Текст книги "Фабула. Монология в двенадцати меридиях"

Меридия седьмая
Восприятие есть реальность

 
Прости меня, планета,
И ты, луна, прости,
Мне с вами до рассвета,
Боюсь, не по пути.
 

А. Лобачев

Санкт-Петербург, Российская Федеративная Империя, 2097 г.

В моей голове поучительная история про золотую монетку компактно спрессовалась в некий архивный файл из нескольких наиболее ярких образов того памятного дня рождения. Среди прочих, кстати, фигурировал и образ уже известного нам Паши-алкоголика, а также его бывшей жены, которая нажралась до свинского состояния и, сидя напротив меня, угрожала ежеминутным извержением. Сейчас, при упоминании таинственной монеты, события того вечера раскрылись пред моим мысленным взором, подобно вееру, во всем их многообразии. Вспомнилась и Пашина жена, вызвав на моем лице выражение гадливой брезгливости, которое Миронов, снявшись с паузы, истолковал превратно:

– Ну если неинтересно, могу не рассказывать.

– Да нет, что ты, очень интересно. Расскажи, пожалуйста.

Такого вот шаблонного инвертирования Диминых слов с моей стороны хватило, чтобы уговорить любимого друга продолжить свой рассказ о задуманном им хрономошенничестве.

– Так вот, я решил, как поступить. Я эту монету спрячу где-нибудь и никому не скажу, где именно. А в следующей жизни найду – у меня же будет сплошная память, свободный информационный обмен между полушариями мозга. Просветление, одним словом. И вот тогда монета будет стоить уже совсем космических денег, что позволит мне не думать о материальных благах и сосредоточиться на важных вещах.

– А почему просто детям не оставить в наследство? Дети – это намного более надежный инкарнационный механизм, чем сплошная память. По крайней мере, куда более массовый. Они есть наше продолжение в биологическом и морально-психологическом смысле, – тут, каюсь, я снова позволил себе критику Парадигмы. Не мог никак привыкнуть к роли приверженца.

– Ты мыслишь очень плоско и в рамках традиционной модели хмурого материализма, – попенял мне Дмитрий Сильвестрович, живо напомнив Дока – Эмметта Брауна, который все спрашивал у Марти Макфлая, где тот потерял свое четырехмерное воображение.

– Так-так, – я от внимательности обовалил глаза и приготовился мыслить более выпукло.

– Твой ребенок, будь он хоть копия тебе внешне и по характеру, в любом случае носитель другой души. Эта душа может быть родственной тебе, а может и не быть. Мы приходим сюда одни и уходим одни. Со своим сыном я могу в следующей жизни и не встретиться никогда! Так с какой стати я ему буду оставлять такие подарки, если мы оба проделываем свой собственный путь в пусть и конечной, надеюсь, но длиннющей череде перерождений.

– Ээээ… а как же любовь и благодарность? – спросил я сквозь сиреневый дым, ошеломленный столь пренебрежительным отношением к потомству. – Ты что же, не хочешь помочь собственному сыну?

– Говорю же тебе: мой сын ничем не отличается от остальных людей. Любить нужно всех одинаково вне зависимости от того, кто из чьей вагины появился на белый свет! Что же до денег… Ты представляешь, сколько я смогу добра сделать в следующей жизни с таким количеством бабла? – надо отдать Диме должное: говоря все это, он лукаво улыбался. – Сколько любви и благодарности подарю людям? Откуда мне знать, что мои потомки будут следовать по пути духовного роста? А я смогу, например, все эти деньги раздать малоимущим и тем самым прокачать необходимые качества для следующего шага по Великой Цветовой Лестнице.

Миронов как-то умудрился донести до меня, что последние три слова начинаются именно с заглавной буквы. Видимо, какая-то нейролингвистическая техника аффектации. А вообще я слегка запутался в законах и правилах Диминого учения. Получается, что богатым и успешным быть все же лучше, чем бедным и больным. Можно тогда раздать любви всем на свете и поблагодарить каждого лично. А я, дурак, думал, что уровень святости зависит не от величины пожертвования, а от цели. И еще: кто более угоден небу – миллионер, который дал полмиллиона на храм, или нищий, поставивший свечку на последние гроши? А ведь мог бы купить себе еды. Или водки. Интересно, как высказывался по этому поводу старина Иисус? Выходит, приобрести себе немного Вальхаллы можно и в рамках учения дона Дмитрия. Зная Мироновскую натуру, я был абсолютно уверен, что в следующей жизни он поставит торговлю индульгенциями на оптовые рельсы и научится обналичивать карму…

Меня тем временем уже нехило вставило. Белый кайф перестал быть гомеопатическим впрыском другой реальности и начинал звучать доминирующей гаммой в моей внутренней симфонии. По праву первой ноты господин Приход, ряженный в легкомысленное платье госпожи Наркотическое Опьянение, все крепче прибирал к рукам вожжи моего разумения, требуя откровенных признаний, разоблачений и стихов. Я уже совсем собирался рассказать Диме, что спал с одной из его девушек лет десять назад, но умудрился подавить в себе малодушную тягу к честности и не стал перекидывать этот камень со своей одноразовой души на его вечную. Вместо этого я решил спросить у него:

– Хочешь, я почитаю тебе стихи? – мне сейчас очень хотелось поделиться с мирозданием какой-нибудь рифмованной сентенцией.

– Давай. Ты же знаешь, что ты мой любимый поэт.

Я был, конечно, весьма польщен столь высоким титулом, но понимал, что его присвоением обязан все тому же сентиментальному эффекту, который описан чуть выше. Толерантности к MDMA, насколько мне известно, не существует. Признаюсь, я сильно сомневался, что Миронов читал или слышал хотя бы еще одного поэта, если, конечно, к таковым всерьез не относить Сергея Чигракова. Открыв рот для декламации, я на секунду задумался, что же из моего небогатого творческого наследия явить на высокий суд товарища. Перебирая в голове собственные сочинения (неблагодарное занятие, скажу вам), я находил их то нескладными, то чрезмерно пафосными. Какие-то – незрелыми, какие-то – слишком новаторскими для неопытного уха моего собеседника. Кое-что из сносной любовной лирики^* кануло в Лету вместе с самим объектом любви, а я вовсе не считал своим долгом жить исключительно ради того, чтобы писать стихи об А. Д. Наконец, определившись, я остановился на небольшом цикле так называемых «барных четверостиший», сочиненных мною по ходу разнообразных дружеских гулянок и записанных за неимением манжет на подставках под пиво.

– Выбери одну из следующих тем: любовь, время, водка, жизнь, виски, – попросил я.

– Любовь, – ответил Дима. Ну кто бы сомневался!

Я прокашлялся, лег практически горизонтально, так что задница провисла между диваном и креслом, многозначительно уставился в потолок и молвил:

 
Любовь – как черная дыра вселенной,
Как точка – неопределяемое понятие.
Я упиваюсь биением твоей вены,
Навсегда смыкая объятия.
 

– Прелестно! – сказал Димон голосом кота из мультика про попугая. – Нет ничего изящней в нашем поэтическом деле, чем алгеброй гармонию поверить. Математика, как самая абстрактная из наук, просто создана для того, чтобы с ее помощью трактовать философские категории. Давай теперь про время.

 
Нам время горою ляжет на плечи,
Удавку на шее затянет во сне.
Мы – люди двух тысячелетий,
Нам это тягостно вдвойне.
 

– Все верно ты меркуешь. Эоны нынче сменяются. Трансфизическая структура мира плавится в тигле времени, чтобы отлиться в новую форму. Все те, кто имеют хоть малейшую восприимчивость к сигналам из тонкого мира, чувствуют эти перемены на своей шкуре. Что там было про виски?

 
Я знаю дозу – сто пятьдесят грамм!
Я в этой дозе принимаю мир!
Со смехом и слезами пополам,
Замешанный на коле эликсир.
 

– А ты уверен, что виски – это вообще достаточно матерая субстанция, чтобы упоминаться в одном ряду с любовью и временем?

– Уверен. Для меня скотч неразрывно связан с искусством. Приходя в театр, я всегда выпиваю сто пятьдесят грамм виски. Если спектакль состоит из трех актов, то пятьдесят грамм до начала и по пятьдесят в каждом из антрактов. Если антракт всего один, то сто грамм до и пятьдесят после первого действия. Хуже всего, если пьеса одноактная. Тогда все сто пятьдесят залпом еще до третьего звонка. А что ты хочешь, у каждого истинного театрала свои ритуалы и странности. Моя мама, например, когда занимает свое место в зрительном зале, всегда первым делом смотрит на потолок, чтобы узнать, накроет ли ее люстра, если вдруг упадет. А я вот пью вискарь, потому что трезвым я искусство не готов воспринимать. Если тебе так будет легче, можешь считать, что это четверостишие иносказательно трактует творчество в целом.

– Прекрасный образчик романтизации пьянства, мой юный друг! – иногда мне казалось, что Дима говорит мой текст.

– Авек плезир, мон шер.

– Что там еще осталось?

– Жизнь и водка.

– Сначала жизнь, потом водка.

 
Жизнь летит мимо, как с русских горок.
Кем ты не стал, тем уже и не стать.
Время бьет в лоб – тебе уже сорок.
Многих бьет так, что уже и не встать.
 

Посидели молча. Тяжелое четверостишие. Я написал его несколько лет назад, когда мне только-только стукнуло тридцать. И по мере приближения к сорока годам эти злые слова все крепче давили на меня грузом своей неизбежности.

– Давай про водку тогда.

 
Когда иссякнут все слова и словари
И водка обратится вновь водой,
Свои полупустые стопари
Мы сдвинем в вечности с тобой.
 

– А можешь еще раз?

Я повторил. Дима проговорил четверостишие про себя, глядя в ту же точку на потолке, что и я, а потом сказал:

– Мне кажется, это не про водку, а про вечность. Тем более у тебя есть про виски. Пусть это будет про вечность. Ты можешь себе представить вечность? Для тебя она – пустой звук, ведь ты не веришь, что твоя душа бессмертна. А я верю. Верю, что живу и буду жить всегда. Главное – верить. Никто ведь не может доказать мне, что это неправда.

У меня были знакомые, парни моего возраста, которые себя считали бессмертными эльфами. Они утверждали, что владеют выходами на остатки древней магии и будут жить вечно, а в качестве доказательства без всякого стеснения приводили железный аргумент: «От старости из наших еще никто не умирал». Так себе довод, на мой взгляд. Принять некую доктрину на основе отсутствия ее естественного опровержения… Бездоказательно, дорогой профессор. Презумпция бессмертия души, как говаривал Вольтер, есть самая страшная и одновременно самая обнадеживающая идея во всем мире. Я собирался было поделиться этой мыслью классика с Димой, но передумал и поведал ему нечто совсем другое, взяв на вооружение более дружелюбную интонацию Проспера Мериме, которая как раз лежала без дела и просилась в бой.

– Когда я был в девятом классе, мы с мамой отправились в небольшой автобусный тур по городам Италии. Сейчас это не кажется чем-то особенным, но не забывай, что на дворе стоял полуголодный девяносто седьмой год и любое путешествие за пределы страны воспринималось как чудо, а все обстоятельства такой поездки представлялись в необычном и восторженном свете. Находясь во Флоренции, мы не раз замечали расклеенные по всему городу афиши скорого концерта некой оперной певицы. Мне тогда было на это дело боль-менее пофигу, потому что театром я стал интересоваться намного позже, а опера мне не мила и до сих пор. В один из вечеров, сославшись на узость туфель, я отказался от вечернего променажа с мамулей после ужина и возвращался в отель из ресторана сольно. Мой живописный маршрут пролегал сквозь галерею Уффици, одно из красивейших мест во всем мире, как утверждают путеводители, а я свидетельствую. Еще на подходе к этому храму искусства (да не прозвучит сие в данном случае как дешевый штамп, ибо если не Уффици – храм искусства, то что же тогда?) я заслышал дивные звуки скрипки и нежнейшего сопрано, которые разливались в прозрачном и теплом вечернем воздухе весенней Флоренции. Подойдя ближе, я обнаружил небольшую толпу, которая почтительным амфитеатром окружила удивительный дуэт, расположившийся между Вазари и Боттичелли. Дуэт был составлен из уличного скрипача, стоявшего рядом с раскрытым футляром, и той самой оперной дивы, что собиралась на следующий же день учинить сольный концерт в местном театре. Не узнать ее было невозможно. Присев на ступеньку, я давал отдых ногам, завороженно вслушивался в музыку и нюхал ветер. Ни до, ни после я как-то не задумывался о вечности, но в тот вечер, я впервые себя с нею соразмерил. Вечность, древняя и прекрасная, была вокруг меня и творилась ежесекундно магией волшебного голоса мировой оперной звезды под аккомпанемент флорентийского бродячего музыканта в интерьерах галереи Уффици. Нет, я точно знаю, что такое вечность, мой милый Дима. Мне повезло прикоснуться к невесомому краю ее призрачного плаща…

Я заулыбался, вновь ощущая красоту момента. Однажды пережитые, некоторые воспоминания остаются с нами навсегда.

– У тебя вечность какая-то ретроспективная, – Миронов не разделял мой возвышенный настрой и уже успел принять положение настолько вертикальное, насколько это минимально необходимо для осуществления затяжки из бонга, – она у тебя односторонне вытянута в прошлое, как жизнь у старика. А ведь время и вечность совпадают по области значений, а значит, существуют соразмерно и в прошлом, и в будущем относительно текущего момента, который ничем не лучше и не хуже любого другого.

Я наблюдал сейчас уникальное явление, случавшееся примерно в три раза реже солнечного затмения: Дима понес пургу, находясь под воздействием марихуаносодержащих веществ. Вообще-то мой опытный друг был обыкновенно столь же толерантен к каннабису, как Нельсон Мандела к неграм, и сохранял трезвость рассудка практически всегда, если, конечно, в его случае вообще можно рассуждать о какой-либо трезвости.

– Если вдуматься, – я вклинился в эстафету бредогенерации, – то моменты времени неодинаковы по качеству. Следует полагать, что то великое мгновение, когда был открыт пенициллин, кармически несопоставимо с тем, в которое на Хиросиму упала бомба. Хотя, вероятно, та секунда, когда был нажата кнопка сброса, еще хуже.

Мне вдруг нестерпимо захотелось выпить виски с колой. Граммов сто пятьдесят. Но смущало то обстоятельство, что за бутылкой придется вторгнуться в пределы гостиной, где нынче обустроилось удельное княжество Коляна и Сереги.

– А в чем разница между этими моментами? Ну вот смотри: в минуту открытия бомболюка никто еще не погиб в городке Хиросима, но решение уничтожить его уже было принято. Если ты поставил на диван рядом с собой стакан горячего чая, можешь считать, что он уже разлился тебе на ноги. Мотив определяет карму. Карма определяет реальность. Человек, нажавший кнопку сброса атомной бомбы, засрал себе карму? Как ты считаешь?

– Определенно, – говорю. – Если следовать твоей теории, ему во веки вечные не отстирать свою душу, и она будет вместе с Гитлером и Мэрилином Мэнсоном воплощаться и воплощаться на пустынной Земле даже тогда, когда все остальные уже сольются в сладостном экстазе единения с Абсолютом.

– Ты ничего не понял, – произнес Дима печально. Так, наверное, Конфуций говорил ученику, не способному постичь значение слова «гуманность». – Этот пилот вполне мог быть носителем древней мудрой души и прервать цепь инкарнаций сразу после смерти. Если он верил, что совершает благое дело, если сменил смирение к смерти смирением в жизни, не хотел никакого прибытка лично для себя и искренне был убежден в правильности того, что делает, то карма его чиста, как руки Понтия Пилата.

Блаженные маньяки и святые фанатики заплясали у меня перед глазами на столе – прыг-дрыг, танец милый, но несколько фривольный.

– При этом, – продолжал Дмитрий, – не следует забывать, что восприятие определяет реальность. Заметь, что оба пилота, скинувшие бомбы на японские города, ни капли не сожалели о своем поступке, прожили счастливые долгие земные жизни и спокойно спали по ночам. Они воспринимали свой поступок как благо для страны и близких. Значит, он и был благом. Измени восприятие – и изменишь реальность. Перестань считать уход своей бывшей жены несчастьем – и реальность вознаградит тебя радостью, брат. Возликуй.

– Да, но как восприняли этот поступок сто миллионов японцев? – я был так ошарашен, что пропустил ремарку по поводу бывшей жены мимо своих правильной формы ушей.

– Они, безусловно, восприняли его как величайшее злодеяние в истории, – Дима сузил глаза то ли для того, чтобы быть похожим на японца, то ли ему так замкнуло лицевые мышцы от желания донести до меня свою мысль во всей полноте, – но на душе пилота это никак не скажется. Миллионы японцев могут изойти ненавистью, как кровавым потом, но зла причинить они не способны. Если среди ненавидящих окажутся сильные маги с точкой сборки не ниже подбородка, их злоба может повредить физическому телу летчика, но не душе, ибо душа защищена броней мотива!

– Так в итоге что определяет реальность? Мотив или восприятие? – мне было важно навести резкость в этом вопросе.

– А почему ты их противопоставляешь? – спросил мой не чуждый дуалий друг.

– Я просто вспомнил историю про Сашу Белкина, которую ты наверняка давно забыл.

– Так напомни.

– Изволь. Как-то раз лет семь назад я позвал тусануть вместе с нами одного своего коллегу по имени Саша. Саша был новым человеком в нашей компании, но быстро освоился и стал совершенно родным, пока не упился дешевой водки и не отрубился прямо на полу в углу комнаты. Я плохо помню события того вечера, потому что сам был немногим трезвее Саши, но через пару дней он спросил меня об одном обстоятельстве касательно нашей маленькой пирушки. Подошел ко мне на работе во время обеда и говорит: «Мне все очень понравилось, было весело, и друзья у тебя отличные ребята, но вот я одного не могу понять: зачем твой товарищ Дима кидался в меня квашеной капустой? Признаюсь, это меня сильно задело и вынудило покинуть негостеприимную квартиру сразу после пробуждения». Тут я и правда припомнил, что ты, дорогой товарищ Дима, действительно кидался в спящего чутким пьяным сном Сашу квашеной капустой, которую мы до того использовали традиционно как закуску. Тогда я не смог найти достойного ответа на этот, безусловно, справедливый вопрос своего коллеги и переадресовал его автору скандального перформанса, то есть тебе.

– И что я тогда ответил?

– Ты ответил примерно так: «Игорек, ты же понимаешь, что я не хотел обидеть твоего товарища Сашу, который и сам по себе показался мне презабавным, хоть и несколько высокомерным пареньком. Да, я закидал его квашеной капустой, но это говорит лишь о том, что мы успели сильно сблизиться за время нашего недолгого знакомства и я решил учинить над ним беззлобную дружескую шутку, которую бы никогда не позволил себе по отношению к чужому человеку. Я думаю, Александру следует воспринимать этот неблаговидный вроде бы поступок как проявление с моей стороны самой искренней симпатии и товарищеского расположения».

– Неужели я так литературно сказал?

– Нет, конечно. Это сейчас мы с моими друзьями эйфоретиками романтизируем твою нескладную речь, но смысл я передаю вполне достоверно, trust me.

– Так-так. И что же тебя смущает?

– Дима, ты уверяешь меня, что не хотел задеть моего товарища Сашу Белкина, наоборот, неуклюже демонстрировал ему свою любовь. Но сам Александр преизрядно обиделся на твои действия. В его восприятии, о котором ты так любишь порассуждать, кидание капустой есть вещь очень неприятная, и он просил бы впредь ее к себе не применять. Так какова же объективная реальность, Дима? Благая и радостная, идущая от мотива, или неприятно конфузная, продиктованная восприятием? Только не говори, что у каждого своя собственная реальность. Я не потерплю бытового солипсизма у себя в доме.

– Реальность, вне всякого сомнения, многогранна, но это не имеет к делу комсомольца Белкина ни малейшего отношения. В моих действиях не было злого умысла, мой мотив был искренним и добрым. Он был наполнен любовью, и я радостно благодарил твоего товарища с помощью капусты. Что касается самого Саши, то ему я предоставил уникальную возможность понять и простить мою невинную шалость ради великой истины дружеского единения. С какого бока ни схватись, получается, я сделал добро, которое непременно вернется мне в виде похвалы от гидов при следующем посещении Великого Университета.

– Ты, может, и сделал добро, да вот Белкин больше ни единого раза с нами не захотел выпить. А это уже объективная реальность. И ее определило Сашино восприятие, а не твой мотив.

– Выходит, я любовью отвечаю на обиду. А это уже вообще высший кармический пилотаж получается.

Я в тысячный раз умилился тем изяществом, с которым Дима вывернул ситуацию на изнанку, которая оказалась куда милее лицевой стороны. Осталось лишь пройтись по швам бархоточкой меткого афоризма. И Дима даже открыл рот, чтобы изречь еще что-то бессмертное, но его слова предвосхитил звук Сережиного голоса, доносившийся из коридора. Начинавшийся как невнятное бормотание, приглушенное дверью в гостиную и Колиным заливистым смехом, звук стремительно сплелся в отчетливо нетленное четверостишие:

 
В ушную раковину Бога,
Закрытую для шума дня,
Шепну всего четыре слога:
Прости меня,
 

которое Сергей Викторович Кудряшов приписывал то себе, то Бродскому в зависимости от степени опьянения. Следом за звуком вопреки порядку вещей, предложенному нам громом и молнией, появилось изображение моего старого друга. Говоря «старый», я умудряюсь быть дважды буквальным, так как лично знаком с Сережей уже полных двадцать лет из его неполных шестидесяти. Столь существенная разница в годах никогда не была помехой нашей с ним дружбе, впрочем, как и общению старого хрыча с противоположным полом, что проявлялось в постоянно обновляемых рекордах его возрастного неравенства с партнершами. Происходящий из славной династии белоостровских алкоголиков, в молодости Викторыч успел отслужить в десантуре, был студентом, аспирантом и преподавателем в Институте киноинженеров, наладил в перестроечное время подпольное производство значков с изображением Юры Шатунова, торговал паленой водкой, гонял контрабандой золото через советско-польскую границу, рассказывал от первого лица истории про Вторую мировую войну, а погорел в итоге на примитивном обнале. Сережа женился, когда ему было тридцать, развелся в тридцать четыре, а теперь, бездетный и вечно молодой, проживал вместе с престарелой собакой в Белоострове. Кажется, пока что траектория моей судьбы почти в точности повторяла кудряшовскую, а посему, глядя на него, я мог вполне ясно прозреть и свои собственные невеселые перспективы. Пример был так ярок и нагляден, что спровоцировал меня на стихотворное самопредостережение^* – что-то вроде прививки от хронического попадания беса в ребро…

Помимо завидной мужской состоятельности наш пожилой товарищ отличался невероятной физической формой, живостью ума и склонностью к изящной речи. А еще отчаянно боялся крякнуться от чего-нибудь неизлечимого и объяснял малохольность теперешней молодежи исключительно тем, что в портвейн кладут мало сахара.

Стукнув с размаху дверью о непривычно близко стоящий к ней диван, Сергей Викторович явил нам свое лицо, которое приобрело всесоюзную известность в 1986 году, когда сборная СССР по парикмахерскому искусству, где наш друг состоял моделью, заняла второе место на международном конкурсе в Будапеште. С тех пор орудие производства красоты несколько поистаскалось плюс ситуативно было искажено последствиями обильного курения отборного афганского гашиша. Судя по косвенному признаку, а именно – надетой задом наперед бейсболке Chicago Bulls, Сережа задумал исход, что и подтвердил лично следующей искрометной фразой:

– У вас тут отмечается преступное отсутствие водки, и я вынужден решительным действием прервать это хулиганство. К тому же у меня дома собака ждет на крыльце. Гоша, закрой за мной.

После трех раундов не слишком оживленной игры «ну оставайся – нет, я уж поеду», решено было Сережу отпустить в меланхоличную поездку до Белоострова под аккомпанемент радио «Эрмитаж». Таким образом, моя квартира извергла одну четвертую биомассы, но я восстановил ментальную и физическую герметичность периметра с помощью входной двери и песни группы «Кино». На обратном пути в кабинет ко мне присоединился Пельмень, который проституировал по всему доступному пространству в зависимости от локализации еды. Я, подверженный двойной психотропной атаке со стороны Миронова и экстази, почти забыл о его существовании, но теперь радовался находке, словно вновь обретенной частичке разбитого витража под названием «счастье». Похожий на весьма привлекательную помесь выдры и летучей мыши, мой пес породы чихуахуа застыл посреди коридора в позе напряженного дружелюбия. Связывающие нас с Пельменем незримые узы стали еще крепче после того, как моя благоверная съехала к чертовой матери и забрала с собой все свои гребаные вещи вплоть до самой распоследней заколки для волос. Несмотря на присущую ей решительность и принадлежность к овнам, моя бывшая супруга не посмела даже заговорить о том, чтобы взять с собой собаку. Одно время я трактовал этот факт как возможный признак ее скорого возвращения, но, разумеется, просчитался, равно как и во всем остальном, что касалось ее мыслей и намерений. Воцарившийся монотеизм Пельмень перенес стоически, дав мне повод предположить, что сей умнейший пес давно чувствовал: хозяева только симулируют семейную жизнь и окончательный разрыв просто синхронизирует бытовой аспект с эмоциональным.

Сопровождаемый маленьким песиком, я зарулил в гостиную, где вопреки ожиданиям не обнаружил Николая. Секундой позже дедуктическим методом было установлено, что тот отправился на недолгое свидание с Яшкой, которое традиционно завершилось характерным звуком. Не дожидаясь возвращения друга, я стремительного смешал в большом граненом стакане пятьдесят граммов Джека (о, гляди-ка – еще один Яшка) и сто граммов кока-колы (о, гляди-ка – еще один Коля), следуя отточенной многолетней практикой пропорции, соответствующей золотому сечению любой вечеринки. Два к одному. Стоя посреди гостиной, я провел экспресс-диагностику периферийных систем и обнаружил, что некоторые из них нехило сбоят, подверженные воздействию алмазной пыли в смазке. Мне нужно было поскорее сесть куда-нибудь, и я, покачиваясь, поспешил восвояси. Удалось даже неведомо как снова разминуться с Коляном, который, судя по всему, отправился восполнять потерянный вес на кухню.

Вернувшись в кабинет со стаканом, я не заметил там никаких значимых изменений и занял привычное место ошую Дмитрия на нашем диване, известном по каталогу IKEA как «Бакабру».

– Серега уехал?

– Ага.

– Плохо.

– Почему?

– Нас было четверо, а осталось трое. Любая система состоит из четырех элементов и в этом случае находится в стабильности. Если в системе остается три элемента, это всегда приводит ее в неустойчивое состояние. Система стремится достроиться до четырех, в ней неизбежны изменения. Если не получается выйти на четыре элемента, система сжимается до двух. Любой набор из трех составляющих предвещает метаморфозы, изменение реальности вокруг себя. Четверка означает стабильность. У Вишну четыре руки, а он в индуистской триаде как раз отвечает за равновесие. Имя христианского Бога состоит из четырех букв, всего было подумано Четыре великие мысли. Теперь нас в квартире трое, произойдут изменения. Пельмень не в счет. У него нет души.

– А что еще за четыре мысли? – я не обратил внимания на легкие металлические нотки, проскользнувшие в толще Диминого баритона, равно как и на столь категоричный вердикт по поводу наличия души у моей собаки. Пожалуй, мы слишком много курили.

– Ты что-нибудь слышал про ДМТ? – сказав это, Миронов рыгнул так смачно и продолжительно, словно гиды нагадали ему просветление именно во время отрыжки.

– Нет, только про ДЛТ и ДДТ, – честно признался я, хоть и не любил выглядеть невеждой во всем, что касается аббревиатур.

– ДМТ – это диметилтриптамин, абсолютно безопасное для здоровья человека вещество, которое, однако, входит во все списки самых запрещенных наркотиков большинства стран мира. Почему? Причина довольно проста: однократный прием этого препарата открывает глаза на истинное положение дел относительно реальности, вселенной и нашей жизни, которая есть не что иное, как затяжной семинар в некомфортных полевых условиях. Совершенно очевидно, что ДМТ может полностью вырвать человека из социального оборота, поэтому его и запрещают. Долбаное общество потребления не способно смириться с тем, что кто-то живет не только ради брюк Hugo Boss. Интересная особенность препарата заключается в том, что это так называемый «эндогенный наркотик», то есть вещество, которое в малых дозах уже содержится в организме человека, а также в животных и даже растениях. Короче говоря, внутри всего живого. Существует мнение, и не только мое, что ДМТ есть молекула души, которая вселяет жизнь во все на свете. Бог, растворенный в природе, рассеянный мельчайшей пылью по всему, что растет, дышит, ползает и размножается… Нет ничего удивительного в том, что инъекция бога в кровь работает как мощная прививка от люциферичности.

– А ты пробовал? – я был так ошарашен столь фармакологическим прочтением концепции пантеизма, что забыл даже отхлебнуть виски с колой.

– Да. Один раз, но мне хватило. Ничего более отвратительного со мной не случалось за всю жизнь. Какой идиот сказал, что наркотики – это обязательно приятно?

Я наконец-то отыскал в себе силы сделать глоток из стакана и выяснил, что волшебная смесь получилась слишком теплой и недостаточно газированной. Старый друид Панорамикс был бы мной недоволен.

– Так, а что за эффект-то?

– Во-первых, очень страшно, во-вторых, все вокруг блюют.

– В Атлантику? От качки? – сумничал я.

– В тазики. От страха, – Дима не разделял моего поэтического настроя. – Перед началом мероприятия говорят следующее: «Вы можете сопротивляться и бороться, а можете принять то, что увидите. И в том и в другом случае отпустит через четыре часа». Святая правда! Вот только пережить эти четыре часа очень непросто, если концентрация бога в крови у тебя в тысячу раз больше, чем предписано природой. Сначала было просто дико страшно. Потом полезли через подсознание все мои демоны. Все якоря, которые я не успел сколлапсировать с помощью випассаны. Знаешь, как выглядит моя кишечная инфекция в персонифицированном виде? И лучше тебе не знать. Я представлял себя гангреной, опозданием на экзамен, соперничеством Франциска Первого и Карла Пятого, личинкой мухи, ногтем, занудством и еще хрен знает чем. Потом ко мне начали приходить трансцендентные существа, следовавшие сквозь наше измерение проездом. Там был живой шалаш, богомол с лицом клоуна, земляной кобольд, существо, отрекомендовавшееся как пухляк голимоносец, два черта и волновая форма ревности. Были и те, кто пришел специально по мою душу. Постоянно меняющие контур, внушающие ужас, они пристрастно интересовались положением дел в нашем пласте действительности и собирали досье на человечество. Панпространственное КГБ или что-то типа того. Я боролся с этими видениями сколько мог, а потом принял со всеми потрохами и прочим ливером себя, вселенную, жизнь и все остальное. Сразу после этого я извергся в таз, а затем почувствовал себя стрелой на натянутой тетиве, которую вдруг спустили, и меня швырнуло сквозь все двадцать два измерения. И я узрел. Я видел Великий университет во всем его блеске, где души, исполненные благодарности, вместе с мудрыми гидами постигают святую науку любви. Видел его высочество лорда Космоса, который предстал передо мной, облаченный в парадный млечный мундир и застегнутый на все страпельки черных дыр, видел всю совокупность миров в малом и многообразие звездных систем, а потом я приказал: «Дальше» и объял мультивселенную, где в бесчисленном множестве искажений меняют свои значения постоянная Планка и число Авогадро. И я сказал: «Дальше», и мне предстал Абсолют, который был больше бесконечности и древнее вечности в три целых и девять десятых раза. И я сказал: «Дальше» и очутился в белоснежно-черном пространстве, где покоились четыре шара, и я узнал, что за все Время было подумано всего четыре мысли, которые я принял за шары, и одна из этих мыслей – Абсолют, а три другие я не смог понять, ибо, когда я сказал «дальше», меня не пустили, но вернули назад, и я открыл глаза. Все вокруг блевали, но теперь я знал, что они блюют не просто так, а освобождаются от зависти, тщеславия, стяжательства, жажды обладать, потребления, моноблоков Apple, стиральных машин, «Порш Кайенов», домашних кинотеатров, электрических консервных ножей, здоровых желудков, здоровых зубов, медицинской страховки, квартир в новых домах, досуга, курортов, багажа, костюмов Boss, викторин, еды, детей, полного рабочего дня, прогулок в парке, партий в покер, автомоек, семейного нового года, пенсий, налогов, чистых водостоков, порошка «Силит Бэнг» и всего остального до самой смерти…