Текст книги "Вулфхолл"

Двадцать шестого августа 1533 года королеву отвозят в тайные комнаты Гринвича. Муж целует ее, адье и бон вояж, в ответ – ни улыбки, ни звука. Анна очень бледна и очень серьезна; маленькая, усыпанная драгоценностями головка гордо поднята, ниже колышется шатер тела; шаги осторожны и мелки, в руках молитвенник. На причале Анна оборачивается: один долгий взгляд. Она смотрит на Кромвеля, смотрит на архиепископа. Последний взгляд, затем фрейлины подхватывают королеву под руки, и она ставит ногу на корму.

II. Плевок дьявола
Осень—зима, 1533

Это поразительно. В момент потрясения глаза короля открыты, тело готово к atteint[87]87
  Удар, касание (фр.).


[Закрыть]; броня, принимающая удар, крепка, движения выверены. Лицо не краснеет и не бледнеет. Голос не дрожит.

– Жива? – спрашивает король. – Возблагодарим же Господа за Его милость. И вы, милорды, примите мою благодарность за столь утешительное известие.

Генрих репетировал, думает Кромвель. Как и мы все.

Король удаляется в свои покои. Бросает через плечо:

– Назовите ее Елизаветой. Турниры отменить.

– А остальные церемонии? – мямлит Болейн.

Нет ответа. Все остается в силе, говорит Кранмер, пока не получим иных указаний. Я буду крестным отцом… принцессы. Запинается. Не может поверить. Кранмер просил дочь – ее и получил. Архиепископ провожает глазами удаляющуюся спину Генриха.

– Он не спросил про королеву. Как она.

– А какое это теперь имеет значение? – Эдвард Сеймур произносит вслух то, что остальные думают про себя.

Генрих оборачивается на ходу.

– Милорд архиепископ. Кромвель. Вы двое.

В личных покоях:

– Вы могли такое вообразить?

Другой улыбнулся бы, но не он. Король падает в кресло. Хочется положить Генриху руку на плечо, как любому живому существу, нуждающемуся в сочувствии, однако Кромвель сдерживает порыв и просто сжимает ладонь, где хранится королевское сердце.

– Когда-нибудь мы закатим для нее великолепную свадьбу.

– Никому-то она не нужна. Даже собственной матери.

– Ваше величество еще молоды, – говорит Кранмер. – Королева сильна и здорова, а род ее славен своей плодовитостью. У вас еще будут дети. Возможно, Господь уготовил для принцессы великую судьбу.

– Дорогой друг, а ведь вы правы, – нерешительно произносит Генрих и оглядывается, словно ища опоры, дружеского послания от Господа, начертанного на стене, хотя известны лишь прецеденты противоположного свойства.

Король глубоко вздыхает, встает и отряхивает рукава. Улыбается, и можно поймать – словно птицу в полете – миг, когда одной лишь силой воли из жалкого страдальца Генрих превращается в надежду нации.

– Словно воскрешение Лазаря, – шепчет Кромвель Кранмеру.

Скоро Генрих вышагивает по Гринвичскому дворцу, следя за приготовлениями к празднованию. Мы еще молоды, говорит король, в следующий раз обязательно будет мальчик. Когда-нибудь мы закатим для нее великолепную свадьбу. Поверьте мне, Господь уготовил для принцессы великую судьбу.

Лица Болейнов светлеют. Воскресенье, четыре пополудни. Кромвель поддразнивает самонадеянных клерков, которым теперь предстоит втискивать несколько лишних букв, затем рассчитывает, во сколько обойдется содержание двора юной принцессы. Он предлагает взять Гертруду, леди Эксетер, в крестные матери. Вольно ей являться лишь блаженной, в ее видениях! Пусть предстанет перед всем двором у купели, с натужной улыбкой держа на руках Аннину дочь.

* * *

Блаженная, которую перевезли в Лондон, живет уединенно. Постель мягка, а голоса – голоса женщин из дома Кромвеля – не тревожат ее молитв; ключ в смазанном замке поворачивается с хрустом ломаемой птичьей косточки.

– Она ест? – спрашивает он Мерси.

За двоих. Как ты, Томас, хотя нет, пожалуй, тебе она уступает.

– А как же ее намерение питаться одними облатками?

– Они ведь не видят, как она обедает. Священники и монахи, сбившие ее с пути.

Без пригляда монахиня ведет себя как обычная женщина, не отвергающая телесных нужд; как любое существо, стремящееся выжить, но, кажется, уже поздно. Ему по душе, что Мерси не причитает, ах, бедная безобидная овечка. То, что пророчица не безобидна, становится ясно, как только ее доставляют в Ламбетский дворец для допроса. Казалось бы, деревенская девочка должна оробеть при виде внушительного лорда-канцлера Одли с его сверкающей цепью. Добавьте архиепископа Кентерберийского, и юная монашка затрепещет. Ничуть не бывало. Блаженная разговаривает с Кранмером снисходительно, будто тот ничего не смыслит в религиозной жизни. Когда архиепископ спрашивает: «Откуда вы это знаете?» – она сочувственно улыбается: «Мне ангел сказал».

На второй допрос Одли приводит Ричарда Рича, вести запись и вообще помогать, чем сочтет нужным. Теперь он сэр Ричард, генеральный стряпчий. В студенческие годы Рич славился острым языком и непочтительностью к старшим, кутежами и отчаянной игрой. Впрочем, если бы о нас судили по тому, какими мы были в двадцать, кто осмелился бы ходить с высоко поднятой головой? У Рича обнаружился талант к составлению законов, в котором тот уступает лишь ему, Кромвелю. Лицо в обрамлении мягких белокурых волос сморщилось от усердия; мальчишки из Остин-Фрайарз прозвали Рича «сэр Кошель». Глядя, с каким важным видом генеральный стряпчий раскладывает бумаги, и не поверишь, что перед тобой бывший позор Иннер-Темпла[88]88
  Иннер-Темпл (Внутренний Темпл) – одна из ведущих юридических корпораций Лондона, готовившая специалистов в области английского общего права. – (Прим. О. Дмитриевой)


[Закрыть]. О чем он и сообщает Ричу вполголоса, пока они ждут пророчицу. А как поживает ваша аббатиса из Галифакса, мастер Кромвель? – парирует Рич.

Он не говорит, ах, выдумки, как не отрицает ни одну из историй, придуманных кардиналом.

– А, пустяки, в Йоркшире так принято.

Ему кажется, девчонка слышала разговор, потому что сегодня, занимая свое место, она одаривает его тяжелым взглядом.

Пророчица расправляет юбки, подтягивает рукава и спокойно ждет, когда ее начнут развлекать. Его племянница Алиса Уэллифед сидит на табурете у двери на случай обморока или иного недомогания. Впрочем, судя по виду, скорее уж Одли лишится чувств, чем пророчица

– Вы позволите мне?.. – спрашивает Рич. – Начать?

– Почему бы нет? – говорит Одли. – Вы молоды и рьяны.

– Поговорим о твоих пророчествах: ты всегда изменяешь срок бедствий, которые предсказываешь, но насколько мне известно, ты утверждала, что король, если вступит в брак с леди Анной, процарствует всего месяц. Месяц прошел, леди Анну короновали, она подарила его величеству прекрасную дочь. Что скажешь теперь?

– Я скажу, что пусть в глазах мира он король, в глазах Господа, – она пожимает плечами, – уже нет. Он не больше король, чем вот этот человек, – показывает на Кранмера, – архиепископ.

Однако Рич упрямо гнет свою линию.

– Стало быть, нет ничего зазорного в том, чтобы его свергнуть? Подослать к королю убийц? Посадить на трон другого?

– А вы как считаете?

– И из всех претендентов на трон ты выбрала Куртенэ, не Полей. Генри, маркиза Эксетерского – не Генри, лорда Монтегю. Или, – интересуется он сочувственно, – ты их не различаешь?

– Еще чего! – пророчица вспыхивает. – Я встречалась с обоими джентльменами.

Рич делает пометку.

– Куртенэ, лорд Эксетер, происходит от дочери короля Эдуарда, – говорит Одли. – Лорд Монтегю – от брата короля, герцога Кларенса. Как ты оцениваешь их притязания? Ибо если вести речь о королях истинных и мнимых, сам Эдуард, как утверждают, был зачат своей матерью от простого лучника. Тебе что-нибудь об этом известно?

– Ей-то откуда знать? – удивляется Рич.

Одли округляет глаза.

– Как же, она ведь беседует со святыми на небесах. Им ли не ведать!

Кромвель смотрит на Рича и читает его мысли. В книге Никколо сказано: мудрый правитель уничтожает завистников. Будь я, Рич, королем, я бы казнил всех претендентов вместе с их семьями.

Пророчице задают следующий вопрос: как объяснить, что она видела двух королев?

– Вероятно, это решится в бою, – говорит Кромвель. – Хорошо иметь несколько королей и королев про запас, если в планах гражданская война.

– В войне нет необходимости, – отвечает пророчица.

Вот как! Сэр Кошель выпрямляется в кресле: это что-то новенькое.

– Господь нашлет на Англию чуму. Не пройдет и полугода, Генрих умрет. И она, дочь Томаса Болейна.

– И я?

– Вы тоже.

– Все мы, сидящие в этой комнате? Кроме тебя, разумеется. Даже Алиса Уэллифед, не сделавшая тебе ничего дурного?

– Все женщины в вашем доме еретички, чума пожрет их тела и души.

– А как насчет принцессы Елизаветы?

Она оборачивается, адресуя свои слова Кранмеру:

– Говорят, когда вы крестили ее, то подогрели воду. Лучше бы вы налили в купель кипятка.

Господь милосердный, восклицает Рич, нежный отец крошки-дочери, и отбрасывает перо.

Кромвель кладет ладонь на руку генерального стряпчего. Естественно подумать, что в утешении нуждается его племянница, но Алиса только ухмыльнулась, услышав из уст блаженной свой приговор.

– Она не сама додумалась до слов о кипятке, – объясняет он Ричу. – Так болтают на улицах.

Кранмер цепенеет; блаженная нанесла ему удар, теперь преимущество на ее стороне.

– Вчера я видел принцессу, – говорит Кромвель. – Она жива и здорова, несмотря на домыслы злопыхателей.

Он намеренно спокоен, нужно дать архиепископу время прийти в себя.

Обращается к пророчице:

– Скажи, удалось ли тебе обнаружить кардинала?

– Кого? – удивляется Одли.

– Сестра Элизабет обещала поискать моего бывшего господина в его странствиях: в раю ли, аду, в чистилище. Я предложил оплатить дорожные издержки, передал ее сподвижникам аванс – как продвигаются поиски?

– Вулси мог бы прожить еще пятнадцать лет, – заявляет пророчица. Он кивает: блаженная повторила его собственные слова. – Однако Господь покарал его, в назидание остальным. Я видела, как черти спорили о его душе.

– И каков итог?

– Никакого. Я все обыскала. Думаю, Господь его отверг. Но однажды ночью я увидела кардинала. – Она надолго замолкает. – Его душа томилась среди нерожденных.

Воцаряется молчание. Кранмер съеживается в кресле. Рич деликатно грызет кончик пера. Одли крутит пуговицу на рукаве, пока нитка не натягивается.

– Если желаете, я помолюсь за него, – говорит дева. – Господь прислушивается к моим просьбам.

– Будь рядом твои советчики – отец Бокинг, отец Голд, отец Рисби и прочие, – они бы начали с торга. Я бы предложил цену, а твои духовные наставники постарались ее взвинтить.

– Постойте, – Кранмер кладет руку на грудь, – давайте вернемся назад. Лорд-канцлер?

– Куда скажете, милорд архиепископ. Будем ходить кругами хоть до второго пришествия.

– Ты видишь чертей?

Кивок.

– Они являются тебе…

– В виде птиц.

– И то ладно, – сухо замечает Одли.

– Нет, сэр, Люцифер смердит. Его когти кривы. Петух, измазанный в крови и дерьме.

Кромвель смотрит на Алису. Нужно ее отослать. Что сделали с этой женщиной?

– Должно быть, неприятное зрелище, – говорит Кранмер. – Но насколько я знаю, чертям свойственно являться в разных обличьях.

– Так и есть. Они морочат вас. Дьявол приходит в виде юноши.

– Неужели?

– А однажды ночью привел женщину. В мою келью. – Она замолкает. – Лапал ее.

Говорит Рич:

– Дьявол известный бесстыдник.

– Не более, чем вы.

– А что потом, сестра Элизабет?

– Задрал ей юбку.

– Она не сопротивлялась? – спрашивает Рич. – Удивительно.

Говорит Одли:

– Не сомневаюсь, князь Люцифер знает толк в обольщении.

– Перед моими глазами, на моей кровати, он совершил с нею грех.

Рич делает пометку.

– Эта женщина, ты ее знаешь?

Нет ответа.

– А дьявол не пытался заняться этим с тобой? Можешь не стесняться. Тебя не осудят.

– Он улещивал меня, такой важный в своем лучшем синем шелковом дублете. А чулки усыпаны алмазами сверху донизу.

– Алмазами сверху донизу, – повторяет он. – Должно быть, тебя одолевал соблазн?

Она мотает головой.

– Но ведь ты привлекательная молодая женщина. Ты достаточно хороша для любого мужчины.

Она поднимает глаза, на губах слабая тень улыбки.

– Я – не для мастера Люцифера.

– Что он сказал, когда ты его отвергла?

– Он просил меня стать его женой.

Кранмер прижимает руки к лицу.

– Я ответила, что дала обет целомудрия.

– Он не разгневался, когда ты ему отказала?

– Еще как разгневался! Плюнул мне в лицо.

– Другого я от него не ждал, – замечает Рич.

– Я вытерла лицо салфеткой. Слюна была черной и смердела адом.

– На что похож адский запах?

– На гниль.

– И где теперь эта салфетка? Надеюсь, ты не отдала ее прачке?

– У отца Эдварда.

– Он показывает ее толпе? За деньги?

– За пожертвования.

Кранмер отнимает руки от лица.

– Предлагаю прерваться.

– Четверти часа хватит? – спрашивает Рич.

– Говорил я вам, он молод и рьян, – замечает Одли.

– Перенесем на завтра, – предлагает Кранмер. – Мне нужно помолиться, и четверти часа мне мало.

– Но завтра воскресенье, – подает голос монашка. – Как-то раз один человек отправился в воскресенье на охоту и свалился в бездонную адскую яму.

– Значит, все-таки не бездонную, раз ад его принял, – замечает Рич.

– Жалко, я не охочусь, – говорит Одли. – Господь свидетель, я бы рискнул.

Алиса встает и делает знак стражникам. Блаженная, широко улыбаясь, поднимается на ноги. Она заставила архиепископа вздрогнуть и похолодеть, а генеральный стряпчий чуть не прослезился от ее слов об ошпаренных младенцах. Ей кажется, она побеждает, но она проигрывает, проигрывает, все время проигрывает. Алиса опускает нежную ладонь ей на плечо, однако блаженная стряхивает ее руку.

Снаружи Ричард Рич говорит:

– Придется ее сжечь.

– Как бы нам ни претили ее россказни о встречах с покойным кардиналом и дьяволе в келье, – возражает Кранмер, – она просто пытается подражать, как ее учили, историям дев, которых Рим почитает святыми. Я не могу задним числом осудить их за ересь, как не вижу ереси в ее бреднях.

– Я имел в виду – сжечь за измену.

Костер – наказание для женщин, мужчин за измену душат до полусмерти, оскопляют и потрошат.

– Она не совершила ничего дурного, – замечает Кромвель. – Ей можно вменить в вину только намерения.

– Намерение поднять бунт, сместить короля – разве это не измена? Слова могут быть истолкованы как измена, есть прецеденты, сами знаете.

– Я бы удивился, – говорит Одли, – если бы это обстоятельство ускользнуло от Кромвеля.

Их словно преследует вонь дьявольской слюны, и, чуть ли не толкаясь, они выскакивают на свежий воздух, мягкий и влажный: в нежный аромат листвы, в золотисто-зеленое шуршание. Он понимает, что в грядущие годы измена обретет новые, неведомые прежде формы. Когда принимался последний акт об измене, никто не мог распространять свои слова в виде книг или листовок, поскольку до печатных книг еще не додумались. На краткий миг его охватывает зависть к мертвым, служившим королю во времена не столь торопливые; ныне измышления продажных и отравленных умов разносятся по Европе за какой-нибудь месяц.

– Нужны новые законы, – говорит Рич.

– Я этим займусь.

– И еще, ее надо поместить в более суровые условия. Мы чрезмерно мягки. Хватит с ней играть.

Кранмер уходит, сутулясь, подолом метя листву. Сияя цепью, Одли поворачивается к нему, твердо намереваясь сменить тему:

– Так, значит, вы говорите, принцесса здорова?

* * *

Принцесса без пеленок лежит на подушке у ног Анны: вечно недовольный багровый комочек человеческой плоти, с торчащим рыжим хохолком и привычкой взбивать ножками рубашонку, демонстрируя свой главный недостаток. Кто-то пустил слух, что дитя Анны родилось с зубами, шестью пальцами на каждой руке, к тому же мохнатое, как обезьянка, поэтому ее родитель не устает выставлять голенькую малышку перед послами, а мать показывает дочь всем и каждому без пеленок в надежде опровергнуть слухи.

Король определил местом пребывания принцессы Хэтфилд, и Анна предлагает:

– Можно избежать ненужных трат и одновременно соблюсти этикет, если двор испанской Марии будет распущен, а сама она присоединится ко двору Елизаветы, моей дочери.

– В каком качестве?

Малышка молчит, но лишь потому, что засунула в ротик кулачок и с увлечением его сосет.

– В качестве служанки. На что еще она может рассчитывать? Ни о каком равенстве речи нет. Мария – незаконнорожденная.

Краткая передышка позади: визг принцессы разбудит мертвых. Анна отводит глаза, лицо расцветает в улыбке затаенного обожания, она тянет руки к дочери, но не успевает дотянуться: со всех сторон, суетясь и хлопоча, к малютке устремляются служанки; вопящее создание подхвачено с подушки, спеленуто и унесено прочь. Глаза королевы с грустью смотрят, как плод ее чрева умыкает шумная процессия.

– Думаю, она проголодалась, – мягко произносит Кромвель.

* * *

Вечер субботы: обед в Остин-фрайарз в честь неуловимого Стивена Воэна: Уильям Беттс, Ганс, Кратцер, Зовите-меня-Ризли. Разговор ведется на нескольких языках, Рейф Сэдлер переводит – умело, ненавязчиво, вертя головой из стороны в сторону: темы высокие и низкие, искусство правления и сплетни, богословие Цвингли, жена Кранмера. О ней судачат и в Стилъярде, и в городе; Воэн спрашивает:

– Может Генрих знать и не знать?

– Весьма вероятно. Генрих – правитель весомых достоинств.

Весомее день ото дня, смеется Ризли; доктор Беттс замечает, людям его склада необходимо движение, в последнее время короля беспокоит нога, старая рана; но стоит ли удивляться, если Генрих, никогда не щадивший себя на охоте и в турнирах, дожив до своих лет, заимел пару болячек. В этом году ему исполняется сорок три, и я был бы признателен вам, Кратцер, если бы вы поделились своими суждениями о том, что в будущем обещают планеты человеку, в чьей небесной карте так сильно влияние воздуха и огня; между прочим, разве я не предупреждал о Луне в Овне (знаке вспыльчивом и опрометчивом), не благоприятствующей устойчивости браков?

Что-то мы не слышали о Луне в Овне те двадцать лет, что Генрих был женат на Екатерине, замечает Кромвель. Нас делают не звезды, доктор Беттс, а обстоятельства и necessita[89]89
  Необходимость (ит.).


[Закрыть], решения, которые мы принимаем под давлением обстоятельств; наши добродетели, правда, одних добродетелей мало – временами нас выручают наши грехи. Вы не согласны?

Он кивает Кристофу, веля наполнить бокалы. Говорят о Монетном дворе, где Воэн получил должность, о Кале, где заправляет Хонор Лайл, оттеснившая мужа-губернатора. Он думает о Гвидо Камилло в Париже, раздраженно вышагивающем между деревянными стенками своей машины, и знаниях, которые невидимо, сами по себе, растут в ее пустотах и полостях. Думает о святой девственнице – ныне признанной не святой и не девственницей, – ужинающей с его племянницами. О коллегах-дознавателях: Кранмер на коленях погружен в молитву, сэр Кошель хмурится над записями сегодняшнего допроса, Одли – чем же занят лорд-канцлер? Полирует цепь, решает он. Он хочет под шумок спросить у Воэна, жила ли в его доме некая Женнеке? Что с ней стало? Однако Ризли прерывает ход его мыслей:

– Когда мы увидим портрет моего хозяина? Вы давно над ним трудитесь, Ганс, пора и честь знать. Мы сгораем от нетерпения, хотим увидеть, каким вы его нарисовали.

– Он все еще пишет французских послов, – говорит Кратцер. – Де Дентвиль хочет забрать картину с собой, когда его отзовут…

За столом смешки: французский посол без конца упаковывает и распаковывает вещи, ибо Франциск всякий раз велит ему оставаться на месте.

– В любом случае, я надеюсь, он заберет его не сразу, – говорит Ганс, – я хотел выставить портрет, с прицелом на будущие заказы. Хочу, чтобы портрет увидел король, я думаю написать его, как по-вашему, это можно устроить?

– Я ему передам, – говорит он просто. – Найду подходящее время.

Он оглядывает стол, наблюдает, как Воэн лучится от гордости, словно Юпитер на расписном потолке.

Гости встают из-за стола, лакомятся засахаренным имбирем и фруктами, Кратцер делает несколько набросков. Астроном рисует солнце и планеты, вращающиеся на своих орбитах в соответствии со схемой отца Коперника. Показывает, как мир вертится на оси; никто из гостей не спорит. Ногами вы ощущаете рывки и тяжесть, горы со стоном отрываются от подножий, океаны с шумом накатывают на берег, головокружительные вершины Альп движутся, рябь пронизывает рвущееся на свободу сердце немецких лесов. Мир уже не тот, каким был в его с Воэном юности, не тот, что при кардинале.

Гости расходятся, когда появляется Алиса в плаще. Ее сопровождает Томас Ротерхем – один из его подопечных.

– Не волнуйтесь, сэр, с сестрой Элизабет сидит Джо, а мимо Джо муха не пролетит.

Вот как? Девчонка, вечно глотавшая слезы над кривыми стежками? Маленькая неряха, любившая побарахтаться под столом с мокрой собакой и подразнить на улице лоточника?

– У вас есть время со мной поговорить? – спрашивает Алиса.

Конечно, отвечает он, берет Алису за руку, сжимает ладонь; к его удивлению, Томас Ротерхем бледнеет и выскальзывает из комнаты.

В кабинете Алиса зевает.

– Простите, но приглядывать за ней – тяжкий труд, да и время так тянется.

Заправляет под чепец выбившуюся прядь.

– Она скоро сломается. Это перед вами она храбрится, а по ночам рыдает, понимает, что мошенница. Но даже когда плачет, хочет знать, какое впечатление производит, подглядывает из-под век.

– Я хочу скорее с этим покончить, – говорит он. – Вдобавок ко всем беспокойствам, которые она причинила, нам – а трое или четверо из нас ученые богословы и правоведы – надоело выступать в этом балагане, каждый день сражаясь с какой-то соплячкой.

– Почему вы не схватили ее раньше?

– Не хотел, чтобы она прикрыла свою лавочку. Было любопытно увидеть, кто прибежит на ее свист. Леди Эксетер, епископ Фишер, монахи, два десятка безрассудных священников, имена которых я знаю, и сотни, которых пока не знаю.

– И теперь король всех казнит?

– Надеюсь, очень немногих.

– Вы склоните его к милосердию?

– Скорее, к терпению.

– А что будет с нею? Сестрой Элизабет?

– Мы предъявим ей обвинение.

– Ее посадят в темницу?

– Нет, я попрошу короля отнестись к ней снисходительно, он всегда… обычно он с уважением относится к представителям духовенства. Впрочем, Алиса, – он видит, что племянница готова утонуть в слезах, – я вижу. С тебя довольно.

– Нет-нет, мы – солдаты вашей армии.

– Эта блаженная напугала тебя, толкуя о мерзких предложениях, которыми смущал ее дьявол?

– Нет, это Томас Ротерхем, это он предложил мне… он хочет на мне жениться.

– Ах, вот оно что! – Он доволен. – А почему Томас сам не пришел?

– Боится, что вы так посмотрите на него… как вы умеете смотреть, словно взвешиваете.

Как подпиленную монету?

– Алиса, он владеет изрядным куском Бедфордшира, и под моим приглядом разорение его поместьям не грозит. Если вы любите друг друга, разве стану я возражать? Ты умная девочка, Алиса. Твои родители, – он смягчает голос, – тобою бы гордились.

Вот и открылась причина Алисиных слез. Девушке приходится просить разрешения у дяди, потому что прошедший год ее осиротил. В день, когда умерла его сестра Бет, он был в отъезде с королем. Генрих, боясь заразы, не принимал гонцов из столицы, поэтому сестру успели схоронить прежде, чем он узнал, что она слегла. Когда новость наконец доползла до них, король утешал его, похлопывал по плечу, говорил о своей сестре, красавице с золотыми, как у сказочной принцессы, локонами, бродящей ныне в райских кущах, отведенных для особ королевской крови, ибо невозможно представить ее в местах унылых и безрадостных, в запертом склепе чистилища, где только пепел и серная вонь, где кипит смола и тучи набухают ледяным дождем.

– Алиса, вытри слезы, иди к Томасу Ротерхему, прекрати его страдания. Завтра в Ламбетский дворец вместо тебя отправится Джо, раз уж она так непреклонна, как ты утверждаешь.

В дверях Алиса оборачивается.

– Я ведь увижу ее? Элизу Бартон? Мне хотелось бы увидеться с ней, прежде чем…

Прежде чем ее казнят. Алиса не наивна. Что ж, к лучшему. Посмотрите, что делает с наивными жизнь; циничные и погрязшие в грехе используют их, а выжав, втаптывают в грязь.

Он слышит, как Алиса сбегает по ступенькам. Зовет, Томас, Томас… Это имя поднимет полдома, оторвет от молитвы, выдернет из постели, я здесь, вы меня звали? Он запахивает подбитый мехом плащ и выходит посмотреть на звезды. Вокруг дома светло; в саду, где идет строительство, горят факелы, котлованы выкопаны под фундамент, рядом высятся холмы вырытой земли. Огромный деревянный каркас нового крыла заслоняет небо; ближе – новые посадки, городской сад, где Грегори однажды сорвет с дерева плоды, и Алиса, и ее сыновья. У него уже есть плодовые деревья, но он хочет посадить вишни и сливы заморских сортов и поздние груши, чтобы, на тосканский манер, оттенять их хрусткую прохладную мякоть соленой треской. В следующем году он задумал разбить сад в охотничьих угодьях в Кэнонбери, отдушину от городской суеты, летний домик среди лугов. Дом в Степни тоже расширяется, за строительством присматривает Джон Уильямсон. Удивительное дело, наступившие времена семейного благоденствия излечили его от запущенного кашля. Мне нравится Джон Уильямсон, и как только я мог, с его женой… Из-за ворот доносятся вопли и плач, Лондон никогда не затихает; сколько людей лежит в могилах, но еще больше разгуливает по улицам, пьяные драчуны падают с Лондонского моста, воры, нашедшие прибежище в церкви, выходят на промысел, саутуоркские шлюхи выкликают цену, словно мясники, продающие убоину.

Он возвращается в дом, к письменному столу. В маленьком сундучке он хранит книгу жены, ее часослов. В книгу вложены молитвы на отдельных листках – их убрала туда Лиз. Скажи имя Господа тысячу раз – и лихорадка отступит. Но ведь она не отступит! Беспощадная хворь придет и убьет тебя. Рядом с именем первого мужа она написала его имя, но имя Томаса Уильямса не зачеркнула. Даты рождения детей – и вписанные его рукой даты смерти дочерей. Он находит пустое место, где сделает запись о свадьбах детей сестры: Ричарда и Франсис Мерфин, Алисы и его воспитанника.

Возможно, я уже привык без Лиз, думает он. Казалось, эта тяжесть никогда не перестанет давить на грудь, но бремя уже не мешает жить дальше. Я снова могу жениться, разве не об этом без конца твердят все вокруг? Я уже забыл Джоанну Уильямсон: она перестала быть для меня прежней Джоанной. Ее тело больше не имеет надо мной власти; плоть, оживавшая под ненасытными пальцами, стала обычной плотью увядающей горожанки, женщины без особых примет. Он ловит себя на мысли, что давно не вспоминает об Ансельме, теперь она всего лишь женщина со шпалеры, женщина из переплетенных нитей.

Он тянется за пером, говорит себе: я привык жить без Лиз. Привык ли? Он застывает с пером в руке; прижимает страницу и вычеркивает имя ее первого мужа. Я столько лет хотел это сделать.

Поздно. Он закрывает ставни; луна зияет ввалившимися глазницами пьяницы из подворотни. Кристоф, складывая его одежду, спрашивает:

– В вашем королевстве есть оборотни?

– Все волки передохли, когда извели леса. Этот вой издают лондонцы.

* * *

Воскресенье: в розоватом свете утра они покидают Остин-Фрайарз, его люди в новых серых ливреях забирают монашку вместе с охраной из дома, где она содержалась. Удобнее было бы иметь под рукой барку королевского секретаря, думает он, чем нанимать лодку всякий раз, как надо переправиться через реку. Он уже был у мессы; Кранмер настаивает, чтобы теперь они прослушали мессу все вместе. Он смотрит на блаженную – по ее лицу ручьем текут слезы. Алиса права: она устала врать.

К девяти блаженная успевает размотать клубок, который наматывала годами. Пророчица кается так горячо и страстно, что Рич не успевает записывать. Она обращается к ним как к людям бывалым, умудренным в житейских делах:

– Вы знаете, как это бывает. Ты случайно что-то обронишь, а люди спрашивают, о чем это ты, что ты имела в виду? Ты говоришь, что у тебя было видение, и они уже не хотят слышать ничего другого.

– Трудно разочаровывать людей? – спрашивает он. Да, трудно. Трудно остановиться. Отступишься – и тебя затопчут.

Она кается, что ее видения – выдумка, она никогда не беседовала с ангелами. Не воскрешала мертвых; все это обман. Не совершала чудес. Письмо от Марии Магдалины написал отец Бокинг, а буквы позолотил монах, сейчас вспомню, как его имя. Ангелы – ее собственная выдумка, ей казалось, она их видит, но теперь она знает, что то были лишь солнечные зайчики на стене. Их голоса – и не голоса вовсе, а пение ее сестер в часовне, плач женщины, которую избивали или грабили на дороге, а то и вовсе звон посуды на кухне; вопли и стоны проклятых душ – скрежет табурета и визги брошенной собаки.

– Теперь я знаю, что эти святые не настоящие. Не такие настоящие, как вы.

Что-то внутри ее сломалось, и он гадает, что именно.

– Меня отпустят обратно в Кент?

– Посмотрим.

Сидящий с ними Хью Латимер смотрит исподлобья: к чему обманывать, давать ложные обещания? Нет-нет, постойте, я сам разберусь.

– Перед тем как ты отправишься куда бы то ни было, – мягко говорит Кранмер, – тебе придется публично признать свой обман. Публично покаяться.

– Она толпы не боится, верно?

Все эти годы она забавляла народ на большой дороге, теперь ей снова предстоит кривляться перед толпой, но в ином представлении: каяться в Лондоне перед собором Святого Павла и, возможно, в провинции. Кромвель чувствует, что ей нравится новая роль мошенницы, как нравилась и предыдущая, святой.

Он говорит Ричу, Никколо учил, что безоружный провидец всегда терпит поражение. Я упомянул об этом, Рикардо, улыбается он, потому что вы любите следовать букве.

Кранмер подается вперед и спрашивает, ваши сторонники, Эдвард Бокинг и прочие, они были вашими любовниками?

Блаженная ошеломлена: вопрос исходит от самого доброго из ее судей. Она смотрит на Кранмера, словно кто-то из них двоих сморозил глупость.

Кромвель вполголоса замечает, возможно, любовники – не совсем верное слово.

Довольно. Для Одли, Латимера, Рича он говорит:

– Я займусь теми, кто шел за ней, и теми, кто ее направлял. Она сгубит многих, если мы дадим делу ход. Фишера определенно, Маргарет Пол возможно, Гертруду и ее мужа – вне всяких сомнений. Леди Марию, королевскую дочь, весьма вероятно. Томаса Мора нет, Екатерину нет, но изрядное число францисканцев.

Суд встает, если суд – подходящее слово. Джо поднимается с места. Она вышивала, вернее, наоборот, спарывала гранаты с Екатерининой вышивки – остатков пыльного королевства Гранады на английской земле. Джо складывает работу, опускает ножницы в карман, поддергивает рукава и вдевает иголку в ткань. Затем подходит к пророчице и кладет руку ей на плечо.

– Пора прощаться.

– Уильям Хокхерст, – говорит блаженная, – вспомнила. Монах, который золотил буквы.

Ричард Рич делает пометку.

– Пожалуй, хватит на сегодня, – советует Джо.

– Вы пойдете со мной, мистрис? Куда меня поведут?

– Никто с тобой не пойдет, – отвечает Джо. – Ты еще не поняла, сестра Элиза. Ты отправляешься в Тауэр, а я – домой, обедать.

* * *

Лето 1533 года запомнилось безоблачными днями, клубничным изобилием в лондонских садах, гудением пчел и теплыми вечерами – в самый раз для прогулок среди роз под крики молодых уличных бражников. Пшеница уродилась даже на севере, деревья сгибаются под тяжестью перезрелых плодов. Словно король повелел жаре не кончаться, двор пылает яркими красками, не замечая наступления осени. Монсеньор отец королевы сияет, как солнце, а вокруг него вращается мелкая, но не менее яркая полуденная планета, его сын Джордж Рочфорд. Однако никому не перетанцевать Брэндона, когда тот скачет по залу, волоча за собой четырнадцатилетнюю жену, наследницу, некогда обрученную с его сыном, которой многоопытный Чарльз нашел лучшее применение.