Текст книги "Вулфхолл"

Один из французов замечает:

– Умение достойно принимать проигрыш – искусство, которое воспитывает в себе всякий благородный человек.

– Я тоже надеюсь воспитать его в себе, – говорит Кромвель. – Когда увидите пример, которому я мог бы следовать, не будете ли так добры мне на него указать?

Ибо все они, как он видит, нацелены на выигрыш, на то, чтобы урвать себе толику английского золота. Азартные игры – не порок, если они тебе по средствам. Может, стоило бы выдать королю специальные игровые жетоны, подлежащие оплате лишь в особой палате Вестминстера, в присутствии определенного должностного лица, после утомительной волокиты и взяток служащим, с приложением особой печати. Это сэкономило бы много денег.

Однако королевский шар уверенно катится к цели. Генрих выигрывает. Со стороны французов слышны вежливые хлопки.

* * *

Оставшись наедине с королем, он говорит:

– Вот, думаю, вам понравится.

Генрих удивлен. Толстым указательным пальцем, розовым английским ногтем трогает рубин на ладони.

– Хороший камень, – говорит король. – Можете мне поверить. – Пауза. – Кто здесь лучший ювелир? Попросите его зайти ко мне. Камень темный, не узнать невозможно. Я надену это кольцо на встречу с Франциском. Пусть видит, как мне служат. – Короля разбирает веселье. – Впрочем, я выплачу вам его стоимость. – Кивает: можете идти. – Разумеется, вы сговоритесь с ювелиром, чтобы завысить цену, а разницу поделите между собой… но я буду щедр.

Сделай лицо.

Король хохочет.

– Как бы я доверил мои дела человеку, неспособному позаботиться о своих? Когда-нибудь Франциск предложит вам пенсион. Соглашайтесь. Кстати, о чем он вас спрашивал?

– Спросил, валлиец ли я. Ему этот вопрос представлялся важным, но я, увы, обманул его ожидания.

– Вы никогда не обманываете ожиданий, – говорит Генрих. – Если когда-нибудь обманете, я тут же скажу.

Два часа. Два короля. Ну как тебе, Уолтер? Он стоит на соленом ветру, разговаривая с мертвым отцом.

* * *

Оба короля в Кале. После пира Анна танцует с Франциском. Щеки порозовели, глаза под золоченой маской сверкают огнем. Когда она приподнимает маску и смотрит на французского короля, на лице у нее странная полуулыбка, не вполне человеческая, как будто под маской – другая маска. У Франциска отпадает челюсть и текут слюнки. Анна за руку ведет короля к дивану в оконной нише. Они разговаривают по-французски час, шепотом, ее изящная темная головка склоняется к его голове; иногда смеются, глядя друг другу в глаза. Без сомнения, тема беседы – условия нового соглашения; Франциск, кажется, вообразил, что текст договора – у Анны за корсажем. В какой-то момент он берет ее за руку. Она легонько упирается, и на миг впечатление такое, будто он хочет положить ее пальцы на свой омерзительный гульфик. Всем известно, что Франциск недавно лечился ртутью, однако никто не знает, помогло ли лечение.

Генрих танцует с женами местной знати. Чарльз Брэндон, позабыв про больную супругу, заставляет партнерш вскрикивать, подбрасывая их в воздух так, что взлетают юбки. Однако взгляд Генриха то и дело устремляется через зал к Анне, к Франциску. Хребет парализован страхом. На лице – агонизирующая улыбка.

Наконец Кромвель решает: я должен это прекратить. И тут же удивляется самому себе: неужто я, как и пристало верноподданному, люблю своего короля?

Он вытаскивает Норфолка из темного угла, куда тот спрятался, чтобы не заставили танцевать с супругой губернатора.

– Милорд, заберите оттуда вашу племянницу. На сегодня дипломатии довольно. Король ревнует.

– Что? Какого дьявола ему теперь не так?

Однако герцог с первого взгляда понимает, чтó творится, и, чертыхнувшись, идет через зал – наперерез танцующим, не в обход. Хватает Анну за руку, перегибает ее запястье, словно хочет сломать.

– С вашего позволения, сир. Мадам, идемте танцевать.

Рывком ставит ее на ноги. И они танцуют, если это можно назвать танцем: ничего подобного здесь сегодня не видели. У герцога громовой топот сатанинских копыт, у нее – полуобморочные подскоки, одна рука висит, словно подбитое крыло.

Король наблюдает за ними со спокойным, праведным удовлетворением. Анну следовало наказать, и кому это сделать, если не родственнику? Французские придворные ухмыляются, сбившись в кучку. Франциск смотрит, сощурив глаза.

* * *

В тот вечер король удаляется рано, прогоняет даже камергеров, только Гарри Норрис снует туда-сюда в сопровождении слуги: относит королю вино, фрукты, большое одеяло, грелку: похолодало. Дамы тоже стали резкими и раздражительными. Анна на кого-то кричит. Хлопают двери. Кромвель разговаривает с Томасом Уайеттом, когда на них налетает мистрис Шелтон.

– Госпожа требует Библию!

– Мастер Кромвель может прочесть весь Новый Завет наизусть, – любезно подсказывает Уайетт.

Мэри смотрит затравленно.

– Кажется, ей для присяги.

– Тогда я не гожусь.

Уайетт ловит фрейлину за руку.

– Кого вы сегодня ночью согреваете, юная Шелтон?

Она вырывается и бежит прочь, требуя Библию.

– Я вам скажу кого, – говорит Уайетт. – Генри Норриса.

Он смотрит вслед фрейлине.

– Она бросает жребий?

– Я был в числе счастливцев.

– Король?

– Возможно.

– В последнее время?

– Анна вырвала бы обоим сердце и зажарила на вертеле.

Кромвель не хочет уходить далеко на случай, если Генрих его потребует, и в конце концов садится играть в шахматы с Эдвардом Сеймуром.

– Ваша сестра Джейн… – начинает он.

– Странная она, да?

– Сколько ей сейчас?

– Не знаю… лет двадцать, наверное. Она ходила по Вулфхоллу, говоря: «Это рукава Томаса Кромвеля», и никто не понимал, о чем речь. – Эдвард смеется. – Очень довольная собой.

– Отец ее уже просватал?

– Были какие-то разговоры. А что?

– Просто мешаю вам обдумывать ход.

Распахивается дверь и влетает Том Сеймур.

– Привет, дедуля! – кричит он, сбивает с брата берет и ерошит ему волосы. – Вставай! Нас ждут женщины!

– Мой друг, – кивок в сторону Кромвеля, – не советует. – Эдвард отряхивает берет. – Говорит, они такие же, как англичанки, только грязнее.

– Глас бывалого человека? – спрашивает Том.

Эдвард старательно надевает берет.

– Сколько лет нашей сестре Джейн?

– Двадцать один – двадцать два. А что?

Эдвард смотрит на доску, тянется к ферзю. Понимает, что в западне. Уважительно вскидывает взгляд.

– Как вам это удалось?

* * *

Позже он сидит перед чистым листом бумаги, собирается написать Кранмеру и отправить письмо неведомо куда: искать «нашего будущего архиепископа» по всей Европе. Берет перо, но не пишет. В голове крутится разговор с Генрихом про рубин. Его господин уверен, что он готов пуститься на мелкое жульничество, как в ту пору, когда продавал кардиналам поддельных купидонов. Однако в таких случаях оправдываться – только усиливать подозрения. Если Генрих не вполне ему доверяет, что тут удивительного? Государь одинок: в зале совета, в опочивальне и, наконец, пред дверьми ада – нагой, как сказал Гарри Перси, в день последнего суда.

Поездка загнала все дворцовые интриги и дрязги в тесное пространство, ограниченное городскими стенами Кале. Придворные, как карты в колоде, плотно прижаты друг к другу, но их бумажные глаза ничего не видят. Интересно, думает он, где-то сейчас Томас Уайетт, в какие неприятности влез? Заснуть явно не удастся; не потому, что сон прогнала тревога об Уайетте. Он подходит к окну. Луна, словно отверженная, влачит за собой черные лохмотья облаков.

В саду горят установленные на подставках факелы, но он идет прочь от света. Плеск волн о берег мерен и настойчив, как биение собственного сердца. Он чувствует, что в темноте кто-то есть; в следующий миг слышится шелест юбок, слабое грудное «ах», и на локоть ему ложится женская рука.

– Вы, – говорит Мария.

– Я.

– Знаете? Они отодвинули щеколды. – Она издает короткий, недобрый смешок. – Сейчас Анна в его объятиях, нагая, как при рождении. Назад пути нет.

– Мне казалось, сегодня у них была ссора.

– Да. Они любят ссориться. Она сказала, что Норфолк сломал ей руку, Генрих назвал ее Магдалиной и еще кем-то, не помню. Вроде бы все это были римлянки. Не Лукреция.

– Да уж. По крайней мере надеюсь, что так. Зачем ей нужна была Библия?

– Чтобы он принес брачный обет. При свидетелях. При мне. При Норрисе. Теперь они женаты перед Богом. И еще он поклялся, что сразу по возвращении в Англию обвенчается с ней по всем правилам, а весной будет коронация.

Он вспоминает монахиню в Кентербери: если вы вступите в какую-либо форму брака с этой недостойной женщиной, то не процарствуете и семи месяцев.

– Ну вот, – говорит Мария, – теперь главное, чтобы у него получилось.

– Мария. – Он берет ее за руку. – Не пугайте меня.

– Генрих робок. Он думает, будто от него ждут королевских подвигов. Впрочем, если он оробеет, Анна знает, что делать. – Она добавляет торопливо: – В смысле, я дала ей все нужные наставления. – Кладет руку ему на плечо. – Так как насчет нас с вами? Мы много потрудились, чтобы их свести, и, думаю, заслужили отдых.

Молчание.

– Вы ведь больше не боитесь моего дяди Норфолка?

– Мария, я смертельно боюсь вашего дяди Норфолка.

И все же не из-за этого, а из-за чего-то другого он медлит в неуверенности. Мария касается губами его губ. Спрашивает:

– О чем вы думаете?

– Думаю, что не будь я преданнейшим слугой короля, еще можно было бы успеть на следующий корабль.

– И куда бы мы отправились?

Он не упомнит, чтобы кого-нибудь приглашал с собой.

– На восток. Хотя, признаюсь, начинать сначала там нелегко.

На восток от Болейнов. На восток от всех. Ему вспоминается Средиземное море, не эти северные воды, и в особенности одна ночь, теплая ночь в Ларнаке: огни беспокойной набережной за окном, шлепанье невольничьих ног по кафелю, запах благовоний и кориандра. Он обнимает Марию и натыкается на что-то мягкое, неожиданное: лисий мех.

– Очень предусмотрительно.

– О, мы привезли все, что у нас есть. На случай, если придется задержаться тут до зимы.

Отблеск света на коже. Шея у Марии очень белая, очень нежная. Герцог в доме; здесь, сейчас, возможно все. Он раздвигает пальцами мех и находит плечи: теплые, надушенные и чуть влажные. Чувствует, как бьется жилка на ее шее.

Шаги. Он оборачивается, в руке кинжал. Мария повисает на его локте. Острие кинжала упирается в мужской дублет под грудиной.

– Ладно-ладно, – произносит по-английски раздраженный голос. – Уберите оружие.

– О Боже! – восклицает Мария. – Вы чуть не убили Уильяма Стаффорда.

Он заставляет незнакомца выйти на свет и, только увидев лицо, убирает кинжал. Ему неизвестно, кто такой Уильям Стаффорд. Чей-то конюший?

– Уильям, я думала, вы не придете.

– Как я вижу, в таком случае вы бы в одиночестве не остались.

– Вы не представляете, каково это – быть женщиной. Ты думаешь, будто о чем-то с мужчиной условилась, а выясняется – ничего подобного. Думаешь, он придет, а он не приходит.

Это – вопль сердца.

– Доброй ночи, – говорит он. Мария поворачивается, как будто хочет сказать: «не уходите». – Пора мне помолиться и в постель.

С моря налетел сильный ветер: скрипят мачты в порту, в городе дребезжат окна. Завтра, наверное, будет дождь. Он зажигает свечу и берется за письмо, однако не может сосредоточиться. Ветер рвет с деревьев листву. Образы движутся за стеклом, чайки проносятся как призраки: белый чепец Элизабет, когда та провожала его до дверей в последнее утро. Только не было этого: она спала во влажной постели, под одеялом желтого турецкого атласа. Жребий, который привел его сюда, привел и к тому утру пять лет назад, когда он выходил из дома женатым человеком с бумагами Вулси под мышкой. Был ли он тогда счастлив? Трудно сказать.

В ту ночь на Кипре, теперь уже давнюю, он готов был уйти из банка или хотя бы попросить, чтобы его отправили с рекомендательными письмами на Восток. Ему хотелось увидеть Святую землю, ее растения и людей, поцеловать камни, по которым ступали апостолы, торговаться в неведомых закоулках странных городов и черных шатрах, где закутанные женщины порскают по углам, как тараканы. В ту ночь решалась его судьба. Глядя в окно на огни набережной, он слышал в комнате позади грудной смех и тихое «аль-хамду лиллах»[63]63
  «Хвала Аллаху» (арабск.).


[Закрыть], с которым женщина встряхнула в руке кубики из слоновой кости, затем стук. Когда наступила тишина, он спросил: «Ну и что там?»

Больше – Восток. Меньше – Запад. Азартные игры – не порок, если они тебе по средствам.

– Три и три.

Это много или мало? Не сразу сообразишь. Судьба не подтолкнула его решительно, а так, легонько тронула за плечо.

– Я еду домой.

– Только не сегодня. Уже прилив.

На следующее утро он чувствует богов за спиной, как ветер. Он повернул к Европе. Домом тогда было узкое здание на тихом канале, за тяжелыми деревянными ставнями. Ансельма на коленях, золотисто-нагая под длинным ночным платьем зеленого дамаста, отливающего при свечах чернотой, на коленях перед маленьким серебряным алтарем у себя в комнате, про который она говорила: «Это самое ценное, что у меня есть». Подожди минутку, сказала Ансельма. Она молилась на родном языке, то вкрадчиво-умильно, то почти с угрозой, и, видимо, выпросила у серебряных святых чуточку снисхождения, а может, углядела за их блистательной праведностью некую лазейку-щелочку, потому что встала и со словами: «Теперь можно», – потянула шелковую шнуровку, чтобы он мог коснуться ее грудей.

III. Ранняя обедня
Ноябрь 1532

Рейф стоит над ним, говорит, уже семь. Король ушел к мессе.

Он провел ночь с призраками.

– Мы не хотели вас будить. Вы никогда не спите допоздна.

Ветер вздыхает в трубах. Пригоршня дождя ударяет в окно, как щебень, за ней другая.

– Возможно, погода задержит нас в Кале.

Пять лет назад, уезжая во Францию, Вулси попросил его следить за положением дел при дворе и отписать, как только Генрих и Анна разделят ложе. Он спросил тогда: а как я узнаю, что это произошло? Кардинал ответил: «Думаю, это будет видно по его лицу».

К тому времени, как он дошел до церкви, ветер утих и дождь перестал, однако улицы превратились в грязь; местные жители, вышедшие поглазеть на знать, все сплошь на ходулях и с плащами, накинутыми на голову, как новое племя безголовых исполинов. Он протискивается через толпу зевак, затем шепчет плотно стоящим джентльменам: s’il vous plait, c’est urgent,[64]64
  Пожалуйста, это срочно (фр.).


[Закрыть] дайте дорогу великому грешнику. Они смеются и расступаются.

Анна входит под руку с губернатором. Тот напряжен – видимо, разыгралась подагра, но предупредителен, шепчет любезности, на которые не получает ответа. Лицо Анны – нарочито непроницаемо. Король ведет супругу Уингфилда, болтает с ней весело, на Анну не смотрит вовсе. Король выглядит большим, добродушным. Шарит взглядом в толпе, отыскивает его, Кромвеля. Улыбается.

Выходя из церкви, Генрих надевает шляпу. Шляпа большая, новая. И на этой шляпе – перо.

Часть пятая

I. Anna Regina[65]65
  Королева Анна (лат).


[Закрыть]
1533

Двое малышей сидят на скамье в Остин-Фрайарз, выставив вперед пятки. Оба еще в детских платьицах, не поймешь, кто мальчик, а кто девочка. Пухлые мордашки под чепчиками сияют. Их вид, сытый и довольный, – очевидная заслуга молодой матери, Хелен Барр, которая тем временем рассказывает свою историю: дочь разорившегося мелкого торговца из Эссекса, жена Мэтью Барра, который ее бил, а потом и вовсе бросил – указывает на младшего – «вот с ним в пузе».

Соседи привычно идут к нему со своими бедами: у кого-то дверь покосилась, кому-то чужие гуси мешают гоготом, кому-то не дают спать склочные муж и жена в доме напротив, которые ночь напролет бранятся и швыряют посуду. Эти мелочные заботы съедают его время, но уж лучше Хелен Барр, чем соседские гуси. Мысленно он наряжает ее в узорчатый бархат, который видел вчера – шесть шиллингов за ярд – вместо видавшего виды шерстяного платья. Руки женщины загрубели от тяжелой работы – он добавляет перчатки.

– Может статься, его уже и в живых-то нету. Муж был пьяницей и задирой, каких мало. Его приятель говорит, убили твоего муженька, ищи на дне реки. А другие видели его с дорожной сумой на причале в Тилбери. Вот и разбери, кто я теперь: жена или вдова?

– Я попробую разузнать. Хотя для тебя лучше, если он сгинул. На что живешь?

– Как муж пропал, шила паруса, потом перебралась в Лондон искать его, нанималась на поденную работу. Раз в год в монастыре у собора Святого Павла стираю простыни. Сестры хвалили меня, сказали, что дадут тюфяк на чердаке, только они с детьми не пускают.

Вот оно, церковное милосердие, ему не впервой такое слышать.

– Незачем тебе гнуть спину на этих ханжей. Будешь жить тут. Работа найдется. В доме хватает народу, сама видишь, я строюсь.

Она порядочная женщина, думает он, раз не обратилась к самому очевидному способу заработать, хотя, выйди она на улицу, отбою не будет.

– Мне сказали, ты хочешь научиться грамоте, чтобы читать Писание.

– Я сошлась тут с женщинами, они отвели меня в подвал в Бродгейте, который называют ночной школой. Я и раньше знала про Ноя, волхвов и Авраама, а вот про апостола Павла услыхала впервые. На ферме у нас жили домовые, они сквашивали молоко и вызывали грозу, но мне сказали, они нехристи. И все равно зря мы там не остались. Отцу не давалась городская работа.

Хелен не сводит с детей тревожных глаз. Малыши сползли со скамейки и приковыляли к стене, где на их глазах рождается рисунок; каждый шажок заставляет Хелен обмирать от страха. Юный немец, которого Ганс приставил к несложным работам, поворачивает рисунок – по-английски он не говорит – показать, чем занимается. Видишь, роза. Три льва, смотри, прыгают. Две черные птицы.

– Красный! – вопит малыш постарше.

– Она знает цвета, – поясняет зардевшаяся от гордости Хелен. – А еще считает до трех.

На месте, где раньше был герб Вулси, красуется его собственный, недавно пожалованный: три вздыбленных золотых льва на лазурном поле, на поясе червленая роза с зелеными шипами между двумя корнуольскими галками.

– Смотри, Хелен, – говорит он, – эти черные птицы – эмблема Вулси. – Он смеется. – А ведь многие надеялись никогда больше их не увидеть!

– Среди наших не все вас понимают.

– Ты про тех, из ночной школы?

– Они говорят, как может кто-то держаться евангельской веры и любить такого человека?

– Мне никогда не была по душе его заносчивость, ежедневные процессии, роскошь. Однако от основания Англии никто не служил ей с бóльшим рвением. А когда его милость приближал тебя, – добавляет он грустно, – он становился так прост, так любезен… Хелен, переберешься сегодня?

Кромвель думает о монахинях, которые стирают простыни раз в год. Воображает потрясенное лицо кардинала. Прачки следовали за его милостью, как шлюхи за армейским обозом, разгоряченные от ежечасных трудов. В Йоркском дворце стояла ванна высотой в человеческий рост, а комнату на голландский манер согревала печь. Сколько раз ему приходилось говорить о делах с распаренной кардинальской головой, торчащей из горячей воды. Ванну забрал Генрих и теперь плещется в ней с избранными друзьями, которые покорно терпят, если господину захочется от души макнуть их в воду.

Художник протягивает кисть старшей девочке. Хелен сияет.

– Осторожно, детка, – говорит она.

На стене возникает синее пятно. Такая маленькая, а такая умелая, хвалит художник. Gefällt es Ihnen, Herr Cromwell, sind Sie stolz darauf?

Художник спрашивает, – переводит он для Хелен, – нравится ли мне, горжусь ли я собой. Важно, что вами гордятся друзья, говорит Хелен.

Я вечно перевожу: если не языки, то людей. Анну Генриху. Генриха Анне. Сейчас король так нуждается в сочувствии, а она колючая, словно репейник. Временами глаза короля останавливаются на других женщинах – и тогда Анна срывается с места и несется в свои покои. Он, Кромвель, мечется между ними, словно площадной поэт, неся заверения всепоглощающей страсти обеим сторонам.

Еще нет трех, а в комнате уже стемнело. Он подхватывает младшего из детей, который тут же обмякает у него на плече, проваливается в сон, словно на ходу врезался в стену.

– Хелен, – говорит он, – мой дом полон бойких молодых людей, и все они будут учить тебя грамоте, задаривать подарками и скрашивать твою жизнь. Учись, не отказывайся от подарков, будь счастлива среди нас, но если кто-нибудь позволит себе лишнее, говори мне или Рейфу Сэдлеру. Мальчишке с рыжей бородкой. Впрочем, он давно уже не мальчишка.

Скоро двадцать лет, как он забрал Рейфа из отцовского дома; стоял такой же хмурый день, дождь хлестал как из ведра, а сонный мальчуган притулился к плечу, когда он вносил его в дом на Фенчерч-стрит.

* * *

Из-за штормов они застряли в Кале на десять дней. В Булони потерпели крушение корабли, Антверпен затопило, под водой оказалась значительная часть побережья. Кромвель хочет написать друзьям, узнать, живы ли, не разорены ли, но дороги размыты, да и сам Кале стал островком, на котором правит счастливый монарх. Он испрашивает аудиенцию – дела не ждут, – но получает ответ: «Сегодня утром король не сможет вас принять. Он с леди Анной сочиняет музыку для арфы».

Они с Рейфом переглядываются и уходят.

– Остается надеяться, что из-под их пера выйдет достойная пьеска.

Томас Уайетт и Генри Норрис надираются в грязной таверне. Клянутся друг другу в вечной дружбе, а на заднем дворе их челядь лупит друг дружку и валяет в грязи.

Марии Болейн нигде не видно. Вероятно, они со Стаффордом тоже нашли тихое местечко и сочиняют музыку.

В полдень, при свечах, лорд Бернерс показывает ему свою библиотеку: живо ковыляет от стола к столу, бережно листает древние фолианты, которые переводит. Вот роман о короле Артуре.

– Поначалу я едва не бросил. История слишком неправдоподобна, но мало-помалу мне открылась ее мораль.

О том, что за мораль ему отрылась, лорд Бернерс умалчивает.

– А вот Фруассар[66]66
  Жан Фруассар (1338 – ок. 1400) – французский историк, «Хроники» которого содержали ценные свидетельства по политической истории Англии и Франции в XIV в. – (Прим. О. Дмитриевой)


[Закрыть] по-английски. Его величество сам велел мне заняться переводом. Пришлось согласиться, король пожаловал мне пятьсот фунтов. Не желаете посмотреть мои переводы с итальянского? Я делал их для себя, не для печати.

Они проводят вечер за манускриптами и продолжают обсуждать их за ужином. Генрих даровал лорду Бернерсу пожизненный пост канцлера казначейства, но поскольку тот не в Лондоне, должность не приносит его светлости ни денег, ни влияния.

– Мне известно, что вы человек дела. Не согласитесь посмотреть мои счета? Вряд ли вы найдете их в идеальном состоянии.

Лорд Бернерс оставляет его наедине с писульками, которые называет своими счетами. Часы идут, ветер шуршит в кровле, колышется пламя свечи, дождь молотит в стекло. Он слышит шарканье хозяйской больной ноги, в дверях возникает встревоженное лицо.

– Ну как?

Ему удалось обнаружить лишь долги. Вот что бывает, когда посвящаешь жизнь ученым изысканиям и служишь королю за морем, вместо того чтобы набивать мошну, работая зубами и локтями при дворе.

– Жаль, что вы не обратились ко мне раньше. Всегда можно что-то исправить.

– Откуда мне было знать, что вам можно довериться, мастер Кромвель? Мы обменялись письмами, только и всего. Дела Вулси, королевские дела. Я совсем вас не знал. И до сего времени не думал, что сподоблюсь.

В день отплытия появляется мальчишка из таверны алхимиков.

– Наконец-то! Что принес?

Мальчишка демонстрирует пустые ладони и тараторит на своеобразном английском:

– On dit[67]67
  Говорят (фр.).


[Закрыть] маги вернулись в Париж.

– Я разочарован.

– Вас не так-то просто найти, господин. Я пошел туда, где остановились le roi Henri со своей Grande Putaine[68]68
  Король Генрих, вельможная шлюха (фр.).


[Закрыть], спрашиваю je cherche milord Cremuel[69]69
  Я ищу милорда Кремюэля (фр.).


[Закрыть], а они давай смеяться, еще и поколотили.

– Потому что никакой я не милорд.

– Уж тогда и не знаю, какие милорды в вашей стране!

Он предлагает мальчишке монетку за услуги, тот мотает головой.

– Я хочу поступить к вам на службу, мсье. Надоело сидеть на месте.

– Как тебя звать?

– Кристоф.

– А фамилия у тебя есть?

– Ca ne fait rien.[70]70
  Не важно (фр.).


[Закрыть]

– Родители?

Пожимает плечами.

– Сколько лет?

– Сколько дадите.

– Читать ты умеешь. А драться?

– А что, придется много драться chez vous?[71]71
  У вас (фр.).


[Закрыть]

Мальчишка широк в плечах, такого подкормить – и через пару лет его с ног не собьешь. На вид не больше пятнадцати.

– Были неприятности с законом?

– Во Франции, – роняет Кристоф небрежно, как другой сказал бы «в Китае».

– Ты вор?

Мальчишка втыкает в воздух воображаемый ножик.

– Что, до смерти?

– Ну, на живого тот малый не тянул.

Кромвель усмехается.

– Ты уверен, что хочешь зваться Кристофом? Сейчас ты еще можешь сменить имя, потом будет поздно.

– Вы поняли меня, мсье.

Иисусе, еще бы. Ты мог быть моим сыном. Он пристально вглядывается в мальчишку: нет, он не из тех юных разбойников, о которых говорил кардинал, оставленных им по берегам Темзы, и, весьма вероятно, у иных рек, иных широт. Глаза Кристофа сияют незамутненной голубизной.

– Тебя не пугает путешествие по морю? – спрашивает Кромвель. – В моем доме многие говорят по-французски. Скоро ты станешь одним из нас.

Теперь, в Остин-Фрайарз, Кристоф донимает его расспро-сами.

– Эти маги, что у них было? Карта зарытых сокровищ? Наставление по сборке, – мальчишка машет руками, – летающей машины? Машины, которая производитвзрывы, или боевого дракона, изрыгающего пламя?

– Ты слыхал о Цицероне? – спрашивает Кромвель.

– Нет, но хотел бы. Раньше я и про епископа Гардинера не слыхал. On dit вы отняли его клубничные грядки и отдали их королевской любовнице, и теперь он… – Кристоф замолкает, снова машет руками, изображая боевого дракона, – не даст вам покоя в этой жизни.

– И в следующей. Я его знаю.

Гардинер еще легко отделался. Он хочет сказать, она больше не любовница, но тайна – хотя совсем скоро о ней узнают все – принадлежит не ему.

* * *

Двадцать пятое января 1533 года, рассвет, часовня в Уайтхолле, служит его друг Роуланд Ли, Анна и Генрих венчаются, скрепляя обещание, данное в Кале. Никаких пышных церемоний, горстка свидетелей, молодые почти бессловесны, даже обязательное «да» приходится вытягивать из них чуть ли не силой. Генри Норрис бледен и печален: ну не жестокость ли заставлять его дважды смотреть, как Анну отдают другому?

Камергер Уильям Брертон выступает свидетелем.

– Так вы здесь или где-нибудь еще? – спрашивает Кромвель. – Вы утверждали, что умеете находиться в двух местах сразу, точно святой угодник.

Брертон злобно щурится.

– Вы писали в Честер.

– По делам короля, и что с того?

Они переговариваются вполголоса – в эту минуту Роуланд соединяет руки жениха и невесты.

– Предупреждаю еще раз, держитесь подальше от моих семейных дел. Иначе наживете неприятности, о которых и не помышляете, мастер Кромвель.

Анну сопровождает единственная дама – ее сестра. Когда они удаляются – король тянет жену за собой, новобрачных ждет арфа, – Мария оборачивается, широко улыбается ему и разводит на дюйм большой и указательный пальцы.

Она всегда говорила: я узнаю первой. Именно я буду расставлять ей корсаж.

Он вежливо отзывает Брертона и говорит: вы пожалеете о том, что мне угрожали.

Затем возвращается к себе в Вестминстер. Интересно, король уже знает? Вряд ли.

Садится за бумаги. Приносят свечи. Он видит тень своей руки, тень движется по бумаге; ладонь, свободная, не затянутая в бархат перчатки. Ему хочется, чтобы между ним и шероховатостью бумаги, черной вязью букв не было ничего; он снимает перстень Вулси и рубин Франциска – на Новый год Генрих вернул ему камень в оправе, сделанной ювелиром из Кале, заявив в приступе королевской откровенности: пусть это будет наш тайный знак, Кромвель, запечатайте им письмо, и я буду знать, что оно от вас, даже если потеряете свою печать.

Наперсник Генриха Николас Кэрью, стоящий рядом, замечает, надо же, а кольцо его величества вам впору. Впору, соглашается Кромвель.

Он медлит. Перо подрагивает.

Пишет: «Королевство Англия есть империя». Королевство Англия есть империя, каковою и почитается в мире, управляемая верховным главой и королем…[72]72
  Здесь Кромвель обдумывает текст, который ляжет в основу парламентского «Акта об апелляциях» в Рим (1533), где впервые недвусмысленно провозглашался «имперский» статус Англии, король которой не имел над собой иных владык, кроме Всевышнего. – (Прим. О. Дмитриевой)


[Закрыть]

В одиннадцать, когда наконец-то светает, он обедает у Кранмера на Кэннон-роу, где тот живет в ожидании официального вступления в должность и переезда в Ламбетский дворец, упражняясь пока в новой подписи: Томас, архиепископ Кентерберийский. Скоро архиепископ будет обедать, как полагается ему по статусу, но сегодня, словно нищий богослов, отодвигает бумаги, чтобы слуга постелил скатерть и поставил тарелки с соленой рыбой. Кранмер благословляет трапезу.

– Не поможет, – говорит Кромвель. – Кто вам готовит? Придется прислать своего человека.

– Итак, свадьба состоялась?

Очень в духе Кранмера шесть часов терпеливо ждать, не поднимая голову от книги.

– Роуланд справился. Ни Анну с Норрисом не обвенчал, ни короля с ее сестрицей.

Он встряхивает салфетку.

– Я кое-что знаю, но вам придется меня улестить.

Кромвель надеется, что, пытаясь вытянуть у него секрет, Кранмер выдаст тайну, о которой намекнул на полях письма. Но, очевидно, речь шла о мелких недоразумениях, давным-давно забытых. И поскольку архиепископ Кентерберийский продолжает неловко ковыряться в чешуе и костях, он говорит:

– Анна уже носит дитя.

Кранмер поднимает глаза.

– Если вы будете сообщать об этой новости таким тоном, люди решат, что без вашей помощи не обошлось.

– Вы не удивлены? Не рады?

– Интересно, что это за рыба? – спрашивает Кранмер с легким недоумением. – Разумеется, рад. Но я и так знаю, этот брак чист – почему бы Господу не благословить его потомством? И наследником.

– Наследником прежде всего. Прочтите. – Он протягивает Кранмеру бумаги, над которыми трудился. Тот умывает рыбные пальцы и подается вперед, к пламени свечи.

– Значит, после Пасхи обращения к папе, – замечает он, не переставая читать, – будут считаться нарушением закона и королевской прерогативы. Отныне о тяжбе Екатерины следует забыть. И я, архиепископ Кентерберийский, могу рассмотреть королевское дело в английском суде. Что ж, долго собирались.

– Это вы долго собирались, – смеется Кромвель.

Кранмер узнал о чести, оказанной ему королем, в Мантуе и двинулся в обратное путешествие кружным путем: Стивен Воэн встретил его в Лионе, спешно переправил через сугробы Пикардии и посадил на корабль.

– Почему вы медлили? Каждый мальчишка мечтает стать архиепископом, разве нет? Впрочем, кроме меня. Я мечтал о медведе.

Кранмер пристально смотрит на него:

– Это легко устроить.

Грегори как-то спросил, как понять, шутит ли доктор Кранмер? И не поймешь, ответил тогда Кромвель, его шутки редки, как яблоневый цвет в январе. А теперь и ему самому несколько недель трястись от страха: неровен час, наткнешься на медведя под собственной дверью.

Он собирается уходить, Кранмер поднимает глаза:

– Разумеется, официально я ничего не знаю.

– О ребенке?

– О свадьбе. Если предстоит рассматривать дело о предыдущем браке короля, негоже мне знать, что нынешний уже заключен.

– Конечно, – говорит Кромвель. – Зачем Роуланд вскочил ни свет ни заря, касается лишь самого Роуланда.