Текст книги "Адажио. Реквием в 2 актах"

Акт 2

Картина 1

(Январь 1945 года. Большая квартира-студия в мансардном этаже пятиэтажного дома. Мебель по большей части накрыта чехлами. Посередине стоит старый потертый рояль. На нем лежат листки бумаги. Окно открыто, из него доносятся звуки улицы. Хофер сидит за роялем и что-то пишет. За окном звуки становятся громче. Хофер с неудовольствием отрывается от рукописи и подходит к окну.)

Хофер: — А, черт. Мальчишки снова дразнят солдата. Эй! Эй, вы! А ну, перестаньте! Отдайте ему костыль! А ты, в шапке, перестань кидаться в него снежками! Вот мерзавцы. Я сейчас спущусь и разберусь с вами! Ну, погодите у меня!

(Выходит. С улицы раздаются резкие крики. Затем все стихает. Через минуту открывается дверь, входит Хофер).

Хофер: — Проходи сюда. Иди, не бойся. (В комнату входит, опираясь на костыль и бессмысленно оглядываясь по сторонам, солдат с уродливо деформированным черепом). Вот, сюда, садись. Погрейся. (Солдат садится, продолжая тупо озираться по сторонам). Сейчас чаю согрею. И поесть чего-нибудь дам. (отходит к «кухонному углу», начинает ставить чайник и вынимать из шкафчиков снедь. Внезапно городские часы бьют 3 часа. Солдат вскакивает, вытягивается во фрунт, поднимает вытянутую руку и начинает кричать: «Хайлъ! Хайлъ Гитлер! Хайлъ!».)

Хофер: — Ну, все, хватит. Хватит, говорю. (Солдат садится и замолкает). И где это тебя только так разукрасило. Небось, на восточном фронте? Н-да… На что ты теперь в жизни годен? Мычать да попрошайничать где-нибудь на вокзале… А то жил бы себе… Ходил на работу, завел бы семью… Эй, у тебя есть семья? (Солдат молчит, бессмысленно и настороженно глядя на Хофера). Ну, семья. Мама, папа, братья, сестры… Может, жена, дети? (Солдат продолжает молчать). Тогда, будем считать, что нет. А имя? Имя-то у тебя есть? (Солдат продолжает молчать и таращиться на Хофера). Как тебя зовут? Фриц? Иоганн? Герхардт? Генрих? (солдат молчит). Как мне тебя называть? Не Пятницей же, в самом деле. Что-нибудь простое… Вот, будешь Вилли. Как тебе нравится имя Вилли? (солдат мычит). Вижу, нравится. У меня в подразделении был один Вили. Умный, до невозможности.

В очках с толстыми линзами. Как свободная минута, он книжки читает. По физике, математике, химии… Говорил, что после войны в университет вернуться хочет. И столько всякой всячины было в этой голове понапихано… А однажды во время бомбежки эту самую голову ему оторвало взрывом. Не поверишь. Сидит Вили в окопе. В руках книжка открытая. А головы нет… Курам на смех, ей-богу. Кстати, голову так и не нашли. Без головы схоронили…

(Между тем солдат встает, оглядывает комнату. Находит небольшую фотографию в рамке. Берет ее, разглядывает. На ней изображен какой-то молодой военный. Потом протягивает фотографию Хоферу, мычит).

Хофер: — А, это… Нет, это не Вили. Это совсем другой человек. Это мой университетский друг Каспар. Его убили где-то в Польше еще шесть лет назад… А это его квартира. Мы часто здесь собирались. Да, сколько было выпито… А разных глупостей сказано еще больше. А потом всех призвали в действующую армию. (Солдат оживляется, встает и, чеканя шаг, начинает ходить из одного конца комнаты в другой, как на плацу). Ладно, хватит ходить. Иди пить чай. (Ставит на стол два стакана чаю, вскрывает ножом банку тушенки, дает солдату. Тот принимается есть из банки. Хофер несколько раз прихлебывает из стакана, потом подходит к роялю, берет несколько нот. Солдат оглядывается, потом снова принимается есть). Ешь, ешь, приятель… Знаешь, Вилли, я тут слова на одну мелодию написал. Такая проникновенная, грустная мелодия… Хочешь послушать? (Солдат невнятно мычит. Хофер начинает играть «Орранджский концерт» Родриго и речитативом читать текст).

 
Без тебя
на землю будто опустилась тьма,
И смешались
и заря и краски дня
В багровый отблеск на песке
И покрылись льдом.
Без тебя
вдруг умолкли звуки навсегда,
Застыли птицы на ветвях и даже море
не шумит…
И лишь душа зовет
в ночной тиши
И просит дать ей два крыла,
чтоб за любовью улететь
В небеса без возврата.
 
 
Без тебя
в ночи иду неведомой тропой,
А луна сияет, как для нас двоих,
И вновь звучат во тьме слова —
Слова клятв и надежды.
И летит
моя душа в надзвездные поля,
Туда, где свет и где она с твоей душой
Сольется вновь
и поведает о том,
Как трудно было ей
блуждать среди чужих миров
И только скрипке на закате доверять
Свою любовь и печаль…
 
 
Я знаю, ты
навсегда остаешься со мной…
Мир вокруг – это руки твои,
А заря – это губы…
 
 
Ты со мной…
Ты со мной…
 

(Солдат слушает, в середине текста начинает всхлипывать и плакать, размазывая слезы и сопли по лицу кулаком. Пауза. Внезапно городские часы снова начинают бить. Солдат вскакивает, вскидывает руку и начинает кричать: «Зих хайль! Зиг хайль!»).

Хофер: — Все, все, хватит. Хватит орать, тебе говорят. (Солдат понемногу успокаивается). Вот, ложись спать. Давай, сюда. (Подводит солдата к кровати, укрывает одеялом). А я пойду принесу еды. Да, еды. Есть тут одна лавка, которая теперь мне принадлежит со всеми потрохами, (усмехается) Единственное мое приобретение в жизни. Как ни крути, а все ж недвижимость. Толку от нее, правда, никакого. Только нераспроданные запасы еды… Спички, извини, на всякий случай забираю с собой, мало ли что тебе в голову придет… (Солдат засыпает). Спи, никому не нужный, изуродованный жизнью псих. Для чего ты жил, для чего мучился – никому не известно. Да никому и не интересно. А умрешь ты, никто не заметит… Шла лошадь, пала лошадь… Сдали на колбасу или просто выкинули в канаву, какая разница… У всех один конец. Время, как песок, заметет следы. И не останется даже воспоминания, никакого свидетельства о том, что мы когда-то были. Так пусть хотя бы реквием прозвучит на наших похоронах, пусть хотя бы музыка оплачет нашу кончину, (прислушивается). Да, я слышу, она уже звучит… Она везде, она вокруг… (уходит).

Картина 2

(День. Площадь перед Церковью Трех Волхвов. Хофер медленно выходит на площадь перед церковью, смотрит на здание. Не заметив идущего навстречу человека, натыкается на него.)

Хофер: — Извините. Я что-то засмотрелся.

Прохожий: — Ничего страшного. Бывает. (Останавливается рядом. Тоже смотрит на церковь). На церковь засмотрелись?

Хофер: — Да. Странно, как будто в первый раз вижу.

Прохожий: — Действительно странно. Последние лет пятьсот церковь стоит именно здесь. Ну, если не считать пожара… Впрочем, это было очень давно. Вы приезжий?

Хофер: — Нет. Из Дрездена. Здесь и родился.

Прохожий: — Гм… Раньше здесь никогда не были?

Хофер: — Не знаю, может и бывал. Только никогда не заходил.

Прохожий: — Что ж, не буду вам мешать. Надумаете – заходите. (Прохожий скрывается в дверях церкви).

(Хофер остается один. Он продолжает смотреть на церковь. Через несколько минут из церкви доносятся звуки органа. Звучит «Адажио» И.Баха. Хофер медленно и нерешительно приближается к церкви, в нескольких метрах от входа останавливается. Музыка постепенно смолкает. Хофер трет лицо и виски. Из дверей выходит давешний Прохожий в пасторском облачении).

Прохожий: — Что, так и не решаетесь войти?

Хофер: — Не знаю. Там все чужое. Я не понимаю, что внутри надо делать, куда идти и как себя вести.

Прохожий: — Вы давно не были в церкви?

Хофер: — Последний раз в детстве.

Прохожий: — Да, сейчас вера Христова не в чести. Кстати, забыл представиться. Шеффер. Пастор Шеффер. (Видя, что собеседник молчит). А как ваше имя?

Хофер: — Мое? Мюллер… Петер Мюллер.

Пастор Шеффер: — Очень приятно, герр Мюллер. Вижу, вас что-то беспокоит.

Хофер: — Скажите, пастор, вы действительно верите во все это?

Пастор Шеффер: — Во что? В Христа?

Хофер: — В бога. Как бы он ни назывался.

Пастор Шеффер: — Конечно.

Хофер: — То есть вы действительно верите, что там (Хофер указывает вверх) есть какое-то высшее начало, которое следит за всем и участвует в земных делах?

Пастор Шеффер: — Ну, не столь прямолинейно. Но это так.

Хофер: — Трудно с этим согласиться.

Пастор Шеффер: — С чем?

Хофер: — С тем, что хоть кому-то есть дело до того, что происходит в этом мире.

Пастор Шеффер: — Уверяю вас, это не так.

Хофер: — Скажите, как тогда ваш бог допускает все это? Все эти ужасы, эту грязь…

Пастор Шеффер: — Не бог создал все это. Бог создал мир иным. Творец же всех этих, как вы говорите, ужасов и грязи – человек. Но рано или поздно всегда наступает расплата. Не всегда приходит прозрение, но расплата – всегда. В этом и состоит свобода человеческая – творить добро, или стать приверженцем зла. Главное понимать – расплата придет обязательно.

Хофер: — Расплата, говорите? Скажите, пастор, вы знаете, что такое лагерь смерти?

Пастор Шеффер: — Догадываюсь.

Хофер: — Догадываетесь? А я знаю, потому что был направлен именно туда после ранения. Заместителем начальника… Скажите, чем виноваты дети, которых там мучили и убивали тысячами? Они не успели в своей жизни сделать ничего плохого. За что?

Пастор Шеффер: — Да, это чудовищно… Но сказано в Писании: «И падут грехи отцов на детей их…» Не бог, но отцы детей этих довели до подобного положения вещей… То есть в этом также виновны люди…

Хофер: — Люди? Вы видели этих людей? Вы видели, на что способны наши благопристойные бюргеры?.. До какой степени разложения и низости они могут дойти? Так послушайте. У нас в лагере был гауптштурмфюрер Шварц. Жирный и самодовольный, как боров, жадный и подлый, как шакал… Он заведовал реализацией имущества заключенных. Особенно любил евреев, поскольку у них всегда было чем поживиться. Ювелирные украшения, часы, портсигары… Не брезговал и золотыми зубными коронками… Впрочем, с этого многие другие имели свою долю… Но это ерунда. Я не то хотел рассказать. Дело в том, что этот самый Шварц был большой любитель детей. В том смысле, что он систематически их растлевал. Как только привозили новую партию, сразу же шел и выбирал пополнение в свой, как он выражался, «детский сад».

Вы даже не можете представить, что он там с ними вытворял… Время от времени приглашал туда своих приятелей… При этом он был образцовый семьянин. У него была жена и трое детей. Он покупал конфеты, часть из которых давал тем, кто в «детском саду» удовлетворял его изощренную похоть, а оставшееся относил своим собственным детям. Периодически он проводил «чистку» – сразу половину, а то и всех обитателей «детского сада» отправлял в газовую камеру… Вы полагаете, что эта тварь – тоже человек?

Пастор Шеффер: – (с трудом) Увы. И это тоже человек.

Хофер: — Говорят, христианский бог милосерден. Что он прощает всех.

Пастор Шеффер: — Раскаявшихся – да, прощает.

Хофер: — То есть если бы это чудовище раскаялось, или сделало бы вид… То его бы простили? (пастор молчит). Скажите, а разве можно это простить?

Пастор Шеффер: — Боюсь, я бы не в силах был это сделать. Но я, увы, тоже человек.

Хофер: — Вы уходите от ответа, пастор. А вот я от ответа не уклонился… Я убил его. Ножом. Прямо в брюхо. Зарезал, как свинью. И той же ночью сжег в печи. Лично. Всего, без остатка. Потом забрал себе его богатства: документы на депозиты, фальшивые паспорта… Да, он и паспортами запасся для всего своего семейства – планировал чуть позже сбежать с деньгами и жить в свое удовольствие где-нибудь на океанском побережье. Как-то раз напился и похвастался мне. В этом была его ошибка. Впрочем, все это барахло мне не пригодилось… Так что, пастор, вы считаете, что все это – люди? Например, штурмбанфюрер Киргхофф, который развлекался тем, что, как в тире, расстреливал людей, расставленных заранее в разных позах, и спорил с друзьями, со скольких выстрелов разлетится голова у выбранной «мишени»? Не кажется ли вам, что их невозможно судить по человеческим законам? Я думаю, что если повнимательнее присмотреться, то под полой мундира у них обнаружится хвост, а на ногах копыта? Как думаете? Может, мы, немцы, вообще не являемся людьми? И именно для этого нужен «ордунг»? Чтобы хотя бы внешне быть похожими? Чтобы со стороны соответствовать творению божьему? Мы хотели стать сверхлюдьми, а в результате превратились в мерзких крыс, грызущих друг друга.

Пастор Шеффер: — Не знаю… Я вижу лишь одно. У вас совсем больная душа. Она вопиет и жаждет исцеления… Пойдемте внутрь. Прочтите молитву. И вы сразу почувствуете облегчение.

Хофер: — Молитву?.. Если бы все было так просто… Дело в том, что я не могу, да, не могу снова стать человеком. Я убивал… но это было давно, еще на фронте… Я не помню лиц тех, кого я убил… Но одно лицо все время стоит у меня перед глазами… Я не могу избавиться от него… Это была женщина еврейка лет сорока. До заключения в лагерь она преподавала в консерватории музыку. Я к тому времени уже три месяца провел на месте своего нового назначения и в полной мере успел вкусить всех прелестей этого места. Чтобы не свихнуться или полностью не погрузиться в алкогольный дурман, я решил возобновить занятия музыкой. Она давала мне уроки. Я поместил ее в спецбарак для обслуживающего персонала, даже выделил маленькую комнатку. Какое-то время музыка спасала меня….

Пастор Шеффер: — И что было потом?

Хофер: — Должны были привезти новую партию заключенных, и под нее нужно было освободить место. Несколько дней печи работали с мощностью в полтора раза больше расчетной. Я не выдержал и напился до совершенного бесчувствия. А после…

Пастор Шеффер: — Что после?

Хофер: – Я изнасиловал ее. Там, в этой маленькой комнатке. Я слабо помню этот день. Помню только, что она, лежа на кровати, упорно молчала и только смотрела куда-то на потолок своими черными еврейскими глазами…

Пастор Шеффер: – И что же вы сделали?

Хофер: — Когда протрезвел, сбежал. Сказался больным и на три дня взял выходной. Ездил в город… Понимаете, как это ни банально, я не мог больше смотреть ей в глаза… А когда я вернулся, новую партию уже разместили. А комната в спец-бараке была пуста. Шварц вместе с другими, подлежащими ликвидации, отправил ее в печь. Уезжая, я сболтнул ему, что прекращаю уроки музыки. Наверное, это был дружеский жест с его стороны… Скажите, служитель бога, можно ли это простить?

Пастор Шеффер: — Бог обязательно простит.

Хофер: — Но я-то себя не прощаю! Я побывал в аду, понимаете это, святой отец? В самом настоящем аду… И хотя я вышел оттуда, отблески адского пламени остаются на мне… И это навеки, понимаете? Поскольку смыть их невозможно. Так что не пойду я внутрь… По крайней мере, не сейчас. Потом, может быть… Когда-нибудь. Прощайте.

Пастор Шеффер: — Прощайте, герр Мюллер. «Из глубины воззвах к Тебе, Господи! Господи, услышь глас мой…» Благослови тебя бог.

Картина 3

(Вечереет. Мансарда пятиэтажного дома. Хофер входит в дверь.)

Хофер: – Я уже здесь! Эй, Вилли, ты уже встал или все дрыхнешь? Давай-ка вставай, я еды принес! (Вываливает на стол консервы и пакеты). Вилли! Эй! (Подходит к кровати, сдергивает одеяло. Там никого нет). Вилли! Ау! (Обходит комнату. Солдата нигде нет). Понятно. Ушел… (Садится на стул). Куда ж ты ушел, дурачок… Опять бродить по дорогам войны. До тех пор, пока не лишишься сил и не сгинешь в какой-нибудь сточной канаве этого безумного мира… (Берет консервную банку, открывает, смотрит на нее и отодвигает в сторону). Ну, и что дальше? Неужели это все, что осталось? Комната под крышей, кровать, расстроенный инструмент и сумка консервов… Не слишком много… Не слишком. И время… Кто знает, сколько его еще осталось? Да и какая разница… Вопрос только в том, на что его употребить. (Подходит к окну, смотрит через него вниз). Да, вы правы, святой отец. Расплата всегда приходит… И, похоже, наступает время всем немцам платить по счетам… И никто изменить этого не в силах. Как это у вас называется? Грех гордыни? Да, именно так. Грех гордыни, превратившей всех этих людей в бесов, а потом в свиней, стремглав несущихся к краю пропасти… Но ведь было, было в них и хорошее… Были любовь и искренние чувства… И во мне они были. Остается только оплакать их… Да, реквием! Реквием по растерзанной в клочья душе и другим заблудшим душам… Говорят, Моцарт писал свой «Реквием» по заказу черного человека, явившегося к нему неожиданно в один из вечеров… И когда он писал, то ему казалось, что он пишет этот реквием самому себе… Да, черный человек… У каждого из нас есть этот черный человек. И этот человек он сам. Он живет здесь (бьет себя кулаком, в грудь). Поселяется однажды и уже никуда не уходит до конца жизни… (садится на стул). Как странно знать, что Анны уже нет. И понимать, что с ней больше не придется свидеться никогда… А может, прав этот пастор, и там действительно что-то есть? Какая-то жизнь… Не такая, как здесь. И там мы снова будем вместе. (Подходит к роялю. Решительно берет бумагу и пишет на ней). Реквием, (немного подумав). Адажио. (Садится и погружается в работу).

Картина 4

(Утро 14 февраля 1945 года. Площадь перед Церковью Трех Волхвов. Где-то в отдалении воет сирена. Хофер стоит перед церковью и смотрит на колокольню. Он взлохмачен и небрит. У него под мышкой папка. Из дверей выходит пастор Шеффер.)

Пастор Шеффер: — Здравствуйте. Что вас привело сюда в столь ранний час? (узнает Хофера). О, это вы, герр Мюллер? Как? Снова решили нас посетить?

Хофер: — Да вот, пришел…

Пастор Шеффер: — Вам, кстати, повезло. Кроме меня во всем здании никого нет. Вчерашние бомбежки распугали всех прихожан. Кто до сих пор в бомбоубежище сидит, кто подался прочь из города, кто заперся и из дому не выходит… Пожары до сих пор в городе тушат.

Хофер: — А что же вы, пастор?

Пастор Шеффер: — Ну, при тушении пожара от меня толку мало. А бежать… Знаете, я слишком стар для того, чтобы чего-то бояться.

Хофер: — Ну, страх от возраста не зависит.

Пастор Шеффер: — Думаете?

Хофер: – (после паузы) Скажите, у вас была интересная жизнь? Есть, что вспомнить?

Пастор Шеффер: — Вспомнить, безусловно, есть что. А интересная… Смотря что считать интересным. Родился здесь, в Дрездене. Рос так же, как и все мальчишки, ходил в местную школу. В шестнадцать лет решил посвятить себя богу. Женился. Мы с женой прожили вместе почти пятьдесят лет. И, не поверите, никогда не ссорились. А потом бог призвал ее к себе… У нас есть дочь. Она сейчас в Швеции, вышла замуж… Двое очаровательных внуков…

Хофер: — Да, скажем прямо, не слишком богатая на события жизнь.

Пастор Шеффер: — Обыкновенная. И знаете, это великое счастье – прожить обыкновенную жизнь. Смотреть на небо, видеть восходы и закаты, радоваться каждому новому дню, восхищаться божьим творением и делать, хоть немного, жизнь своих близких лучше. Это великое счастье – пройти через все этапы жизненного пути. Через юность с ее иллюзиями и разочарованиями, через зрелость с ее грузом ответственности, который ты взваливаешь себе на плечи и несешь, преодолевая сомнения и немощь… И, наконец, старость… Знаете, в старости тоже есть радость. В ней, как в осени, много красоты и совсем немного грусти.

Хофер: — Да вы поэт, святой отец.

Пастор Шеффер: — Что вы, какой из меня поэт… Просто многое из того, что для нас важно, чему мы уделяем в нашей бесконечной каждодневной суете так много внимания, на поверку оказывается ничего не значащей ерундой… А истинную ценность имеют как раз самые обыкновенные вещи.

Хофер: — Все суета и томление духа, как говорил Екклезиаст.

Пастор Шеффер: — А вы знаете, о чем он это говорил?

Хофер: — О чем?

Пастор Шеффер: — О том, что любой путь, не связанный с духом, ложный. Именно поэтому дух томится, а человек неизбежно идет к разочарованию.

Хофер: — Не знаю, может, и так… Знаете, святой отец, несколько последних дней меня преследует одна и та же мелодия… Такая легкая, светлая, порхающая… Я слышал ее в детстве… Мать купила пластинку и очень любила ее слушать… У меня почему-то с ней связан один день. Солнечный, летний день. Я смастерил воздушного змея и побежал на холм, чтобы его запустить. А мама обещала смотреть из окна, как я буду это делать… И я бегу вверх, по высокой траве, навстречу облакам и ветру… Может, это и есть то самое счастье, о котором вы говорите? Вот только я никак не могу вспомнить его имя… Барочный автор и имя такое… Итальянское по-моему…

Пастор Шеффер: – (после паузы) А что же вы остались и не уехали от бомбежек?

Хофер: — Куда? У меня нет никого и ехать мне некуда. К тому же я как-то разучился бояться. Не получается. Пусто внутри… (поднимает воротник). Похолодало.

Пастор Шеффер: — А я, признаться, ждал вас. Отчего-то я так и думал, что вы придете.

Хофер: — Да, здесь вы правы. Впрочем, возможно, не только здесь… Святой отец, а я к вам по делу.

Пастор Шеффер: — По какому?

Хофер: — Вот. (протягивает пастору Шефферу папку).

Пастор Шеффер: — Что это?

Хофер: — Реквием.

Пастор Шеффер: — Вы написали реквием?

Хофер: — Да.

Пастор Шеффер: – (открывает партитуру, читает) Адажио.

Хофер: — Скажите, я могу воспользоваться церковным органом?

Пастор Шеффер: — Конечно. Пойдемте. (Открывает дверь. Видя нерешительность Хофера). Не бойтесь. Там вас никто не осудит. (Заходят внутрь. Через некоторое время начинает звучать «Адажио» Альбинони).