Текст книги "Звонок в пустую квартиру"

Налаженный, размеренный мой быт сорвался в суету и гонку. Да и внешне, при потертом кожаном куртеле и кепочке-листике, я походил на заправского таксиста-рулилу.

Отбив у диспетчера на уголке путевого листа время выезда, я покидал парк. Впереди двенадцать часов простой мужской работы.

Асфальт, колдобины, люки, рельсы трамвая. Пешеходы! Посадки, высадки. Вокзалы, рестораны, гостиницы, театры. Улицы, улицы, улицы, площади, переулки. Пассажиры, пассажиры, пассажиры со своими характерами, настроением, со своей историей. План, план, план…

И так целый день, затем день дома.

Я рассчитывал, что за месяц справлюсь со своей затеей, а прожил шоферской жизнью год. Благодаря директору меня перебрасывали на разные службы: и в диспетчерскую, и в ремзону. Был и линейным контролером. Даже сиживал неделю на канале Грибоедова в Службе телефонных заказов в сплошь женском коллективе. Но главное – работа за рулем таксомотора. К тому же и заработок шел нестыдный. Авторитет в семье, что заметно пошатнулся к тому времени, вновь стал подниматься – если муж, помимо зарплаты, в день приносит чистыми пятнадцать – двадцать рублей, то он имеет право голоса! В те времена кирпич хлеба стоил двадцать копеек, а килограмм мяса – два рубля. Литр бензина – десять копеек (сейчас литр бензина стоит 2100[7]7
  В ценах 1997 года.


[Закрыть] рублей – половину стоимости тогдашних «Жигулей»!). Во попали!!!

Ах, что вспоминать?! Зато очереди, что выстраивались почти за всеми товарами, тянулись на сотни метров, да и выбор был невелик. Народ приноравливался, заводил «блат» среди нужных людей, особенно в торговле. Конкурс в хозяйственные институты был самым высоким…

Могло ли это все стать темой романа, художественного произведения? Могло! И должно! Разобраться, так «производственно-бытовые» проблемы в чистом своем виде лежат в основе далеко не худших произведений мировой литературы. К примеру, Эмиль Золя с его знаменитой серией «Ругон-Маккары». Чем не «производственные» такие романы, как «Накипь» или «Дамское счастье»? Или, к примеру, «Человек-Зверь», «Деньги». Кстати, Золя пользовался тем же методом – въедливо вникал в работу банка, магазина, железной дороги. И весьма этим гордился, бросая вызов писателям-эстетам своим пристрастием к реалиям жизни. А взять другие литературные имена – Диккенс или… Мольер. Как пишет Булгаков в своем романе «Жизнь господина де Мольера», директор театральной труппы Конти господин Мольер по субботам работал кассиром в цирюльне славного городка Пезена. Владелец парикмахерской знал, с какой целью пристроился в его заведение господин Мольер, и был польщен, узнавая в героях пьес клиентов своего заведения…

Так что вызывает недоумение желание некоторых современных авторов дистанцироваться от грубых и точных примет жизни, их уверенность в своей эстетической избранности. Возможно, причина моего брюзжания в том, что я не допущен к яслям с надписью «элитарная литература», возможно. Но не могу не признаться, что подчас, слушая тонкую и глубокую музыку в Большом зале филармонии, завсегдатаем которой я являюсь, я нет-нет да и возвращаюсь мыслями к посконным проблемам жизни, бушующей за белокаменными стенами филармонии…

Жизнь таксиста засасывала меня мощной воронкой. Живые деньги, зримые, каждодневные – сильный магнит. К концу смены кошелек тяжелел: купюры в те времена были однозначные, реже – двухзначные, не то что сейчас – миллионы мало что значат, – поэтому в кошельке скапливалось много металлической мелочи. После смены наступало время «подбития бабок». Самые завораживающие минуты, апофеоз дня! Я приглядывал свободное местечко в кассовом зале и, отгородившись от коллег локтями, вываливал на стол содержимое холщового кошелька. Взорвись сейчас бомба на Конюшенной площади, я не шевельнусь, пока не подсчитаю «что Насте, а что власти» – что сдам в кассу парка, а что унесу домой. Какие чувства владели мной в те минуты – азарт или жадность, – не знаю. Думаю, что жадность преобладала, хотя в жизни я человек не жадный или, вернее, жадный, но обычным, нормальным человеческим чувством «своего», без патологии.

Такая жизнь мне нравилась – настоящий мужской азарт. Если не порву с ней сейчас, останусь надолго, как многие мои коллеги-таксисты, бывшие врачи, юристы, инженеры – полунищие интеллигенты, согнанные в парк паскудной серой жизнью. Продукт вывернутого наизнанку общества, когда многолетняя учеба в университетах оборачивалась нищетой и благом было быть человеком без всякого образования, «выкидышем» каких-нибудь краткосрочных курсов для середняков. Ни одно приличное государство не могло позволить себе подобную роскошь…

Такая жизнь мне нравилась – никакой зависимости от начальства, от редактора, от читателей, от цензуры. Можно поехать направо, а можно и налево. Можешь отправиться к цели коротким путем, а можно и длинным, накручивая счетчик, если везешь «лоха», проникшегося к тебе доверием. Ты сам себе хозяин в такси, в этой ячейке «свободного труда» в стране с социалистическим укладом жизни…

Как ни странно, проблема выбора, проблема собственного решения меня нередко тяготила, даже пугала. Хотелось указаний, распоряжений, хотелось снять с себя ответственность. Хотелось несвободы, так спокойнее. Воистину рабу жить спокойнее! Но как совместить сладость свободы с гарантиями раба?!

Надо садиться за стол, за роман. Надо разобраться в этом странном ощущении. И я подал заявление об увольнении…

Размышляя над будущим сочинением, я намеревался построить сюжет на пересказе баек. По части занимательных историй таксисты могут потягаться с любой профессией. Вспоминается один из множества эпизодов… Начало второго ночи, спешу в парк. Удивительно легко несет себя автомобиль, возвращаясь с работы. У ресторана «Метрополь» вышибала в ливрейных штанах и подтяжках поверх мятой белой рубахи подобно офицеру вермахта выбрасывает вверх руку: «Хайль мастер!» Я знаю его, по долгу службы мне пришлось свести знакомства со многими типами из «другой» жизни. «Мастер! – обращается вышибала, пользуясь кастовой кликухой. – Надо свезти клиентов в Сосновую Поляну. Тройной счетчик платят, солидные клиенты. После свадьбы». Решимость моя добраться до парка колеблется – тройной счетчик до Сосновой Поляны потянет рублей на пятнадцать, довесок солидный… Из марева белой ночи наплывает зеленый огонек попутного таксомотора, надо торопиться с решением. Я кивнул: согласен. Из ресторана выходят… пятеро упитанных граждан. «Куда?! Только четверо!» – «Не пыли! – подскочил вышибала. – Кто тебя засечет, ночью? Тройной счетчик!» И я сдался.

Полдороги пассажиры сопели в каком-то напряженном молчании. И вдруг заговорили. Не слушая друг друга… Стало ясно, что едут родители новобрачных. Речь шла о приданом. Со стороны жениха старались откричать какие-то золотые цацки, со стороны невесты – рижский спальный гарнитур и мотоцикл. Спор шел о денежном эквиваленте подарков. «Тиха-а-а! – закричал я. – Хотите анекдот? – и, ворвавшись в озадаченную паузу, начал рассказывать: – Цыган пришел в военкомат и поинтересовался, может ли он получить льготы как родственник участника Куликовской битвы (его далекие предки поставляли воинам Дмитрия Донского лошадей). Ему ответили: да, может, если принесет справку. Цыган удивляется: какую справку, со дня битвы прошло шестьсот лет! Не знаем, не знаем, ответили в военкомате, татары носят». – Я общительно засмеялся, приглашая к веселью своих пассажиров.

Гробовое молчание. Лишь металлическое свирищание «пальчиков» в утробе изношенного двигателя моей лайбы. Наконец такси остановилось у заказанного адреса. Я пересчитал плату за проезд и запротестовал: ведь договаривались за тройной счетчик?! «Скажи спасибо, что мы тебе башку не отвернули за анекдот», – последовал ответ. Из дальнейшей перепалки выяснилось, что родители жениха были цыгане, а невесты – татары. Надо же, такой редкий союз и в мою смену!

Подобных историй было множество. Но не писалось, не шло перо по бумаге… И я решил строить сюжет романа из того материала, что окружал меня на протяжении года, и меньше сочинять. Необходимо только отсекать лишнее – по известному рецепту. И начинать желательно с понедельника, с первого рабочего дня недели. Живые люди, со своими судьбами, биографией, любовью, капризами, мировоззрением, конфликтами, бытовыми заботами, сами поведут сюжет. И не следует беспокоиться, как он станет развиваться: если люди живые, сюжет себя раскрутит…

И вновь хождение по редакциям журналов, словно в портфеле моем первая в жизни рукопись, словно нет еще зарубежных переводов моих книг, – судьба писателя, не обремененного чинами писательской администрации, наградами и премиями, интересами кланов и взаимных услуг. Но в отличие от прошлых волнений я вовсе не переживал, знал, что роман опубликуют, куда они денутся! И опубликовали. В Новосибирске, в журнале «Сибирские огни», в трех номерах. Потом и книга вышла, в Москве, в издательстве «Молодая гвардия». И фильм сняли, в Ленинграде. Под названием «Плата за проезд». С прекрасным актером в главной роли – Князевым. Где он еще снимался, не знаю, как-то не встречал, а жаль, очень рельефный актер.

«Таксопарк» оказался «читаемым» романом. Достаточно было заглянуть в библиотеку, опросить сотрудников. Большое везение… Людей интересовала их собственная жизнь в каждодневной служебной круговерти. Мысль, скажем прямо, не оригинальная, но… парадоксальная. Казалось бы, все и без подсказки писателя знают всё о своих служебных буднях. И все-таки! Люди проводят на работе треть суток, а учитывая, что проблемы, возникшие в это время, нередко тревожат и дома, и во время отдыха, выходит, что работа, черт возьми, всё в нашей жизни… Работа нередко определяет и семейные отношения, и отношения родственные, и отношения личные, и даже интимные.

Роман «Таксопарк» всерьез утяжелил мой почтовый ящик. В основе большинства читательских писем лежал интерес к тайнам профессии. Вот, пользуемся такси и не знаем, какие человеческие судьбы таятся под «черепашьим панцирем» таксомотора. Су́дьбы! То есть самая что ни есть основа любого литературного произведения. А место действия – лишь среда, где они проявляются. Но среда особая, в которой люди раскрывают себя с определенной стороны.

Мысль создать серию книг, где главной средой обитания был бы город, меня притягивала. Город как живое действующее лицо, диктующее свои законы. И диктат этот проявляется в типичном для города учреждении. Скажем, в универмаге или на крупном железнодорожном вокзале…

Мысль, конечно, не новая. Полки ломятся от книг, где город служит средой обитания героев. И каких книг! От классики до современных авторов: Достоевский, Гоголь, Эптон Синклер с его романами «Джунгли» и «Столица» или тот же американец Артур Хейли с чередой бестселлеров… Но никто из этих знаменитых писателей не поступал на работу в универмаг, чтобы впоследствии написать роман. Никто!

Целый месяц при поддержке вождя писателей Ленинграда Толи Чепурова я добивался у заведующего отделом торговли обкома партии товарища Букина разрешения на работу в ДЛТ (Дом ленинградской торговли). А потом, вместе с Букиным и Чепуровым, осаждал Управление торговли, где начальник «над промышленными товарами» товарищ Емельянов стоял насмерть, как «крепость на Волге», чтобы не допустить писателя в систему торговли. И когда я предстал перед директором ДЛТ Анатолием Матиным с письменным предписанием в руках из Управления торговли, тот посмотрел на меня детскими голубыми глазами так, точно перед ним стояли вместе Достоевский с Гоголем или, на худой конец, Артур Хейли.

Мне везло на руководителей-умниц. Явление не частое, но встречающееся – широко мыслящий руководитель. Таким был Беглярбеков, теперь вот директор ДЛТ Анатолий Степанович Матин, в дальнейшем директор Гостиного Двора, таким окажется и Геннадий Матвеевич Фадеев, начальник Октябрьской железной дороги, в дальнейшем министр путей сообщения России.

Старинное здание бывшего Конногвардейского общества, в котором разместился универмаг ДЛТ, известно в Ленинграде. Меня определили на должность инспектора орготдела. Удобная должность, если задумал писать роман: легально вхож во все службы универмага, на склады, за торговые прилавки, во вспомогательные мастерские – хозяйство не малое; должен я был участвовать в открытии и закрытии универмага, следить за состоянием витрин и выкладкой товаров, отвечать на жалобы и просьбы трудящихся…

Работа в универмаге совпала с началом реконструкции торговых залов по финскому проекту. И мое появление многие восприняли как «подсадку» человека со спецзаданием – пресекать неслужебное общение сотрудников с иностранцами. Постепенно напряжение спало, и ко мне стали относиться как к своему коллеге, поверяя служебные интрижки, посвящая в планы.

Матин хранил мой секрет и держал меня в строгости. Работал я добросовестно – опыт подсказывал: чем лучше выполняешь работу, тем глубже познаешь материал. В таксопарке я «висел» на Доске почета и в универмаге старался держать марку. К моему мнению прислушивались, со мной советовались, и это нравилось, вызывало азарт.

В универмаг я поступал в полной уверенности, что все построено на махинациях и воровстве. Так оно и было. И спекуляция, и коррупция, и множество всяких ухищрений для личной пользы. Но! Я столкнулся и с другими людьми. Честные, высокопрофессиональные, они старались в нелегких условиях распределительной системы, порожденной «телефонным правом», сохранить совесть. Именно эти люди и убедили меня в том, что можно избежать искушения писать детектив, а копнуть настоящие подспудные причины, породившие такой феномен, как «советская торговля»: показать, как формировался социум людей, относящих себя к сфере обслуживания, их отношения внутри касты, их психологию, мировоззрение, понятие чести… Все это очень интересно. Сюжет охватывал не только людей универмага, но и тех, кого универмаг втягивал в орбиту своего влияния…

Помнится, я с трудом добился включения в оперативную группу Отдела борьбы с хищением социалистической собственности – ОБХСС. Нас пятеро – четверо оперативников и я. Предстояло ревизовать два объекта. Выявить факт обвеса и обсчета покупателей, факт утайки дефицитных товаров, продажи продуктов «второй» свежести и прочее. «Коллеги» явно недовольны включением меня в группу, цедят слова сквозь зубы, воротят скулу и морщат многодумные лбы. Я не обращаю внимания, я понимаю: ждали они, ждали своего «звездного часа» по графику, а тут меня пристегнули, да еще в такой рейд, как в Соловьевский и в магазин «Детское питание» на Невском проспекте. Соловьевский магазин, что на углу Владимирского и Невского, считался вторым по известности в Ленинграде.

Явились мы скромно, затесались в покупательскую круговерть. Меня интересовала «технология» подобной ревизии, и я старался присматриваться к своим «коллегам». Выкладка продуктов скудная: крупа, колбаса «Отдельная» за два двадцать, сыр-брынза, ржавые консервные банки. Скука! Обменявшись взглядами, инспекторы прошли в подсобку, предъявлять директору свои ордера. Я замешкался в коридоре. И тут меня окликнула какая-то бабка в клеенчатом фартуке: «Милиция, а милиция, все расскажу. Он, гад директор, меня тринадцатой зарплаты лишил, паразит. Все расскажу! Глянь ящик у дверей, что под Брежневым, там лососевые банки прячут. На антресолях – масло в пачках, заграничное. У бухгалтерши, в шкафу железном, икра черная в голубых банках. От народа, гады, прячут, своим продают». – «Не милиция я, бабка, – вырвалось у меня. – Ученик я, ученик. Милиция в кабинет директора пошла, их и карауль», – отмахнулся я от стукачки в фартуке. Я чувствовал себя неуютно, да и неприязнь бригады не очень взбадривала…

Покинув магазин, мы вышли на улицу. Кислые физиономии моих напарников красноречиво указывали мое место в сфере их интересов. Я не стал бодаться, выяснять отношения. «Адью! – помахал я ручкой. – В общем, у меня сложилось впечатление о работе ОБХСС, спасибо и увольте – в «Детское питание» без меня». Лица их просветлели, морщины разгладились. Мы сердечно распрощались… Затесавшись в уличную толпу, я боковым взглядом фиксировал четыре ладные фигуры. Убедившись, что я слинял, фигуры дружно развернулись и исчезли в дверях Соловьевского магазина. Теперь-то они погуляют, голубчики, покочегарят в директорском камине. Да и бабка в фартуке уголек подбросит в отместку за обиду…

В основе конфликта «магазин – общество» частично лежат противоречия социального характера. Магазин при социализме – учреждение государственное, и дела его хозяйственные должны решаться государством, централизованно. А решаются, как при натуральном хозяйстве. Все услуги по ремонту – хоть кассового аппарата, хоть туалета, хоть лестницы – из директорского кармана. Началось это еще со времен нэпа. Маленькие нэпманские магазинчики обслуживал хозяин, и это было естественно: магазин – его собственность. Нэп отправился на свалку истории, а отношения сохранились. Дирекция платит за все. Нет денег – крутись. Поймают – посадят, не поймают – твое счастье. Эта изуверская государственная политика – клад для писателя. А для власти – так просто «рахат-лукум»: и государственные средства сохраняются, и торговый люд в страхе держат. В тюрьмах хоть и тесновато, но нары пока найдутся всем.

Тяжелая работа. Особенно усталость наваливается к вечеру. Густой, почти осязаемый воздух, сотканный из гомона толпы, гула эскалаторов, хриплых воплей кумиров эстрады, посвиста радиоприемников, стрекота детских игрушек, воздух, пронизанный энергией, любопытством, надеждами и разочарованием, разорванный цветными пятнами тканей, бликами стекол, рябью бижутерии, улыбками кукол, одеждой, часами с разными циферблатами – словом, всем тем, что составляет материальную сущность окружающего мира, – этот воздух к вечеру как-то обмякал, растворялся, становился схожим с праздным и ленивым воздухом улицы, наполненной малоречивой толпой горожан… После рабочего дня я выходил на Невский, в толпу, в вечерний свет витрин, в гул автомобилей и троллейбусов. Усталый сорокасемилетний мужчина, желающий одного – добраться до дому, поесть и лечь спать…

Таким вот сырым вечером встречаю на Невском Бориса Рацера – репертуарного, удачливого драматурга, пьесы которого, написанные в соавторстве с Володей Константиновым, не покидают сцены театров от Мурманска до Владивостока, горячего поклонника моего романа «Таксопарк» и поэтому вдвойне приятного мне человека.

– Слышал, ты работаешь в универмаге, – говорит мне Рацер. – Что мне делать? Получил деньги, авторские, а купить нечего. Пустые полки – ни жратвы, ни товаров. Почему?

– Боря, – отвечаю я на полном серьезе, – понимаешь, международная обстановка накалилась. НАТО наглеет. Военно-промышленный комплекс лихорадит, деньги на оружие уходят.

Рацер посмотрел на меня печально-задумчивыми, оленьими глазами, вздохнул тяжело и сказал меланхолично:

– Ну, хотя бы оружие купить.

– Никогда! – проговорил начальник Управления торговли промышленными товарами товарищ Емельянов. – Никогда ваш роман не увидит читателя. Это же поклеп. Я полагал, что вы напишете как надо. А ведь я не хотел вас допускать, нет, уговорили. Матину нравится? Матин – мальчишка. Это же бомба! Никогда!

Рукопись романа насупленно лежала на краю его обширного стола…

– Те м не менее вы прочли за два дня, – промямлил я. – Пятьсот страниц.

– Не обольщайтесь, – не смутился Емельянов. – Я прочел, а народ читать не будет, не допустим. Это же прямая антисоветчина. – Его мужественное лицо пылало решительностью полицейского.

«Что он меня пугает? – думал я тоскливо. – Выискался хозяин страны. Не вернет мне рукопись? Так у меня есть еще экземпляр. Черт меня дернул дать ему почитать. Говорили мне: не суетись. И Матин не советовал, знает своего шефа – преданного рядового партии. А что, собственно, он может мне сделать? Из универмага я уволился, роман написан. Кончилась его власть».

Но, к сожалению, я ошибался. Его власть не кончилась. Не было в нашей стране власти сильнее торговли…

В журнале «Звезда» меня встретили сетованиями: и редакционный портфель у них перегружен, и большая задолженность перед авторами, и ждут паводка договорных рукописей – я все понял и спустился вниз с рукописью своего романа под мышкой по пронизанной запахом горелых котлет, тускло освещенной, неприбранной лестнице.

В журнале «Нева» секретарша Тоня посмотрела на меня узкими глазами на скуластом монгольском лице и, упреждая, спросила игриво, не приносил ли я им давеча рукопись нового романа «Универмаг»? В картотеке не помечено, а главный редактор интересовался. «С чего бы ему интересоваться? – почуял я недоброе. – Рукопись со мной, я только хочу ее оставить».

Тоня пожала пышными плечами и прошла мимо, пронося свою легендарную грудь, едва усмиренную тканью свитера. Авторы цепенели при виде ее соблазнительной фигуры, Тоне это нравилось. Оцепенел и я, но только от мысли о странном интересе к новоиспеченному моему роману со стороны руководства журнала… Мелькнула мысль о зловещей роли всесильного начальника Управления торговли, который через услужливых ребят из спецотдела дал знать руководству журнала, как реагировать на мое появление в редакции…

Опять стучаться в московские журналы? Опять начинается долгая и нудная дорога романа к читателю…

Дорога и впрямь оказалась долгой, но с на редкость удачливым концом – роман принял журнал «Новый мир».

Как-то петербургская газета «Натали» поместила мое интервью. Фразу из текста журналистка ввела в заголовок: «Я испытанный «Ленинец». Женщины, которых я любил, носили имя Лена». Истинная правда! Лена для меня – роковое имя. Увлекали и другие имена, но Лена почему-то чаще. При новом знакомстве, заслышав имя Лена, я вздрагиваю и напрягаюсь, как пес при хозяйском оклике. И не напрасно, оклик этот нередко и оказывается хозяйским, хоть и временно. Какое-то наваждение, да и только.

Как и многие «особи мужского пола», я душевно пронзен существами, составляющими прекрасную половину человечества. С самого раннего возраста. С тех пор, как, подзуживаемый приятелями, заглянул в дырку, что образовалась на месте выдавленного сучка деревянной перегородки, отделяющей девчоночий туалет. Тогда я и погиб для суровых мужских деяний. Я стал бабником. Все мои увлечения – драматический кружок при Доме пионеров, секция гимнастики и бокса, эстрадно-джазовые выступления на институтских вечерах, литературные потуги – замыкались на желании «козырнуть» перед девчонками моего детства, отрочества и юности. Близость этих существ пьянила. В те далекие годы я не пропускал ни одного вечера в женской школе. Приходил раньше всех и уходил последним, подгоняемый крикливой уборщицей, и не задумывался о том, что мымра-уборщица тоже когда-то была тем самым существом, к которому меня так влекло… Словом, жизнь моя текла под магией женских глаз. То они светились блекло и лениво, то с подозрением и недоверчивостью, то с предательским прищуром, то – реже – ярко, радостно и открыто. Семейные годы помечали все стадии свечения, но в обратном порядке. Случайные знакомства освещались по-разному, но в основном завершались равнодушием. Возможно, оттого, что женщины знают нас лучше, чем мы их и чем мы сами знаем себя.

Но в чем я упорствовал, так это в уникальности личного опыта каждого в такой тонкой сфере, как интимные отношения. И удивлялся, когда слышал категорическое: «Так не бывает»… Мой «новомировский» редактор Игорь Бехтерев – добрейший человек и опытный профессионал – это понимал, он доверялся авторской исповеди в «интимных сценах», в то время как завотделом прозы, вероятно, оценивала подобное своим личным опытом. «Вы в этом ничего не понимаете, – говорила она мне. – Уберите. Так не бывает. Роман от этого выиграет. И цензура не пропустит». Последнее решало все. Я «со слезами» убирал. Завотделом была дама достаточно жесткая по натуре, ей собственный опыт казался эталоном. Но все равно я благодарен ей за участие в судьбе романа… Кстати, именно в романе «Универмаг» – единственный из женских образов моих сочинений, носящий имя Елена. Вообще подбор имени героев для меня – один из самых важных и мучительных этапов работы над рукописью. Имя – это решающая составная образа, толчок, запал, от которого зависит весь «взрывной механизм» характера и даже развитие сюжета. Елене мне хотелось придать черты «своей» женщины. Субъективный и достаточно эгоистический эксперимент оказался вещим, подобно вещему сну. Такая женщина прошла через значительный отрезок моей жизни – Елена Л. Познакомились мы на моем выступлении в Клубе авиаторов, где она работала. Наделенная особой, изысканной и в то же время открытой красотой, она была из тех женщин, когда по внешности прочитываются качества души. Мы встречались тайком – я хоть и был формально свободен, но как-то не решался огорчить живущую со мной под одной крышей женщину, с которой связывали долгие годы. И Е. Л. была тогда несвободна – муж, двое детей.

............................................................................

Почему же мы не стали семьей, когда каждый из нас оказался в одиночестве?

............................................................................

Я гордился ее внешностью, как ребенок гордится игрушкой. И я любил ее лицо, фигуру, как ребенок игрушку. Она казалась мне моей собственностью, я привык к ней, как привыкают к своей фотографии. Когда я уезжал, порой на полгода кряду, она ждала меня преданно, как мать. Ее письма обжигали любовью в каждой строчке, пробуждая в памяти неповторимый тембр ее голоса. В них была тоска, желание свидания, желание близости. Но время сурово. Любовь, как огонь, требует кислорода, я этим пренебрег в своем спесивом самодовольстве, я не брал в голову, что любовь женщины, если это настоящая любовь, отличается от любви матери, любви, к которой привыкают. А к Любви нельзя привыкать. И когда в вестибюле метро «Гостиный Двор» я услышал фразу: «Все!

Я устала. Я больше тебя не люблю», – мне показалось, что я ослышался. Жалкий, беспомощный, я валился с пьедестала. Я физически ощутил утрату. Как? Мне не хватало воздуха, я задыхался. Я уже испытывал такое состояние, когда ставил подпись под бракоразводными бумагами в далеком уже восьмидесятом году. Воистину нет для человека большего недоброжелателя, чем он сам… Или в наши отношения вмешалось третье лицо? Полезно вспомнить бабелевскую фразу: «Босяк! Сколько может ждать женщина?!»

............................................................................

Наши отношения не прервались – слишком я виноват, чтобы их прервать. Наши отношения стали иными, близкими к состоянию неустойчивого равновесия…

............................................................................

«Каждый писатель, даже самый посредственный, хранит в себе отшельнический скит», – писал Ян Парандовский. Вероятно, он прав. Думается, даже «фундаментально-семейные» писатели в душе одиноки – мир искусственно созданных образов смягчает суровость реальности, позволяет им смириться, укротить гордыню. Но те, кто познал упоение одиночеством, вряд ли стремятся укрыться в клетке, даже золотой.

Перо спотыкается о бумагу, перо просит не касаться этой темы. Не вспоминать и другую Лену, светловолосую, юную, с собачкой-пуделем на поводке. Давно и трогательно увлеченную «повзрослевшим» уже писателем. Почему я упомянул ее в этих записках? Так легла карта? Вероятно. Так легла карта.

Существует неписаный закон – произведение со страниц журнала попадает в книгу. А не наоборот… Уверенный в таком порядке, я передал роман «Универмаг» в издательство «Молодая гвардия», что в свое время с успехом выпустило «Таксопарк». Но не тут-то было… Месяц, второй, третий – никакого ответа. Надо ехать в Москву.

Унылое огромное здание издательства, точно сданный в аренду приют. Ломаные, слепые коридоры, множество мелких комнатенок, набитых сотрудниками и начальством. Один из начальников носит фамилию Мошавец.

– Видите ли, Илья Петрович, – говорит тихо Мошавец, – на ваш роман сплошь отрицательные рецензии. Да, читают все, сам читал не отрываясь. Но рецензии? Неужели вы не можете договориться о положительной рецензии? Мы ведь издательство комсомольское.

У Мошавца тощее болезненное лицо и невыразительные глазки над остреньким носиком.

– Стучитесь выше, Илья Петрович, мы люди подвластные…

«Может, взятку хочет? – думал я. – «Взятку хочешь? – спрашивал я мысленно. – Скажи. Я дам. Водку принесу. Пьешь водку?» Пьет, пьет, – думал я, глядя, как Мошавец тихой мышкой похрустывает бумагой на столе. – А может, не берет? Может, честный комсомолец? Нет, не встречал я честных комсомольцев в подобных учреждениях. Карьерист, стало быть, взяточник. Иначе зачем карьера, если нельзя побольше хапнуть».

– Ну и что? – спрашивает Мошавец.

– Ничего, – отвечаю я. – Буду ждать… («Надо дать?!»)

– Илья Петрович, – останавливает он меня в дверях, – вы известный писатель. Постучитесь в «Большой ЦК», может, они нажмут на «Малый ЦК». «Новый мир» напечатал? Именно поэтому наши и остерегаются, неужели вам не ясно? Пришли бы вы из «Сибирских огней», как с «Таксопарком». Или из «Октября»…

«Вот оно что, комсомольский «Малый ЦК» бдит, – думал я, поджидая лифт. – Зря я на Мошавца. Человек он зависимый. В каждой комнате здесь сидят люди добрые, но зависимые. И Яхонтова, завпрозой, похожая на классную даму. И Коновалова, редактор, похожая на бухгалтера ЖЭКа, все они люди добрые, но зависимые…» Впоследствии я узнал – все они лукавили, все отпихивали «ненадежный» роман, а Мошавцу еще мешал и «пятый пункт» в паспорте автора – уже тогда издательство «Молодая гвардия», как многое, из чего торчали комсомольские уши, затягивалось мхом шовинизма и национализма. А я, наивный, сваливал все только на «подводное течение», на платформу журнала «Новый мир»…

«Черт бы вас всех побрал! – злился я тогда, спускаясь в лифте. – Почему роман, который читают, о котором говорят на читательских конференциях, за которым выстраиваются очереди в библиотеках, замалчивается прессой, а если она его и вспоминает, то с непременным вопросом: где автор увидел таких героев?! Почему этот роман надо проталкивать? На встрече с космонавтами в Доме литераторов на вопрос, что сейчас она читает, космонавт Светлана Савицкая ответила: «Как все – «Универмаг». Подобный отклик на роман мне важнее, чем спесивые усмешки сонма критиков.

Поэт Олег Шестинский, мой приятель, очень похож на киску. Человек не злой, помнящий добро. В свое время он служил начальником ленинградских писателей. А вожди, известное дело, обрастают врагами, явными и скрытыми. И его сместили. Шестинский переехал в Москву. Вождь писателей всего Советского Союза, лауреат всех премий – Георгий Марков – пригрел опального ленинградца и назначил его малым вождем: Шестинскому выделили кабинет в приплюснутом особняке на улице Воровского, куда я, будучи в Москве, и заходил поболтать о том о сем. Узнав про мои невезения, Шестинский предложил обратиться к самому «сильному» человеку Союза писателей – Юрию Верченко. Он из бывших комсомольских начальников, когда-то командовал издательством «Молодая гвардия» и вообще человек, с которым считаются ТАМ.