренные киносеансы; никогда не оставались наедине. Почти два месяца Моррис не позволял Льюису прийти к нему домой. Мольбы Льюиса никак не сокращали этот интервал.

Второе посещение: 27 января, 6:00 вечера. Когда Льюис обнажается, Моррис пристегивает ему запястья к лодыжкам металлическими наручниками с короткой стяжкой. Неспособный ходить, Льюис скачет вслед за Моррисом, когда б тот ни поманил его. От легкого толчка заваливается на бок. Моррис продевает ему сквозь руки и ноги веревку. Туго натянутая через удавку на одном конце, веревка собирает ладони и стопы Льюиса в пучок, прижимает голову его к коленям, сведя его к связке в форме мешка, которую Моррис таскает за собой. На кухне, готовя себе ужин, Моррис прибегает к жаргону, который Льюис терпеть не может, и распространяется о том, как он разочарован практикой садомазохизма, от которой намерен отказаться:

– …Для нас это, может, оборванные розочки, но таков шоу-бизнес. Связывание и дисциплина так тошнотны. И чем все это кончится? В самом жирненьком случае – в палате для кукусиков. Ты только прикинь: такую славную девчоночку, как ты, и уже забирают домой! Тебя, видать, в итоге чпокнут. На самом деле я-то не против, вот только это ж ты мечтаешь сыграть боженьку. Нет, этот уж намерен снова влиться в шелупонь ванильных баров. Да и тебе стоит. Там не худо. Всегда можешь обернуться шпинатной королевишной. Или чего б тебе не взять и не попробовать двинуть в одиночку? Ты уж таков! Я подарю тебе мешочек с фу-фу, чтоб меня не забывала… – Моррис продолжает этот монолог, поглощая креветок, отбивные, салат, тарталетку, «пти-шабли» и кофе. После устраивается у себя в кабинете. Через двадцать минут Льюис зовет его из кухни. Моррис отвечает на призыв раздраженным «Будьте любезны!» – и заклеивает Льюису рот, предварительно заткнув его шерстяным носком. Льюис боится подавиться и начинает елозить по полу. – Ну вот обязательно так сисечки распускать? – Наручники лязгают. Моррис тащит Льюиса по полу гостиной. Распахнув окно, накидывает веревку петлей на верхнюю планку поручней снаружи и подтягивает Льюиса повыше так, чтобы его спина едва касалась пола. Когда веревка привязана к поручню, Льюис оказывается обездвижен собственным весом. Окно теперь не закрывается; сквозь него налетают жгучие порывы ветра и время от времени задувает снежной пылью. Моррис возвращается к своему письменному столу.

Льюис устроился на временную работу ночным сторожем фабричного здания в Куинзе. Днями он не вылезал из вне-внебродвейских театров, где пытался пристроиться хоть кем-нибудь полезным – с прицелом на то, чтоб его потом наняли. Через три дня после второго посещения Моррис познакомил Льюиса с Томом – главным осветителем «Оперы городского центра»[75]75
  New York City Center (с 1922) – театр на Манхэттене в стиле мавританского возрождения, располагается в одном квартале от Карнеги-холла.


[Закрыть]. Тот согласился взять Льюиса своим подмастерьем. Это означало низкую плату и бесценный опыт. Внезапная возможность повергла Льюиса в робость. Том натаскивал его терпеливо, а Моррис успокаивал, когда у него случались припадки сомнений в себе. После такой доброты Льюис не мог понять, почему Моррис снова не пускает его к себе в квартиру. Он предлагал выполнять для своего благодетеля самые будничные поручения по хозяйству. Моррис оставался непреклонен. Три недели Льюису приходилось утешаться встречами на людях, зная, что все это время Присцилла часто навещает то место на Корнелиа-стрит.

Третье посещение: 14 февраля. В каждой комнате квартиры Морриса полно книг, в кухне тоже. Даже черный ход скрыт книжным стеллажом. Но дверь эта полностью не перекрыта: нижние полки стеллажа можно откинуть, и возникнет проход для собак на задних лапах или согнувшихся в три погибели людей. Льюису позволено возвращаться, только если он даст слово отныне пользоваться этим входом. Ему дают ключ. Вечером святого Валентина он заявляется в первый раз на четвереньках так, что Моррис остается доволен:

– Прекрасно. Не вставай. Из «Пек-и-Пеков»[76]76
  Peck & Peck (с 1888) – фирма розничной торговли женской одеждой, основанная в Нью-Йорке братьями Эдгаром Уоллесом и Джорджем Пеками.


[Закрыть] своих выбирайся не сходя с места. Ты себя отымеешь, когда увидишь, что я тебе принес. – Он вручает голому Льюису смирительную рубашку. Льюис ударяется в слезы. Моррис рявкает: – Конец гулянке, – и хватает свое пальто. Льюис послушно начинает облачаться в смирительную рубашку; Моррис стягивает завязки. Коротким нейлоновым шнуром привязывает левую стопу Льюиса к ножке кухонного стола. Еще снабжает его кожаным кольцом на член – с заклепками, чьи острия направлены внутрь. После этого Моррис подтаскивает стул и пускается в вечернюю лекцию. Темой своей сегодня он выбрал половую неадекватность Льюиса. Моррис объясняет, что ее воздействие он пытался уменьшить, как можно дольше не подпуская Льюиса близко. А теперь должен высказать все, что наболело. У него никогда не было такого скучного любовника. Он описывает наслажденья некоторых своих прежних романов, долгих и кратких:

– …Один плющовый пирожочек был такой праведный! Целочку ему никогда не ломали, а знал он вдвое больше тебя, Зельда Между-Прочим… – Однако на прошлом задерживаться он не желает. Через четверть часа, надев пальто, говорит Льюису: – Я сегодня ужинаю не дома. Но ты не останешься в одиночестве. Навестить тебя придет Фиби. Она своим ключом откроет.

Льюис забивается под кухонный стол. Описывается.

После нескольких недель настойчивости Моррис донимает Льюиса, чтобы тот показал ему все написанное – стихи, дневник, подражания.

– Хотя бы один читатель тебе понадобится, а я за тебя, сам же знаешь.

В первый и последний раз Моррис стал учителем. Вместе с Льюисом он прочел всю его работу строчка за строчкой. Править что-либо отказался; вместо этого он измышлял Льюису упражнения. Заставлял его переписывать целые пассажи в других стилях. («Прорыв» Льюиса принял облик политической полемики, переписанной как стихотворение о любви.) Моррис тщательно старался и сам выполнять эти упражнения, держась не больше чем на шаг впереди своего ученика. Понемногу он отучал Льюиса от его ограничений, от его «индивидуальности»: излюбленных словечек, повторяющихся ритмов фразы, навязчивых метафор, всего, что позволяло ему пасовать перед целокупностью языка (так лыжник-новичок, озабоченный своими лыжами, пасует перед бодрыми кручами, что способны подарить ему крылья).

Четвертое посещение: 14 марта. Льюис застает Морриса с Томом из Городского центра. Моррис сообщает ему, что Том проведет вечер с ними. У камина стоят две длинные доски. К концам каждой прикручены маленькие тиски. Когда Льюис раздевается, те двое распяливают его на досках и зажимают лодыжки и запястья в тиски. На месте его удерживают лишь не скрепленные доски; Льюис не осмеливается и шевельнуться. Моррис и Том усаживаются ужинать. За едой обсуждают Льюиса. Моррис говорит о его безнадежности как писателя; читает вслух несколько до нелепости неумелых пассажей. Том описывает его в театре: учится он медленно, физически неуклюж, а в манерах своих неловок настолько, что его недолюбливает весь штат (включая самого Тома). После ужина оба садятся вместе на диван напротив Льюиса. Принимаются целоваться. Льюис падает на пол, до крови рассекая себе одно колено о стеклянный кофейный столик. Моррис возвращает левую стопу Льюиса в тиски, из которых та выскользнула. Беседуя манерно и беспрестанно, они с Томом ласкают друг друга. Наконец надевают пальто и уходят. У Тома, договариваются они, в данных обстоятельствах будет уютнее.

На следующий день Льюис встретил Морриса на открытии в галерее «Конюшня»[77]77
  Stable Gallery (с 1953) – галерея на Манхэттене, основанная арт-дилером Элизабет Уорд, первоначально располагалась в здании бывшей конюшни. Считалась плацдармом для нью-йоркской школы абстрактного экспрессионизма.


[Закрыть]. Моррис бурно приветствовал его. Подборку работ Льюиса он отправил одному из редакторов «Локус Солус» – маленького журнала с несравненной репутацией[78]78
  Locus Solus (1961–1962) – «маленький» журнал экспериментальной прозы и поэзии, редактировался поэтами Джоном Эшбери, Кеннетом Кохом, Джеймзом Скайлером и самим Хэрри Мэтьюзом, который и издавал его во Франции. Назван в честь одноименного романа (1914) французского писателя Ремона Русселя.


[Закрыть]. Там приняли три стихотворения.

– Ты всем рассказываешь, что ты писатель, они говорят: «Чудесно», – а дальше всегда спрашивают: «А вы что-нибудь напечатали?» Теперь будешь отвечать «да».

Они предавались писательским штудиям по нескольку часов каждую неделю.

Пятое посещение: 15 апреля. Покамест для Льюиса – худшее. Он забирает «игрушки» на вечер: полноростовый надувной резиновый костюм, стискивающий своего носителя, если он принимается сопротивляться. Льюис взбирается на третий этаж ветхого здания на нижней Вэрик-стрит. Нервный человечек сует ему в руки сверток и захлопывает дверь у него перед носом. Когда Льюис проползает в дверь черного хода в квартиру Морриса, тот его уже ждет – голый, если не считать кляпа во рту, в протянутой руке записка:

Дорогая Луиза,

Моя очередь. Надень на меня это приспособление, надуй насосом и пошел вон. Если сделаешь что-нибудь еще или вернешься, я тебя никогда не прощу.

М.

В слезах Льюис выполняет инструкции. Потом отправляется в ресторан. Есть он не может. Решает сходить в кино – повтор «Двадцати тысяч лье под водой». Джеймз Мейсон[79]79
  20,000 Leagues Under the Sea (1954) – американский научно-фантастический фильм режиссера Ричарда Фляйшера, экранизация одноименного романа (1870) Жюля Верна. Британский актер Джейм Невилл Мейсон (1909–1984) сыграл в нем роль капитана Немо.


[Закрыть], обреченный на подводное изгнание, вынуждает его расплакаться так горько, что приходится выйти из зала. Еще час он бродит по улицам под дождем. Как сердце Морриса выдержит этот стесняющий костюм? Он возвращается, еще раз проползает сквозь книжный стеллаж и освобождает своего друга. Моррис задыхается от страха. Льюис держит потное тело в объятиях, шепчет братские утешения. Оба произносят ласковые слова и, как при всех посещениях Льюиса, вечер заканчивается обильной нежностью, длящейся до следующего утра.

Моррис воображал непомерную книгу: для того места и времени – Книгу с большой буквы. В нее должен был входить не только вымысел, но и критика, не только теория, но и поэзия, а тему – исчерпаемость интеллекта и языка, столкнувшихся с безграничностью интуитивно постигаемой Вселенной, – предполагалось исследовать со всех сторон в самой уместной для этого среде. В те весенние выходные, что они провели с Фиби в долине реки Хадсон, Моррис пригласил Льюиса к сотрудничеству в этом проекте. Работу они начнут 24 мая, в тридцатый день рождения Морриса. Выполнение задачи займет у них по крайней мере три года.

Шестое посещение: 23 мая. Войдя в кухню на четвереньках, Льюис обнаруживает, что Моррис деловито размешивает что-то в пяти пластмассовых лоханях ручкой от швабры. В лоханях что-то черное, тяжелое и влажное. Моррис вручает Льюису палку. От усилий он довольно сильно побледнел. Теперь он лишь подливает воду в лохани, а Льюис размешивает. Там, выясняет он, быстросохнущий цемент. По указанию Морриса он выносит лохани в гостиную и устанавливает их по краям небольшого участка, в несколько слоев застеленного газетами. Льюис раздевается и становится в середину этого участка. Взяв малярную кисть, Моррис обляпывает голову и тело Льюиса жиром. Встав на колени, он затем обмазывает того цементом, сперва щедро навалив его вокруг стоп и лодыжек, чтобы образовался массивный пьедестал, а после покрывает слоем в полдюйма и все конечности, торс и голову. Для носа и глаз Моррис оставляет отверстия, а указательным пальцем проковыривает дырки для ушей. Закончив, весь потея и тяжело дыша, Моррис зримо доволен своею грубой статуей, чьи руки торчат в стороны, как у огородного пугала: вид у нее одновременно и прочный, и беспомощный. Пока цемент застывает, Моррис уходит помыться и поужинать. По возвращении велит Льюису подвигать ногами и руками. С кончика носа у Льюиса уже капают слезы и пот, а глаза жмурятся от натуги: он не в силах шевельнуться. Моррис расхаживает перед ним, произнося свой обычный монолог оскорблений. Он сомневался, признается он, излагать ли Льюису самое важное, что он ему когда-либо скажет. Он уже упоминал о том, какое отвращение вызывает у него испорченность Льюиса, недостаток у него сексуального таланта, его нехватка таланта tout court[80]80
  Просто-напросто (фр.).


[Закрыть]. С тех пор Моррис осознал, что все им произносимое немного недотягивает до истины: в конечном счете отвратительным Льюиса делает внутренне присущее ему «я». Его конкретные недостатки лишь проявляют лежащие в основе всего уродство, глупость и бессердечие, составляющие самую суть его существа. Со всевозрастающей страстью Моррис применял это свое свежее озарение к омерзительным описаниям физического, умственного и светского поведения Льюиса. Куда б ни кинул он взгляд, везде открываются ему лишь неуспех и бесчестье. Кое-кто мог бы решить, будто над своею природой он не властен, но это не делает его менее невыносимым:

– Если даже мне не нравится читать тебе все по пунктам, варенье мазать я тоже не стану. Поэтому уж будь добра, Луиза, пойми уже и вали. Пакость ты, отброс и пациент – я мог бы не замолкать дни напролет. И не говори мне – я тебе нос не затыкал. Извини. Избавь меня от влажных ресниц, это летний репертуар. Из-за того, что на самом деле ты балдеешь только от собственного умненького «я», – и всегда так будет. Думаешь, я сидеть тут собираюсь и смотреть, как булки обвиснут? И ради чего – чтоб грабли у меня за твои прыщи цеплялись? Дудки, Дороти. Прости-прощай. Но одно запомни. Что б я тебе ни говорил, как бы тебя ни выставлял, правда в том… – Глаза у Морриса увлажнились; он становится удивительного оттенка красного. – …правда в том, вот я тебе по слогам выпеваю: я тебя лю… – Моррис пялится куда-то мимо Льюиса, а голос его пресекается. Он замолчал, потому что телефон звонит? Румянец у него на лице сереет. Он поворачивается опереться на спинку кресла, только там, где опирается он, никакого кресла нет и в помине; он опускается на колени, после чего укладывается ничком на пол. Медленно перекатывается на спину, глядя снизу вверх на Льюиса, который смотрит, как губы его вновь и вновь лепят одно слово (Нитро, нитро), а потом остаются раскрытыми и недвижными. Моррис часто дышит, пока не настает такой миг, когда он не дышит вообще. Льюис орет в цемент, облепивший ему рот. От этого у него только гудит в голове. Его охватывает паника, когда он осознаёт, что́ произошло: Моррис разыгрывает с ним шутку. Он его намеренно пугает до беспамятства. Паника Льюиса перерастает в ярость. Моррис зашел чересчур далеко, нечеловечески далеко. Льюис его никогда не простит. Вспомнив их предыдущую встречу, он знает, что Моррис с такой же легкостью может вот так пролежать полночи. Ему остается лишь ждать, и он берет себя в руки перед этим испытанием – и тут замечает глаза Морриса. Они уставлены невозможным взглядом. Не моргают ни разу. Льюис отсчитывает шестьдесят секунд – веки не движутся. Планка рубашки Морриса лежит у него на груди и животе неподвижно. Льюис все смотрит и смотрит сверху вниз на своего друга. По всему его телу разливается скорбная онемелость. Проходит еще минута, и тут он думает: я могу ошибаться. Возможно, у Морриса просто приступ, а если он умирает, еще есть время его спасти. Льюис приглушенно вопит еще раз в голос, говорит себе: эмоции тут не помогут. Прикинь, как освободиться. Прежде Льюис заметил крокетный молоток у одного книжного шкафа. Им бы Моррис разбил ему панцирь. Снова звонит телефон. Вопрос: что у него вместо молотка? Ответ: падение на пол. Как мне упасть, если я не могу шевельнуться? Однако шевелиться Льюис может – хотя бы в собственной коже. Он может ежиться влево и вправо или вперед и назад. Даст ли ему это переместить вес тела? В семи футах впереди и левее на кофейном столике, о который он порезался, – телефон. Льюис начинает давить к нему, а потом от него, с правой пятки на левый носок, с левого носка на правую пятку. Минимально он начинает покачиваться. Ощущает постукивание цементного основания о пол. Его догадка была верна. Статуя закачалась. Ему нельзя падать назад, прочь от стола. Всю силу он вкладывает в толчки вперед. Основание стучит тяп-бум, тяп-бум. Набирается инерция. И вот наконец хода назад не случается. Перед падением Льюис и его панцирь уравновешиваются на три полные секунды на переднем краешке основания – те драгоценные секунды, за которые он резко поворачивается по часовой стрелке, стараясь, чтобы левая рука его вымахнула в падении перед ним, и рука действительно бьется об пол за миг до его головы и груди. Цемент раскалывается до локтя. Телефон слишком высоко, не достать. Льюис сдергивает его за шнур на пол и подтягивает трубку к лицу. Цемент у него на голове треснул. Свободной рукой он расшатывает кусок у своего рта. Проведя пальцем по диску до последнего отверстия, набирает ноль. Слышит ответивший голос – тот едва доносится. Льюис выкрикивает адрес Морриса, умоляет помочь, объясняет, что он обездвижен. Призыв свой повторяет снова и снова, долго после того, как оператор соединил его с полицией. Все еще говоря в трубку, слышит кого-то за дверью квартиры. Кто там? Почему они звонят в дверь? и стучат?

– Ломайте! – орет он. В дверь продолжают звонить. Раньше он сирен не замечал, их несколько. Звонки и стук прекращаются. Дверь принимаются взламывать – тяжелую дубовую дверь, оборудованную тремя запорами. Льюису ничего не остается делать. Он постепенно проваливается в усталую, мрачную тупость. С унылой иронией говорит себе, что Моррису такого нипочем не перещеголять. Он ошибается – в том смысле, что худшее еще впереди. Зато не ошибается в другом: Моррис завещал ему состояние, которое увековечит и погасит все долги пережитых им шести посещений. Их последний вечер стал мигом боли, который породит дальнейшие мгновения боли, а их уже придется выдерживать безо всякой надежды на то, что Моррис вернется, как раньше, с ужина или от Тома. В личине мучителя Моррис окутает всю жизнь Льюиса. Тот никогда не пожелает его забыть – и у него в этом не останется выбора. Молитвы по четкам скорби, стыда и отчужденности уже начали оплетать его окончательней любых ремней и цепей. В таких последствиях Моррис может запросто договорить свою последнюю прерванную фразу, которую Льюис без колебаний постиг во всей ее цельности:

– Правда в том, что я тебя люто презираю.