Текст книги "Адажио. Реквием в 2 актах"

Картина 3

(Там же. Ганс Хофер сидит неподвижно на диване, затем трет виски, словно желая проснуться.)

Ганс Хофер: — Неужели все? Неужто это конец? (усмехается) Сколько ожиданий, сколько надежд! И все рассыпалось в прах. Как же так случилось? Почему? Ведь мы были так счастливы когда-то… Что пошло не так? И когда? (Встает, ходит туда-сюда по комнате). Куда делись все счастье и жажда жизни, что были в детстве? А их было так много, даже несмотря на вечно уставшую мать и отсутствие денег! Ведь я даже не ходил, а почти все время бегал. И казалось, что мир ждет меня, что вот сейчас, там, за углом, со мной произойдет что-то необыкновенное… А ведь оно произошло, когда я в первый раз увидел Анну. Да, помню, мне было 14 лет, и я стоял возле продуктовой лавки. А она шла с матерью по другой стороне улицы. Вся такая такая яркая, красивая, с белыми лентами в косах. И я стоял, как дурак, и смотрел на это неизвестно откуда взявшееся чудо. А они проплывали мимо… проплывали… И Анна еще спросила у матери: «Что этот мальчик так смотрит на нас?» А та, помню, ответила что-то про оборванцев, шляющихся по улицам без дела, и что не нужно обращать внимания на столь недостойные предметы. Но я почти не слышал этих слов… Мне было не до этого. Дня три после этого я был словно сам не свой. Все во мне пело, ликовало и рвалось наружу. Целую неделю затем я дежурил возле продуктового магазина, пока снова не увидел их. Я проследил, где они живут, и начал каждый день приходить к их дому… Когда же я с ней в первый раз заговорил? Или это она заговорила? Да, это была она. И она сказала: «Мы видимся с вами каждый день. Так давайте хотя бы начнем здороваться». Да, все было именно так. А потом мы ходили вместе на набережную, гуляли по городу. Мать ругала ее и запрещала со мной видеться… А однажды она пригласила меня к себе, и я впервые ее поцеловал… А после пришла мать и разразился ужасный скандал. Она размахивала шваброй, будто двуручным мечом, и пребольно лупила меня ею, пока я не выбежал за дверь… Что же было потом? Ах, да, потом был университет, и я увлекся тем, что говорил этот безумный профессор… А дальше были митинги и марши, и я был такой важный, и она смотрела на меня восхищенными глазами, и мы говорили, говорили…

Ретроспекция № 1

(Свет гаснет. В луче света появляется Анна. Она совсем юная, одета в летнее платье. Она стоит, и видно, что кого-то ждет, поскольку время от времени поглядывает на часы. Свет постепенно зажигается. Анна продолжает ждать, выказывая явные признаки нетерпения. Наконец появляется запыхавшийся Ганс.)

Анна: — Ну, наконец-то! Ганс, у тебя совесть есть? Почти полчаса тебя тут жду! Надо было давно уйти!

Ганс: — Почему же не ушла?

Анна: — Дура потому что! (Пытается уйти. Ганс догоняет и обнимает ее) Пусти!

Ганс: — Ни за что (целует ее). Ну, ладно, не дуйся. Митинг затянулся. Сам фюрер выступал! Не мог же я во время его речи встать и уйти!

Анна: — А хотелось?

Ганс: — Ну вот опять! Анна, скажи на милость, зачем ты пытаешься все время поставить меня перед выбором – или-или? Ты же знаешь, как я тебя люблю. Но и дело свое я тоже люблю. Без него это уже буду не я, а кто-то другой… А этот другой тебе нравится куда меньше, чем тот, какой я есть!

Анна: — Вывернулся! Ганс, я вовсе не против всего этого. Просто ты так увлечен всей этой деятельностью!

Ганс: — Да как же не быть ею увлеченным! Пойми, Анна, мы собственными руками творим историю! Мы строим новый, лучший мир! Мир, в котором не будет социальных рамок и бедности, где все люди будут вместе работать на общее благо! Где каждый будет заниматься тем, что ему по душе, и вносить в общее дело посильный вклад. И не будет стремиться, как сейчас, урвать себе лучший кусок, не будет паразитировать на чужой доверчивости или глупости. Мы объединим нацию, дадим ей новое величие! Что может быть достойнее этой цели? Ради этого жизнь отдать не жалко!

Анна: — Это все замечательно. Я искренне рада за тех, кто будет жить в эти прекрасные времена. Но… Ганс, я не могу не думать и о нас. Иногда у меня создается ощущение, что ты абсолютно счастлив своими идеями строительства нового мира и я тебе совершенно не нужна.

Ганс: — Какие глупости! Анна, да без тебя все это не имеет никакого смысла! Ведь я пытаюсь что-то построить в первую очередь для тебя… Для нас! Чтобы между нами не было никаких преград, чтобы мы были счастливы!

Анна: — Когда это еще будет… Ганс, думаешь, ты правильно сделал, что бросил университет? И музыкой совсем перестал заниматься…

Ганс: – Я обязательно вернусь и к музыке, и к науке. Но потом, когда главное дело будет закончено! Когда…

Анна: — Но ведь на это может не хватить и жизни! Пойми, Ганс, мы живем сейчас. И именно теперь проходят наши лучшие годы! Ведь это «потом» может никогда не наступить… Или наступить, но тогда, когда мы состаримся и нам уже будет все равно…

Ганс: — Нет! Ты не права, оно наступит очень скоро. Оно не может не наступить! Мало того, я скажу тебе по секрету, оно уже наступило! И теперь оно будет только прорастать в этот старый, прогнивший мир. (Начинает вначале тихо, словно издали, но потом делаясь все громче, играть «Хорст Вессель»). Оно расцветет молодыми побегами, устремится ввысь буйной листвой, сбросит с себя путы тьмы и предрассудков, явит миру нового, еще не виданного ранее человека. Прекрасного и вечно юного титана, готового устремиться по просторам вселенной, чтобы оживлять ее, превращать в сады безжизненные планеты. Он будет велик и прекрасен! И любовь его будет так же огромна, как и его сердце! И он будет не один. С ним будут тысячи и миллионы… И в их груди будут биться горячие, сильные сердца… Одно большое сердце на всех! Если бы ты видела всех этих прекрасных молодых людей с горящими глазами, которые готовы идти хоть сейчас на подвиг и даже на смерть ради великих идеалов! Как они, затаив дыхание, слушают фюрера, как верят ему!.. Нет, я не бросил музыку… Просто, пойми, все, о чем я говорю, это – музыка. Она вокруг, и она звучит, делаясь все громче и громче… Слышишь? Ты слышишь музыку?..

Анна: — Да, слышу…

Ганс: — Прости меня, дорогая, ведь я пришел к тебе всего на несколько минут. Извиниться и сказать о том, как я тебя люблю… Но мне надо опять идти. Меня ждут, и я не могу их подвести… Когда-нибудь я тебя с ними познакомлю, и ты увидишь, какие это славные ребята! Слышишь бой барабанов и сигналы труб? Это они зовут меня в поход! Я вернусь завтра, или послезавтра, не важно… Но как бы то ни было, всегда помни обо мне. И жди! Ты будешь ждать меня?

Анна: — Да! Я буду тебя ждать всегда! Если понадобится, даже целую вечность!

Ганс: — Навсегда вместе!

Анна: — Навсегда!

(«Хорст Бессель» делается громче, Ганс уходит, машет рукой на прощание, Анна отвечает ему).

Картина 4

(Дрезденский университет. Ганс Хофер входит в аудиторию. За столом сидит преподаватель, профессор философии Герман Рихтер, и что-то пишет. Хофер садится напротив и смотрит на него. Через некоторое время Рихтер останавливается и поднимает глаза.)

Рихтер: — Вы ко мне, молодой человек?

Хофер: — Не знаю, может, и к вам.

Рихтер (смотрит на часы): – А по какому вопросу?

Хофер: – Я бы хотел проконсультироваться по одной теме… Дело в том, что я пишу диссертацию по одной из работ Ницше…

Рихтер: — Странно. Неужели в наше время кто-то еще пишет диссертации по философии? Неужто это кому-то нужно? Да и университет по большей части закрыт. Все студенты в армии.

Хофер: – Я понимаю, но…

Рихтер: — Хорошо. Мне только нужно ненадолго отлучиться к начальству. А потом я полностью в вашем распоряжении.

(Рихтер уходит. Хофер сидит в аудитории. Потом встает.)

Хофер: — Не узнал. Даже не узнал… Сколько времени прошло? Не так уж и много, а кажется, целая вечность. Да… Когда мы в последний раз виделись с Анной? Всего два года назад, а кажется, минуло столетие… Да, это был 42 год. Мне предоставили отпуск по ранению, и мы отправились на пароходике по Эльбе. Помню, мы сошли в Мейсене и долго блуждали по улицам. Потом зашли в ресторан, где еще играла эта музыка…

Ретроспекция № 2

(Открытая веранда летнего ресторана. Играет небольшой оркестр. Анна сидит за столиком. Она модно одета и ярко накрашена. Немного погодя появляется Хофер. У него за спиной букет цветов. Он походит к столику и вручает его Анне.)

Анна: — Спасибо. А я-то все думаю, куда подевался мой кавалер. (Нюхает цветы). Как замечательно… Пахнет садом и довоенной жизнью. Как думаешь, мы правильно сделали, что сбежали вот так, никому ничего не сказав?

Хофер: — Конечно правильно. Твоя мать меня всегда терпеть не могла. Впрочем, это взаимно.

Анна: — Ганс, по-моему, ты не справедлив. Мама очень переменилась к тебе в последнее время. Особенно после того, как поняла, что ты сделал блестящую карьеру.

Хофер: — Не знаю, что она поняла. По-моему, просто дала себе труд скрывать свои истинные чувства. Привечала же она твоего этого… Как его?

Анна: — Отто?

Хофер: — Ну да, эту очкастую крысу.

Анна: — Почему крысу?

Хофер: — Похож.

Анна: — Не знаю. Не думала об этом. Он, кстати, как ты появился, куда-то пропал.

Хофер: — Неужели?

Анна: — И мама говорит, что, скорее всего это ты его отвадил. Она даже намекала, что ты его побил.

Хофер: — Да ну?

Анна: — И не надо делать такое удивленное лицо. Будто не понимаешь, о чем я.

Хофер: — Я не делаю. Могу честно ответить, что пальцем не трогал твоего драгоценного Отто.

Анна: — Он не мой и уж тем более не драгоценный.

Хофер: — Ладно, даю слово: не трогал я его. Только намекнул, чтобы больше в этом доме не появлялся.

Анна: — Так же, как Вальтеру.

Хофер: — Ну да. Ему тоже.

Анна: – И Зиги. (Хофер пожимает плечами.) Этот-то чем тебе не угодил? Мы с ним с детства знакомы!

Хофер: — Он тайно в тебя влюблен.

Анна: — Кто? Зиги?

Хофер: — Он самый. Кто ж еще?

Анна: — Тебя послушать, так в меня влюблены абсолютно все мужчины.

Хофер: — Так оно и есть. Попробовали бы они не быть влюбленными в такую красавицу!

Анна: – (Смеется) Как же ты такую красавицу постоянно оставляешь одну? Когда мы в последний раз виделись? Еще до начала восточной кампании?

Хофер: — Да, но зато мы почти два месяца были вместе!

Анна: — Подумать только, целых два месяца! А до этого когда встречались? После взятия нашими войсками Парижа?

Хофер: — Похоже, так.

Анна: — И что, неужели все это время ты хранил мне верность? Парижанки, говорят, очень красивые бывают. Не говоря уж о славянках.

Хофер: — Наверное. Не думал об этом.

Анна: — Так уж не думал? Ганс, врать ты никогда не умел.

Хофер: — Здесь (Хофер показывает себе на грудь) я всегда был тебе верен. Довольно того, что мы находимся здесь и сейчас. Что нам хорошо и мы любим друг друга. В наше время, к сожалению, жить надо одним днем. Это все, что у нас есть в запасе. А что будет завтра…

Анна: — Снова на фронт?

Хофер: — Не знаю. Зависит от предписания врачей.

Анна: — Как рана? Не болит?

Хофер: (морщится) – Не особо.

Анна: — Ты так и не рассказал, как получил ее.

Хофер: — Хотелось бы, конечно, наврать что-то героическое. Но не буду. Получил осколок во время артобстрела. И контузию. Очнулся уже в госпитале.

Анна: — Что говорят? Сколько ты здесь пробудешь?

Хофер: — Не знаю. Как лечение пойдет. Но, по всему, не долго.

Анна: — Так, может, оставят здесь? По крайней мере, на территории Германии?

Хофер: — Вряд ли. Дела на фронтах у нас идут не очень.

Анна: — Говорят, большие потери? Как же так, Ганс? Ведь славяне – не полноценные люди, а мы арийцы…

Хофер: — Ты что, как мама, начала слушать по радио те глупости, которые производит министерство пропаганды?

Анна: — Да их не возможно не слушать. Радио целый день орет.

Хофер: — А ты уши заткни. (Хофер затыкает ладонями уши). Помогает сосредоточиться… Русские – храбрый народ и умеют сражаться. Кроме того, они воюют за свою землю. Как бы тебе объяснить? У них психология другая… Они не так привязаны к дому, комфорту и городам, как мы. Но они любят свободу и свои огромные просторы. Они верят в коммунизм и справедливость. Они готовы идти на смерть, лишь бы никому не покориться. С голыми руками на пулемет или даже против танка. У таких людей нельзя выиграть войну. Их можно только уничтожить. Всех, поголовно.

Анна: — Но это же невозможно…

Хофер: — Думаю, что так.

Анна: — Выходит, мы проиграем войну?

Хофер: — Не знаю. Но то, что поход на восток был огромной ошибкой, теперь подавляющему большинству очевидно… Ладно, ну их… Лучше обо всем этом не думать. Мы живем сегодня. Здесь и сейчас. И здесь и сейчас я счастлив. Сегодня прекрасная погода, я сижу в ресторане на берегу Эльбы, напротив меня – прекраснейшая из женщин, которая смотрит на меня влюбленными глазами и слушает все те глупости, которые я несу… Знаешь, не так давно я слышал одну мелодию. По-моему, испанскую… Сейчас, одну минуту.

(Хофер встает, подходит к музыкантам, о чем-то разговаривает с ними. Следом за этим начинает звучать адажио из Аранхуэсского концерта X. Родриго)

Хофер: (подходит к Анне): — Разрешите пригласить вас.

Анна: — Разрешаю, (встает, они танцуют).

(Хофер сидит один в аудитории Дрезденского университета, закрыв глаза. В аудитории появляется профессор Рихтер.)

Рихтер: — Ну-с, молодой человек, что вы хотели? И, по возможности, будьте кратки, у меня очень мало времени.

Хофер: — Да, со временем у вас всегда было напряженно.

Рихтер: — Простите, мы знакомы?

Хофер: — Более чем.

Рихтер: — Одну минуту, (достает из внутреннего кармана очки, надевает их и вглядывается в собеседника). Боже мой! Хофер? Ганс Хофер?

Хофер: — Собственной персоной.

Рихтер: — Ну надо же! Вы так… э-э-э… возмужали. Не узнать. А у меня, честно говоря, еще и зрение стало совсем неважным. Так что вы уж извините, что сразу не признал… Как вы? Какими судьбами? До меня доходили слухи, вы большую карьеру сделали?

Хофер: — Это смотря с чем сравнивать.

Рихтер: — Ну, не скромничайте. Вы всегда были очень способным молодым человеком.

Хофер: — Это да. Спорить не буду. Знать бы еще заранее, какие из способностей тебе пригодятся.

Рихтер: — К сожалению, это никому не подвластно. Ну, чем занимаетесь, что занесло в родные пенаты? Были на фронте?

Хофер: — Да, был на востоке. Здесь в отпуске по ранению.

Рихтер: — Надеюсь, ничего серьезного?

Хофер: — Нет. Все только несерьезное. Вы же знаете.

Рихтер: — Надо же, запомнили, как я вас отговаривал бросать университет. Вы же почти доучились. Всего год оставался. Не жалеете?

Хофер: — Что такое «жалеете», профессор? Что было то прошло. Мы не можем ничего изменить.

Рихтер: — Это точно. Хотя и попахивает фатализмом.

Хофер: — Что ж, бывают запахи и похуже… А я, профессор, пришел сюда, чтобы пригласить вас к себе на праздник. Приехал в город и сразу же вспомнил о вас. Представьте только: свежая ветчина, настоящий бразильский кофе, баварские колбаски с тушеной капустой, пирог с малиной…

Рихтер: — У вас… У вас День рождения?

Хофер: — Да. В каком-то смысле. Праздник этот, если вы помните, Рождество называется.

Рихтер: — Гм… Вы отмечаете христианские праздники? Не ожидал. А впрочем, у людей сейчас так мало поводов для радости, что любой праздник для этого годится.

Хофер: — Так вы согласны?

Рихтер: — С удовольствием встречу с вами этот, хоть и не модный ныне, праздник.

Хофер: — Жду с нетерпением. Вот адрес (протягивает Рихтеру листок бумаги). Это квартира фрау Шульц. Мы с ней вместе празднуем Рождество.

Рихтер: — Обязательно буду.

(Хофер встает и выходит).

Картина 5

(Квартира фрау Шульц. Рождественский вечер. Хофер сидит за столом. Фрау Шульц настраивает радио. Из приемника доносится: «В Чехословакии наши войска продолжают героически отражать атаки наступающего противника. В Венгрии, западнее и юго-западнее Будапешта идут кровопролитные бои. Наши танки и самоходные орудия в сопровождении мотопехоты оттеснили русских от железной дороги и закрепились на занятых рубежах. В течение последних дней Люфтваффе наносила бомбовые удары по войскам противника…» Хофер встает, подходит и выключает приемник.)

Хофер: — Фрау Шульц, что вы там хотите услышать нового?

Фрау Шульц: — Что значит «нового»? Я хочу услышать старое! Что наши войска побеждают, что они снова перешли в наступление, что наши города не бомбят…

Хофер: — Ну, тетушка, вы слишком многого хотите. Оставьте. Этого вы все равно сегодня не дождетесь, только нервы себе попортите. Если хотите помечтать, то возьмите лучше сборник сказок братьев Гримм. Позволяет отвлечься. Помню, у вас было великолепное иллюстрированное издание… Изящный кожаный переплет, папиросная бумага на каждой картинке. Не книга, а произведение искусства. Думаю, только немцы с их скрупулезностью могли сделать подобное.

Фрау Шульц: — Гуттенберг, если помните, был немцем. А книга где-то здесь была… (опомнившись) Ганс, я не собираюсь читать сказки! Что за предложения!

Хофер: — Видимо, гораздо лучше слушать сказки по радио. Тетушка, это дурновкусие. Братья Гримм хотя бы были литературно одарены.

Фрау Шульц: — Вы хотите сказать, что радио врет?

Хофер: — Именно это я и хочу сказать.

Фрау Шульц: — Что вы говорите, Ганс! Я…

(В прихожей раздается звонок.)

Фрау Шульц: — Это еще кто?

Хофер: — Это гость, тетушка. Замечательный гость.

Фрау Шульц: — Как? Ганс, вы кого-то позвали в гости сюда? В мой дом? Не кажется вам, что надо было хотя бы поставить меня в известность?

Хофер: — Это сюрприз, тетушка! Рождественский сюрприз!

Фрау Шульц: — Сюрприз?

Хофер: — Еще какой!

(Фрау Шульц идет в прихожую, открывает дверь.

В квартиру входит профессор Рихтер.)

Хофер: — Здравствуйте, дорогой профессор! Знакомьтесь. Фрау Шульц. Мы знаем с ней друг друга… Страшно подумать сколько! Дама весьма строгих правил. Но в душе сущий ангел. Ну, профессор, смелее! Фрау Шульц, это профессор Рихтер, мой старый учитель. Не в смысле возраста, а в смысле продолжительности нашего знакомства. Сам же профессор душой всегда молод и готов идти в бой каждую минуту.

Рихтер: – (подходя к фрау Шульц и целуя ей руку) Счастлив познакомиться с такой поистине ослепительной красавицей.

Фрау Шульц: — Так уж и ослепительной. Вы мне льстите…

Хофер: – И это вы, профессор, не знали тетушку в прежние времена! Что бы вы тогда сказали!

Фрау Шульц: — Ну, вы меня совсем смутили. Прошу вас, проходите.

(Профессор и остальные проходят в гостиную.)

Рихтер: — О, рождественская елка! Так и кажется, что где-то здесь прячутся Мари и дядюшка Дроссельмейер, а на елке среди игрушек висит Щелкунчик.

Фрау Шульц: — О, профессор, да вы поэт!

Рихтер: — Мы, немцы, нация поэтов!

Хофер: — И бюргеров, которых так ненавидел Гофман.

Фрау Шульц: — Не обращайте внимания, профессор. У Ганса снова приступ мизантропии.

Рихтер: — А помните музыку? Чудесную музыку «Щелкунчика»? (напевает «Вальс цветов»)

Хофер: — Которую, к слову, написал русский. Чайковский, если не ошибаюсь.

Рихтер: — Это ни о чем не говорит. Исключения лишь подтверждают правила.

Хофер: — Да, правила! Как я забыл. «Германия превыше всего», «арийская кровь», грядущий титан, человек-артист, который отринет гнилую мораль прошлого и создаст свою собственную, новую мораль… Я учу вас о сверхчеловеке, помните, профессор?

Рихтер: — Мне ли не помнить работ Ницше? Что-то и правда, Ганс, вы сегодня какой-то мрачный… В ваших словах так и сквозит сарказм.

Хофер: — Вам показалось. Угощайтесь, профессор. Но вначале выпьем (наливает коньяк в рюмки). За вас, друзья мои. За тех людей, которые предопределяют вашу судьбу. Которые, как маяки, указывают путь во мраке ночи… (Выпивает. Профессор и фрау Шульц выпивают следом.)

Фрау Шульц: — Профессор, угощайтесь, вот ветчина, вот баварские колбаски…

Рихтер: — С ума сойти. Вкус прошлой жизни… О, позвольте я положу вам паштета, любезная фрау Шульц. Помню, у нас, рядом с университетом, в одном магазинчике продавался великолепный, свежайший гусиный паштет… Я всегда его там брал. Мне даже специально оставляли.

Фрау Шульц: — Что вы говорите? Гусиный паштет и правда, прелесть. Но я предпочитаю утиный.

У него специфический привкус… Особенно если паштет с черносливом и орехами. Мой повар делал его изумительно. А ингредиенты я всегда покупала сама. Надеюсь, что после окончания войны мы снова сможем ходить в любимые магазинчики и покупать все, что душа пожелает.

(Хофер снова разливает коньяк по рюмкам.)

Хофер: – (Встает. Некоторое время молчит. Трет лоб) Так… О чем это я?

Рихтер: – (слегка захмелев) О маяках, которые указывают путь во мраке ночи. Конечно, немного высокопарно, но в целом верно…

Хофер: — Маяки… Да, маяки. Весь вопрос в том, как понять, что это маяки. Может, это и вовсе не маяки?

Рихтер: — А что же?

Хофер: — Злобные сирены, заманивающие моряков на скалы, чтобы когда корабль разобьется, сожрать их тела и высосать души…

Рихтер: — Не понял.

Хофер: — Кто вы? (Оглядывая присутствующих).

Рихтер: — В каком смысле?

Фрау Шулъц: – (после паузы) Вы нас пугаете, Ганс.

Рихтер: — Да, что-то вы явно не в себе. Может, это рана? Вы себя хорошо чувствуете?

Хофер: – (повышая голос) Кто вы? Я не могу понять… Вы не только не сверхлюди, вы вообще не люди… Может, вы рептилии и у вас под одеждой хвост… А может, вы вообще неведомая нечисть, пришедшая из другого мира… А потому я снова спрашиваю – кто вы?

Рихтер: — Послушайте, Хофер, это в конце концов переходит все границы. Конечно, вы герой, получили ранение, но это не дает вам право…

Фрау Шульц: — Ганс, действительно, ваши выходки способны вывести из себя кого угодно! Да еще эти оскорбления!

Хофер: – (усмехаясь) Нет таких слов, которые были бы для вас оскорблением.

Рихтер: — Извините, но я полагаю, что мне лучше удалиться.

Фрау Шульц: — Действительно, Ганс, зачем вы нас здесь собрали?

Хофер: — Выяснить, кто вы на самом деле… А может, для того, чтобы придавить разом. Как тараканов. (увидев, что Рихтер поднялся) А ну, сидеть! На место, я сказал! (берет со стола нож, подходит к телефону и обрезает провод. Затем возвращается к столу и кладет около своей тарелки пистолет. С минуту длится напряженное молчание).

Фрау Шульц: — Ганс, вы свихнулись?

Рихтер: — Похоже на то.

(Хофер смеется. С минуту не может остановиться.)

Хофер (отсмеявшись): — Они даже не понимают. Сидят, твари, глазищами вращают. Мы кушать хотим! Мы кушать хотим! Нате, жрите! (Сдергивает со стола скатерть, еда разлетается по полу). Жрите! Жрите! На любой вкус! Но ведь вам этого не достаточно! Вам нужно живое мясо, вам нужно чувствовать живую плоть на зубах! Вы, как гиены, разорвали мою душу на две части и сожрали ее! И еще спрашиваете, не свихнулся ли я? (Берет со стола пистолет и наводит на фрау Шульц). Дорогая тетушка, вы так всегда гордились своим происхождением и статусом! Вы всегда считали, что стоите выше других. Обо мне и речи не шло. Какое сравнение с вами мог иметь какой-то жалкий мальчишка, собирающийся стать музыкантом… Тетушка, ответьте мне, на чем реально основывалась эта ваша уверенность, этот ваш снобизм, это вечное невыносимое высокомерие? Что вы собой представляете? Что вы сделали великого и значимого? Что открыли или создали? Чем вы так гордились? Вы же абсолютно пустое, глупое, примитивное существо! Все ваши суждения почерпнуты из пропагандистских передач и последнего номера газеты, ваше мнение меняется подобно направлению флюгера – в зависимости от перемены ветра. Сегодня вы говорите о том, что фюрер – гордость и великий вождь нации, а завтра с таким же рвением будете его поносить и кричать, что он виноват в поражениях на фронте, в разрухе, и в том, что у вас на столе нет утиного паштета… Ладно бы вы страдали этим помешательством в одиночку. Вы и всех окружающих пытались мерить этой меркой. Вы сделали несчастной свою дочь, пытаясь найти ей подходящую, по вашему мнению, партию. Кого она любит, вам было все равно. Ведь само слово «любовь» для вас пустой звук. У вас пустое, холодное, завистливое сердце. Вы не жили сами и не позволили жить ей. В том, что она мертва, полностью ваша вина! (увидев, что фрау Шульц закрывает ладонями уши). Понимаю, вы гоните от себя мысли, что она мертва. Вы запрещаете себе думать об этом! Но она от этого не оживет! Это вы убили ее!

Рихтер: — Пощадите ее! Смотрите, ей плохо! (Фрау Шульц начинает заваливаться на бок).

Хофер: — Почему я должен жалеть эту старую развалину? Кого она пожалела за свою никчемную жизнь? К тому же ничего с ней не будет. Такие люди, как правило, обладают отменным здоровьем… А впрочем, дайте ей воды.

(Рихтер наливает стакан воды и дает фрау Шульц).

Хофер: — Пощадите… Профессор, вдвойне странно слышать от вас слова о пощаде и жалости. (наводит пистолет на Рихтера). Не вы ли призывали нас открыть своей жизнью путь к сверхчеловеку? А у сверхчеловека, как вы помните, нет ни жалости, ни других чувств, сковывающих его волю. Если слабый упал, то не протягивай ему руки, а напротив – подтолкни. Как же так, профессор? Или вы мнили себя только в роли сильного? А вот настал день, когда вы в роли слабого и на вас направлено дуло пистолета. Как ощущения? (прижимает пистолет ко лбу Рихтера. Тот зажмуривается) Неужели страшно? Где же ваше хваленое арийское достоинство? (Прижимает дуло пистолета к своему лбу.) Странно, ничего не чувствую. Абсолютно ничего. (Снова направляет на Рихтера). А вы, выходит, чувствуете. Стало быть, жить хотите. А зачем? Скажите, зачем вам жить, профессор? Чтобы снова производить всю ту словесную блевотину, которой вы нас пичкали? Скольким людям вы затуманили мозги, сколько из них сложило голову на фронте… Похоже, вы просто упивались своей властью над неокрепшими умами? А, профессор? Какое право имели вы говорить нам все это? Что вы знаете о жизни и о смерти? Что вы видели, кроме пыльной библиотеки, своей жалкой квартирки и гусиного паштета по выходным? Вы слышали, как визжит снаряд, пролетая в десятке сантиметров у вас над головой? Видели, как корчится в грязи семнадцатилетний парень, пытаясь засунуть обратно свои внутренности, выпавшие из распоротого осколком брюха? Видели, как мать, потеряв за одну минуту четверых детей, седеет прямо у вас на глазах? Как приговоренные к смерти молодые обнаженные женщины, стыдливо прикрываясь ладонями, идут толпой на смерть в газовую камеру? Как у детей забирают кровь и переливают солдатам, как врачи в белых халатах и с серьезными лицами ставят чудовищные опыты над живыми людьми… Как взрослые мужчины ежедневно напиваются до бесчувствия, превращаясь в скотов, чтобы не сойти с ума и не ощущать постоянной, отвратительной вони, идущей из трубы крематория, расположенной напротив казармы? Вони, которая пропитывает все вокруг, которая преследует тебя, куда бы ты ни пошел… Вы все это видели? Вы это испытали, прежде чем проповедовать новую мораль и болтать о сверхчеловеке? Какое право вы имели рассуждать о строительстве нового мира, если в своей жизни не построили ничего, даже собачьей будки? Но рано или поздно наступает время платить по счетам. И все, подобные вам, ответят сполна…

Фрау Шульц: — Что… Что вы хотите делать?

Рихтер: — Хофер, послушайте, вы нездоровы…

Хофер: — Это я нездоров? Вполне возможно…

А вы? Вы здоровы? (Всматривается в фрау Шульц и профессора Рихтера, потом смеется). Вижу, здоровы. Ни тени вины или раскаяния. Даже не понимают, о чем это я… Только страх.

Рихтер: — Хофер, в конце концов если мы в чем-то виноваты, то на это есть закон. Пусть закон скажет свое веское слово.

Фрау Шульц: — Да, пусть скажет закон!

Рихтер: — Цивилизованные люди тем и отличаются от дикарей, что живут по законам!

Хофер: – (Смеется) Цивилизованные люди… Это вы-то цивилизованные люди? Уметь читать и есть гусиный паштет – еще не значит быть цивилизованным человеком… (Останавливается. Повисает пауза)

Фрау Шульц: — Что вы намерены делать?

Хофер: — Как что? Расстрелять вас, конечно.

Рихтер: — Как расстрелять? За что? Ерунда какая-то. Ей-богу, ерунда. В высшей степени несерьезно. Ну, ладно, все мы погорячились…

Фрау Шулъц: — Действительно. Ганс, что-то вы совсем заигрались. Что значит «расстрелять»? Вот так просто… Свою любимую тетушку Ингрид…

Хофер: — А ну, встать! К стене! (Рихтер и фрау Шулъц встают и испуганно подходят к стене.) Ко мне затылком! Молитесь. У вас еще есть время подумать о том, что вы в своей жизни сделали хорошего и что оставите после себя. (Рихтер и фрау Шулъц поворачиваются, трясясь от страха. Хофер наводит пистолет попеременно то на одного, то на другого, так и не решаясь нажать на курок. Через минуту он тихо уходит).

Фрау Шулъц: – (осторожно оглядываясь) Никого нет! (Выглядывает за дверь)

Рихтер: — Слава богу! Но все равно, фрау Шульц, надо немедленно сообщить в полицию. (Подходит к телефону, видит обрезанные провода). Вот черт! Придется идти в участок.

Фрау Шулъц: — Идемте! Я тоже с вами. Пусть найдут и немедленно изолируют этого опасного сумасшедшего! А я-то думала, он и вправду сделал карьеру и стал человеком! (уходят).