Текст книги "Полное собрание стихотворений"

ПИСЬМО ЗЛАТЫ

Hermsdorf, 6 июля 1921 г.

Родной мой! Все твое, что в нашей скудной

Читальне зарубежной я нашла,

Я прочитала. Чистый, благородный

Мой друг, спасибо. Оказалось ложью,

Что грязью ты забрасывал меня.

А эта мысль пятнадцать лет терзала

Меня, и я, под этим впечатленьем,

К твоим стихам боялась прикоснуться.

Не странно ли, что я пишу тебе,

Когда уж все давным-давно забыто?

Я чувствую, ты горе перенес,

И ты поймешь меня, я в это верю.

Душа твоя скорбит, и, значит, ты -

Мой брат, душе моей родной и близкий.

О, правильно пойми меня: ведь мне

Не надо ничего; я знаю – поздно.

Поэтому мне легче говорить,

Забытую потерю вспомнить легче.

Я расскажу тебе, что на душе

Давно уже лежит тяжелым камнем.

Я одинока в мире. Я живу

Лишь для детей, для девочек двух бедных;

Имею мужа, чуждого душе;

Меня он любит искренно и нежно,

В ответ себе не требуя любви,-

И я ему за это благодарна.

Моих детей он любит, как отец,

Заботится о них; он свято верит

В порядочность мою и твердо ждет,

Что полюблю когда-нибудь его я -

Но благородство умерло во мне…

Ведь одинокой женщине детей

Воспитывать, родной мой, очень трудно.

Нет мужества, нет силы мне одной

Идти путем тернистым. Пред глазами

Стоят примером детские глаза

Мои и юность. Ты, конечно, помнишь,

Что матери, и дома, и отца -

Всего была я лишена. Уж с детства

Я ощущала пропасть. Было жаль

Мне маленьких моих сестер-сироток,

Но я была бессильна им помочь.

Ты знаешь все, ты многое сам видел.

Ты помнишь, к нам пришел – такой простой,

С открытою душою, добрый, равный,

И грубости, ах, не было в тебе.

Ты был красив своею простотою.

Душа была красива и светла.

Но ты был молод: ширь твоей натуре

Была нужна и бурно жизнь влекла.

Тебя я полюбила, избегала

Тебя, тебе отдаться не хотя:

Я видела те разные дороги,

Которые судьбою были нам

От века предназначены, но вместе

С тем, видела и сходство наших душ.

Я отдалась тебе самозабвенно.

Ты был моей любимою мечтой.

Так время шло, и ты во мне подругу,

Хорошенькую девочку, любил,

Горячие даря мне ласки; все же

Рвалась от боли вся моя душа.

О, неужель, мечта моя, душою

Своею мук моих не видел ты?

А жизнь влекла тебя. Исполнен жизни,

Ты рвал цветы, не всматриваясь вглубь.

Родной мой, согласись, что много старше

Тебя была я в жизни, и душа

Моя перенесла гораздо больше.

Еще ребенком видела я горе

Любимой мамы. Я искала

Возможности помочь ей. Уж тогда

Работала, и если удавалось

Ей пособить, бывала так горда.

Прося меня заботиться о сестрах

Моих, малютках, мама умерла.

Была я впечатлительной: все беды

И горе камнем на душу ложились.

Сестру мечтала вырвать из болота,

Из дома пьяницы-отца; и не погибнуть

Самой при этом. Ах, не в это ль время

Явился ты! Тебя не обвиняю:

Мы отдались взаимно. Ты дороже

Всего на свете был мне. Задала я

Себе вопрос: имею ли я право

Твою свободу брать? – Мне подсказала

Душа, что разные у нас дороги,

Что жизнь лишь начинается твоя,

Что на твоем пути я помешаю

Тебе. К тому же мамочка твоя,

Тебя облагородившая, казалось,

Мои же мысли повторила. Вот

Тогда, решив уйти бесповоротно,

Твоей дала я маме тут же слово

Не видеться с тобою больше впредь.

Ты помнишь день, когда к тебе пришла я?

Те черные слова неправдой были.

Твоей была тогда я, лишь твоей!

Оставила тебя с какою болью!

О, как тебя любила, как звала я!

Ведь каждый нерв во мне тобою бился!

Мучительно мне было, больно, душно,

Но я сумела жизнь свою убить.

В страданьях этих я терзалась долго.

Я видела, что ты меня все помнишь.

Ты чуткий ведь, не чувствовать не мог ты

Моей любви, вернуть меня хотел.

Чтоб отступленья путь себе отрезать,

Я делаю жестокость: я ищу

Все способы убить в себе святое,

Себя стараюсь тщетно развратить,

Хочу бездушной быть… Их было много,

Желавших тело юное мое,

Я холодна, и это их манило.

Я самого развратного в мужья

Себе иэбрала. Был меня он старше

На восемнадцать лет. Предупредила,

Что я ему отдамся без любви,

И в этом было главное условье.

О, как его я презираю! Сколько

Отвратности и мерзости в прожившем

Аристократе этом я нашла!

Я с ним жила семь лет. Те дни ужасны,

Но и тогда тебя я не забыла:

Чем больше в жизни видела я грязи,

Тем для меня ты делался дороже.

Я так могла погибнуть, но на счастье

Была со мною девочка моя,

Которая, мне согревая душу,

Ко мне тянулась ласково, и боль

Стихала в сердце. Я ей говорила,

Как взрослой, о любви моей больной.

Мне было легче. Тихая я стала.

Мне стало жаль себя. Благословляла

Тебя, мечтой жила, любила тихо.

И был со мною ты в моих мечтах.

Не видела и не слыхала больше

Я ничего. Две жизни будто были:

Священная и светлая одна,

Другая – вся в грязи и в черном мраке.

Ах, если б не один тяжелый день!

Ты помнишь, друг мой, Гатчину? По делу

Приехала к отцу, и там случайно

С тобою повстречалась. Точно стон

Вдруг вырвалось, так больно оскорбляя

Тебя, из уст моих плохое слово:

Во мне боролись вечная любовь

И ненависть. В тот миг я презирала

Тебя. Зачем же ты пришел туда?

Зачем, зачем, мечта моя, любовь!

Вся гнусность лживых писем анонимных

Меня невольно думать заставляла

Что ты… Ведь были сестры мне они,

Любимые, меньшие. Вновь мученья

Ты мне принес. Потом… потом… потом

Она жила с тобой! Мне безразлично

И пусто стало все. Я потеряла

Последнюю надежду. Как укор

Моей ошибки, ты стоишь передо мною.

Мне было страшно, что обета маме,

Мной данного исполнить, не могла я.

Я им не помогла, я их стряхнула

В трясину, в бездну. Мне она сказала,

Что взял ее ты чистой, надругался

И вышвырнул. Ты не признал ребенка.

Как было больно. Жизнь меня учила

Прощать врагов, – и я тебя простила.

Скончался муж, и я вздохнула легче.

Моя душа не знала вовсе боли:

Она была чиста. Мы были квиты:

И ожили опять воспоминанья.

И устремились вновь к тебе мечтанья,

И совладать я не могла с порывом:

К тебе, к тебе, к тебе хотела я!

Я выхода искала, и кружилась

В смятеньи голова. Их было много

И в этот раз, как некогда, бездушных

И бедных мальчуганов, так хотевших

Меня себе в супруги получить.

Все думали они, что я богата,

Но, кроме двух детей, я не имела,

Поверь мне, ничего. Я им сказала,

Как я бедна, что жаль губить их юность,

Сказала все. Один из них упорно

Не пожелал уйти. – “Не оскорбляйте,-

Он мне сказал, – Как редкостную душу,

Как благороднейшего человека,

Я Вас люблю”. Он обещал быть детям

Заботливым отцом. О, я боролась

С моей к тебе любовью долго, долго!

И я себя на время победила,

Я согласилась быть его женой.

Себе же поклялась себя заставить

Его любить за честность, и навеки

Тебя, любимый друг мой, позабыть.

Но видишь, нет, любить его не в силах.

Ведь прежняя не заживает рана.

Она, должно быть, слишком глубока.

И я ему сказала откровенно,

Что не люблю его, что ненавижу,

Что каждое его прикосновенье

Наносит боль душе моей, что мы

Должны расстаться. Он тогда уехал

В Германию. Я думать не хотела

О будущем. Не знаю, что тянуло

Его ко мне, но он писал мне письма,

Исполненные трогательной просьбы.

Он в них писал, что ничего не хочет,

Лишь бы была я около него.

Тогда решила я к нему поехать,

Все дорогое мне в России бросить,

На время позабыться. Мне с тобой

В последний раз хотелось повидаться,

Чтоб в душу заглянуть твою. По просьбе

Ее пришел ты. Но не для нее,

А для себя, мой друг, тебя ждала я.

Ждала тебя увидеть одного,

Последнее “прости” тебе промолвить.

Но ты пришел со свитою, боясь

Чего-то. Ах, не чувствовал ты разве,

Что жизнь твоя была мне дорога?

Тебя я не узнала: бурной жизни

Следы отпечатлелись на лице,

И холодно-насмешливо блестели

Твои глаза. Любимый! Ты сказал,

Что ты искал меня, что для тебя я

Хотя и умерла, – в воспоминаньях

Еще живу. Что я могла ответить?

Ты ведь мыслитель: как же ты не понял

Моей большой любви?!. Что уезжаю,

Из слов моих ты знал, но, вместе с этим,

Я не нашла в глазах твоих привета,

Сердечного и теплого “прости”.

Лишь пару слов холодно-грубоватых

Ты бросил мне. Но разве я хотела

Чего-нибудь? Я разве собиралась

Былое, миновавшее, вернуть?

К тому же ты сказал: “Теперь уж поздно”?

С тяжелым сердцем мне пришлось уехать…

Настали дни ужасные: шесть лет…

____________________

Вниманье! Автор говорит:

Моя любовь – падучая стремнина.

Моя любовь – державная река.

Порожиста порой ее равнина,

Но в сущности чиста и глубока.

КОЛОКОЛА СОБОРА ЧУВСТВ
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИИ РОМАН
В 3-х ЧАСТЯХ

ДВА ПРЕДИСЛОВА

1

Когда я в стихах фривольно

Пишу о минувшем дне,

Я делаю многим больно,

Но делали больно и мне…

Ведь все-таки я ироник

С лиризмом порой больным…

Смешное семейных хроник

Не может не быть смешным…

Владимир Иваныч, милый!

Узнал ты себя, небось?

Ну что же, в ответ “гориллой”

И ты в меня в шутку брось!..

И все вы, и все вы, все вы,

Кого осмеял, шутя,

Простите мои напевы,

Затем, что поэт – дитя!..

2

Чем проще стих, тем он труднее.

Таится в каждой строчке риф.

И я в отчаяньи бледнею,

Встречая лик безликих рифм.

И вот передо мной дилемма:

Стилический ли выкрутас,

Безвыкрутасная ль поэма,

В которой солнечный экстаз?…

Пусть будет несколько сырое,

Обыденное во втором,

Но выбираю я второе

Своим пылающим пером!

И после Белого и Блока,

Когда стал стих сложней, чем танк,

Влюбленный в простоту глубоко,

Я простотой иду vа banque!

ВИДЕНЬЯ ВВЕДЕНЬЯ

В соборе чувств моих – прохлада,

Бесстрастье, благость и покой.

И высится его громада

Над всей набожностью людской.

В душистом сумраке собора,

Под тихий, мерный перезвон,

Лампады нежности у взора

Глубокочтимых мной икон.

Но прежде, чем иконным ликом

Отпечатлеться на стене,

Живущая встречала криком

Любви меня и шла ко мне

Доверчиво, порывно, прямо,

Все отдавая, ничего

Взамен не требуя. Для храма

Она отныне – божество.

Мои возлюбленные – ныне

В соборе вечных чувств моих

Почили в мире, как богини.

И перед ликами святых

Клоню благоговейно стих

И поклоняюсь их святыне.

В тяжелые часы сомнений,-

Под старость страшные часы,-

Я в храм несу венки сирени

Для ликов мертвенной красы.

Несу фиалки и мимозы,

Алозы, розы и крэмозы,

И воскуряю фимиам,

И на иконах небылозы,

Рубинные роняя слезы,

Вздыхают по минувшим дням.

И между тем как сердце мечет

Прощенье мне и ласку льет,

Бубенчик ландыша щебечет

И лилий колокол поет.

В тиши я совершаю мессы,

Печальный траурный обряд,

И все они, мои принцессы,

Со мной беззвучно говорят.

И чем звучней беззвучный шепот,

И чем незлобивей слова,

Тем тяжелее мне мой опыт

Уничтоженья божества…

Но стоны муки прерывая,

Так гулко, что трепещет мгла,

Поют, что мертвая – живая,

Собора чувств колокола.

И оживленные иконы

Изнедриваются из рам,-

И все мои былые жены

Толпою заполняют храм.

И молвят речью голубою,

Приемля плоть, теряя прах:

“Обожествленные тобою,

Мы обессмертены в веках…

За это нет в нас зла и мести:

Пей всепрощенье с наших уст…”

И вторят им, сливаясь вместе,

Колокола собора чувств.

ЧАСТЬ I

1

Иван Васильевич Игнатьев,

Эгических издатель книг,

Любимец всех моих собратьев,

Большой проказник и шутник,

Лет восемнадцати с немногим,

Имевший домик на Песках,

В один из невских дней убогих

Ко мне ворвался впопыхах:

“Я только что от Сологуба!”-

Вскричал взволнованный такой

И, жалуясь на схватки зуба,

Затряс подвязанной щекой:

“Он альманаху футуристов

Дает поэму строк на триста,

Но под условьем, чтобы Вы

С ним познакомились и лично

Поговорили…”– “Что ж, отлично,-

Ответил я. – Я ни совы,

Ни ястреба, – орла тем паче,-

Бояться не привык и, значит,

Иду к нему в ближайший день,

Но только Вы, Иван Васильич,

Пристрожьтесь: часто дребедень

Берете Вы, Господь Вас вылечь,

От недостойных новичков -

Бездарных жалких графоманов,

И симулянтов, и болванов,

Хотящих ваших пятачков

И более чем легкой славы…”-

Перегружать пугаясь главы

Подробностями, я лечу

На грезовом аэроплане

Вперед, вперед, поставив Ване

За упокой души свечу:

Зимою следующей бритвой

Он перерезал горло. Что

Его заставило, никто

Не знает. Грустною молитвой

Собрата память осеня,

Я вдаль стремлюсь; влечет меня

Уютный мыс воспоминанья,

Где отдохнуть от лет лихих

Среди когда-то дорогих

Людей смогу я, друг мечтанья.

2

В студеный полдень октября,-

В такой обыденный, но вещий,-

У Сологуба на Разъезжей,

От нетерпения горя

Увидеть стильного эстета,

Я ждал в гостиной. На стене

Лежала женщина в огне

Дождя при солнце. Помню, эта

Картина, вся лучистый зов,

Какую создал Калмаков,

Меня тогда очаровала.

И вдруг, бесшумно, предо мной

Внезапно, как бы из провала,

Возник, весь в сером, небольшой

Проворный старец блестко-лысый

С седою дымчатой каймой

Волос вкруг головы. Взор рысий

Из-под блистающих очков

Впился в меня. Писатель бритый,

Такой насмешливый и сытый,

Был непохож на старичков

Обыкновенных; разве Тютчев

Слегка припомнился на миг…

Меня смущая и измучив

Осмотром острым, дверь старик

Раскрыл, ведущую из зала

В свой кабинет, и указала

Мне выхоленная рука

На кресло против старика.

3

Мы сели и, храня молчанье,

Сидели несколько минут.

Затем он стал чинить мне “суд”

И делать резко замечанья

По поводу моих доктрин

Футуристических. Вопросы

Я обответил, как умел,

В дыму крепчайшей папиросы…

Я стал вдруг вдохновенно смел,-

И засвистали окарины,

Запчелила виолончель,

Ударил по сознанью хмель,

И трельный рокот соловьиный

Объял всю комнату: то я

Читал, восторг в груди тая,-

Читал поэт перед поэтом!

Смягчая лаской строгий глаз,

Меня он слушал. Мой экстаз

В поэте, чтеньем разогретом,

Святые чувства всколыхнул.

Он улыбнулся, он вздохнул…

И понял я, что было в этом

Так много доброй теплоты

И разволнованной мечты.

В дверях Настасья Николавна,

Его сотрудница и друг,

С улыбкой появилась вдруг…

4

За чаем мы болтали славно,

Иронизируя над тем

Или иным своим собратом

И критиком, совсем распятым

Гвоздями наших ядных тем…

Так совершался мой восход:

Поэт был очарован мною,-

Он вместе со своей женою

Немало приложил забот,

Чтоб выдвинуть меня из мрака

Безвестности. В разгаре драка

В то время с критикой была

У юноши. Его признанье

Меня – в огонь подлило масл,

Но был огонь уже угасл,

И, несмотря на все старанья

Презренных критиков, взошел

Я на Поэзии престол!

Недели через две в салоне

Своем дал вечер мне Кузмич.

За ужином сказал он спич

В честь “блещущей на небосклоне

Вновь возникающей звезды”,

И приглашенные светила

Искусства за мои труды

Меня приветствовали мило

И одобрительно. А “Гриф”

Купил “Громокипящий кубок”,

И с ним в горнило новых рубок

И сеч пошел я, весь порыв.

5

В те дни еще со мной по-свински

Не поступал никто, и вот

Уже мы с Сологубом в Минске,

Где вечер Сологуб дает,

С участием Чеботаревской,

Его жены, и – слава им,

Меня повезшим! – и с моим…

Мы едем с помпой королевской,

Пьем в ресторанах только “мумм”

И производим всюду бум,

Встречаемые молодежью,

Уставшею по бездорожью

Литературному брести

И ныне нам во славу божью

Венки решающей плести.

В разгаре вечер. Старый лектор,

Сошедший с кафедры, под плеск

Ладоней, свой смакует блеск

И пьет хвалы живящий нектар.

Вдруг в лекторскую голоса

Врываются: под смех и взвизги

Две старших классов гимназистки,

Как стрекоза и с ней оса,-

Летят на Сологуба прямо,

И старшая, смотря упрямо

И пристально в глаза ему,

Твердит: “Люблю Вас, – потому

Вас целовать не знаю срама”.

И с этими словами в лоб

Поэта длительно целует.

Жена, конечно, не ревнует:

Ведь дети вроде антилоп:

Невинны и наивны. Эти ж

Еще так юны. Как же встретишь

Причуды и проказы их,

Как не с улыбкой губ своих?

Поцеловав, смеется звонко,

И вдруг конфузится она,

И шепчет голосом ребенка:

“Я Сонечка Амардина…”

6

“Вы не завидуете, – спросит

Меня читатель, – что не вас

Поцеловать девица просит,

Взобравшаяся на Парнас?”

Что значит зависть? Вот, во-первых,

Мой вопросительный ответ.

А во-вторых, играть на нервах

Самостоятельно поэт,

Привыкший, знающий секрет

Несравниваемых успехов,

Вам холодно ответит: “Нет”.

Бряцая золотом доспехов

Своей одарности, в те дни

Поездки первой по России

Я покорял толпу впервые

И зажигал в сердцах огни.

В тончайшей лекции своей

Про “Дульцинею” и “Альдонсу”

Мне из похвал поэт лил бронзу

И пел меня, как соловей.

“Блистательнейший изо всех

Поэтов, здравствующих ныне”,-

Он называл меня. Успех

Ему обязан мой. О сыне

Заботится ли так отец,

Как обо мне старик, певец

Елисаветы и Маира?

Ему, поэту, и жене

Его я вечно благодарен:

Она всегда лучиста мне,

Он неизменно светозарен.

Признался как-то мне Кузмич,

Что в первые же дни знакомства

Моих стихов победный клич

И их всевластное огромство

В его душе зажгли такой

Ответный блеск, что он тенью

Вокруг квартиры, где с мечтой

Я жил, блуждал, дыша сиренью

Живительной моих стихов.

За это я любить готов

Его восторженность весенью.

7

Из Минска в Вильно, а оттуда

Чрез Харьков в Катеринослав,

Дурманя головы от гуда

И блеска двух слиянных слав.

Оттуда в пеструю Одессу,

Попутно Пушкина-повесу

Невольно вспомнив. Вот и пост

Великий – время запрещенья

Стихов и песен. Посещенье

“Гамбринуса” и с Сашкой тост

За Куприна. Автомобили

В “Аркадию”. И де-Рибас,

Юшкевич, Лоэнгрин и Нилус,

И Щепкин с Федоровым. Час

Или неделя? Что случилось

За это время? Сологуб

Придумал нам пока забаву:

Поехать в Крым, а сам в Полтаву,

В страну окороков и круп,

Вишневых хуторов и смеха,

Нас в Ялту проводив, уехал

Покушать малоросский борщ

И лекцию прочесть хохлушкам -

Как ты там брови не топорщь!-

Такую чуждую их ушкам,

Привыкшим к шепоту Грицько,

В котором мед и молоко…

На дряхлом пароходе “Пушкин”,

Лет двадцать шесть тому назад,

В год моего рожденья, тело

Семена Надсона несмело

Привезшего из Крыма, взгляд

Последний бросив на Одессу,

Мы вышли в море, за завесу

Тумана, кушая цыплят

И запивая их “удельным”…

О, не был наш маневр бесцельным:

Кур за детей их не кляня,

Я качку перенес геройски,-

Недаром капитан “по-свойски”

Бороться с ней учил меня…

Мафусаильчат, весь проржавен

И валчат, с горем пополам

Шел этот “Пушкин”, как Державин

По взбудораженным валам…

8

С Настасьей Николавной в Ялту,

Заехав в Севастополь, мы,

В разгар таврической зимы,

Попали к вечеру. Приял ту

Красу я тотчас. От Байдар

Вдоль побережья нас автобус

Извилисто стремил. Мы оба

С восторгом на морской пожар -

Заход светила – любовались.

Когда же Симеиз, отдалясь

Своею мраморною тьмой,

Исчез, казалось нам, в самой

Пучине моря, мы отдались

Иным красотам, и Мисхор

Привлек взыскательный мой взор.

В большой гостинице “Россия”,

Где мы остановились, я

Узнал, что многие больные

Живут в ней, и, портье прося

Мне сообщить – не здесь ли тоже

И Мравина, ответа с дрожью

Я ждал, и был его ответ:

“Они живут здесь много лет”.

Я к ней вошел – и мне навстречу -

О, как я боль свою оречу! -

Поднялся… скрюченный скелет.

Улыбкой выблеклой встречая,

Без голоса и без лица,

С печатью близкого конца,

Она мне предложила чая.

Она была в рядах светил,

В нее влюблялись без рассудка,-

И вот туберкулез желудка

Ее в руину превратил.

Ужель она была Снегурка,

Татьяна, Джильда и Лакмэ?

Удел людей – удел окурка:

Так все истлеем мы во тьме.

Смотря на солнечное море,

Умолк я грустный у окна…

Она скончалась после вскоре,

И стала вновь собой она:

Искусство вечно выше жизни,

И жрец его – сверхчеловек,

В какие рамки нас ни втисни

И как ни дей из нас калек!..

Мы в Ялте пробыли два дня лишь

И наняли автомобиль

На Симферополь, снегопыль

Вздымив. О, как меня ты жалишь,

Змея воспоминанья! – в край

И олеандров, и магнолий

Меня вдруг повлекло всей волей…

Оттуда мы в Бахчисарай

Проехали, и в Симферополь,-

В татарский город сволочей,-

Вернулись на неделю. Чей

Там облик властвовал? Европа ль?

Иль Азия? Ах, для очей,

Конечно, Запад! Но для духа -

Монголка, и притом старуха…

9

А там и дорогой Кузмич

Приехал вскоре к нам в Симферо.

Одна забавная афера

Произошла тогда. Не бычь

Свои глаза, быкообразный,

Но добродушный дилетант:

Твой добродетельный талант

Развенчивать мне нет соблазна.

Наоборот: ты очень мил,

Сердечен, мягок, деликатен,

Но и на солнце много пятен,

А ты ведь солнца не затмил!..

Так вот, один купец-богач,

Имевший дом, сестру и маму

И сто одну для сердца даму,

Пек каждый день, но не калач,

А дюжину стихотворений

И втайне думал, что он гений.

Купец был ультра-модернист

И футурист; вообще был “ультра”,

Приверженец такого культа,

Какому очень шел бы хлыст…

Он, например, писал: “Сплету

На грудь из женщин ожерелье”,-

Чем приводил всегда в веселье

Его внимавших на лету.

Нелепость образа смешна:

Каким же нужно быть колоссом,

Чтоб женщинам длинноволосым

Дать место на груди? Одна

На нем повиснувшая дева

Его склонила б до земли;

А несколько – кишки из чрева

С успехом выдавить могли…

Томимый жаждой славы, он

Решил истратить сотен восемь,

Чтоб влезть на славы пышный трон,

А потому, придя к нам: “Просим

К себе на вечер”,– он сказал.

Мы были там. Огромный зал

Был декорирован венками.

Гирлянды вились через стол.

Там ело общество руками,

И все, как следует… Он шел

Вокруг стола, завит, во фраке,

Держа в одной руке “Банан”,

В другой же водку. Гость же всякий

Ему протягивал стакан.

Хозяин спрашивал: “Вам водки

Или ликера-под-омар?”

Гость залпом пил ликер и, в жар

Бросаемый, куском селедки

Затем закусывал, кряхтя…

А он, безгрешное дитя,

Стремился дальше, и бутылки

Осматривали всем затылки.