Текст книги "Вулфхолл"

– Накормите мастера Гольбейна обедом.

* * *

Фрэнсис Брайан хохочет так, что лошадь под ним нервно вздрагивает и шарахается, грозя задавить прохожих. К тому времени как они добираются до Уайтхолла, ему, Кромвелю, кое-как удается собрать по частям историю. Анна только что узнала, что жена Гарри Перси, Мэри Тэлбот, подает в парламент прошение о разводе. Два года, утверждает Мэри, муж не делил с ней ложе, а когда она наконец спросила почему, ответил, что не в силах больше скрывать: они не женаты и никогда не были женаты, потому что его законная супруга – Анна Болейн.

– Миледи в ярости. – Брайан хихикает; усыпанная драгоценностями повязка на глазу подмигивает. – Она говорит, Гарри все погубит. Никак не решит: зарубить его одним махом или публично резать на кусочки в течение сорока дней, как принято в Италии.

– Слухи об этом виде казни сильно преувеличены.

Он никогда не видел Анну в припадке неконтролируемой ярости и не очень верил, когда о том рассказывали. И вот его вводят в комнату, она расхаживает взад-вперед, маленькая и напряженная, словно ее прошили насквозь и слишком туго стянули нитку. Три дамы – Джейн Рочфорд, Мэри Шелтон и Мария Болейн – следят за Анной взглядом. Небольшой ковер, место которому, вероятно, на стене, лежит на полу, скомканный. «Битое стекло мы вымели», – сообщает Джейн Рочфорд. Сэр Томас Болейн, монсеньор, сидит за столом перед грудой бумаг, рядом, на табурете, его сын Джордж, подпер голову руками, рукава взбиты только наполовину. Герцог Норфолкский смотрит на незажженные дрова в камине – возможно, пытается воспламенить их взглядом.

– Закройте дверь, Фрэнсис, – говорит Джордж, – и никого больше не впускайте.

Из присутствующих в комнате он один – не Говард.

– Я предложила сложить вещи и отправить Анну в Кент, – говорит Джейн Рочфорд. – Гнев короля, стоит ему вспыхнуть…

Джордж:

– Молчи, не то я могу тебя ударить.

– Я просто честно дала совет. – Джейн Рочфорд, храни ее Господь, из тех женщин, которые не умеют вовремя остановиться. – Мастер Кромвель, король распорядился провести расследование. Дело будет разбираться в совете, на сей раз без всякого давления. Гарри Перси должен дать показания свободно. Король не может делать то, что уже совершил и намеревается совершить, ради женщины, скрывшей тайный брак.

– Если б я только мог с тобой развестись! – говорит Джордж. – Если бы у тебя был тайный брак! Но видит Бог, никакой надежды: поля черны от женихов, бегущих в другую сторону.

Монсеньор поднимает руку:

– Прошу тебя.

Мария Болейн говорит:

– Какой прок звать мастера Кромвеля, если мы не расскажем ему, что произошло? Король уже говорил с госпожой моей сестрой.

– Я все отрицаю, – говорит Анна. Как будто перед нею король.

– Хорошо, – кивает он. – Хорошо.

– Граф признавался мне в любви, да. Писал мне стихи, и я, будучи девушкой юной, не видела в этом вреда.

Он только что не смеется.

– Стихи? Гарри Перси? Они у вас сохранились?

– Нет. Конечно, нет. Ничего на бумаге.

– Это упрощает дело, – мягко произносит Кромвель. – И разумеется, не было никаких обещаний либо контракта и даже речи о них.

– И, – вставляет Мария, – никакого рода близости. Моя сестра – известная девственница.

– И что ответил король?

– Он вышел из комнаты, – говорит Мария, – оставив Анну стоять.

Монсеньор поднимает голову. Откашливается.

– В данной ситуации существует большое число разнообразных подходов, и мне представляется, что, возможно…

Норфолк взрывается. Ходит взад-вперед, стуча каблуками, как сатана в миракле.

– Клянусь смердящим саваном Лазаря! Покуда вы перебираете подходы, милорд, и выражаете мнения, госпожу вашу дочь позорят на всю страну, слух короля отравляют клеветой, а благосостояние семьи рушится у вас на глазах!

– Гарри Перси. – Джордж поднимает руки. – Послушайте, дадут мне сказать? Как я понимаю, Гарри Перси однажды уже отказался от своих претензий, а то, что удалось уладить один раз…

– Да, – говорит Анна, – но тогда дело уладил кардинал, а кардинала, к величайшему прискорбию, нет в живых.

Наступает тишина. Сладостная, как музыка. Кромвель, улыбаясь, смотрит на Анну, монсеньора, Норфолка. Жизнь – золотая цепь, и Господь порой вешает на нее изящную безделушку. Чтобы продлить мгновение, он идет через комнату и поднимает брошенный ковер. Узкий ткацкий станок. Темно-синий фон. Асимметричный узел. Исфахан? Маленькие существа чинно вышагивают через сплетение цветов.

– Смотрите, – говорит он. – Знаете, кто это? Павлины.

Мэри Шелтон подходит и заглядывает ему через плечо.

– А такие, вроде змей с ножками?

– Скорпионы.

– Матерь Божия! Они ведь кусаются?

– Жалят. – Кромвель говорит: – Леди Анна, коли папа не в силах помешать вам сделаться королевой, а я думаю, он не силах, то уж Гарри Перси не должен становиться для вас препятствием.

– Так уберите его, – говорит Норфолк.

– Я понимаю, почему вам, как родственникам, неудобно…

– Убрать его самим, – заканчивает Норфолк. – Проломить ему голову.

– Фигурально выражаясь, – уточняет он. – Милорд.

Анна садится. На женщин не смотрит. Маленькие руки сжаты в кулаки. Монсеньор шуршит бумагами. Джордж в задумчивости снял шапочку и теперь играет драгоценной булавкой – пробует на палец острие.

Кромвель скатал ковер и протягивает Мэри Шелтон.

– Спасибо, – шепчет та, краснея, будто он предложил что-то фривольное.

Джордж вскрикивает: игра с булавкой закончилась уколотым пальцем. Дядя Норфолк зло бросает:

– Болван великовозрастный!

Фрэнсис Брайан идет за ним к дверям.

– Благодарю, сэр Фрэнсис, меня провожать не надо.

– Я хотел бы пойти с вами и узнать, что вы будете делать.

Он резко останавливается, упирает ладонь Брайану в грудь, разворачивает того вбок и слышит удар головой о стену.

– Я спешу.

Кто-то его окликает. Из-за угла появляется мастер Ризли.

– Трактир «Марк и лев». В пяти минутах ходьбы отсюда.

Зовите-меня поручил своим людям следить за Гарри Перси с тех самых пор, как тот приехал в Лондон. Кромвель опасался, что недоброжелатели Анны при дворе – герцог Суффолкский с женой и наивные люди, верящие в возвращение Екатерины, – встречаются с графом и убеждают его держаться той версии прошлого, которую считают полезной. Однако по всему выходит, что таких встреч не было – разве что в купальнях на Суррейском берегу.

Зовите-меня резко сворачивает в проулок, и они выходят в грязный двор трактира. Кромвель оглядывается по сторонам: два часа хорошенько поработать метлой, и место стало бы вполне пристойным. Золотисто-рыжая шевелюра Ризли горит, словно маяк. У поскрипывающего над головой евангелиста Марка тонзура, как у монаха. Лев маленький, синий, улыбающийся.

Зовите-меня трогает его за руку.

– Сюда.

Они уже готовы юркнуть в боковую дверь, когда сверху раздается пронзительный свист. Две девицы высовываются в окошко и с хохотом вываливают голые груди на подоконник.

– Господи! – говорит он. – И здесь дамы из рода Говардов!

Внутри «Марка и льва» полно слуг в ливрее Перси – одни лежат головой на столе, другие – под столом. Сам граф Нортумберлендский пьет в отдельном кабинете. Здесь можно было бы побеседовать без свидетелей, если бы не окно в общее помещение, откуда то и дело заглядывают ухмыляющиеся хари.

Граф его замечает.

– Хм. Я догадывался, что вы придете.

Запускает пятерню в стриженые волосы, и они топорщатся, будто щетина.

Он, Кромвель, подходит к окошку, поднимает палец и захлопывает ставень перед встрепенувшимися зрителями. Однако когда он садится напротив юноши, голос его вкрадчив, как всегда.

– Итак, милорд, чем я могу вам помочь? Вы утверждаете, что не можете жить с женой. В красоте она не уступит ни одной женщине королевства, а если у нее и есть изъяны, то я о них не слышал. Почему бы вам не поладить?

Однако Гарри Перси – не пугливый сокол, которого надо успокаивать лаской. Гарри Перси кричит и плачет:

– Если мы не поладили в день свадьбы, как мы поладим теперь! Она меня ненавидит, потому что знает: наш брак незаконен. Или только королю дозволено быть совестливым? Когда он сомневается в законности своего брака, то кричит об этом на весь христианский мир, когда я сомневаюсь в законности моего, он присылает последнего из своих слуг, чтобы уговорами спровадить меня домой. Мэри Тэлбот знает, что я обручен с Анной, знает, кого я люблю и буду любить всегда. Прежде я говорил правду: мы заключили контракт при свидетелях, а посему мы оба не свободны. Кардинал угрозами заставил меня отречься от своих слов; отец сказал, что лишит меня наследства. Теперь мой отец умер, и я больше не боюсь говорить правду. Пусть Генрих король, но он хочет отнять чужую жену. Анна Болейн по закону моя супруга, и каково ему будет в день Суда, когда он предстанет перед Создателем, нагой и без свиты?

Он дослушивает речь, становящуюся все более бессвязной… истинная любовь… обеты… поклялась отдать мне свое тело… дозволяла мне такие вольности, какие возможны только между женихом и невестой…

– Милорд, – говорит он. – Вы сказали, что должны были сказать. Теперь выслушайте меня. Вы растратили почти все состояние. Я знаю, как вы это сделали. Вы набрали долгов по всей Европе. Я знаю ваших кредиторов. Одно мое слово – и все ваши долги потребуют к оплате.

– И что ваши банкиры мне сделают? У них нет армий.

– Армий не будет и у вас, милорд, если ваши сундуки пусты. Слушайте внимательно и постарайтесь понять. Ваш графский титул – от короля. Ваша обязанность – оборонять северные границы. Перси и Говарды защищают нас от Шотландии. Теперь допустим, что Перси не может выполнять эту свою обязанность. Ваши люди не станут сражаться за спасибо.

– Они – мои арендаторы. Их долг сражаться.

– Однако, милорд, им нужно снаряжение, оружие, провиант, им нужны исправные крепостные стены и форты. Если вы не в силах все это обеспечить, вы хуже чем бесполезны. Король отберет ваш титул, ваши земли и замки и отдаст их тому, кто справится лучше.

– Не отдаст. Король чтит древние титулы. И древние права.

– Тогда это сделаю я. Скажем так: я оставлю от вас пустое место. Я и мои друзья-банкиры.

Как бы объяснить? Миром правят не из приграничных крепостей и даже не из Уайтхолла, что бы ни думал Гарри Перси. Миром правят из Антверпена, из Флоренции, из мест, о которых Гарри Перси представления не имеет: из Лиссабона, откуда кораблики под шелковыми парусами уходят на запад, в солнце и зной. Не из-за крепостных стен, а из контор, не по зову боевой трубы, а по стуку костяшек счет; миром правит не скрежет пушечного механизма, а скрип пера на векселе, которым оплачены и пушка, и пушечный мастер, и порох, и ядра.

– Воображаю вас без денег и титула, – говорит он. – Воображаю вас в домотканой одежде, приносящим в лачугу кролика, добытого на охоте. И воображаю вашу законную супругу Анну, разделывающую этого кролика. Желаю вам всяческого счастья.

Гарри Перси роняет голову на стол, заливаясь слезами ярости.

– Никакого предварительного договора не было, – говорит Кромвель. – Никакие глупые обещания не имеют законной силы. Всякое взаимное согласие существовало исключительно в вашем воображении. И еще, милорд. Если вы хоть раз упомянете о «вольностях», – он вкладывает в одно слово столько брезгливости, что хватило бы на целую речь, – которые якобы дозволяла вам леди Анна, то будете отвечать передо мной, перед Говардами и Болейнами, и Джордж Рочфорд не станет с вами миндальничать, а милорд Уилтшир растопчет вашу гордость; что до герцога Норфолкского – если тот услышит, как вы бросаете тень на репутацию его племянницы, то отыщет вас в любой норе и откусит вам яйца. Теперь, – прежним благожелательным тоном, – вам все ясно, милорд? – Кромвель идет через комнату и открывает окошко. – Можно заглядывать.

Появляются лица; точнее, тянущиеся вверх лбы и глаза. В дверях он задерживается и оборачивается к графу.

– Для полной ясности: если вы думаете, будто леди Анна вас любит, вы глубоко заблуждаетесь. Она вас ненавидит. Лучшее, что вы можете для нее сделать, – если не умереть, то хотя бы отречься от слов, которые сказали своей бедной жене, и присягнуть в том, что от вас требуется, дабы расчистить ей путь к трону.

По пути домой он говорит Ризли:

– Мне искренне его жаль.

Зовите-меня хохочет так, что вынужден прислониться к стене.

* * *

На следующее утро Кромвель встает рано, чтобы успеть на заседание королевского совета. Герцог Норфолкский занимает место во главе стола, потом, узнав, что прибудет сам король, пересаживается. «Уорхем тоже здесь», – говорит кто-то. Дверь открывается; долгое время ничего не происходит, наконец медленно-медленно, шажок за шажком, входит дряхлый прелат. Садится. Кладет руки на стол. Они сильно дрожат. Голова трясется. Кожа пергаментная, как на рисунке Ганса[56]56
  Портрет архиепископа Уорхема (Уорема) – рисунок работы Ганса Гольбейна – хранится в Королевской коллекции в Виндзорском замке. – (Прим. О. Дмитриевой)


[Закрыть]. Обводит взглядом стол, медленно, по-змеиному моргая.

Кромвель пересекает комнату, встает напротив Уорхема и осведомляется о здоровье – чистая формальность, поскольку всякому видно, что архиепископ умирает. Спрашивает:

– Провидица, которую вы приютили в своей епархии, Элизабет Бартон. Как она поживает?

Уорхем поднимает глаза.

– Чего вы хотите, Кромвель? Моя комиссия ничего против нее не нашла. Вам это известно.

– Мне сообщили, она говорит, что если король женится на леди Анне, он процарствует не больше года.

– Не поручусь. Своими ушами я такого не слышал.

– Как я понял, епископ Фишер приезжал на нее посмотреть.

– Или чтобы она на него посмотрела. Либо то, либо другое. А что тут дурного? Господь и впрямь ее отметил.

– Кто за ней стоит?

Голова у архиепископа трясется так, будто вот-вот соскочит.

– Возможно, она не права. Возможно, ее сбили с толку. В конце концов, это простая деревенская девушка. Но что у нее дар, я не сомневаюсь. Когда к ней приходят, она сразу видит, что у человека на сердце. Какие грехи тяготят его совесть.

– Вот как? Надо будет к ней съездить. Интересно, угадает ли она, что тревожит меня?

– Тише, – говорит Томас Болейн. – Здесь Гарри Перси.

Входит граф с двумя сопровождающими. Глаза красные, запах блевотины наводит на мысль, что он не дал слугам себя помыть. Появляется король. День жаркий, и его величество в палевом шелке. Рубины на пальцах – как кровавые пузыри. Король садится. Устремляет круглые голубые глаза на Гарри Перси.

Томас Одли – исполняющий обязанности лорда-канцлера – задает вопросы. Предварительный договор? Нет. Какого-либо рода обещания? Никакой телесной – приношу извинения, что вынужден упомянуть, – близости? Клянусь честью, нет, нет и нет.

– Как ни прискорбно, нам мало вашего честного слова, – говорит король. – Дело зашло слишком далеко, милорд.

Гарри Перси испуган.

– Что еще я должен сделать?

– Подойдите к его милости Кентербери. Он приведет вас к присяге на Библии.

По крайней мере, это то, что архиепископ пытается сделать. Монсеньор сунулся было помочь, Уорхем отталкивает его руку. Хватаясь за стол, так что сползает скатерть, старик встает на ноги.

– Гарри Перси, вы много раз шли на попятную, делали заявление и брали свои слова обратно. Теперь вы здесь, чтобы вновь от них отречься, но уже не только перед людьми. Итак… готовы ли вы положить руку на Библию и поклясться передо мной, в присутствии короля и совета, что не состояли в блудной связи с леди Анной и не заключали с ней брачного договора?

Гарри Перси трет глаза. Протягивает руку. Произносит дрожащим голосом:

– Клянусь.

– Дело сделано. Поневоле задумаешься, из-за чего вообще сыр-бор? – Герцог Норфолкский подходит к Гарри Перси и берет того за локоть. – Ну что, приятель, надеюсь, больше мы об этом не услышим?

– Говард, он принес клятву, и довольно. Кто-нибудь, помогите архиепископу, ему нехорошо. – Король снова повеселел; обводит советников благодушным взглядом. – Господа, прошу в мою часовню, где Гарри Перси скрепит свою клятву святым причастием. Остаток дня мы с леди Анной проведем в размышлениях и молитвах. Прошу меня не беспокоить.

Уорхем, шаркая, приближается к королю:

– Епископ Винчестерский облачается, чтобы отслужить вам мессу. Я уезжаю в свою епархию.

Король, склонившись, целует архиепископское кольцо.

– Генрих, – говорит Уорхем, – я вижу, что вы приблизили к себе людей без чести и совести. Я вижу, что вы обожествляете свои похоти, к огорчению и стыду всех христиан. Я был вам верен, даже когда это шло вразрез с моими убеждениями. Я многое для вас сделал, но то, что я сделал сегодня, было последним.

* * *

В Остин-Фрайарз его дожидается Рейф.

– Да?

– Да.

– И что теперь?

– Теперь Гарри Перси сможет занять еще денег и тем ускорить свое разорение, чему я охотно поспособствую. – Кромвель садится. – Думаю, со временем я отберу у него графство.

– Каким образом, сэр?

Он пожимает плечами.

– Вы же не хотите, чтобы Говарды еще больше усилили свое влияние на севере?

– Нет. Наверное нет. – Он молчит, размышляя. – А найди-ка мне, что там у нас есть про Уорхемову провидицу.

Покуда Рейф ищет, он открывает окно и смотрит в сад. Розы на кустах поблекли от солнца. Бедная Мэри Тэлбот, думает он, ее жизнь теперь легче не станет. Несколько дней, всего несколько дней, она, а не Анна, была в центре внимания двора. Он вспоминает, как Гарри Перси приехал арестовать кардинала, с ключами в руках, как поставил стражу у постели умирающего.

Кромвель высовывается в окно. Интересно, если посадить персиковые деревья, они примутся? Входит Рейф со свертком бумаг.

Он разрезает ленточку, разворачивает письма и меморандумы. Вся эта нехорошая история началась шесть лет назад, когда к статуе Богородицы в заброшенной часовне на краю кентских болот начали стекаться паломники и некая Элизабет Бартон принялась устраивать для них представления. Чем отличилась статуя? Ходила, наверное. Или плакала кровавыми слезами. Девушка – сирота, воспитанная в доме одного из земельных агентов Уорхема. Из родственников у нее – сестра. Он говорит Рейфу:

– Она ничем не выделялась лет до двадцати, потом вдруг заболела, а выздоровев, сподобилась видений и начала говорить чужими голосами. Утверждает, будто видела святого Петра у врат рая, с ключами. Архангела Михаила, взвешивающего души. Если спросить у нее, где твои покойные родственники, она ответит. Коли они в раю, она говорит высоким голосом, коли в аду – низким.

– Смешно, наверное, звучит, – замечает Рейф.

– Ты так думаешь? Каких непочтительных детей я воспитал! – Он смотрит в бумаги, затем поднимает голову. – Иногда она по девять дней ничего не ест. Иногда падает на землю. Хм, неудивительно. Склонна к судорогам и трансам. Бедняжка. С ней беседовал милорд кардинал, но… – перебирает бумаги, – здесь никаких записей. Интересно, что между ними произошло. Вероятно, кардинал уговаривал ее поесть, а она отказывалась. Теперь… – читает, – она в монастыре в Кентербери. У разрушенной часовни починили крышу, и деньги текут туда рекой. Происходят исцеления. Хромые ходят, слепые прозревают. Свечи зажигаются сами собой. Паломники валят валом. Откуда у меня чувство, будто я уже слышал эту историю? Блаженная окружена толпой священников и монахов, которые обращают взор людей к небу, а сами тем временем облегчают их кошельки. Естественно допустить, что те же священники и монахи поручили ей высказываться по поводу королевского брака.

– Томас Мор тоже к ней ездил, не только Фишер.

– Да, я помню. И… глянь-ка!.. она получила от Марии Магдалины письмо с золотыми буквицами.

– И смогла его прочесть?

– Выходит, что да. – Он поднимает глаза. – Как ты думаешь? Король готов терпеть поношения, если они исходят от святой девственницы. Видать, привык. От Анны его величество слышит и не такое.

– Возможно, он боится.

Рейф бывал с ним при дворе и понимает Генриха лучше многих, знающих короля целую жизнь.

– О да. Он верит в простых девушек, которые беседуют со святыми. И склонен верить в пророчества, тогда как я… Знаешь, я думаю, какое-то время мы не будем ее трогать. Посмотрим, кто к ней ездит. Кто делает пожертвования. Некоторые знатные дамы посещают блаженную – хотят узнать свое будущее и отмолить матерей из чистилища.

– Миледи Эксетер, – говорит Рейф.

Генри Куртенэ, маркиз Эксетерский – внук старого короля Эдуарда и, таким образом, ближайший родственник Генриха. Очевидная кандидатура для императора, если тот когда-нибудь высадится с войсками, чтобы сбросить Генриха и посадить на престол кого-то другого.

– На месте Эксетера я бы не позволял своей жене увиваться вокруг полоумной монашенки, укрепляющей ее фантазии, будто со временем она сделается королевой. – Он начинает складывать бумаги. – А еще эта девица уверяет, что может воскрешать мертвых.

* * *

На похоронах Джона Петита, пока женщины остаются наверху, с Люси, Кромвель проводит внизу импровизированное собрание, чтобы поговорить с купцами о беспорядках в городе. Антонио Бонвизи, друг Мора, говорит, что пойдет домой.

– Да благословит вас Святая Троица и да дарует вам процветание, – произносит Бонвизи, направляясь к дверям вместе с плавучим островком холода, вызванного его неожиданным приходом. На пороге останавливается. – Если надо будет помочь мистрис Петит, я с большой охотой…

– Нет нужды. Она вполне обеспечена.

– Но позволит ли ей гильдия продолжать мужнино дело?

– С этим я разберусь, – обрывает Кромвель.

Бонвизи кивает и выходит.

– И как он посмел сюда заявиться! – У Джона Парнелла из гильдии суконщиков давние счеты с Мором. – Мастер Кромвель, то, что вы взяли заботы на себя, означает ли это… собираетесь ли вы поговорить с Люси?

– Я? Нет.

Хемфри Монмаут говорит:

– Может, сперва собрание, а сватовство потом? Мы обеспокоены, мастер Кромвель, как, наверное, и вы, и король… Мы все… – обводит взглядом собравшихся, – полагаю, теперь, когда Бонвизи ушел, здесь остались лишь те, кто сочувствует делу, за которое пострадал наш покойный друг Петит, однако наша обязанность – сохранять мир, отмежеваться от кощунников…

В прошлое воскресенье в одном из городских приходов, в самый торжественный момент мессы, при возношении святых даров, когда священник возгласил: «Hoc est enim corpus meum»[57]57
  «Яко сие есть Тело Мое» (лат.).


[Закрыть], раздались выкрики: «Хок эст корпус, фокус-покус». А в соседнем приходе, при перечислении святых, когда иерей просит Бога даровать нам общение с мучениками и апостолами, «cum Joanne, Stephano, Matthia, Barnaba, Ignatio, Alexandro, Marcellino, Petro…»[58]58
  «С Иоанном, Стефаном, Матфием, Варнавою, Игнатием, Александром, Марцелином, Петром…» (лат.).


[Закрыть], кто-то заорал: «И не забудь меня с моей двоюродной сестрицей Кэт, и Дика, который торгует рыбой в Лиденхолле, и его сестру Сьюзан, и ее собачку Пунш!»

Он прикрывает рот рукой.

– Если собачке потребуется защита в суде, вы знаете, где меня найти.

– Мастер Кромвель, – говорит ворчливый старшина гильдии скорняков, – вы нас собрали, подайте же нам пример серьезности.

– На улицах распевают баллады о леди Анне, – говорит Монмаут, – слова которых я не могу повторить в этом обществе. Слуги Томаса Болейна жалуются, что их обзывают и забрасывают навозом. Хозяевам следует приглядывать за своими подмастерьями и доносить, когда те ведут себя ненадлежащим образом.

– Кому?

Кромвель говорит:

– Ну, например, мне.

В Остин-Фрайарз он застает Джоанну – она нашла предлог, чтобы не уезжать в Степни: простыла.

– Спроси, что я знаю, – говорит Кромвель.

Она честно трет пальцем кончик носа.

– Попробую угадать. Ты знаешь, сколько денег у короля в казне с точностью до шиллинга.

– До фартинга. Нет, другое. Спроси меня, любезная сестрица.

Она делает еще несколько неудачных попыток, и наконец он говорит:

– Джон Парнелл женится на Люси.

– Что? Ведь Джон Петит еще не остыл в могиле. – Она отводит взгляд, перебарывая чувства. – А вы, сектанты, как я погляжу, держитесь вместе. У Парнелла в доме тоже попахивает ересью. Я слышала, его слуга – в тюрьме епископа Стоксли.

Ричард Кромвель заглядывает в дверь.

– Хозяин. Тауэр. Кирпичи. Пять шиллингов за тысячу.

– Нет.

– Хорошо.

– Казалось бы, Люси могла найти человека, с которым ей жилось бы спокойно.

Он идет к двери.

– Ричард, постой! – Оборачивается к Джоанне. – Думаю, она таких просто не знает.

– Сэр?

– Сбей цену на шесть пенсов и проверь каждую партию. Отбери по нескольку кирпичей и прояви к ним повышенный интерес.

Джоанна, из комнаты: – И вообще, ты поступил умно.

– Например, измерь их… Джоанна, ты вправду думала, что я могу жениться по оплошности? Сгоряча?

– Простите? – говорит Ричард.

– Если ты начнешь измерять кирпичи, продавец испугается, и ты по его лицу увидишь, собирался ли он тебя надуть.

– Наверняка ты кого-нибудь себе присмотрел. Какую-нибудь знатную даму. Король дал тебе новую должность…

– Да, в отделении пошлин канцлерского суда… Я бы не сказал, что это прямая дорожка к амурной истории.

Ричард, стуча каблуками, сбегает по лестнице.

– Знаешь, о чем я думаю? – спрашивает Кромвель.

– Ты думаешь, надо обождать. Пока она, та женщина, станет королевой.

– Я думаю, что цена растет из-за перевозки. Даже если баржей по реке. Надо будет расчистить участок и построить свой кирпичный завод.

* * *

Воскресенье, первое сентября, в Виндзоре. Анна, преклонив колени перед королем, получает титул маркизы Пемброкской. Рыцари ордена Подвязки наблюдают со своих церемониальных мест, рядом с ней знатнейшие дамы королевства, дочь Норфолка Мария (герцогиня гневно отказалась, сопроводив свой отказ божбой) держит на подушке ее корону; Говарды и Болейны торжествуют. Монсеньор гладит бороду, кивает и улыбается, слушая тихие поздравления французского посла. Епископ Гардинер зачитывает новый титул Анны. Она в алом бархате и горностае, черные волосы по-девичьи распущены и змеистыми локонами ниспадают на грудь. Вместе с титулом она получает доходы от пятнадцати поместий – их обеспечил он, Кромвель.

Поют «Te Deum»[59]59
  «Тебя, Бога, (хвалим)» (лат.).


[Закрыть]. Звучит проповедь. Когда церемония окончена и дамы наклоняются, чтобы поднять шлейф Анны, он замечает отблеск синевы, как от зимородкова крыла, и, вглядевшись, видит среди дам из рода Говардов младшую дочь Сеймура. Боевой конь поднимает голову при звуке трубы, а знатные дамы вскидывают подбородок и улыбаются, однако, когда оркестр играет туш и процессия выходит из капеллы Святого Георгия, ее бледное лицо по-прежнему обращено долу, а глаза смотрят под ноги, словно она боится упасть.

На пиру Анна сидит рядом с Генрихом, за разговором опускает черные ресницы. Она почти у цели, почти добилась своего, тело напряжено, как тетива, кожа в золотистой пыльце с оттенком абрикоса и меда, а когда губы раздвигаются в улыбке – что происходит часто, – видны маленькие острые зубки. Она хочет забрать себе Екатеринину барку – уничтожить вензеля «Г&Е», убрать все эмблемы прежней владелицы. Король послал к Екатерине за драгоценностями: Анна возьмет их во Францию, куда они вскорости собираются. Кромвель провел с ней вечер, два вечера, три теплых сентябрьских вечера, пока королевские ювелиры делали эскизы, а он как хранитель королевских драгоценностей давал им советы. Анна хочет заказать новые гарнитуры. Сперва Екатерина уперлась – она-де не отдаст достояние английской королевы в руки женщины, позорящей христианский мир, – и лишь прямой приказ короля заставил ее уступить.

Анна обо всем ему рассказывает; она говорит со смехом: «мой Кромвель». Ветер попутный, прилив благоприятствует – Кромвель чувствует подошвами силу волн, влекущих вперед. Спикера Одли, его друга, наверняка утвердят в должности лорда-канцлера – король к нему привыкает. Старые придворные подали в отставку, чтобы не служить Анне; новый казначей двора, сэр Уильям Полет, – соратник по временам Вулси. Почти все новые придворные – соратники по тем временам. А кардинал не брал на службу дураков.

После мессы и посвящения Анны в титул он заходит к Гардинеру – тот меняет церемониальное облачение на более приличествующее светскому торжеству.

– Будете танцевать? – Кромвель сидит на каменном подоконнике, вполглаза следит за тем, что происходит во дворе: музыканты несут трубы и лютни, арфы и ребеки, гобои, виолы и барабаны. – У вас неплохо получится. Или, став епископом, вы больше не танцуете?

Мысли Стивена заняты своим.

– Вы не думаете, что стать маркизой в собственном праве – более чем достаточно для любой женщины? Теперь она ему уступит. Дай-то Бог, чтобы до Рождества она понесла.

– Так вы желаете ей успеха?

– Я желаю королю успокоиться, и чтобы из этого что-нибудь вышло.

– А знаете, что Шапюи про вас говорит? Якобы у вас в доме живут две женщины, переодетые мальчиками.

– Вот как? – хмурится Гардинер. – Полагаю, все лучше, чем два мальчика, переодетых женщинами. Вот это было бы возмутительно.

Епископ отрывисто смеется. Они вместе идут на пир. Тра-ля-ля-ля, поют музыканты. «В кругу друзей забавы[60]60
  Авторство этого поэтического текста по традиции приписывают самому Генриху VIII. – (Прим. О. Дмитриевой)


[Закрыть] век будут мне по нраву»[61]61
  Пер. А. Петровой.


[Закрыть]. Душа музыкальна по своей природе, утверждают философы. Король приглашает Тома Уайетта петь вместе с собой и музыкантом Марком. «Ах, чем бы милой угодить? Для милой что мне совершить?»

– Все, что угодно, – говорит Гардинер. – Насколько я вижу, предела нет.

Кромвель говорит:

– Король добр к тем, кто верит в его доброту.

За музыкой никто, кроме епископа, не услышит.

– Ну, – отвечает Гардинер, – тут надо иметь невероятно гибкий ум. Как у вас.

Он говорит с мистрис Сеймур.

– Смотрите.

Она показывает свои рукава с каймой цвета зимородкова крыла – из того самого ярко-синего шелка, в который он завернул книгу с рисунками для вышивания. Как там в Вулфхолле, спрашивает он сколь можно деликатнее – в таких выражениях осведомляются о жизни в семействе, где произошел инцест.

Она отвечает всегдашним звонким голоском:

– Сэр Джон отменно здоров. Впрочем, сэр Джон всегда отменно здоров.

– А остальные?

– Эдвард злится, Том не находит себе места, госпожа моя матушка скрежещет зубами и хлопает дверьми. Урожай зреет, яблоки наливаются, молочницы при коровах, капеллан при молитвах, курицы несутся, лютни настроены, а сэр Джон… сэр Джон, как всегда, отменно здоров. Почему бы вам не придумать какое-нибудь дело в Уилтшире и не заехать к нам? Да, и если у короля будет новая жена, ей понадобятся новые фрейлины, и моя сестра Лиз займет место при дворе. Ее муж – губернатор Джерси. Антони Отред, вы его знаете? Я бы сама охотно присоединилась к королеве, да, говорят, она вновь переезжает и свита ее уменьшится.

– Будь я вашим отцом… Нет, – торопливо поправляется Кромвель. – Будь я вправе давать советы, я порекомендовал бы вам служить леди Анне.

– Маркизе, – говорит она. – Да, смиряться полезно. Она учит нас всех умерять гордыню.

– Просто сейчас ей приходится нелегко. Думаю, добившись своей цели, она станет мягче.

Еще не договорив, он понимает, что это не так.

Джейн опускает голову, смотрит на него из-под ресниц.

– Вот мое смиренное личико. Подойдет?

Он смеется.

– Оно откроет вам любые двери.

Пока танцоры, обмахиваясь веерами, отдыхают после галиард, паван и аллеманд, они с Уайеттом поют а капелла солдатскую песенку: «Скарамелла ушел на войну, с копьем, со щитом». Она печальна, невзирая на слова, как всякая песня в предсумеречный час, когда полутьма приглушает человеческий голос. Чарльз Брэндон спрашивает: