Текст книги "Вулфхолл"

– О ком это? О женщине?

– Нет, о юноше, который ушел на войну.

– И что с ним сталось?

«Scaramella fa la gala».

– Для него война – сплошной праздник.

– Да, славные были деньки, – говорит герцог. – Лучше, чем сейчас.

Король поет сильным, красивым, протяжным голосом: «Когда в чащобе я бродил». Некоторые дамы, перебрав крепкого итальянского вина, плачут.

В Кентербери архиепископ Уорхем лежит на холодном камне, на глаза ему кладут монеты, словно хотят навсегда запечатлеть королевский профиль в мозгу усопшего. Потом тело опустят под плиты собора, в сырую черную пустоту рядом с костями Бекета. Анна сидит неподвижно, как статуя, устремив взор на короля. Движется только рука – она гладит собачку на коленях, снова и снова, наматывает на палец завитки шерсти. Когда затихает последняя нота, вносят свечи.

* * *

Октябрь, и все едут в Кале – кавалькада в две тысячи человек растянулась от Виндзора до Гринвича, от Гринвича через зеленые кентские поля до Кентербери; с герцогом едет сорок свитских, с маркизом – тридцать пять, с графом – двадцать четыре, виконт обойдется двадцатью, а Кромвель – Рейфом и одним писарем, которых можно приткнуть в любую крысиную нору на корабле. Король встречается с братской Францией – та обещала замолвить перед папой словцо за его новый брак. Франциск предлагает женить одного из трех своих сыновей – трех сыновей! вот кого Господь любит! – на племяннице папы Екатерине Медичи и обещает поставить условием, что братской Англии дадут уладить свои матримониальные дела в собственной юрисдикции, в суде английских епископов.

Прошлое свидание монархов, названное «Встречей на поле золотой парчи», устраивал кардинал. Король говорит, нынешняя поездка обойдется дешевле, но как только речь заходит о частностях, выясняется, что его величество хочет того побольше и этого вдвое – еще богаче, еще пышнее, еще грандиознее. Генрих везет во Францию своих поваров и свою кровать, священников и музыкантов, собак и соколов, а также свою новоиспеченную маркизу, которую вся Европа считает его любовницей. Везет претендентов на престол, в том числе Йорка лорда Монтегю и Ланкастеров Невиллей, дабы показать, как они покорны и как прочен трон Тюдоров. Везет свою золотую посуду, постельное белье, своих пирожников, своих щипальщиков птицы и отведывателей пищи, даже собственное вино – на первый взгляд, перебор, но кто знает?

Рейф, помогая упаковывать бумаги, замечает:

– Я понимаю, что Франциск будет просить у папы одобрения на новый брак нашего короля, но никак не соображу, зачем это Франциску.

– Вулси всегда говорил, что цель соглашения – само соглашение. Не важно, каковы условия, главное – что они есть. Важна добрая воля. Когда она иссякает, соглашение нарушается, что бы ни было записано в условиях.

Важны шествия, обмен подарками, королевские игры в шары, турниры, придворные спектакли – это не вступление, а сам процесс. Анна, хорошо знающая французский двор и французский этикет, рассказывает о возможных затруднениях.

– Если прибудет с визитом папа, король Франции обязан будет выйти ему навстречу, возможно, даже во двор. Монархи же, завидев друг друга, должны пройти равное число шагов. И это работает, если только один монарх не станет делать очень маленькие шаги, вынуждая второго пройти большее расстояние.

– Клянусь Богом, это низость! – взрывается Чарльз Брэндон. – Неужто Франциск так поступит?

Анна смотрит на него из-под полуопущенных век.

– Милорд Суффолк, готова ли госпожа ваша супруга к путешествию?

Суффолк багровеет.

– Моя жена – бывшая королева Франции.

– Мне это известно. Франциск будет рад снова ее повидать. Он находил ее очень красивой. Хотя, конечно, тогда она была молода.

– Моя сестра по-прежнему красива, – умиротворяюще произносит Генрих, однако Чарльз Брэндон разражается криком, подобным раскату грома:

– Вы ждете, что она будет прислуживать вам? Дочери Болейна? Подавать вам перчатки, мадам, садиться за стол ниже вас? Так запомните – этому не бывать!

Анна поворачивается к Генриху, стискивает его руку.

– Он унижает меня в вашем присутствии.

– Чарльз, – говорит Генрих, – выйдите и возвращайтесь, когда овладеете собой. Не раньше.

Вздыхает, делает знак рукой: Кромвель, идите за ним.

Суффолк вне себя от ярости.

– На свежем воздухе приятнее, милорд, – говорит Кромвель.

Уже осень: мокрые листья хлопают на ветру, как флаги миниатюрных армий.

– Мне в Виндзоре всегда чудился некоторый холодок, а вам, милорд? Я об общем положении вещей, не только о замке. – Его голос журчит тихо, успокаивающе. – Будь я королем, я старался бы больше времени проводить в Уокинге. Вам известно, что там никогда не бывает снега? По крайней мере, не было последние двадцать лет.

– Будь вы королем? – Брэндон ускоряет шаг. – Если Анна Болейн может сделаться королевой, то почему бы и нет?

– Беру свои слова назад. Мне следовало выразиться смиреннее.

Брэндон сопит.

– Она, моя жена, никогда не появится в свите этой распутницы.

– Милорд, вам лучше считать ее целомудренной, как считаем мы все.

– Ее воспитала мать, известная потаскуха, доложу я вам. Это она, Лиз Болейн, бывшая Лиз Говард, первая затащила Генриха в постель. Уж поверьте мне – я самый старый его друг. Ему было семнадцать, и он не знал, куда вставлять. Отец воспитывал его, как монашку.

– Теперь никто из нас не верит в эту историю. Про жену монсеньора.

– Монсеньора! Силы небесные!

– Ему нравится, когда его так называют. Вреда в этом нет.

– Ее воспитывала сестрица Мария, а Мария росла в борделе. Знаете, как они это делают во Франции? Супруга мне рассказала… Ну, не рассказала, а написала на бумаге, по-латыни. Мужчина возбуждается, и женщина берет его член в рот! Вообразите только! И можно ли называть целомудренной особу, которая вытворяла такие мерзости?

– Милорд… если ваша супруга не хочет ехать во Францию, если вы не в силах ее убедить… давайте скажем, что она больна. Небольшая уступка ради вашего старинного друга. Это позволит ему избежать… – Он чуть было не говорит «ее попреков», но быстро поправляется: – …позволит избежать неловкости.

Брэндон кивает. Они по-прежнему идут к реке, и он пытается шагать медленнее – не хочет уходить далеко, потому что Анна уже ждет его с известием, что Брэндон извинился. Герцог поворачивается к нему, на лице – страдание.

– Тем более что это правда. Она ведь и впрямь больна. Ее маленькие прелестные… – Брэндон складывает ладони чашечкой, – совсем усохли. Я все равно ее люблю. Она стала вся прозрачная. Я ей говорю, Мария, когда-нибудь я проснусь и не смогу найти тебя в постели – приму за нитку на простыне.

– Очень вам сочувствую, – говорит он.

Суффолк трет лицо.

– О Боже. Ладно, идите к Гарри. Скажите ему, что мы не можем.

– Раз ваша супруга не может ехать в Кале, стоит поехать вам.

– Я бы не хотел ее оставлять, понимаете?

– Анна злопамятна, – говорит Кромвель. – Ей трудно угодить, но ее очень легко задеть. Милорд, доверьтесь моим советам.

Брэндон сопит.

– А что еще остается? Вы теперь всем заправляете, Кромвель. Вы нынче все. Мы спрашиваем себя, как такое случилось? – Герцог тянет носом. – Но, клянусь кровью Христовой, так ни черта и не возьмем в толк.

«Клянусь кровью Христовой» – так мог бы божиться Томас Говард, старший из герцогов. Когда он заделался толмачом при герцогах, истолкователем их слов? Он спрашивает себя, но так ни черта не возьмет в толк. Когда он возвращается к королю и будущей королеве, те смотрят друг на друга влюбленными глазами. «Герцог Суффолкский шлет свои извинения», – говорит он. Да, да, кивает король, приходите завтра, только не слишком рано. Можно подумать, они уже муж и жена и впереди у них жаркая ночь, полная супружеских ласк. Можно было бы подумать, да только Мария Болейн сказала ему, что маркизатом король купил себе лишь право гладить внутреннюю сторону Анниной ляжки. Мария поведала это вслух и даже не на латыни. Обо всем, что происходит, когда они с Генрихом остаются наедине, Анна сообщает родственникам, не опуская ни малейшей подробности. Поневоле восхитишься ее просчитанной точностью, ее самообладанием. Она бережет себя, как солдат бережет порох, чтобы хватило подольше; подобно анатому в падуанской медицинской школе, она делит свое тело на части и каждой дает название: вот моя ляжка, вот моя грудь, вот мой язык.

– Может быть, в Кале, – говорит он. – Может быть, там король добьется того, чего хочет.

– Она должна быть уверена. – Мария идет прочь, затем останавливается и оборачивается, лоб нахмурен. – Анна говорит «мой Кромвель». Мне это не по душе.

В следующие дни возникает новый мучительный вопрос: какая августейшая французская дама будет принимать Анну? От королевы Элеоноры, разумеется, согласия не дождешься – она сестра императора и возмущена тем, что его непотребство бросил Екатерину. Сестра Франциска, королева Наваррская, чтобы не встречать любовницу английского короля, сказалась больной. «Уж не та же ли это болезнь, что у бедной герцогини Суффолкской?» – спрашивает Анна. Быть может, предлагает Франциск, будет удобно, если новую маркизу встретит герцогиня Вандомская, его собственная официальная фаворитка?

У Генриха от ярости разболелись зубы. Приходит доктор Беттс с сундучком лекарств. Сильное снотворное вроде помогает, однако просыпается король по-прежнему таким обиженным, что в следующие часы кажется, будто единственное решение – вообще отменить поездку. Как они не уяснят, что Анна – не любовница, а будущая жена? Впрочем, Франциску, чьи ухаживания никогда не длятся больше недели, этого не понять. Образец рыцарства? Христианнейший король? Да у него на уме один гон, но я вам скажу, когда он ослабеет, другие олени поднимут его на рога. Спросите любого охотника!

Наконец решение найдено: будущая королева останется в Кале, на английской почве, где никто ее не оскорбит, пока король будет с Франциском в Булони. Кале – город маленький, там легче поддерживать порядок, даже если народ в порту кричит: «Путана!» и «Великая английская блудница!» А если на улицах будут распевать скабрезные песенки, всегда можно сделать вид, что мы их не понимаем.

В Кентербери, где, кроме королевской свиты, собрались паломники со всего света, каждый дом забит от подвала до чердака. Они с Рейфом поселились в сносных условиях и близко к королю, но многие лорды ютятся по вонючим трактирам, рыцари – по задним комнатушкам борделей, а паломникам осталось место только в конюшнях да под открытым небом. По счастью, для октября погода необычно теплая. В прошлые годы король отправился бы поклониться мощам Бекета и сделал щедрое пожертвование. Однако непокорный Бекет – не тот архиепископ, какого мы сейчас хотим ставить в пример. В соборе еще висит дымка ладана от похорон Уорхема, молитвы за упокой его души – немолчное гудение, как от тысячи ульев. Кранмеру, который где-то в Германии, с двором императора, отправлены письма. Анна уже называет его «нашим будущим архиепископом». Никто не знает, когда Кранмер доберется до Англии. Со своей тайной, говорит Рейф.

Конечно, отвечает он, со своей тайной, записанной на уголке листа.

Рейф посетил гробницу Бекета. Впервые. Возвращается ошарашенный, говорит, рака усыпана драгоценными камнями размером с гусиное яйцо.

– Знаю. Как ты думаешь, они настоящие?

– Показывают череп, скрепленный серебряной пластиной, говорят, это череп Бекета, раздробленный рыцарями. За деньги к нему можно приложиться. И еще блюдо с фалангами его пальцев. Его засморканный носовой платок. Кусок башмака. И флакон, который они встряхивают – говорят, там его кровь.

– В Уолсингеме есть флакон с молоком Богородицы.

– Боже, молоко-то они из чего сделали? Кровь – явно вода с какой-то минеральной краской, она там плавает комочками.

– Ладно, бери это гусиное перо, выдернутое из крыла архангела Гавриила, и напишем Стивену Воэну. Пусть едет за Кранмером, поторопит того домой.

– Да уж, поскорее бы, – говорит Рейф. – Сейчас, хозяин, погодите, только смою Бекета с рук.

Король, хоть и не идет к гробнице, хочет показаться народу вместе с Анной. После мессы, вопреки всем советам, Генрих шагает в толпе, окруженный придворными, стража чуть позади. Анна стремительно поворачивает голову на тонком стебельке шеи, стараясь разобрать, что о ней говорят. Люди тянут руки, чтобы коснуться короля.

Норфолк, рядом с Кромвелем, деревянный от напряжения, стреляет глазами из стороны в сторону. «Не нравится мне эта затея, мастер Кромвель». Сам он, некогда проворный в обращении с кинжалом, следит за движениями ниже уровня глаз. Однако единственный предмет в пределах видимости, которым можно кого-нибудь убить, – огромное распятие в руках у монаха. Народ расступается, пропуская целую процессию: францисканцы, приходские священники, бенедиктинцы из аббатства и, в толпе монахов, – молодая женщина в бенедиктинской рясе.

– Ваше величество!

Генрих оборачивается.

– Клянусь Богом, это блаженная! – Стражники делают шаг вперед, но Генрих останавливает их движением руки. – Дайте мне на нее взглянуть.

Она рослая и не очень молодая, лет, наверное, двадцати восьми, смуглое некрасивое лицо раскраснелось от волнения. Девица протискивается к королю, и на мгновение он видит Генриха ее глазами: ало-золотая приапическая туша, багровое лицо, тянущаяся к ней мясистая лапища.

– Мадам, вы что-то хотели мне сказать?

Девица пытается сделать реверанс, однако Генрих крепко держит ее за локоть.

– Небеса и святые, с которыми я беседую, – говорит она, – сказали мне, что еретиков, которые вас окружают, надо бросить в один большой костер, и если вы его не зажжете, то сгорите сами.

– Каких еретиков? Кто они? Я не приближаю к себе еретиков.

– Вот одна!

Анна приникает к королю, тает, как воск, на его алом с золотом джеркине.

– И если вы вступите в какую-либо форму брака с этой недостойной женщиной, то не процарствуете и семи месяцев.

– Семи месяцев?! Полноте, мадам, разве нельзя было округлить? Пророки не говорят «семь месяцев».

– Так сказали мне небеса.

– А когда семь месяцев истекут, кто меня сменит? Кто станет королем вместо меня?

Монахи пытаются оттащить блаженную от короля: такое в их планы не входило.

– Лорд Монтегю, у него кровь. Маркиз Эксетер, он королевской крови. – Теперь монахиня уже сама силится высвободить локоть из королевской хватки. – Я видела госпожу вашу матушку, – говорит она, – в языках бледного пламени.

Генрих выпускает ее руку, словно обжегшись.

– Мою матушку? Где?

– Я хотела найти кардинала Йоркского. Я обыскала рай, ад и чистилище, но его там нет.

– Она ведь сумасшедшая, да? – говорит Анна. – Если она сумасшедшая, ее нужно выпороть. Если нет – повесить.

Один из священников объявляет:

– Мадам, она великая праведница. Ее глаголы внушены небом.

– Уберите ее от меня! – требует Анна.

– Тебя поразит молния! – кричит монахиня Генриху. Тот нервно смеется.

Норфолк проталкивается вперед, рычит сквозь сжатые зубы:

– Уведите ее в тот бордель, из которого вытащили, пока она не испробовала вот этого, клянусь Богом!

Герцог потрясает сжатыми кулаками.

В давке один из монахов ударил другого распятием, блаженную уволакивают, она пророчествует на ходу, гул толпы нарастает, Генрих, крепко держа Анну за руку, пятится туда, откуда пришел. Он, Кромвель, идет за монахами и, как только толпа редеет, трогает одного из них за плечо.

– Я был слугой Вулси, – говорит он. – Я хотел бы побеседовать с блаженной.

Посовещавшись между собой, монахи пропускают его к девице.

– Сэр? – спрашивает она.

– Не могли бы вы еще раз поискать кардинала? Если я сделаю пожертвование?

Она пожимает плечами. Один из францисканцев говорит:

– Это должно быть значительное пожертвование.

– Как вас зовут?

– Отец Рисби.

– Я очень богат и заплачу, сколько скажете.

– Вы хотите просто узнать местонахождение усопшего, чтобы молиться о нем самостоятельно, или предполагаете сделать вклад на помин души?

– Как посоветуете. Однако, разумеется, я должен быть уверен, что он не в аду, чтобы не тратиться на мессы впустую.

– Мне надо посоветоваться с отцом Бокингом, – говорит девица.

– Отец Бокинг – ее духовный наставник.

Он кивает. «Приходите за ответом», – говорит блаженная и, повернувшись, исчезает в толпе. Он дает монахам деньги для неведомого отца Бокинга, который, судя по всему, устанавливает здесь цены и ведет бухгалтерию.

* * *

Король удручен. А как еще должен чувствовать себя человек, которому сказали, что его поразит молния? К вечеру Генрих жалуется на боль в голове, лице и челюсти. «Подите прочь, – говорит его величество докторам, – все равно от вас никакого проку. А вы, сударыня, – это уже Анне, – велите вашим дамам вас уложить. Я не хочу разговоров. Пронзительные голоса мне мучительны».

Норфолк бурчит себе под нос: у Тюдора вечно все не слава богу.

В Остин-Фрайарз, когда у кого-нибудь течет из носа или подвернулась нога, мальчишки разыгрывают интерлюдию под названием: «Если бы Норфолк был доктором Беттсом». Болит зуб? Вырвать! Прищемил палец? Отруби себе руку! Болит голова? Долой ее с плеч, новая вырастет!

Пятясь к выходу, Норфолк замирает на полушаге.

– Ваше величество, она не сказала, что молния вас убьет.

– Верно! – радостно подхватывает Брэндон.

– Живой, но низложенный с трона, живой, но черный и обугленный? Вот счастье-то! – Перечислив свои горестные обстоятельства, Генрих кричит слугам, чтобы принесли дров, пажу – чтобы согрел вина. – Неужто король Англии должен сидеть с пустым кубком возле гаснущего камина?! – Монарх, похоже, и вправду замерз. – Она говорит, что видела мою матушку.

– Ваше величество, – произносит Кромвель осторожно, – известно ли вам, что ваша матушка изображена на одном из витражей в соборе? И когда сквозь витраж бьет солнце, может показаться, будто она окружена светом. Думаю, это и видела монахиня.

– Вы не верите в ее видения?

– Полагаю, она не отличает происходящего вовне от того, что творится у нее в голове. Такое бывает. Наверное, ее стоит пожалеть, но не слишком сильно.

Король хмурится. Говорит:

– Я любил матушку. – Потом: – Бекингем очень полагался на видения. Один монах сказал ему, что он станет королем.

Нет надобности добавлять, что Бекингем казнен за государственную измену больше десяти лет назад.

* * *

Когда двор отправляется в Кале, Кромвель идет вместе с королем на «Ласточке». Стоит на палубе, смотрит, как удаляется английский берег. Рядом герцог Ричмондский, незаконный сын Генриха, взволнованный тем, что первый раз в жизни вышел в море на корабле, да еще с отцом. Фицрой – миловидный белокурый мальчик лет тринадцати, высокий, но тоненький, вылитый Генрих в его годы, полностью осознает свое положение.

– Мастер Кромвель, – говорит мальчик, – я не видел вас с тех пор, как Вулси удалили от двора.

Мгновенная неловкость.

– Я рад, что вы процветаете. Потому что в книге «О придворном» сказано, что люди низкого происхождения часто богато одарены природой.

– Вы читаете по-итальянски, сэр?

– Нет, но отрывки из книги перевели мне на английский. Очень полезное для меня чтение. – Пауза. Мальчик поворачивает голову и говорит тихо: – Я очень жалею, что кардинал умер. Потому что теперь моим опекуном стал герцог Норфолкский.

– И я слышал, вашу светлость женят на его дочери Мэри.

– Да. А я не хочу.

– Почему?

– Я ее видел. У нее грудь плоская.

– Однако она умна, милорд. А то, о чем вы сказали, время наверняка исправит, прежде чем вы сочетаетесь браком. Если вам переведут ту часть книги Кастильоне, где речь идет о достоинствах благородных дам, вы увидите, что Мэри Говард наделена ими сполна.

Дай-то Бог, чтобы этот брак не оказался таким же, как у Гарри Перси или Джорджа Болейна. И для девушки в том числе. Кастильоне утверждает: женщины могут понять все то же, что и мужчины, у них такие же чувства, такие же способности, они так же любят и ненавидят. Кастильоне безумно любил свою жену Ипполиту, однако та умерла, прожив с ним только четыре года. Он написал ей элегию, но так, словно пишет сама Ипполита, словно умершая разговаривает с супругом.

За кормой корабля чайки кричат, как погибшие души. Король выходит на палубу сообщить, что голова прошла. Кромвель говорит:

– Ваше величество, мы беседовали о книге Кастильоне. У вас было время ее прочесть?

– Конечно. Он восхваляет spezzaturata – искусство все делать изящно без видимых усилий. Это умение следует воспитывать в себе и государям. – Генрих добавляет неуверенно: – У короля Франциска оно есть.

– Да. Однако помимо spezzaturata следует постоянно выказывать на людях сдержанность. Я подумываю заказать перевод и презентовать его милорду Норфолку.

Король улыбается – наверняка вспомнил Томаса Говарда в Кентербери, угрожающего побить монахиню.

– Непременно презентуйте.

– Лишь бы он не усмотрел в этом упрека. Кастильоне пишет, что мужчине не следует завивать волосы и выщипывать брови. А как вам известно, милорд делает и то, и другое.

Юный Фицрой хмурится.

– Милорд Норфолк?

Генрих гогочет совсем не по-королевски, без всякого изящества и сдержанности. Вот и славно. Корабельные доски скрипят. Король, чтобы удержать равновесие, берется за поручень. Ветер наполняет паруса. Солнечные зайчики прыгают по воде. «Через час мы будем в порту».

* * *

В Кале, последнем оплоте Англии на французской почве, у него много друзей, покупателей, клиентов. Он прекрасно знает город, Водяные и Фонарные ворота, церкви Святого Николая и Божьей Матери, башни и валы, рынки, дворцы и набережные, губернаторский дом, особняки Уэтхиллов и Уингфилдов с их тенистыми садами, где местные аристократы живут в блаженном удалении от Англии, которую, по собственным словам, уже не понимают. Знает городские укрепления (разваливающиеся) и земли за ними с их лесами, деревушками и болотами, шлюзами, дамбами и каналами. Знает дорогу на Булонь и дорогу на Гравелин – территорию императора; знает, что и Франциск, и Карл могли бы взять Кале одним решительным наступлением. Англичане владеют городом двести лет, но на улицах куда чаще слышишь французскую и фламандскую речь.

Короля встречает губернатор. Лорд Бернерс, воин и ученый, воплощенная былая добродетель, если бы не хромота и явная озабоченность предстоящими крупными тратами, мог бы служить идеальной иллюстрацией к книге «О придворном». Губернатор даже сумел разместить короля и маркизу в смежных комнатах.

– Полагаю, это весьма уместно, милорд, – говорит он Бернерсу. – Лишь бы у двери с обеих сторон были прочные щеколды.

Мария сказала Кромвелю, еще до спуска на берег:

– Раньше она не соглашалась, теперь она согласна, но не согласен он. Говорит, ребенок должен быть зачат в законном супружестве.

Монархи проведут пять дней в Булони, затем пять дней в Кале. Анна расстроена, что ей придется ждать здесь одной. Это спорная территория, на которой может произойти все, что угодно. А у него тем временем есть дело в Кале. Он оставляет Рейфа и потихоньку уходит в трактир на заднем дворе Кокуэлл-стрит.

* * *

Это заведение самого низкого разбора, здесь пахнет древесным дымом, рыбой и сыростью. На стене – тусклое зеркало, в котором он ловит отражение собственного лица. Оно бледное, только глаза живые. Малоприятная неожиданность – в такой дыре столкнуться нос к носу с самим собой.

Он садится и ждет. Через пять минут в дальнем конце комнаты ощущается какое-то шевеление, однако ничего не происходит. Чтобы скоротать время, он начинает перебирать в голове цифры прошлогодних поступлений в казну от герцогства Корнуольского, и уже готов перейти к отчету, представленному канцлером Честера, когда перед ним материализуется темная фигура в мантии. Старик трясущейся походкой идет к столу, вскоре появляются и двое других. Они совершенно одинаковые: глухое покашливание, длинные бороды. Следуя некой иерархии, дружно сопя, они усаживаются на противоположную скамью. Он ненавидит алхимиков, а они явно этой породы: непонятные пятна на одежде, слезящиеся глаза, шмыганье носов, отравленных едкими испарениями. Он приветствует гостей на французском. Они дрожат от холода, и один спрашивает на латыни, можно ли им что-нибудь выпить. Он зовет мальчишку-слугу и без особой надежды спрашивает, что тот посоветует.

– Выпить в другом месте, – любезно подсказывает мальчишка.

Приносят кувшин чего-то кислого. Старики отпивают по большому глотку, и он спрашивает:

– Кто из вас мэтр Камилло?

Они обмениваются взглядами. Времени на это уходит столько же, сколько требовалось старухам грайям[62]62
  Граи – Энио, Пемфредо и Дино – в греческой мифологии порождение морских божеств, сестры горгон, у которых был один зуб и один глаз на троих. – (Прим. О. Дмитриевой)


[Закрыть], чтобы передать друг другу единственный глаз.

– Мэтр Камилло уехал в Венецию.

– Зачем?

Покашливание.

– За советом.

– Однако он намерен вернуться во Францию?

– Весьма вероятно.

– Я хотел бы купить то, что у вас есть, для своего господина.

Молчание. Может, думает он, убрать вино и не выставлять, пока они не скажут чего-нибудь дельного? Один из алхимиков, словно угадав его мысль, хватает кувшин. Руки дрожат, и вино проливается на стол. Остальные возмущенно блеют.

– Вы принесли чертежи? – спрашивает он.

Они снова переглядываются.

– О нет.

– Однако они есть?

– Чертежей как таковых не существует.

Старики в горестном молчании смотрят, как пролитое вино впитывается в грубо отесанную столешницу. Один пальцем расковыривает проеденную молью дырку на рукаве.

Он кричит мальчишке, чтобы принес еще кувшин.

– Мы и рады бы вам угодить, – говорит старший из алхимиков, – однако сейчас мэтру Камилло покровительствует король Франции.

– Он намерен построить королю модель?

– Возможно.

– Работающую модель?

– Всякая модель по своей природе – работающая.

– Если у него обнаружится хоть малейший повод для недовольства, мой господин Генрих охотно примет его в Англии.

Входит мальчишка с кувшином. Все умолкают. Беседа возобновляется лишь после того, как дверь за мальчишкой хлопает. На сей раз Кромвель сам разливает вино по кружкам. Старики вновь переглядываются, и один говорит:

– Магистр убежден, что ему не подойдет английский климат. Туман. К тому же у вас на острове – сплошные ведьмы.

Разговор ни к чему не привел. Однако надо бы довести дело до конца. Выходя, он говорит слуге:

– Можешь пойти вытереть со стола.

– Я лучше подожду, пока они опрокинут второй кувшин, мсье.

– Тоже верно. Отнеси им что-нибудь поесть. Чем у вас кормят?

– Похлебкой. Я бы не советовал. С виду – вода, в которой шлюха стирала нижнюю юбку.

– Я и не знал, что девицы в Кале что-то стирают. Читать умеешь?

– Немного.

– Писать?

– Нет, мсье.

– Надо учиться. А пока пусти в ход свои глаза. Я хочу знать, придет ли еще кто-нибудь с ними поговорить, будут ли они доставать чертежи, пергаменты, свитки – что-либо в таком роде.

– А что это, мсье? Что они продают?

Он почти готов ответить – в конце концов, какой от этого вред? – однако не может подобрать слов.

* * *

На второй день переговоров в Булони ему передают, что король Франции хочет его видеть. Генрих долго раздумывает, прежде чем дать согласие: лицом к лицу монархи встречаются только с другими монархами, аристократами и высшими иерархами церкви. С самой высадки на берег Брэндон и Говард, на корабле бывшие с ним запанибрата, держатся холодно, давая французам понять, что невысоко его ставят: это-де причуда Генриха, новоявленный советник, которого скоро сменит барон, виконт или епископ.

Посланец-француз говорит ему:

– Это не аудиенция.

– Конечно, – отвечает он. – Я понимаю.

Франциск проводит не-аудиенцию в окружении немногочисленных придворных. Он длинный и тощий, как жердь, локти и колени торчат в разные стороны, большие костлявые ступни поминутно елозят в больших мягких туфлях.

– Кремюэль, – говорит Франциск. – Я хочу в вас разобраться. Вы – валлиец.

– Нет, ваше величество.

Печальные собачьи глаза обводят его с ног до головы, с головы до пят.

– Не валлиец.

Он видит, чтó ставит французского короля в тупик. Если он – не захудалый вассал Тюдоров, то как получил пропуск ко двору?

– Меня приставил к королевским делам покойный кардинал.

– Знаю, – отвечает Франциск, – однако думаю, что за этим есть что-то еще.

– Возможно, – говорит он сухо, – но отнюдь не валлийское происхождение.

Франциск упирает палец в кончик крючковатого носа, пригибая его еще ближе к подбородку. Выбери себе государя: мало радости каждый день смотреть на такую физиономию. То ли дело гладкий бело-розовый крепыш Генрих! Франциск отводит взгляд.

– Говорят, вы некогда сражались за честь Франции.

Гарильяно. Он опускает глаза, будто припомнил неприятное уличное происшествие: давку с членовредительством.

– В прискорбнейший день.

– И все же… такое забывается. Кто теперь помнит Азенкур?

Кромвель, едва сдерживаясь, чтобы не засмеяться, вслух говорит:

– Верно. Поколение-два… может быть, три-четыре – и от этих событий не останется даже памяти.

– По слухам, вы пользуетесь большим доверием известной дамы. – Франциск чмокает губой. – Скажите, мне крайне любопытно, о чем думает мой брат-король. Считает ли он, что она – девственница? Сам я ее не пробовал. При здешнем дворе она была слишком юная, да и плоская, как доска. А вот ее сестра…

Ему хочется прекратить этот разговор, но королю не скажешь: «Помолчи». Франциск скользит голосом по голой Марии, от подбородка до пальцев ног, затем переворачивает ее, как оладушек, и повторяет все то же, от затылка до пят. Служитель подает чистую льняную салфетку, и Франциск, закончив говорить, промакивает уголок рта.

– Довольно, – произносит Франциск. – Я вижу, вы не подтверждаете свое валлийское происхождение, а значит, моя теория неверна.

Уголки рта идут вверх, локти двигаются, колени подрагивают: не-аудиенция окончена.

– Мсье Кремюэль, – говорит король, – мы можем больше не встретиться. Ваша неожиданная удача может оказаться недолговечной. Итак, разрешите пожать вам руку как солдату Франции. И поминайте меня в своих молитвах.

Он кланяется.

– Молю о вас Бога, сэр.

На выходе один из придворных встает и со словами: «Подарок его величества» – вручает ему пару вышитых перчаток.

* * *

Другой, наверное, был бы польщен и сразу их примерил, он же ощупывает подарок и находит, что искал. Аккуратно встряхивает перчатку, подставив горсть.

Затем идет прямиком к Генриху. Король на солнечной площадке играет в кегли с французскими вельможами. Генрих катает шары так, будто сражается на турнире: с гиканьем, стонами, выкрикиванием счета, воплями и проклятьями. Король поднимает голову, спрашивает глазами: «Ну как?» Он глазами отвечает: «Наедине». Взгляд короля говорит: «Позже». Ни слова не произнесено вслух, и все это время король продолжает шутить с другими игроками, затем, не сводя глаз с катящегося шара, говорит:

– Видите моего советника? Предупреждаю, никогда не играйте с ним ни во что. Ибо он не чтит вашу родословную. У него нет ни герба, ни имени, однако он уверен, что рожден побеждать.