Текст книги "Русская история. Авторская концепция против официальной мифологии"

Наконец, еще один вывод. Приводимые данные (остановимся на самой последней официальной версии – опять 27 миллионов) превышают совокупные потери всех наших противников, всех наших союзников и все потери самой России за 1100 лет ее истории! Очевидна несостоятельность всей правящей номенклатуры и ее Верховного главнокомандующего Сталина, превратившего народ в пушечное мясо и затыкавшего свои постоянные просчеты, страх и некомпетентность миллионами человеческих жизней. Во главе страны большевизм поставил самого неэффективного менеджера за всю нашу историю. Советская система вынудила народ перенести невыносимые испытания, которые никогда не выпадали на его долю в прошлом. Пафосные строчки Ольги Берггольц «Никто не забыт и ничто не забыто» (а сколько их, не забытых, – никому не ведомо) давно пора заменить на трагическое признание Анны Ахматовой «хотелось бы всех поименно назвать, да отняли список и негде узнать»!

В экстремальной военной ситуации, в которой оказалась наша страна, народ защищал не советский режим, а Россию, о чем так выразительно рассказала Анна Андреевна в написанном в 1941 году стихотворении «Мужество»:

 
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
 

Показательно, что сталинский отказ от коммунистической демагогии был поддержан общественным мнением, о чем можно судить по песням того периода, сохранившимся и дошедшим до наших дней. Люди и сегодня наряду с песней «Вставай, страна огромная» вспоминают «Синий платочек», «Темную ночь», «Бьется в тесной печурке огонь», «Как ты встретишь меня, любимая?»… Это не про Сталина и не про партию…

Завершая анализ причин и последствий второго номенклатурного отступления, сделаю еще несколько обобщающих выводов. Красная армия, воспетая в советских песнях как непобедимая и легендарная, в боях познавшая радость побед, в действительности постоянно демонстрировала свою неэффективность. Проиграв в войне с Польшей в 1920 году, она не смогла победить в зимней войне с Финляндией в 1939–1940 годах. В 1989 году она проиграла в Афганской войне… Но вновь вернемся в тяжелейшие испытания 1941–1945 годов.

Почему наши войска отступали до Москвы и до Волги? Да потому, что с винтовками стояли люди, по чьим головам, по головам чьих родных и близких проехало красное колесо большевицкой диктатуры, колесо красного террора, голодоморов, коллективизации, расказачивания, раскулачивания, депортаций, ГУЛАГа, большого террора… Невозможно представить красноармейцев, поднявшихся в атаку с лозунгами «За колхозы!», «За НКВД!», «За ГУЛАГ!». Напомню слова лауреата премии «Русский Букер десятилетия» Георгия Владимова в романе «Генерал и его армия». Владимов передает разговор двух военачальников: «Ты же знаешь, Фотий, мы со своими больше воюем, чем с немцами. Если б со своими не воевали, уже б давно были в Берлине» (Владимов Г. Генерал и его армия. – М., 2016. – С. 257).

Сталин полностью сознавал чудовищную лживость созданной большевиками системы, сознавал, что с началом войны от нее необходимо как можно скорее отказаться. Эти обстоятельства и привели к отказу от коммунистической идеологии и возврату в российскую идентичность. В итоге наша армия остановила отступление… Но тут стало понятно, что за линией фронта попавшие в плен красноармейцы вообще никому не нужны. В первые месяцы войны Гитлер отказывался даже выделять продовольствие ушедшим и сдавшимся в плен. Одновременно Сталину удалось превратить всю страну в единую жесточайшую машину войны, независимую от каких-либо потерь и работающую на его победу. И армия пошла на запад!

Вы спрашиваете: «Война закончилась. Красная армия дошла до Берлина. Возврат в российскую идентичность продолжался?» Второе отступление номенклатуры и дружба с союзниками длились не больше года. Сталин потребовал от англичан и американцев организовать возвращение в СССР всех советских и даже российских граждан (послеоктябрьских эмигрантов), оказавшихся в Европе. За это США была обещана помощь в будущей войне с Японией. Ее СССР обещал начать через 3 месяца после окончания войны в Европе.

Вернув в Советский Союз с помощью англичан и американцев почти всех русских, которые находились на Западе, и начав создавать т. н. социалистический лагерь, Сталин быстро свернул отношения с демократической Европой и Америкой. Над СССР, или, как с горечью констатировал Черчилль в Фултонской речи в 1946 году, «над пространством от Щецина до Адриатики опускается железный занавес».

Рассказ 5. Новое наступление власти. 1946–1953 годы

С 1946 по 1953 год сталинская номенклатура вновь, повторно пошла в наступление. Сталин и узкая группа партруководителей постоянно получали информацию от спецслужб об изменении настроения людей. Сталин не был безразличен к русской истории и, конечно, знал, что восстание декабристов организовали офицеры, часть которых побывала в 1814 году в Париже. Правда, декабристы – это мизерная группа, которую никто в России не поддержал, а сами они, по большей части, раскаялись в содеянном и были прощены. После французского похода у нас появилась пословица, отражающая реальное состояние национального самосознания: «Хорош Париж, а живет и Курмыш».

Несопоставимо более сложная атмосфера складывалась в СССР после похода Красной армии на Берлин, Вену, Прагу. «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех» – это всего лишь строчки официально разрешенной цензурой песни…

Война закончилась. Часть фронтовиков была физически искалечена и измучена, они мечтали только о том, чтобы вернуться домой. Но были и крепкие, несломленные парни, которые не собирались вновь впрягаться в советское ярмо, не только в Западной Украине (в состав УПА входило 400 тысяч бойцов), в Беларуси и в странах Балтии, но и на территории РСФСР (например, в районе города Локоть, в нынешней Брянской области, во Владимирской области) против советского режима действовали партизанские отряды. Пожалуй, самый честный автор, рассказавший о войне, участник войны Николай Никулин упомянул в своих дневниках даже о таком специфическом формировании, которое действовало на территории Польши и которым на пару командовали бывший штурмбанфюрер СС и бывший Герой Советского Союза (Никулин Н. Воспоминания о войне. – СПб., 2013).

Сталин поставил целью полностью подавить назревавший и тем более уже появившийся протест. Более того, речь шла о том, чтобы вернуть под жесткий контроль весь советский народ.

Новая конфронтация началась с идеологического удара, нанесенного с целью восстановления полного партийного контроля над словом и мыслью. 14 августа 1946 года советские газеты опубликовали постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Литературные издания подверглись жесткой критике за публикацию идеологически нейтральных рассказов Михаила Зощенко и стихотворений Анны Ахматовой. В сентябре 1946 года обоих авторов исключают из Союза писателей, обрекая их на нищенское существование. (Вплоть до 1953 года лишенные возможности публиковаться они пытаются зарабатывать переводами. Зощенко вернулся к освоенному в юности сапожному ремеслу.) В целом, как писал в своих мемуарах Никита Хрущев, послевоенный период стал временем самого массового наполнения ГУЛАГа. Самая активная часть народа-победителя была отправлена в лагеря.

Следующим шагом стал организованный властями в 1946–1947 годах никогда официально не объявлявшийся и нигде открыто не упоминавшийся третий искусственный голодомор, унесший жизни 2 миллионов человек. Ну а тем, кто прошел войну, кто не попал в лагеря, кто выжил в условиях нечеловеческих лишений и не умер от голода, предписывалось пройти через новое испытание. После войны по всей стране была объявлена вторая продразверстка – формально свободная, а фактически совершенно обязательная подписка на государственный заем восстановления и развития народного хозяйства. Получив мизерную зарплату, все трудящиеся обязывались от четверти до трети заработка вернуть назад государству, за что получали облигации… 15 лет спустя, в 60-е годы, правительство А. Косыгина объявило о готовности выкупить, наконец, облигации 3 %-ного займа у тех, кто дожил, кто их сохранил, кто промолчал о том, что 100 рублей в 1946 году – это несопоставимо больше 100 рублей в 1966 году…

И приближался март 1953 года, и умер Сталин… Как однажды публично сказал Хрущев, «…жаль, что Сталин не сдох раньше».

Рассказ 6. Про третье отступление номенклатуры. 1953–1964 годы

Восстания в ГУЛАГе. Сказка про XX съезд как операция информационного прикрытия

Чтобы лучше понять происходившее, первую остановку мы сделаем не в 1953-м, а в феврале 1956 года и посмотрим, как партия отрекалась от своего вождя. Мысленно перенесемся в Кремлевский дворец, где проходила работа XX съезда КПСС, и зададимся несколькими вопросами. Почему партия, всегда единодушно поддерживавшая великого вождя, в один прекрасный день так же единодушно его осудила? Если народ это отречение одобрил, почему же главный доклад Никита Хрущев делал тайно и ночью? Почему чтение доклада, по свидетельству внука Хрущева, длилось 5 часов, а опубликованная его версия прочитывается за 2–2,5 часа? Почему ознакомление народа с тем, что этот народ поддержал (в урезанном изложении), произошло спустя 30 с лишним лет? (Сокращенный, но официально называемый полным текст доклада впервые опубликован в СССР в годы перестройки). Почему, наконец, сам Никита Сергеевич, слывший ближайшим подручным отца народов, неожиданно изменил взгляды и предал анафеме имя учителя? Отвечая на важнейшие исторические вопросы, не замеченные официальной советско-постсоветской социальной наукой, мы обнаруживаем три возможных ответа.

Подходя формально-логически, можно предположить, что нового партийного лидера замучила совесть и он, преодолевая самого себя, встал на трудный путь покаяния. (Что-то подобное происходило в Венгрии в 1956 году, когда народную антикоммунистическую революцию возглавил бывший номенклатурный начальник Имре Надь, связанный с советской госбезопасностью. Похоже, что это отчасти произошло и с Хрущевым, но только не в 1956-м, а значительно позже, после того, как он оказался за бортом власти.) Случай «Хрущев-1956» в такое объяснение не вписывается. Пройди Никита Сергеевич действительно через внутреннее покаяние, страна освободилась бы не только от сталинщины, но и от цензуры, от колхозов, от компартии, КГБ, да и венгерскую революцию не давили бы советские танки…

Тогда, может быть, радикальный разворот первого секретаря объясняет мощное давление извне? Увы, после Второй мировой международный авторитет Родины Сталина резко вырос, народы многих капиталистических стран с искренним интересом и доверием прислушивались к советской пропаганде, а власти в этих государствах соответственно прислушивались к голосу своего народа.

Значит, остается последний, третий вариант: в СССР, как ив 1921 году, система столкнулась с мощным внутренним давлением на власть.

Горячее лето 1953-го: о чем сказано шепотом и о чем не сказано вовсе

После первого вооруженного восстания сотни заключенных в лагере Усть-Усинска на севере Коми АССР в 1942 году разного рода бунты и протесты повторялись в ГУЛАГе неоднократно. Но с уходом Сталина они очень быстро приобрели совершенно новый размах и масштаб. 25 мая 1953 года в шести лагерях под Норильском начался бунт, который продолжался 72 дня. В забастовке участвовали не менее 20 тысяч человек. Больше половины из них – активисты антикоммунистического, национально-освободительного движения запада Украины, советско-постсоветская пропаганда традиционно клеймит их термином «бандеровцы». Молодые ребята имели военную выучку, хорошую физическую подготовку, доверяли друг другу и глубоко ненавидели советско-тоталитарный режим. Они и организовали новый массовый протест против системы. Среди руководителей бунта был бывший лидер молодежной патриотической организации запада Украины Евген Грицяк. Евгений Григорьевич подарил мне свою книгу воспоминаний о тех днях, подчеркивая, что в Норильске русские и украинцы действовали сообща. Национальных разногласий между политзаключенными не было. Норильская зона предъявила администрации ГУЛАГа как бытовые, экономические, так и политические требования.

…Не успел закончиться Норильск, как в августе 1953 года в районе Воркуты поднялось новое, еще более мощное восстание. Протест был хорошо организован, точнее, самоорганизован, правда, точные сведения о нем получить довольно сложно, в школьных учебниках об этом пока не пишут. И даже у А. И. Солженицына, когда он работал над «Архипелагом…», сведений о восстаниях в Норильске и Воркуте не было. Однако мне повезло, я слушал и запомнил выступление одного из руководителей воркутинцев Игоря Доброштана, человека с непростой биографией, с которым общался на первой конференции «Мемориала» в Москве в октябре 1989 года. В сочетании с другими источниками вырисовывается следующая картина восстания.

Ядро сопротивления составили заключенные-власовцы, действовавшие сообща с украинскими патриотами-антисоветчиками. Такой союз оказался не по зубам ни лагерной администрации, ни ворам в законе. Тайно изготовив колющие предметы, заключенные первой бригады напали на охрану, уничтожили ее и завладели оружием вохровцев. Одна за другой были освобождены поочередно выходившие на работу все шесть лагерных бригад… Актив повстанцев принял решение двигаться на Воркуту, чтобы захватить находящуюся там мощную городскую радиостанцию и обратиться к стране и миру. По дороге 10 тысяч зэков при поддержке перешедшего на их сторону бывшего начальника зоны освободили еще несколько лагерей. Посланные на перехват отряды МВД остановить многотысячную колонну уже не могли, да и не очень рвались. (По некоторым сведениям, правда, по сей день недостаточно документированным, итоговая численность повстанцев доходила до нескольких десятков тысяч человек.) Направленные против вчерашних узников танки завязли в тундре. И только военной авиации удалось подавить восставших, когда бунтари находились уже в 20 километрах от шахтерского центра. К этому времени вся воркутинская номенклатура бежала или была эвакуирована из города.

Нетрудно понять, что Никите Хрущеву, своевременно получавшему соответствующую информацию от чекистов, было от чего впасть в отчаяние. Машина власти и репрессий разваливалась прямо на глазах. Становилось понятно: еще одно-два восстания, и режим рухнет. Ни ВОХРы, ни тайга, ни кремлевские стены партийцев не спасут. И власти пришлось срочно остановить машину репрессий – прекратились аресты, ряд лагерных строек был спешно остановлен и брошен, начался панический роспуск и демонтаж ГУЛАГа. Такой процесс разворачивался уже с лета – осени 1953 года.

Историческое значение восстаний, руководимых Грицяком, Доброштаном и их товарищами, состояло не просто в роспуске Воркутинской и Норильской зон ГУЛАГа. Революция узников вынудила режим пойти на демонтаж всей системы лагерного террора, создававшейся с ноября 1917 года…Ко времени открытия XX съезда, когда номенклатуре впервые предложили осудить сталинские преступления, сохраняя неприкосновенным имя Ленина, большинство политзаключенных уже находилось на свободе.

Здесь нужно сделать небольшое уточнение. Первую постсталинскую амнистию объявил и провел Л. Берия. Но Берия выпустил на свободу не политических узников, а уголовников (все политзаключенные оставались в лагерях). В результате в городах страны произошла вспышка бандитизма. Реальная цель сталинского последователя состояла не в демократизации общественных отношений, а в том, чтобы, ссылаясь на подскочившую криминальную опасность, добиться увеличения бюджета МВД. Однако в действительности, вовсе того не желая, Берия привел в движение всю тоталитарную систему концлагерей. Видя происходящее рядом с ними, политзаключенные смогли организовать свой собственный массовый протест, сломавший сталинский режим.

Отступление.

А. Солженицын как-то написал: если автор откровенничает и признается в каких-то личных слабостях и ошибках, он обязательно наталкивается на циничного читателя, который начинает с удовольствием автора высмеивать. С классиком трудно не согласиться, но его мысли хочется продолжить. Кто-то посмеется, но кто-то и прислушается… Признаюсь, не раз и не два, когда я писал что-то, на мой взгляд, новое и разрушающее мифы, в голове возникал страх: а вдруг со мной что-то случится и я не допишу, или другой вариант – написать-то напишу, но из-за этого текста у меня, мягко говоря, возникнут проблемы. Но, кажется, только дважды у меня появлялся страх не за себя, не за то, что я пишу, а за то, что я читаю. Один раз так было с книгой Не крича и Геллера «Утопия у власти», мне привезли ее из-за рубежа в мрачные годы застоя. Другой раз – когда я с большим опозданием, уже в наши годы читал рассказ Варлама Шаламова «Последний бой…». Видимо, настроения автора и читателя попали в резонанс… Может быть, Варлам Тихонович думал тогда и о Воркутинском протесте, его повествование начинается и несколько раз возвращается к пониманию масштаба, в котором следует видеть описываемые события… Очень советую.

Варлам Шаламов

«Последний бой майора Пугачева»

От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени – ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами, так велик опыт, человеческий опыт, приобретенный там. В этом признается и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь «высшие сферы».

Стали говорить: когда заезжий высокий начальник посетовал, что культработа в лагере хромает на обе ноги, культорг майор Пугачев сказал гостю:

– Не беспокойтесь, гражданин начальник, мы готовим такой концерт, что вся Колыма о нем заговорит.

Можно начать рассказ прямо с донесения врача-хирурга Браудэ, командированного из центральной больницы в район военных действий.

Можно начать также с письма Яшки Кученя, санитара из заключенных, лежавшего в больнице. Письмо его было написано левой рукой – правое плечо Кученя было прострелено винтовочной пулей навылет.

Или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не видала и ничего не слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные события. Именно этот отъезд следователь определил как «ложное алиби», как преступное бездействие, или как это еще называется на юридическом языке.

Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, – словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего «правосудия». Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умирать. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне – от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга. К этому и стремилось начальство. Души оставшихся в живых подверглись полному растлению, а тела их не обладали нужными для физической работы качествами.

На смену им после войны пароход за пароходом шли репатриированные – из Италии, Франции, Германии – прямой дорогой на крайний северо-восток.

Здесь было много людей с иными навыками, с привычками, приобретенными во время войны, – со смелостью, уменьем рисковать, веривших только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики…

Администрация лагерная, привыкшая к ангельскому терпению и рабской покорности «троцкистов», нимало не беспокоилась и не ждала ничего нового.

Новички спрашивали у уцелевших «аборигенов»:

– Почему вы в столовой едите суп и кашу, а хлеб уносите в барак? Почему не есть суп с хлебом, как ест весь мир?

Улыбаясь трещинами голубого рта, показывая вырванные цингой зубы, местные жители отвечали наивным новичкам:

– Через две недели каждый из вас поймет и будет делать так же.

Как рассказать им, что они никогда еще в жизни не знали настоящего голода, голода многолетнего, ломающего волю – и нельзя бороться со страстным, охватывающим тебя желанием продлить возможно дольше процесс еды, – в бараке с кружкой горячей, безвкусной снеговой «топленой» воды доесть, дососать свою пайку хлеба в величайшем блаженстве.

Но не все новички презрительно качали головой и отходили в сторону.

Майор Пугачев понимал кое-что и другое. Ему было ясно, что их привезли на смерть – сменить вот этих живых мертвецов. Привезли их осенью – глядя на зиму, никуда не побежишь, но летом – если и не убежать вовсе, то умереть – свободными.

И всю зиму плелась сеть этого, чуть не единственного за двадцать лет, заговора.

Пугачев понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто не будет работать на общих работах, в забое. После нескольких недель бригадных трудов никто не побежит никуда.

Участники заговора медленно, один за другим, продвигались в обслугу. Солдатов – стал поваром, сам Пугачев – культоргом, фельдшер, два бригадира, а былой механик Иващенко чинил оружие в отряде охраны.

Но без конвоя их не выпускали никого «за проволоку».

Началась ослепительная колымская весна, без единого дождя, без ледохода, без пения птиц. Исчез помаленьку снег, сожженный солнцем. Там, куда лучи солнца не доставали, снег в ущельях, оврагах так и лежал, как слитки серебряной руды, – до будущего года.

И намеченный день настал.

В дверь крошечного помещения вахты – у лагерных ворот, вахты с выходом и внутрь и наружу лагеря, где, по уставу, всегда дежурят два надзирателя, постучали. Дежурный зевнул и посмотрел на часы-ходики. Было пять часов утра. «Только пять», – подумал дежурный.

Дежурный откинул крючок и впустил стучавшего. Это был лагерный повар-заключенный Солдатов, пришедший за ключами от кладовой с продуктами. Ключи хранились на вахте, и трижды в день повар Солдатов ходил за этими ключами. Потом приносил обратно.

Надо было дежурному самому отпирать этот шкаф на кухне, но дежурный знал, что контролировать повара – безнадежное дело, никакие замки не помогут, если повар захочет украсть, – и доверял ключи повару. Тем более в 5 часов утра.

Дежурный проработал на Колыме больше десятка лет, давно получал двойное жалованье и тысячи раз давал в руки поварам ключи.

– Возьми, – и дежурный взял линейку и склонился графить утреннюю рапортичку.

Солдатов зашел за спину дежурного, снял с гвоздя ключ, положил его в карман и схватил дежурного сзади за горло. В ту же минуту дверь отворилась, и на вахту в дверь со стороны лагеря вошел Иващенко, механик. Иващенко помог Солдатову задушить надзирателя и затащить его труп за шкаф. Наган надзирателя Иващенко сунул себе в карман. В то окно, что наружу, было видно, как по тропе возвращается второй дежурный. Иващенко поспешно надел шинель убитого, фуражку, застегнул ремень и сел к столу, как надзиратель. Второй дежурный открыл дверь и шагнул в темную конуру вахты. В ту же минуту он был схвачен, задушен и брошен за шкаф.

Солдатов надел его одежду. Оружие и военная форма были уже у двоих заговорщиков. Все шло по росписи, по плану майора Пугачева. Внезапно на вахту явилась жена второго надзирателя – тоже за ключами, которые случайно унес муж.

– Бабу не будем душить, – сказал Солдатов. И ее связали, затолкали полотенце в рот и положили в угол.

Вернулась с работы одна из бригад. Такой случай был предвиден. Конвоир, вошедший на вахту, был сразу обезоружен и связан двумя «надзирателями». Винтовка попала в руки беглецов. С этой минуты командование принял майор Пугачев.

Площадка перед воротами простреливалась с двух угловых караульных вышек, где стояли часовые. Ничего особенного часовые не увидели.

Чуть раньше времени построилась на работу бригада, но кто на Севере может сказать, что рано и что поздно. Кажется, чуть раньше. А может быть, чуть позже.

Бригада – десять человек – строем по два двинулась по дороге в забои. Впереди и сзади в шести метрах от строя заключенных, как положено по уставу, шагали конвойные в шинелях, один из них с винтовкой в руках.

Часовой с караульной вышки увидел, что бригада свернула с дороги на тропу, которая проходила мимо помещения отряда охраны. Там жили бойцы конвойной службы – весь отряд в шестьдесят человек.

Спальня конвойных была в глубине, а сразу перед дверями было помещение дежурного по отряду и пирамиды с оружием. Дежурный дремал за столом и в полусне увидел, что какой-то конвоир ведет бригаду заключенных по тропе мимо окна охраны.

«Это, наверное, Черненко, – не узнавая конвоира, подумал дежурный. – Обязательно напишу на него рапорт». Дежурный был мастером склочных дел и не упустил бы возможности сделать кому-нибудь пакость на законном основании.

Это было его последней мыслью. Дверь распахнулась, в казарму вбежали три солдата. Двое бросились к дверям спальни, а третий застрелил дежурного в упор. За солдатами вбежали арестанты – все бросились к пирамиде – винтовки и автоматы были в их руках. Майор Пугачев с силой распахнул дверь в спальню казармы. Бойцы, еще в белье, босые, кинулись было к двери, но две автоматные очереди в потолок остановили их.

– Ложись, – скомандовал Пугачев, и солдаты заползли под койки. Автоматчик остался караулить у порога.

«Бригада» не спеша стала переодеваться в военную форму, складывать продукты, запасаться оружием и патронами.

Пугачев не велел брать никаких продуктов, кроме галет и шоколада. Зато оружия и патронов было взято сколько можно.

Фельдшер повесил через плечо сумку с аптечкой первой помощи.

Беглецы почувствовали себя снова солдатами.

Перед ними была тайга – но страшнее ли она болот Стохода?

Они вышли на трассу, на шоссе Пугачев поднял руку и остановил грузовик.

– Вылезай! – он открыл дверцу кабины грузовика.

– Да я…

– Вылезай, тебе говорят.

Шофер вылез. За руль сел лейтенант танковых войск Георгадзе, рядом с ним Пугачев. Беглецы-солдаты влезли в машину, и грузовик помчался.

– Как будто здесь поворот.

Машина завернула на один из…

– Бензин весь!..

Пугачев выругался.

Они вошли в тайгу, как ныряют в воду, – исчезли сразу в огромном молчаливом лесу. Справляясь с картой, они не теряли заветного пути к свободе, шагая прямиком. Через удивительный здешний бурелом.

Деревья на Севере умирали лежа, как люди. Могучие корни их были похожи на исполинские когти хищной птицы, вцепившейся в камень. От этих гигантских когтей вниз, к вечной мерзлоте, отходили тысячи мелких щупалец-отростков. Каждое лето мерзлота чуть отступала, и в каждый вершок оттаявшей земли немедленно вползал и укреплялся там коричневый корень-щупальце.

Деревья здесь достигали зрелости в триста лет, медленно поднимая свое тяжелое, могучее тело на этих слабых корнях.

Поваленные бурей, деревья падали навзничь, головами все в одну сторону и умирали, лежа на мягком толстом слое мха, яркого розового или зеленого цвета.

Стали устраиваться на ночь, быстро, привычно.

И только Ашот с Малининым никак не могли успокоиться.

– Что вы там? – спросил Пугачев.

– Да вот Ашот мне все доказывает, что Адама из рая на Цейлон выслали.

– Как на Цейлон?

– Так у них, магометан, говорят, – сказал Ашот.

– А ты что – татарин, что ли?

– Я не татарин, жена татарка.

– Никогда не слыхал, – сказал Пугачев, улыбаясь.

– Вот, вот, и я никогда не слыхал, – подхватил Малинин.

– Ну – спать!..

Было холодно, и майор Пугачев проснулся. Солдатов сидел, положив автомат на колени, весь – внимание. Пугачев лег на спину, отыскал глазами Полярную звезду – любимую звезду пешеходов. Созвездия здесь располагались не так, как в Европе, в России, – карта звездного неба была чуть скошенной, и Большая Медведица отползала к линии горизонта. В тайге было молчаливо, строго; огромные узловатые лиственницы стояли далеко друг от друга. Лес был полон той тревожной тишины, которую знает каждый охотник. На этот раз Пугачев был не охотником, а зверем, которого выслеживают, – лесная тишина для него была трижды тревожна.

Это была первая его ночь на свободе, первая вольная ночь после долгих месяцев и лет страшного крестного пути майора Пугачева. Он лежал и вспоминал – как началось то, что сейчас раскручивается перед его глазами, как остросюжетный фильм. Будто киноленту всех двенадцати жизней Пугачев собственной рукой закрутил так, что вместо медленного ежедневного вращения события замелькали со скоростью невероятной. И вот надпись – «конец фильма» – они на свободе. И начало борьбы, игры, жизни…

Майор Пугачев вспомнил немецкий лагерь, откуда он бежал в 1944 году. Фронт приближался к городу. Он работал шофером на грузовике внутри огромного лагеря, на уборке. Он вспомнил, как разогнал грузовик и повалил колючую однорядную проволоку, вырывая наспех поставленные столбы. Выстрелы часовых, крики, бешеная езда по городу, в разных направлениях, брошенная машина, дорога ночами к линии фронта и встреча – допрос в особом отделе. Обвинение в шпионаже, приговор – двадцать пять лет тюрьмы.

Майор Пугачев вспомнил приезды эмиссаров Власова с его «манифестом», приезды к голодным, измученным, истерзанным русским солдатам.

– От вас ваша власть давно отказалась. Всякий пленный – изменник в глазах вашей власти, – говорили власовцы. И показывали московские газеты с приказами, речами. Пленные знали и раньше об этом. Недаром только русским пленным не посылали посылок. Французы, американцы, англичане – пленные всех национальностей получали посылки, письма, у них были землячества, дружба; у русских – не было ничего, кроме голода и злобы на все на свете. Немудрено, что в «Русскую освободительную армию» вступало много заключенных из немецких лагерей военнопленных.

Майор Пугачев не верил власовским офицерам – до тех пор, пока сам не добрался до красноармейских частей. Все, что власовцы говорили, было правдой. Он был не нужен власти. Власть его боялась.

Потом были вагоны-теплушки с решетками и конвоем – многодневный путь на Дальний Восток, море, трюм парохода и золотые прииски Крайнего Севера. И голодная зима.

Пугачев приподнялся и сел. Солдатов помахал ему рукой. Именно Солдатову принадлежала честь начать это дело, хоть он и был одним из последних, вовлеченных в заговор. Солдатов не струсил, не растерялся, не продал. Молодец Солдатов!

У ног его лежит летчик капитан Хрусталев, судьба которого сходна с пугачевской. Подбитый немцами самолет, плен, голод, побег – трибунал и лагерь. Вот Хрусталев повернулся боком – одна щека краснее, чем другая, належал щеку. С Хрусталевым с первым несколько месяцев назад заговорил о побеге майор Пугачев. О том, что лучше смерть, чем арестантская жизнь, что лучше умереть с оружием в руках, чем уставшим от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных.

И Хрусталев, и майор были людьми дела, и тот ничтожный шанс, ради которого жизнь двенадцати людей сейчас была поставлена на карту, был обсужден самым подробным образом. План был в захвате аэродрома, самолета. Аэродромов было здесь несколько, и вот сейчас они идут к ближайшему аэродрому тайгой.

Хрусталев и был тот бригадир, за которым беглецы послали после нападения на отряд, – Пугачев не хотел уходить без ближайшего друга. Вон он спит, Хрусталев, спокойно и крепко.

А рядом с ним Иващенко, оружейный мастер, чинивший револьверы и винтовки охраны. Иващенко узнал все нужное для успеха: где лежит оружие, кто и когда дежурит по отряду, где склады боепитания. Иващенко – бывший разведчик.

Крепко спят, прижавшись друг к другу, Левицкий и Игнатович – оба летчики, товарищи капитана Хрусталева.

Раскинул обе руки танкист Поляков на спины соседей – гиганта Георгадзе и лысого весельчака Ашота, фамилию которого майор сейчас вспомнить не может. Положив санитарную сумку под голову, спит Саша Малинин, лагерный, раньше военный, фельдшер, собственный фельдшер особой пугачевской группы.

Пугачев улыбнулся. Каждый, наверное, по-своему представлял себе этот побег. Но в том, что все шло ладно, в том, что все понимали друг друга с полуслова, Пугачев видел не только свою правоту. Каждый знал, что события развиваются так, как должно. Есть командир, есть цель. Уверенный командир и трудная цель. Есть оружие. Есть свобода. Можно спать спокойным солдатским сном даже в эту пустую бледно-сиреневую полярную ночь со странным бессолнечным светом, когда у деревьев нет теней.

Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть – они не боялись смерти.

«И никто ведь не выдал, – думал Пугачев, – до последнего дня». О предполагавшемся побеге знали, конечно, многие в лагере. Люди подбирались несколько месяцев. Многие, с кем Пугачев говорил откровенно, – отказывались, но никто не побежал на вахту с доносом. Это обстоятельство мирило Пугачева с жизнью. «Вот молодцы, вот молодцы», – шептал он и улыбался.

Поели галет, шоколаду, молча пошли. Чуть заметная тропка вела их.

– Медвежья, – сказал Селиванов, сибирский охотник.

Пугачев с Хрусталевым поднялись на перевал, к картографической треноге, и стали смотреть в бинокль вниз – на две серые полосы – реку и шоссе. Река была как река, а шоссе на большом пространстве в несколько десятков километров было полно грузовиков с людьми.

– Заключенные, наверно, – предположил Хрусталев.

Пугачев вгляделся.

– Нет, это солдаты. Это за нами. Придется разделиться, – сказал Пугачев. – Восемь человек пусть ночуют в стогах, а мы вчетвером пройдем по тому ущелью. К утру вернемся, если все будет хорошо.

Они, минуя подлесок, вошли в русло ручья. Пора назад.

– Смотри-ка, – слишком много, давай по ручью наверх.

Тяжело дыша, они быстро поднимались по руслу ручья, и камни летели вниз, прямо в ноги атакующим, шурша и грохоча.

Левицкий обернулся, выругался и упал. Пуля попала ему прямо в глаз.

Георгадзе остановился у большого камня, повернулся и очередью из автомата остановил поднимающихся по ущелью солдат, ненадолго – автомат его умолк, и стреляла только винтовка.

Хрусталев и майор Пугачев успели подняться много выше, на самый перевал.

– Иди один, – сказал Хрусталеву майор, – постреляю.

Он бил не спеша каждого, кто показывался. Хрусталев вернулся, крича:

– Идут! – и упал. Из-за большого камня выбегали люди.

Пугачев рванулся, выстрелил в бегущих и кинулся с перевала плоскогорья в узкое русло ручья. На лету он уцепился за ивовую ветку, удержался и отполз в сторону. Камни, задетые им в паденье, грохотали, не долетев еще донизу.

Он шел тайгой, без дороги, пока не обессилел.

А над лесной поляной поднялось солнце, и тем, кто прятался в стогах, были хорошо видны фигуры людей в военной форме – со всех сторон поляны.

– Конец, что ли? – сказал Иващенко и толкнул Хачатуряна локтем.

– Зачем конец? – сказал Ашот, прицеливаясь. Щелкнул винтовочный выстрел, упал солдат на тропе.

Тотчас же со всех сторон открылась стрельба по стогам.

Солдаты по команде бросились по болоту к стогам, затрещали выстрелы, раздались стоны.

Атака была отбита. Несколько раненых лежали в болотных кочках.

– Санитар, ползи, – распорядился какой-то начальник.

Из больницы предусмотрительно был взят санитар из заключенных Яшка Кучень, житель Западной Белоруссии. Ни слова не говоря, арестант Кучень пополз к раненому, размахивая санитарной сумкой. Пуля, попавшая в плечо, остановила Кученя на полдороге.

Выскочил, не боясь, начальник отряда охраны – того самого отряда, который разоружили беглецы. Он кричал:

– Эй, Иващенко, Солдатов, Пугачев, сдавайтесь, вы окружены. Вам некуда деться.

– Иди, принимай оружие, – закричал Иващенко из стога.

И Бобылев, начальник охраны, побежал, хлюпая по болоту, к стогам.

Когда он пробежал половину тропы, щелкнул выстрел Иващенко – пуля попала Бобылеву прямо в лоб.

– Молодчик, – похвалил товарища Солдатов. – Начальник ведь оттого такой храбрый, что ему все равно: его за наш побег или расстреляют, или срок дадут. Ну, держись!

Отовсюду стреляли. Зататакали привезенные пулеметы.

Солдатов почувствовал, как обожгло ему обе ноги, как ткнулась в его плечо голова убитого Иващенко.

Другой стог молчал. С десяток трупов лежало в болоте.

Солдатов стрелял, пока что-то не ударило его по голове, и он потерял сознание.

Николай Сергеевич Браудэ, старший хирург большой больницы, телефонным распоряжением генерал-майора Артемьева, одного из четырех колымских генералов, начальника охраны всего Колымского лагеря, был внезапно вызван в поселок Личан вместе с «двумя фельдшерами, перевязочным материалом и инструментом» – как говорилось в телефонограмме.

Браудэ, не гадая понапрасну, быстро собрался, и полуторатонный, видавший виды больничный грузовичок двинулся в указанном направлении. На шоссе больничную машину беспрерывно обгоняли мощные «студебеккеры», груженные вооруженными солдатами. Надо было сделать всего сорок километров, но из-за частых остановок, из-за скопления машин где-то впереди, из-за беспрерывных проверок документов Браудэ добрался до цели только через три часа.

Генерал-майор Артемьев ждал хирурга в квартире местного начальника лагеря. И Браудэ, и Артемьев были старые колымчане, и судьба их сводила вместе уже не в первый раз.

– Что тут, война, что ли? – спросил Браудэ у генерала, когда они поздоровались.

– Война не война, а в первом сражении двадцать восемь убитых. А раненых посмотрите сами.

И пока Браудэ умывался из рукомойника, привешенного у двери, генерал рассказал ему о побеге.

– А вы, – сказал Браудэ, закуривая, – вызвали бы самолеты, что ли? Две-три эскадрильи, и бомбили, бомбили… Или прямо атомной бомбой.

– Вам все смешки, – сказал генерал-майор. – А я без всяких шуток жду приказа. Да еще хорошо – уволят из охраны, а то ведь с преданием суду. Всякое бывало.

Да, Браудэ знал, что всякое бывало. Несколько лет назад три тысячи человек были посланы зимой пешком в один из портов, где склады на берегу были уничтожены бурей. Пока этап шел, из трех тысяч человек в живых осталось человек триста. И заместитель начальника управления, подписавший распоряжение о выходе этапа, был принесен в жертву и отдан под суд.

Браудэ с фельдшерами до вечера извлекал пули, ампутировал, перевязывал. Раненые были только солдаты охраны – ни одного беглеца среди них не было.

На другой день к вечеру привезли опять раненых. Окруженные офицерами охраны, два солдата принесли носилки с первым и единственным беглецом, которого увидел Браудэ. Беглец был в военной форме и отличался от солдат только небритостью. У него были огнестрельные переломы обеих голеней, огнестрельный перелом левого плеча, рана головы с повреждением теменной кости. Беглец был без сознания.

Браудэ оказал ему первую помощь и, по приказу Артемьева, вместе с конвоирами повез раненого к себе в большую больницу, где были надлежащие условия для серьезной операции.

Все было кончено. Невдалеке стоял военный грузовик, покрытый брезентом, – там были сложены тела убитых беглецов. И рядом – вторая машина с телами убитых солдат.

Можно было распустить армию по домам после этой победы, но еще много дней грузовики с солдатами разъезжали взад и вперед по всем участкам двухтысячекилометрового шоссе.

Двенадцатого – майора Пугачева – не было.

Солдатова долго лечили и вылечили – чтобы расстрелять. Впрочем, это был единственный смертный приговор из шестидесяти – такое количество друзей и знакомых беглецов угодило под трибунал. Начальник местного лагеря получил десять лет. Начальница санитарной части доктор Потанина по суду была оправдана; и едва закончился процесс, она переменила место работы. Генерал-майор Артемьев как в воду глядел – он был снят с работы, уволен со службы в охране.

Пугачев с трудом сполз в узкую горловину пещеры – это была медвежья берлога, зимняя квартира зверя, который давно уже вышел и бродит по тайге. На стенах пещеры и на камнях ее дна попадались медвежьи волоски.

«Вот как скоро все кончилось, – думал Пугачев. – Приведут собак и найдут. И возьмут».

И, лежа в пещере, он вспомнил свою жизнь – трудную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таежной тропе. Вспомнил людей – всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери. Вспомнил школьную учительницу Марию Ивановну, которая ходила в какой-то ватной кофте, покрытой порыжевшим, вытертым черным бархатом. И много, много людей еще, с кем сводила его судьба, припомнил он.

Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни.

Пугачев сорвал бруснику, которая кустилась на камне у самого входа в пещеру. Сизая, морщинистая, прошлогодняя ягода лопнула в пальцах у него, и он облизал пальцы. Перезревшая ягода была безвкусна, как снеговая вода. Ягодная кожица пристала к иссохшему языку.

Да, это были лучшие люди. И Ашота фамилию он знал теперь – Хачатурян.

Майор Пугачев припомнил их всех – одного за другим – и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил.

1959 г.

Немного помолчим…