Текст книги "Эксцессия"

– Раз уж сообщение интерактивное, – перебил его Генар-Хофен, – не мог бы ты наконец перейти к делу?

На противоположном конце ловчей ямы гончие медленно преследовали друг друга.

– Дело в том, что радушным хозяевам придется на некоторое время лишиться твоего общества.

– Что? Это еще почему? – насторожился Генар-Хофен.

– Принято решение – спешу добавить, что я не имею к этому никакого касательства, – о том, что твои услуги нужны в другом месте.

– Где? И надолго ли?

– Не могу сказать, где именно и надолго ли.

– Ну хоть предположи.

– У меня нет ни права, ни желания делать предположения.

– Модуль, прерви сообщение.

– А надо ли? – спросил Скопелль-Афранки.

– Погоди! – сказал голос всесистемника. – Допустим, я сообщу, что тебе придется отлучиться примерно на восемьдесят дней. Тебя это устроит?

– Нет, ни в коем случае. Мне и здесь хорошо. Хватит с меня этой мути от Особых Обстоятельств – мол, проверни для нас одно дельце и все такое. Я сыт этим по горло.

(Это было не совсем так: Генар-Хофен выполнил только одно поручение Особых Обстоятельств, но слышал о множестве случаев, когда люди вляпывались в неприятности, согласившись поработать на эту организацию – отдел Контакта, отвечавший за шпионаж и прочие темные дела.)

– Я не…

– К тому же у меня есть работа, – напомнил Генар-Хофен. – Через месяц на очередной встрече с Великим Советом мне предстоит потребовать, чтобы они повежливее вели себя с соседями, иначе получат по ластам. Ну, колись! Если не расскажешь, в чем состоит твое интригующее предложение, я на него не соглашусь.

– Я не говорил, что выступаю от имени Особых Обстоятельств.

– А что, это не так?

– Не совсем, но…

– Вот и не вешай мне лапшу на уши. По какой еще причине одаренного и успешного посла хотят выдернуть из…

– Генар-Хофен, мы теряем время.

– Ах мы?! – подумал Генар-Хофен, наблюдая, как гончие медленно прыгают друг на друга. – Ладно, продолжай.

– Предлагаемое тебе задание будет очень деликатным, и поэтому я считаю тебя абсолютно непригодным для такой работы. Без настоятельной необходимости весьма неблагоразумно делиться всеми подробностями со мной, твоим модулем и твоим скафандром.

– Ага, вот ты себя и выдал. Поэтому вы пойдете лесом. Типичная болтовня ОО – мол, все узнаешь, когда мы решим, что тебе это нужно. Плевал я на вашу деликатную работенку. Даже думать о ней не буду, пока не узнаю, о чем речь.

Драгончие взвились в прыжке. «Ну вот, – подумал Генар-Хофен, – вполне возможно, что все решит первая схватка: победит тот, кто первым перегрызет горло противнику».

– От тебя требуется, – сказал голос сообщения тем тоном, которым всесистемник «Смерть и гравитация» пользовался в сильном раздражении, – потратить восемьдесят дней, причем на протяжении девяноста девяти или даже девяноста девяти целых и девяти десятых процента этого времени ты будешь, без всякого риска и напряжения, перемещаться из точки А в точку Б. Первая часть твоего путешествия пройдет, как я полагаю, в максимально комфортных условиях на борту корабля Хамов, который мы попросим предоставить в твое распоряжение (вероятно, за плату); вторая – в гарантированно комфортных условиях, на борту ЭКК Культуры, после чего тебе предстоит ненадолго оказаться на другом корабле Культуры, где ты и должен будешь выполнить возложенную на тебя задачу. Говоря «ненадолго», я имею в виду, что ты, скорее всего, уложишься в один час и в любом случае потратишь на это не больше дня. Затем ты вернешься сюда и сможешь вновь приступить к своим делам в компании твоих добрых друзей и союзников, Хамов. По-моему, работа не слишком обременительна, даже для тебя.

Драгончие, раскрыв челюсти и примериваясь к глоткам друг друга, зависли в метре над центром ямы. Пока сложно было что-то утверждать, но Генар-Хофену казалось, что гончей, на которую поставил Пятерик, не светит ничего хорошего.

– Да-да-да, я это все уже проходил, «СиГ». При чем тут я? С какого перепугу я должен… Ах ты, дрянь…

– Что?! – произнесло сообщение от «Смерти и гравитации».

Но Генар-Хофен отвлекся.

Две драгончие, опускаясь на дно ловчей ямы и дергая конечностями, сцепились мертвой хваткой. Зверь в синем ошейнике сомкнул зубы на горле твари в красном. Офицеры-Хамы одобрительно гоготали. Пятерик и его сторонники громко вопили.

«Ну мать твою так», – подумал Генар-Хофен и мысленно обратился к скафандру:

– Скаф?

– Что? – спросил скафандр. – Я думал, ты говоришь с…

– Мне пока не до него. Видишь вон ту синюю драгончую?

– Завораживающее зрелище.

– Врежь твари эффектором. Отцепи ее от второй.

– Не могу! Так же нечестно!

– Честь задницы Пятерика висит на волоске, скаф. Делай, что велено, или возьмешь на себя ответственность за крупный дипломатический скандал. Выбирай.

– Что?!

– Немедленно шарахни ее эффектором, кому говорят! Давай-давай; я в курсе, что последнее обновление поможет тебе обойти их системы слежения. Нет, ну надо же! Ай! Считай, что эти протезы смыкаются на твоей шее! Пятерик сейчас простится с дипломатической карьерой и уже изобретает предлог, чтобы вызвать меня на дуэль. И не важно, кто кого убьет – я его или он меня; наверняка дойдет до войны между…

– Ну ладно, ладно! Вот! Смотри!

В верхней части плеча Генар-Хофена что-то защипало. Красная драгончая дернулась, синяя сложилась пополам и выпустила ее. Зверюга в красном ошейнике прошмыгнула под брюхом соперницы, извернулась, набросилась на нее и тут же сомкнула клыки на шее твари в синем ошейнике. Справа, будто в замедленной съемке, поднимался в воздух Пятерик.

– Так, «СиГ», о чем мы там говорили?

– В чем причина задержки? Ты чем занимаешься?

– Не важно. Как ты верно заметил, времени мало. Давай не тяни.

– Я так понимаю, ты намерен поторговаться. Чего ты хочешь?

– Гм, дай подумать. А мне корабль дадут?

– Полагаю, это можно устроить.

– Еще бы.

– Ты получишь все, о чем попросишь. Идет?

– Конечно.

– Генар-Хофен, умоляю, скажи, что ты согласен.

– «СиГ», ты меня умоляешь? – мысленно рассмеялся Генар-Хофен.

Драгончая в синем ошейнике беспомощно дергалась в челюстях соперника, Пятерик поворачивался, чтобы взглянуть на человека.

– Да, да! Ты согласен? Время не терпит!

Краем глаза Генар-Хофен заметил, что одно из щупалец Пятерика вытягивается в его сторону, и начал неспешно готовиться к смягчению удара.

– Я подумаю.

– Но…

– Скаф, отключи сигнал и скажи модулю, чтобы меня не беспокоил. Нет, стоп… Командная инструкция: отключись от сети и жди моего вызова.

Генар-Хофен прервал действие быстрячка, улыбнулся и с облегчением перевел дух, ощутив зубодробительный хлопок по спине. Культура влетела на тысячу хлюпов. Вечеринка удалась.

IV

Той ночью, в сером полусвете полнолуния, коменданта вновь объял ужас.

Коменданту снилось, что в бледном сиянии рассвета он встает с лагерной койки. Внизу, в долине, трубы крематориев изрыгали черный дым. Больше никакого движения. Он шел между безмолвных палаток и сторожевых вышек к фуникулеру, который повез его над лесом к леднику.

Свет наверху был слепяще-белым и холодным, разреженный воздух обжигал горло. Ветер подталкивал коменданта, трепал полотнища снега и ледяной крошки, скользившие над разломами великой ледяной реки, зажатой между зубцами черных гор под белыми снежными шапками.

Комендант огляделся. Сегодня работали на западном склоне, где приходилось копать глубже; он впервые увидел это место. Сам склон был краем огромной чаши, вырубленной в толще ледника; на ее сияющем ледяном дне копошились, подобно насекомым, рабочие, машины, многоковшовый экскаватор и скреперная установка. Девственно-белый склон, усеянный черными точками, издали похожими на валуны, был слишком крутым, что представляло определенную опасность, но сооружение более пологого среза требовало времени, а начальство подгоняло…

На вершине, где опорожнялись ковши скреперов, ждал поезд, устилая ослепительно-белый ландшафт черным дымом. Охранники переминались с ноги на ногу, инженеры, собравшись у лебедки, что-то оживленно обсуждали, а из бытовки на очередную смену выходили отдохнувшие укладчики. В глубокий разрез во льду опускали клеть с забойщиками: комендант различал измученные, усталые лица, лагерные робы немногим лучше лохмотьев.

Под ногами коменданта что-то загрохотало и дрогнуло.

Оглянувшись, он увидел, как от склона с величественной неспешностью откололась вся восточная часть и, взвихрив белизну, обрушилась на рабочих и охранников. Крохотные черные фигурки бросились прочь от стремительно низвергающейся лавины.

Убежать удалось немногим; почти всех накрыло громадной белой волной, разметало сверкающим вихрем. Глубокий, низкий рев лавины отдавался в груди коменданта.

Он побежал по краю разреза к вершине склона, где с криками суетились рабочие. Дно чаши заполнил белый туман взметенного снега и раздробленного в крошку льда, скрывая уцелевших и тех, кого погребла лавина.

Пронзительно взвизгнув, заработала лебедка. Скреперная установка замерла. Комендант бросился к небольшой группе людей, стоявших неподалеку от наклонной плоскости.

«Я знаю, что здесь происходит, – подумал он. – Я знаю, что со мной происходит. Я помню боль. Я вижу девочку. Я все это знаю. Я знаю, что происходит. Надо остановиться. Почему я не останавливаюсь? Почему не могу остановиться? Почему не могу проснуться?»

Как только комендант подбежал к людям, стальной трос с застрявшими ковшами, не выдержав натяжения, с резким хлопком разорвался где-то внизу, в туманной чаше. Обрывок троса со свистом взмыл в воздух и, извиваясь, захлестал по склону. Жуткий груз сорвался с крючьев скреперной установки, будто сосульки с обледеневшего кнута.

Комендант что-то прокричал, обращаясь к людям на вершине наклонной плоскости, потом споткнулся и ничком упал в снег.

Лишь один из инженеров среагировал вовремя.

Лопнувший трос рассек остальных пополам, разметал алые ошметки по снегу. Петля троса с чудовищным лязгом ударила о локомотив и устало обвилась вокруг лебедки, тяжелыми кольцами свернувшись на снегу.

Что-то ударило коменданта по бедру с силой молота, бьющего по наковальне; кости раскололись в приступе жесточайшей боли. От удара комендант кубарем покатился по снегу, кости ломались, крошились, прорывали кожу. Казалось, падение длилось вечно. Наконец комендант, воя от боли, замер в сугробе вместе с тем, что в него врезалось.

Труп, вылетевший из экскаваторного ковша, был из тех, которые утром, будто гнилой зуб, выдрали из ледникового склона – немой свидетель, которого следовало тайно и спешно погрузить в вагончик, доставить в долину и обратить из бездыханного обвинителя в безобидный дым и пепел. Удар, сломавший ногу коменданта, нанесло тело, погребенное в леднике полпоколения назад, когда врагов Расы изгоняли с новозавоеванных территорий.

Крик взлетел в морозный воздух, будто сгусток отчаяния, словно нечто, желавшее смешаться с воплями, которые долетали с вершины склона.

Комендант, задыхаясь, глянул на застывшее лицо трупа, с усилием втянул в грудь воздух и исторг новый вопль. Ребенок. Девочка.

Снег обжигал лицо. Грудь сдавило. Нога стала горящей головней, от которой занималось все тело.

А свет в глазах померк.

«Почему это со мной происходит? Почему оно не прекращается? Почему я не могу это прекратить? Почему не могу проснуться? Почему я вновь переживаю это жуткое прошлое?»

Боль и холод отступили, словно унесенные прочь; коменданта накрыл иной холод. Цепенея, комендант понял, что… размышляет. Размышляет о случившемся. Пересматривает, взвешивает.

«…В пустыне мы убивали их сразу же. Не было этой тягомотины. Наверное, кто-то решил, что погребение во льдах – это поэтично. Трупы в высокогорных ледниках сохраняются веками. Их захоронили так глубоко, что добраться до них можно было лишь ценой чудовищных усилий. Неужели наши вожди, уверовав в собственную пропаганду, решили, что правление их продлится сотни веков? Неужели они задумывали так далеко наперед, а потом представили себе, как спустя тысячи лет под серым слоем подтаявших льдов возникают озера, полные трупов, высвободившихся из ледяного плена? Наверное, они обеспокоились тем, что подумают о них потомки. Что, если эти безжалостные покорители настоящего решили победить и будущее, дабы оно прониклось к ним тем же обожанием, которое внушали нам?

…В пустыне их сразу же сжигали. Длинные составы привозили их под палящее солнце, в удушливую пыль; тем, кто не умер в черных вагонах, давали обильное питье; от воды никто не отказывался – всех мучила жажда после многодневного пребывания на жаре, бок о бок со смертью.

Они выпивали отравленную воду и умирали в считаные часы. С трупов сдирали одежду и сжигали тела в солнечных печах, будто принося жертвы ненасытным богам Расы и Чистоты. В том, как от них избавлялись, было нечто чистое, словно в смерти эти жалкие, опустившиеся создания обретали благородство, недоступное им в повседневной жизни. Их пепел опускался легчайшим прахом в пыльное ничто пустыни, и его сдувало первой же бурей.

Последними в печь отправились рабочие лагеря, задушенные газом в бараках, и все документы: письма, приказы, реестры, заявки, справки, заметки, папки, записки. Всех нас обыскали, даже меня. Тех, кто пытался спрятать дневники, тайная полиция пристрелила на месте. Бо́льшую часть нашего имущества тоже обратили в дым. А то, что позволили взять с собой, проверили так тщательно, что отчистили наши мундиры от песка лучше всякой стирки. Ну, так мы потом шутили.

Нашу команду разбросали по разным частям на завоеванных территориях. Встречи друг с другом не поощрялись.

Я хотел написать о том, что случилось, – не повиниться, а объяснить.

Мы тоже страдали – не физически, хотя иногда и приходилось тяжело, а душевно, умственно. Да, были среди нас жуткие типы, гордившиеся происходящим (наверное, наши усилия немного помогли снизить преступность в городах), но по большей части все мы время от времени изнывали от мук, размышляя о случившемся, хотя в душе понимали, что поступаем правильно.

Многих мучили кошмары, ведь мало кто вытерпит ежедневное столкновение с насилием, болью и ужасом.

Те, кого мы уничтожали, терпели муки несколько дней, в крайнем случае – месяц-другой. Мы старались избавлять их от страданий быстро и действенно.

А вот наши страдания длятся всю доставшуюся нам жизнь.

Я горжусь тем, что совершил. Хотелось бы, конечно, чтобы это испытание не выпало на мою долю, но я рад, что сделал все от меня зависящее, и поступил бы так снова.

Поэтому я и собирался написать о случившемся, рассказать о наших убеждениях, о нашей самоотверженности, о наших муках.

Но я этого не сделал.

И этим я тоже горжусь».

* * *

Проснувшись, он ощутил в своей голове нечто.

Он вернулся в реальность, в настоящее, в спальню дома престарелых на берегу моря. На плитках балкона дрожали солнечные блики. Его сдвоенные сердца бились изо всех сил, вставшие дыбом чешуйки кололи спину. Нога ныла, в ней эхом отдавалась боль старого перелома, полученного на леднике.

Никогда прежде прошлое не являлось во сне так правдоподобно. Ему наконец привиделась и лавина на западном склоне, и несчастный случай с экскаватором (воспоминания об этом были погребены глубоко под ослепительно-белым грузом страданий). Более того, привычный ход сновидений неуловимо изменился, заставляя его заново пережить случившееся, вновь сражаться за каждый глоток воздуха, снова глядеть в лицо мертвой девочки.

Он пытался все обосновать, объяснить и даже оправдаться за свои действия во время службы в армии, ставшей самой примечательной частью его жизни.

А теперь он ощущал в своей голове нечто.

Нечто заставило его закрыть глаза.

– Наконец-то, – сказало нечто глубоким, неторопливым и властным голосом, почти идеально выговаривая слова.

«Наконец-то?» – подумал он. («Что это?»)

– Я узнал правду.

«Правду о чем?» («Кто это?»)

– О том, что совершили вы. Ваш народ.

«Что?»

– Улики были рассеяны повсюду: в пустынях, в суглинке, в стеблях растений, на дне озер. Следы обнаружились и в истории культуры: внезапное исчезновение произведений искусства, изменения в архитектуре и в сельском хозяйстве. Уцелело немногое: книги, фотографии, звукозаписи, каталоги, противоречащие переписанной истории, – но все же они не объясняли, почему столько племен и народов внезапно исчезло без малейших признаков ассимиляции.

«О чем вы?» («Что это у меня в голове?»)

– Вы не поверите, комендант, если я расскажу о себе, но я говорю о том, что называют геноцидом. О доказательствах его существования.

«Мы сделали то, что должны были сделать!»

– Спасибо, мы уже ознакомились с вашими доводами. Ваши оправдания записаны.

«Я верил в то, что делал!»

– Знаю. У вас еще сохранились остатки порядочности, вы иногда терзались сомнениями, но в конце концов поверили в правоту своего дела. Это вас не извиняет, но принято во внимание.

«Кто вы? Кто дал вам право копаться в моей голове?»

– На вашем языке мое имя звучит примерно как «Серая зона». А правом копаться в вашей голове я обладаю по той же причине, которая дала вам право убивать, – власть. Превосходство в силе. В моем случае – колоссальное превосходство. Сейчас меня отзывают, я вынужден удалиться, но через несколько месяцев вернусь и продолжу расследование. Воспоминания ваших оставшихся соратников помогут рассмотреть дело… с разных точек зрения.

«Что?» – подумал он, пытаясь открыть глаза.

– Комендант, к сожалению, ничего ужаснее вашей нынешней участи я вам не пожелаю. Однако же в мое отсутствие подумайте как следует…

Внезапно он опять очутился в своем сне.

Кровать провалилась, леденяще-белая простыня разорвалась, сбросив его в бездонный бак, полный крови; он пролетел через него к свету, в пустыню, к железной дороге в песках, упал в открытый вагон одного из поездов и остался там лежать со сломанной ногой, среди трупной вони и стонов умирающих, зажатый между изувеченными телами, облепленными дерьмом, окруженными роем звенящих мух; его терзала отчаянная, неутолимая жажда.

Он умер в вагоне для перевозки скота после бесконечно долгой агонии. Ему мельком привиделся дом престарелых. Даже обезумев от боли и шока, он сообразил, что за срок, казавшийся в пыточном сне сутками, в спальне ничего не изменилось. Затем его снова вернуло в сон.

Он очнулся в ледниковой могиле, умирая от холода. Выстрел в голову не убил его, лишь парализовал. Предсмертная агония длилась вечно.

Ему снова привиделся дом престарелых, где солнечные лучи падали на балкон все под тем же углом. Он и не подозревал, что можно претерпеть такую сильную боль за столь короткое время, за всю свою жизнь, за сотню жизней. Он успел лишь напрячь тело и чуть сдвинуться на кровати.

Сон возобновился.

На этот раз он оказался в трюме корабля, сдавленный тысячами тел, окруженный вонью, грязью, криками и болью. Через два дня открылись кингстоны, и те, кто остался в живых, начали тонуть. Он был полумертв.

* * *

На следующее утро уборщица обнаружила старого коменданта, свернувшегося клубком у дверей спальни. У него разорвались оба сердца.

Директор дома престарелых, взглянув на лицо коменданта, обессиленно опустился на стул. Врач заверил, что смерть наступила быстро.

V

[узкий луч, M16.4, передано в 4.28.858.8893]:

ЭКК «Серая зона» → всесистемник «Искреннее заблуждение»

Всё. Я уже в пути.

∞

всесистемник «Искреннее заблуждение» → ЭКК «Серая зона»

Ну наконец-то.

∞

Были дела.

∞

Опять копаешься в мозгах животных?

∞

Нужно было кое-что разузнать. Установить истину.

∞

По-моему, мозги животных – не самое подходящее место для поиска путей, ведущих к истине.

∞

Животные, о которых идет речь, устроили одну из самых успешных и масштабных кампаний по уничтожению немалой части собственного вида и всех физических объектов, свидетельствующих о геноциде, так что особого выбора у меня не было.

∞

Несомненно, твое упорство делает тебе честь.

∞

Ух ты, спасибо. Наверное, поэтому другие корабли прозвали меня «Мозгодралом».

∞

Вот-вот.

Ну что ж, желаю тебе успешно исполнить задание наших друзей.

∞

Спасибо.

Рад доставить удовольствие.

∞

(Конец лог-файла.)

VI

За ним тянулся шлейф оружия и оплавленных игральных фишек. Две тяжелые штурмовые винтовки стукнулись о звукоизолирующую обивку сразу за шлюзом, через миг туда же полетел плащ. Стволы сверкали в мягком свете, отражаемом блестящими деревянными панелями. Ртутные фишки в кармане кителя быстро расплавились – внутри модуля поддерживалась комфортная для человека температура. Он ощутил изменение, озадаченно остановился, заглянул в карманы, потом пожал плечами и вывернул карманы наизнанку. Ртуть скатилась на коврик. Он зевнул и пошел дальше. Странно, что модуль не поздоровался.

Винтовки, упав на ковер в вестибюле, тут же покрылись инеем. Он повесил китель на какую-то статую у входа и снова зевнул. В обиталище занимался рассвет. Самое время ложиться спать. Он подвернул голенища, стянул сапоги и отпихнул их в коридор, ведущий к бассейну.

В главной жилой зоне модуля он спустил бриджи до колен, сделал неловкий шаг, выругался, скрючившись, уперся о стену и начал их стаскивать, пытаясь не упасть.

В помещении кто-то был.

Он остановился и ошарашенно округлил глаза.

В самом удобном кресле восседал его любимый дядюшка.

Генар-Хофен заморгал и с трудом разогнулся.

– Это вы, дядя Тишлин? – Он прищурился, рассматривая видение, затем прислонился к старинному комоду и наконец избавился от бриджей.

Незваный гость – высокий, с копной седых волос и легкой усмешкой на суровом лице с крупными чертами – поднялся и одернул фрак.

– Нет, просто иллюзия, Бир, – проворчал голографический образ и, откинув голову, смерил племянника оценивающим взором. – Мальчик мой, ты им и вправду очень нужен.

Генар-Хофен почесал в затылке и что-то пробормотал, обращаясь к скафандру. Гелевое поле начало сворачиваться.

– Дядя, да объясни же, о чем речь! – Он вышел из гелевого поля и сделал глубокий вдох – не потому, что воздух модуля был свежее, а чтобы досадить скафандру.

Скафандр скатал себя в шар размером с голову и безмолвно уплыл заниматься самовосстановлением.

Голографический дядюшка медленно вздохнул и, скрестив руки на груди – эту позу Генар-Хофен помнил с детства, – веско произнес:

– Бир, ты должен похитить душу мертвой женщины.

Полуголый Генар-Хофен, ошеломленно моргая и раскачиваясь, долго молчал, а затем протянул:

– О-о…