Текст книги "Полное собрание стихотворений"

ТАЙМЕНЬ

Ночь выплыла из Байкала

И, поближе держась к кайме

Нижних скал (не меня ль искала?),

Ангарою пошла таймень.

К Ледовитому океану

В неприснившиеся края

Увлекла (это все по плану!)

Малахитовая струя.

Перерезала путь фаланге

Лодок с рыбой, плывущих в порт,

Посетила в пути Архангельск

И в Норвежский зашла фиорд.

Только – долго ли там, коротко ль,-

Много странного пережив,

Утомленная рыба кротко

Финский выискала залив.

И в ту речку, где я весною

Постоянно, она вплыла,

И ту удочку, что со мною

Неизменно, она нашла…

Там я выудил в предвесенний

Бодрый, солнечный, тихий день

В силу высших предназначений

Мне ниспосланную таймень.

1927

НАКАНУНЕ ЛЕДОХОДА

В этот год я встречаю вторую весну,

Возвратясь с недалекого юга,

Где одна завакханилась, мне проблеснув,

И ушел я в приморский свой угол.

В эту зиму вторично вступил я в зиму,

От разливной реки к ледоставу

Возвратился опять и с восторгом приму

Ту весну, что дана мне по праву.

Здравствуй, северная, мне родная весна,

Целомудренная, чуть скупая!

Уж давно я тебя в совершенстве познал,

Всю черемухой рифм осыпая.

Ежедневно хожу к бело спящей реке

Измененья следить ледостоя,

Льдины моря, мокреющие вдалеке,

И само это море пустое.

Замечаю, как желтая с мутью вода

С каждым днем накопляется на лед.

Жду, чтоб начали льдины друг друга бодать

В час, когда их теченьем развалит.

В реку, в море умчавшую сломанный лед,

Знаю, тотчас войдет лососина,

И когда лососина из моря войдет,

Я реки ни за что не покину.

Отдохнувшая за зиму удочка, ты,

Кто прославлена гибкой и броской,

Чтоб недаром с тобою у речки нам стыть,

Угости меня вешней лосоской!

1928

БАБОЧКА ЛИМОННАЯ

Весенеет линия

Берега вдали.

Перелески синие

В парке расцвели.

И сниженье чувствуя

В речке полых вод,

Лососина шустрая

В море вновь идет.

Вышел цветик вычурный,

Солнцем осиян.

И свинцовый исчерна

Стал клевать максан.

С верой непреклонною

Много счастья жду:

Бабочка лимонная -

Первая в году!

1929, май

НАВЕРНЯКА

Я чувствую наверняка -

Ах, оттого и боль сугуба!-

Что прозы подлая рука

Весь этот парк повалит грубо

Когда-нибудь.

Когда-нибудь.

Не будет зарослей над речкой.

И станет выглядеть увечкой

Она, струя отбросов муть

Взамен форельности кристальной

Своей теперешней.

Дубы

Пойдут банкирам на гробы,

И парк мой, глубоко-печальный,

Познав превратности судьбы,

Жить перестанет, точно люди,

И будет гроб ему – пустырь.

И только ветер вечно будет

Ему надгробный петь псалтирь…

1923

ЧТО ШЕПЧЕТ ПАРК

О каждом новом свежем пне,

О ветви, сломанной бесцельно,

Тоскую я душой смертельно,

И так трагично-больно мне.

Редеет парк, редеет глушь.

Редеют ёловые кущи…

Он был когда-то леса гуще,

И в зеркалах осенних луж

Он отражался исполином…

Но вот пришли на двух ногах

Животные – и по долинам

Топор разнес свой гулкий взмах.

Я слышу, как, внимая гуду

Убийственного топора,

Парк шепчет: “Вскоре я не буду…

Но я ведь жил – была пора…”

1928

ЛЮБЯТ ТОЛЬКО ДУШОЙ

Хрустит под сапогом валежник:

Еще недавно здесь был куст.

В моей душе – ведь я элежник!-

Отдался грустью этот хруст.

Так каждодневно портят, рубят

И обезглушивают глушь.

И чем же парк они полюбят,

Раз вовсе не имеют душ?!.

1928

ИСТОРИЯ ИМЕНИЯ “ЧУДЛЕЙЛЬ”

Ф. М. Лотаревой

Мисс Чудлейль из Англии Императрице

Вакханочной Екатерине Второй

Представлена утром послом под горой,

Вблизи Приората гулявшей в теплице.

Она императорскою фавориткой

Немедленно стала, заморская мисс.

Носила прическу она с маргариткой,

Любила живое бандо – барбарис.

Немного сутуловата, круглолица,

Она некрасива, полна и мала.

Но русско-германская императрица

Была обольстительно с нею мила.

Характер мисс Чудлейль настолько был светел,

Что даже светлейший Таврический князь

Ухаживал, робко пред нею клонясь,

Пока гнев в глазах властелинши не встретил.

Попала в опалу любимица вдруг,

В немилость попала веселая Чудлейль.

И царская ль воля, людской пересуд ли,

Но свыше решили: “Ей нужен супруг…”

Призвав одного из английских вельмож,

В семье своей сильного правом единства,

Ему намекнули: “Ее ты возьмешь”,-

И стала она герцогинею Кингстон…

Под Нарвой, близ Конью, построили им

Большое величественное поместье.

Но молодожены не стали жить вместе,

И в Англию герцог уехал к своим.

Она же давала в именье пиры,

Пиры, что гремели за быстрой Наровой.

Ей гости сердца приносили и дары

В честь знатной хозяйки дворца дугобровой.

И не оттого ли, что Тойла моя

Верстах в четырех от дворца герцогини,

В чьем липовом парке брожу часто я,

О ней рассказать захотелось мне ныне?

1923

КУПАНЬЕ ЗВЕЗД

П. М. Костанову

Выхожу я из дома, что построен на горке, – и открыты

для взора

В розовеющей дымке повечерья и утром в золотой

бирюзе,

Грудь свежащие бодро, в хвойных линиях леса,

ключевые озера,

Где лещихи играют и пропеллером вьется стрекоза

к стрекозе.

Никуда не иду. я, лишь стою перед домом, созерцая

павлиний

Хвост заката, что солнце, удаляясь на отдых,

распустило в воде.

Зеленеют, синея, зеркала, остывая, и, когда уже сини,

В них звезда, окунаясь, шлет призыв молчаливый

надозерной звезде…

И тогда осторожно, точно крадучись, звезды, совершая

купанье,

Наполняют озера, ключевые озера, и тогда, – и тогда

Я домой возвращаюсь, преисполнен восторга,

преисполнен сознанья,

Что она звездоносна, неиссячная эта питьевая вода!

Озеро Uljaste

1924

МУДРОСТЬ ИДИЛЛИИ

Над узкою тропкою клены

Алеют в узорчатой грезе

Корова, свинья и теленок

Прогулку свершают вдоль озера.

Коровой оборвана привязь,

Свиньею подрыта дверь хлева.

Теленок настроен игривей:

Он скачет, как рыба из невода…

Гуськом они шествуют дружно.

Мы в лодке навстречу им плыли.

Твои засверкали жемчужины

В губах, и зардели щек лилии…

И ты закричала: “Прелестно!

Ах, эта прогулка ведь чудо!”

С восторгом смотрела на лес,

Отбросила в сторону удочку…

Жемчужины рта вдруг поблекли,

Жемчужины глаз заблистали,

И ты проронила: “Намек

На то, что и здесь, и в Италии:

Чем люди различнее, дружба

Их крепче, как это ни странно…

О, если возможно, не рушь

Божественно-непостоянного…”

Озеро Uljaste

1924

ШАТЕНКА В РОЗОВОМ

Аллеей лиственниц иду вдоль озера.

Вода прозрачная у самых ног.

Навстречу девушка мелькает розово,

Чтобы мыслить горестно поэт не мог…

Аллея темная и тьмой тяжелая,

И тьма безрадостна, и тьма пуста.

А та сверкальная! А та веселая!

И упоенная такая та!

Неторопливые подходят окуни

И неподвижные в воде стоят,

Как будто думают о русом локоне,

О платье розовом мечту таят…

Озеро Uljaste

28 августа l925

ЗОВУЩАЯСЯ ГРУСТЬЮ

Как женщина пожившая, но все же

Пленительная в устали своей,

Из алых листьев клена взбила ложе

Та, кто зовется Грустью у людей…

И прилегла – и грешно, и лукаво

Печалью страсти гаснущей влеча.

Необходим душе моей – как слава!-

Изгиб ее осеннего плеча…

Петь о весне смолкаем мы с годами:

Чем ближе к старости, тем все ясней,

Что сердцу ближе весен с их садами

Несытая пустынность осеней…

Valaste

1926, сентябрь

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ

Осеню себя осенью – в дальний лес уйду.

В день туманный и серенький подойду к пруду.

Листья, точно кораблики, на пруде застыв,

Ветерка ждут попутного, но молчат кусты.

Листья мокрые, легкие и сухие столь,

Что возьмешь их – ломаются поперек и вдоль.

Не исчезнуть скоробленным никуда с пруда:

Ведь она ограниченна, в том пруде вода.

Берега всюду топкие с четырех сторон.

И кусты низкорослые стерегут их сон.

Листья легкие-легкие, да тяжел удел:

У пруда они выросли и умрут в пруде…

l929

НА ЭМБАХЕ

Ее весны девятой голубые

Проказливо глаза глядят в мои.

И лилию мне водяную Ыйэ

Протягивает белую: “Прими…”

Но, как назло, столь узкая петлица,

Что сквозь нее не лезет стебелек.

Пока дитя готово разозлиться,

Я – в лодку, и на весла приналег…

Прощай! И я плыву без обещаний

Ее любить и возвратиться к ней:

Мне все и вся заменит мой дощаник,

Что окунается от окуней…

Но и в моем безлюдье есть людское,

Куда бы я свой якорь ни бросал:

Стремит крестьян на озеро Чудское

Их барж клокочущие паруса.

Взъерошенная голова космата

И взъеропененная борода.

И вся река покрыта лаком “мата”,

В котором Русь узнаешь без труда…

1929

В ЛЕСАХ ПРИВОЛЖСКИХ

Над озером смеялись берегини

Зеленовзорые и русые.

И были небеса спокойно-сини

Над обольстительной чарусою.

Мы шли весь день и захватили вечер,

Ведомы странными летасами.

Нам в городе жить больше стало нечем

С его ненужными прикрасами.

Мы ночью развели костер в лавине,

И запорхали всюду искры скорые.

И к огоньку присели берегини

Притихшие, зеленовзорые.

Toila

198О

ИГРАЙ ЦЕЛЫЙ ВЕЧЕР…

Сыграй мне из “Пиковой дамы”,

Едва ль не больнейшей из опер,

Столь трогательной в этой самой

Рассудочно-черствой Европе…

Сначала сыграй мне вступленье,

Единственное в своем роде,

Где чуть ли не до преступленья

Мечта человека доводит…

Мечта! ты отринута миром…

Сестра твоя – Страсть – в осмеяньи…

И сердцу, заплывшему жиром,

Не ведать безумства желаний…

О, все, что ты помнишь, что знаешь,

Играй мне, играй в этот вечер:

У моря и в северном мае

Чайковский особо сердечен…

1927

ТИШЬ ДВОЯКАЯ

Высокая стоит луна.

Высокие стоят морозы.

Далекие скрипят обозы.

И кажется, что нам слышна

Архангельская тишина.

Она слышна, – она видна:

В ней всхлипы клюквенной трясины,

В ней хрусты снежной парусины,

В ней тихих крыльев белизна -

Архангельская тишина…

1929

ДЕВУШКА БЕЗЫМЯННАЯ

Она живет в глухом лесу,

Его зовя зеленым храмом.

Она встает в шестом часу,

Лесным разбуженная гамом.

И умывается в ручье,

Ест только хлеб, пьет только воду

И с легкой тканью на плече

Вседневно празднует свободу.

Она не ведает зеркал

Иных, как зеркало речное.

Ей близок рыбарь, житель скал,

Что любит озеро лесное.

Но никогда, но никогда

Она ему о том не скажет:

Зачем? К чему! Идут года,

И время умереть обяжет.

Ее друзья – два зайца, лось

И чернобурая лисица.

Врагов иметь ей не пришлось,

Вражда ей даже не приснится…

Не знать страданья от вражды

И от любви не знать страданья -

Удел божественный! Чужды

Ей все двуногие созданья.

И только птиц, двуногих птиц

Она, восторженная, любит.

Пусть зверство человечьих лиц

Безгрешной нежность не огрубит!

Не оттого ль и рыболов,

Любезный сердцу, инстинктивно

Ее пугает: и без слов

В нем что-то есть, что ей противно…

Людское свойство таково,

Что не людей оно пугает…

Она – земное божество,

И кто она – никто не знает!..

1923

ТЯГА НА ЮГ…

Не старость ли это, – не знаю, не знаю,-

Быть может, усталость – души седина,

Но тянет меня к отдаленному краю,

Где ласковей воздух и ярче волна.

Мне хочется теплого и голубого,

Тропических фруктов и крупных цветов,

И звончатой песни, и звучного слова,

И грез без предела, и чувств без оков.

Я Север люблю, я сроднился с тоскою

Его миловидных полей и озер.

Но что-то творится со мною такое,

Но что-то такое завидел мой взор,

Что нет мне покоя, что нет мне забвенья

На родине тихой, и тянет меня

Мое пробудившееся вдохновенье

К сиянью иного – нездешнего – дня!

1929

ТАМ, У ВАС НА ЗЕМЛЕ

На планете Земле, – для ее населенья обширной,

Но такой небольшой созерцающим Землю извне,-

Где нет места душе благородной, глубокой и мирной,

Не нашедшей услады в разврате, наживе, войне;

На планете Земле, помешавшейся от самомненья

И считающей все остальные планеты ничем,

Потому что на ней – этом призрачном перле

творенья,-

Если верить легенде, был создан когда-то Эдем;

Где был распят Христос, жизнь отдавший за атом

вселенной,

Где любовь, налетая, скорбит на отвесной скале

В ужасе пред людьми – там, на нашей планете

презренной,

Каково быть поэтом на вашей жестокой Земле?!.

1926

ФОКСТРОТТ

Король Фокстротт пришел на землю править,

Король Фокстротт!

И я – поэт – его обязан славить,

Скривив свой рот…

А если я фокстроттных не уважу

Всех потрохов,

Он повелит рассыпаться тиражу

Моих стихов…

Ну что же, пусть! Уж лучше я погибну

Наверняка,

Чем вырваться из уст позволю гимну

В честь дурака!

1927

“КУЛЬТУРА! КУЛЬТУРА!”

“Культура! Культура!” – кичатся двуногие звери,

Осмеливающиеся называться людьми,

И на мировом языке мировых артиллерий

Внушают друг другу культурные чувства свои!

Лишенные крыльев телесных и крыльев духовных,

Мечтают о первых, как боле понятных для них,

При помощи чьей можно братьев убить своих кровных,

Обречь на кровавые слезы несчастных родных…

“Культура! Культура!”– и в похотных тактах

фокстротта,

Друг к другу прижав свой – готовый рассыпаться -

прах,

Чтут в пляске извечного здесь на земле Идиота,

Забыв о картинах, о музыке и о стихах.

Вся славная жизнь их во имя созданья потомства:

Какая величественная, священная цель!

Как будто земле не хватает еще вероломства,

И хамства, и злобы, достаточных сотне земель.

“Культура! Культура!” – и прежде всего: это город -

Трактирный зверинец, публичный – обшественный!-

дом…

“Природа? Как скучно представить себе эти горы,

И поле, и рощу над тихим безлюдным прудом…

Как скучно от всех этих лунных и солнечных светов,

Таящих для нас непонятное что-то свое,

От этих бездельных, неумных, голодных поэтов,

Клеймяших культуру, как мы понимаем ее…”

1926

ПРАЗДНИКИ

Пошлее праздников придумать трудно,

И я их внешности не выношу:

Так отвратительно повсюду людно,

Что в дивной праздности таится жуть.

Вот прифрантившееся обнищанье

Глядит сквозь розовенькие очки,

Как в банях выпаренные мещане

Надели чистые воротнички,

Как похохатывают горожанки,

Обворожаемые рожей лжи,-

Бессодержательные содержанки

Мужей, как собственных, так и чужих…

Три дочки Глупости – Бездарность, Зависть

И Сплетня – шляются, кичась, в толпе,

Где пышно чествуется мать красавиц,

Кто в праздник выглядит еще глупей.

Их лакированные кавалеры -

Хам, Вздор и барственный на вид Разврат,-

Собой довольные сверх всякой меры,

Бутылки выстроили вдоль ковра.

Кинематографом и лимонадом

Здесь открываются врата в тела,

И Пошлость радуется: “Так и надо”,

И Глупость делает свои дела…

1927

СТРЕНОЖЕННЫЕ ПЛЯСУНЫ

Это кажется или это так и в самом деле,

В пору столь деловитых и вполне бездельных дел,

Что крылатых раздели, что ползучих всех одели

И ползучие надели, что им было не в удел?

И надев одеянье, изготовленное Славой

Для прославленных исто, то есть вовсе не для них,

Животами пустились в пляс животною оравой,

Как на этих сумасшедших благосклонно ни взгляни…

И танцуют, и пляшут, да не час-другой, а – годы,

Позабыв о святынях, об искусстве и любви;

Позабыв о красотах презираемой природы,

Где скрываются поэты – человечьи соловьи…

И скрываясь от гнуси со стреноженною пляской,

От запросов желудка, от запросов живота,

Смотрят с болью, презреньем и невольною опаской

На былого человека, превращенного в скота…

1927

ТЕ, КТО МОРИТ МЕЧТУ…

Я ни с этим и ни с теми,

Одинаково в стороне,

Потому что такое время,

Когда не с кем быть вместе мне…

Люди жалки: они враждою

Им положенный полувек

Отравляют, и Бог с тобою,

Надоедливый человек!

Неужели завоеванья,

Изобретенья все твои,

Все открытья и все познанья -

Для изнедриванья Любви?

В лихорадке вооруженья

Тот, кто юн, как и тот, кто сед,

Ищет повода для сраженья

И соседу грозит сосед.

Просветительная наука,

Поощряющая войну,

Вырвет, думается, у внука

Фразу горькую не одну.

А холопское равнодушье

К победительному стиху,

Увлеченье махровой чушью,

И моленье на чепуху?

Мечтоморчатые поганки,

Шепелявые сосуны,-

В скобку стрижены мальчуганки

И стреножены плясуны.

Ложный свет увлекает в темень.

Муза распята на кресте.

Я ни с этими и ни с теми,

Потому что как эти – те!

1927

ВОЗМЕЗДИЕ

Был дух крылат,

Бескрыло тело.

Земных палат

Не захотело.

Приобрело

У птицы крылья,

Превозмогло

Свое бессилье.

Все побороть!

Не тут-то было:

Крылата плоть,

Душа бескрыла.

1929

ОТРАДА ПРИМОРЬЯ…

Изумительное у меня настроенье:

Шелестящая чувствуется чешуя…

И слепит петухов золотых оперенье…

Неначертанных звуков вокруг воспаренье…

Ненаписываемые стихотворенья…

– Точно Римского-Корсакова слышу я.

Это свойственно, может быть, только приморью,

Это свойственно только живущим в лесу,

Где оплеснуто сердце живящей лазорью,

Где свежаще волна набегает в подгорью,

Где наш город сплошною мне кажется хворью,

И возврата в него – я не перенесу!..

1927, март

ПОЭТУ

Как бы ни был сердцем ты оволжен,

Как бы лиру ни боготворил,

Ты в конце концов умолкнуть должен:

Ведь поэзия не для горилл…

А возможно ли назвать иначе,

Как не этой кличкою того,

Кто по-человечески не плачет,

Не переживает ничего?

Этот люд во всех твоих терцинах

Толк найдет не больший, – знаю я,-

Чем в мессинских сочных апельсинах

Тупо хрюкаюшая свинья…

Разве же способен мяч футбольный

И кишок фокстроттящих труха

Разобраться с болью богомольной

В тонкостях поэтова стиха?

Всех видов искусства одиноче

И – скажу открыто, не тая -

Непереносимее всех прочих -

Знай, поэт, – поэзия твоя!

Это оттого, что сердца много

В бессердечье! Это оттого,

Что в стихах твоих наличье Бога,

А земля отвергла божество!

1922, 9 окт.

ДОН ЖУАН

Чем в старости слепительнее ночи,

Тем беспросветней старческие дни.

Я в женщине не отыскал родни:

Я всех людей на свете одиноче.

Очам непредназначенные очи

Блуждающие теплили огни.

Не проникали в глубину они:

Был ровным свет. Что может быть жесточе?

Не находя Искомой, разве грех

Дробить свой дух и размещать во всех?

Но что в отдар я получал от каждой?

Лишь кактус ревности, чертополох

Привычки, да забвенья трухлый мох.

Никто меня не жаждал смертной жаждой.

1929

СТИХИ О ЧЕЛОВЕКЕ

Меж тем как век – невечный – мечется

И знаньями кичится век,

В неисчислимом человечестве

Большая редкость – Человек.

Приверженцы теории Дарвина

Убийственный нашли изъян:

Вся эта суетливость Марфина -

Наследье тех же обезьян.

Да, в металлической стихийности

Всех механических страстей -

Лишь доля малая “марийности”

И серебристости вестей…

Земля! Века – ты страстью грезила,

Любовь и милосердье чла,

И гордостью была поэзия,

Для человечьего чела!

Теперь же дух земли увечится,

И техникою скорчен век,

И в бесконечном человечестве,

Боюсь, что кончен Человек.

1929

А МЫ-ТО ВЕРИЛИ!.

Сомненья не было – а мы-то думали! а мы-то

верили!..-

Что человечество почти не движется в пути своем…

Как в веке каменном, как при Владимире

в Днепровском тереме,

Так в эру Вильсона зверье останется всегда зверьем…

Война всемирная, – такая жадная, такая подлая

Во всеоружии научных методов, – расписка в том,

Что от “божественного” современника животным

отдало,

И дэнди в смокинге – размаскированный – предстал

скотом…

Кто кинофильмами и бубикопфами, да чарльстонами

Наполнил дни свои, кто совершенствует мертвящий

газ,

О, тот не тронется природой, музыкой, мечтой

и стонами,

Тот для поэзии – а мы-то верили! – душой угас…

1926

ОБИДНО ПОВЕРИТЬ…

С отлогой горы мы несемся к реке на салазках,

И девушкам любо, и девушкам очень смешно.

Испуг и блаженство в красивых от холода глазках,

Обычно же… впрочем, не все ли мне это равно!

Навстречу дубы – мы несемся аллеей дубовой -

Торопятся в гору и мимо мелькают стремглав.

Вот речка. И девушек хохот жемчужно-пунцовый

Из-под завитушек, седых от мороза – лукав.

Мне трудно поверить, в морозных участнику гульбах,

Что эти здоровые дети – не тяжкий ли сон?-

С парнями пойдут, под расстроенный старенький

Мюльбах,

Отплясывать ночью стреноженный дохлый чарльстон!..

1927

КОГДА ОТГРЕМЕЛ БАРАБАН

Мне взгрустнулось о всех, кому вовремя я не ответил,

На восторженность чью недоверчиво промолчал:

Может быть, среди них были искренние, и у этих,

Может быть, ясен ум и душа, может быть, горяча…

Незнакомцы моих положений и возрастов разных,

Завертело вас время в слепительное колесо!

Как узнать, чья нужда деловою была и чья – праздной?

Как ответить, когда ни имен уже, ни адресов?…

Раз писали они, значит, что-нибудь было им нужно:

Ободрить ли меня, ободренья ли ждали себе

Незнакомцы. О, друг! Я печален. Я очень сконфужен.

Почему не ответил тебе – не пойму, хоть убей!

Может быть, у тебя, у писавшего мне незнакомца,

При ответе моем протекла бы иначе судьба…

Может быть, я сумел бы глаза обратить твои к солнцу,

Если б чутче вчитался в письмо… Но – гремел барабан!

Да, гремел барабан пустозвонной столицы и грохот,

Раздробляя в груди милость к ближнему, все

заглушал…

Вы, писавшие мне незнакомцы мои! Видят боги,

Отдохнул я в лесу, – и для вас вся раскрыта душа…

1926

ПЕРСТЕНЬ

Как драгоценен перстень мой,

Такой простой, такой дешевый,

На мой вопрос мне дать готовый

Единственный ответ прямой!

Есть в перстне у меня тайник,

Причудливый своим затвором,

Тот благодетельный, в котором

Сокрыт последний в жизни миг.

С трудом, но все еще дышу.

В миражи всматриваясь далей,

Цианистый лелею калий…

Когда же умереть решу,

Неуподобленный герою,

Уверившись, что даль пуста,

Бестрепетно тайник открою

И смерть вложу в свои уста.

1927