Текст книги "Звонок в пустую квартиру"

Юрий Верченко, человек необъятной ширины при высоком росте, весил, на первый взгляд, тонну, не меньше. В любом помещении рядом с ним было тесно, тем более в кабинете, заваленном всяким хламом: грамотами, кубками, призами, переходящими знаменами, дарственными томами наших и зарубежных писателей, портретами вождей народа. Не кабинет, а ломбард. И все это как бы выплывало из сизого марева – Верченко превращал в дым по две пачки в день, особенно быстро он расправлялся с ментоловыми сигаретами «Салем» и «Мальборо», что по тем временам являлось признаком особого успеха.

Шестинский ввел меня в кабинет и представил как самого близкого друга, почти брата. Искренно представил, без подвоха. И Верченко подхватил: «Друг моего друга – мой друг», выпустив между пельменями губ упругую струю ментолового дыма. Он объявил, что давно следит за моим творчеством, а журнал с «Универмагом» зачитан до неприличия. Я не упустил наживку и рассказал, как меня водят за нос в издательстве…

Верченко набрал номер телефона и, утопив половину трубки в тесте щеки, изложил суть дела своему абоненту, которого звали Альберт. Слова он говорил хорошие, но больше слушал, подмигивая мне в знак благополучного хода переговоров.

«С ЦК разговаривает, – подсказал Шестинский. – С Беляевым, заместителем Шауро», – и он поднял палец вверх, как бы указывая место обладателей этих фамилий в мировом порядке.

Я кивнул в знак понимания исторической важности минуты и благоговейно прикрыл глаза, хотя толком не знал, кто же они такие, эти Шауро и Беляев.

Затем разговор пошел о какой-то писательской тяжбе – явно не для посторонних ушей. Шестинский это уловил и вытянул меня из кабинета…

В дальнейшем события развивались на грани детектива, я еще об этом поведаю. А не так давно я вновь повидал Шестинского в Переделкине. Подарил ему свою повесть – результат двухмесячного пребывания на земле Господа Бога, в государстве Израиль – «Взгляни на дом свой, путник». Олег прочел и обиделся, разглядев в повести то, чего там не было. Решил, что я пытаюсь упрятать Иисуса Христа в его босоногое детство, проведенное в Назарете, отнять Иисуса у человечества, оставить его навсегда иудеем. Таков, мол, пафос повести. Я думал, что Олег шутит, но он, увы, был серьезен до уныния. И сказал важно: «Я всю жизнь был верующим христианином!» (что меня удивило – что-то я не примечал его у Врат Божьих на земле), но тут же добавил веско: «Мысленно!»

Я развел руками…

Ожидание – не самое благостное состояние души. Ожидание растягивает дни в месяцы, делает человека нервным, крикливым, провоцирует на скандал и углубляет обиду. Словом, тягостная штука ожидание. Но есть панацея – работа. Или новое сердечное увлечение…

На сцене она была неотразима. Свет прожекторов оттенял каждую черточку ее тонкого лица. Она была актрисой. В тот вечер Литературно-драматическая студия под руководством Владимира Рецептера ставила в Доме-музее Достоевского пушкинскую «Русалку». И М.В. играла главную роль. На спектакль я пришел с Граниным. Даниил Александрович, как более искушенный и опытный мужчина, толкнул меня локтем в бок: обрати, мол, внимание, какая красивая женщина. И актриса с будущим, удачное сочетание… Женщина и впрямь была хороша, ничего не скажешь, а вот мэтр ошибся, актрисой она оказалась никакой, только что голосистой. Кстати, Гранин дал маху и со знаменитым сейчас бардом Розенбаумом, когда тот только начинал свою карьеру. Розенбаум пригласил меня на концерт во Дворец культуры им. Капранова, а я пригласил Гранина. Пришли, заняли ложу на виду, у самой сцены. Слушаем. В антракте Гранин ушел, сказал, что скучно, неинтересно, с претензией, без будущего. Я не согласился, остался до конца, чувствуя себя неловко – Розенбаум знал, что я пришел с Граниным, волновался. А тут, во втором отделении концерта, я сижу, точно одинокий кукиш… Все это я припомнил мэтру через несколько лет, в расцвете славы Розенбаума. Мэтр признал, что да, ошибся, не разглядел, такое случается и с мэтрами…

Впрочем, красивой женщине не обязательно быть хорошей актрисой. Красота сама по себе – прекрасная роль, но в спектакле под названием «Жизнь» плохое исполнение роли может омертвить любую красоту, данную природой. И наоборот… После представления я спустился в метро и на пустующей платформе увидел молодую женщину. В сером неприметном плаще она обликом походила на воробушка, случайно попавшего в подземелье. С беспокойством я распознал в бледном лице черты той красавицы, что привораживала на сцене Дома-музея Достоевского. Я заговорил, и сразу о спектакле, чем и вызвал ее расположение. Выяснилось, что мы живем поблизости – мое провожание не выглядело назойливо. Особую остроту в наших дальнейших отношениях мне доставляло то, что ее не звали Лена. Ха! Вот вам и «ха»! Был разорван мистический круг.

Запретные свидания сладки до того момента, как исчезает прелесть новизны и подступает рутина. М. В. обнаружила множество достоинств при одном недостатке: уверенности в том, что она – великая драматическая актриса. Тягостно, когда человек уверен в том, чего нет. Она неплохо исполняла романсы, аккомпанируя себе на гитаре, что в дальнейшем и стало ее ремеслом. Ее достоинства? Скромность. Что при красоте встречается редко, но бывает зато органичным. И еще – активное участие в чужих судьбах. Что меня как человека достаточно эгоистичного угнетало. М. В. принимала это за ревность. Так появилась трещина. А скрытые свидания, с оглядкой, не прибавляют энтузиазма. Они приглушают страсть, подобно воде, усмиряющей пламя. В итоге горький дымок тлеющих головешек…

Ожидание продолжалось. Я ждал, когда редакция «Невы» получит добро КГБ, куда на консультацию передали рукопись моего романа «Утреннее шоссе», – это раз. Я ждал, когда вмешательство Беляева, человека из ЦК, изменит отношение к роману «Универмаг» со стороны издательства «Молодая гвардия», – это два. В-третьих, я ждал, чем закончится ситуация, которая могла изменить всю мою жизнь, – я узнал, что стал вдруг… отцом. Новость-нокаут! Я смотрел в светлые, удивительно красивые глаза Л., и странные чувства обуревали меня. Такое чувство неуверенного восторга вперемежку со страхом испытываешь, когда не решаешься нырнуть в неспокойное море, хоть и знаешь, что неплохо плаваешь. «Да, – говорила мне Л., – я не решалась тебе в этом признаться, ты был тогда женат, а теперь ты остался один, все твои тебя покинули. А у тебя есть дочь, моя девочка, ты не один. Нам ничего не нужно, я вполне могу обеспечить себя и своего ребенка. Но просто ты должен это знать… Как это произошло? Как происходит у всех. После нашей последней встречи прошло более трех лет, детали не восстановишь, да и зачем они тебе». – «Как же, как же, – бормотал я, – помню, как между нами возникла размолвка. Это было в Комарове. Я проводил тебя на электричку, и ты уехала в город. Потом я звонил тебе домой, хотел повиниться, но тебя дома не было». – «Да, – ответила она, прямо глядя в мои суетливые зрачки, – наша та размолвка меня обидела, я домой не поехала, я поехала к нему, он всегда находил нужные слова, когда мне было горько». – «К нему?! – вскричал я. – Хорошенькое дело. Может быть, и ребенок его?!»

Л. презрительно опустила кончики губ, повернулась и ушла. Гордая, красивая, на высоких каблуках.

Я остался один со своим смятением. О чем только я не думал тогда! О том, что на мою устоявшуюся холостую жизнь вновь могут накинуть узду. О том, как это воспримет та, к кому я уже стал привыкать, и как воспримет эту новость моя дочь там, за океаном… А главное, меня не покидала мысль о том человеке, к которому ушла разгневанная на меня женщина.

…Никогда я не встречал столь поразительного сходства. Девочка, которую я видел в детском скверике, и этот статный, чуть прихрамывающий мужчина, казалось, скалькировали друг у друга черты лица: высокоскулого, со вздернутым носом, характерным разлетом бровей над геометрически схожей конфигурацией глаз. Просто поразительное сходство…

Прошло время. Она вышла замуж. И все равно при наших случайных встречах я слышал в ее голосе упрек.

А через много лет я повстречал Л. и ее дочь. Высокая темноволосая девочка смотрела на меня черными глазами дяди Жени, погибшего на фронте брата моей матери. Сходство казалось поразительным. Не только глаза, но и форма носа, лоб, чуть скошенный подбородок, отличающий род Штемлеров…

Пристальный взгляд не делал чести моей персоне, но трудно было себя перебороть.

............................................................................

Л. вновь посрамила меня своим великодушием и мудростью, оставив наедине с совестью. Хотя совесть успокаивало то, что дочь носила отчество того чуть прихрамывающего «искусителя». Запутанная история, в которой нет виноватых… А темные девичьи глаза ее дочери глядели на меня подозрительно и наивно, не догадываясь о своем сходстве с глазами моего дяди Жени…

Михаил Заславский – старший из трех сыновей бабушки, тянул срок в бухте Ногаево, под Магаданом. Упрятали его туда по статье за мошенничество в 1934 году. И был ему от роду двадцать один год. В отличие от своих братьев и сестры мой юный дядя Миша очаровался красивой жизнью ночного Баку с жаркими карточными играми, красным вином и девочками. (О, как я его понимаю!)

Бабушка на суд не пошла – позор прослыть матерью мошенника был для нее невыносим. Только после суда она узнала, что ее сын стал жертвой коварства. Он по-крупному обыграл в карты какого-то заслуженного артиста, и тот, чтобы не отдавать проигрыш, подставил милиции моего юного дядю. Того отправили поначалу на строительство Беломорско-Балтийского канала. Потом загнали в бухту Ногаево, близ Магадана. Где дядя и прожил пятьдесят восемь лет. Первую половину заключенным, вторую – вольноотпущенным. Там же обучился почтенному ремеслу парикмахера и стриг на свой вкус суровых золотоискателей и мужественных летчиков в парикмахерской магаданского аэропорта…

Однажды он приехал в Баку. Высокий, статный, обликом похожий на джеклондоновского героя с берегов легендарной речушки Юкон. Приехал не один, а с женой Марусей и сыном Евгением, названным так в честь погибшего брата. Сноха из Магадана с наколкой на руке, утомленными в жизненных передрягах губами и золотой фиксой произвела на бабушку эффект электрошока. Бабушка бросилась в бой, позабыв, что ее сын тоже не ангел и подругу выбрал из цеховой солидарности.

Бой она выиграла – Маруся, собрав пожитки, переехала на постой к соседям, а дяде Мише подсунули полногрудую красавицу Соню из порядочной семьи дамского закройщика. Прихватив новую жену, дядя Миша вернулся в столицу Колымского края, где и выпустил на свет нескольких детей… до развода с полногрудой красавицей.

Он по натуре был вольным орлом. И умер в одиночестве, не пометив в Скорбном листе точную дату ухода из жизни: его обнаружили в закрытой холостяцкой квартире спустя много дней после кончины…

Главный редактор журнала «Нева» – Дмитрий Терентьевич Хренков, напуганный своими сотрудниками Вистуновым и Курбатовым, решил подстраховаться: проконсультироваться в КГБ, нет ли в романе «Утреннее шоссе» какой крамолы. Он-то сам ее не видит, но люди знающие бдят, говорят, что в романе начисто нет советской власти…

Я убеждал Хренкова, что отсутствие советской власти в романе и есть советская власть. Но такая позиция еще больше настораживала Хренкова. Он-то был на моей стороне, но черт его знает, а вдруг?!

Вистунов – зам. главного редактора – тоже воротил скулу при встречах со мной и ссылался на Маркова, главного цензора города, мол, это его распоряжение: без положительного ответа из КГБ цензура не пропустит. И без того в романе сплошь жулики и проходимцы, давно, мол, такого Марков не читывал. А что касается двусмысленности отношений отца со своей взрослой дочерью, так это лишь говорит о нравственном облике автора. «Так отец же не знал, что это его дочь. Он ее сроду не видел!» – ярился я, невольно вспоминая свою собственную историю. «Отцы всегда чувствуют – его ли это дочь или нет! – веско отвечали мне. – Незнание закона не избавляет от наказания». Я молчал, пряча в кармане большую фигу, – много вы понимаете, чувствуют отцы или нет!

Три месяца роман «Утреннее шоссе» томился в Большом доме, как величали в Ленинграде КГБ. Сие редакцию смущало, надо подстраховаться, и роман вычеркнули из плана – все! Я встретил эту весть мужественно, как матрос при Цусиме, даже где-то радуясь концу унижений, что испытывал при каждом визите в редакцию. И тут, надо же, в приемную входит стройный молодой человек с портфелем и вручает под расписку секретарше Тоне пакет. Точно по моему любимому кинофильму «Тимур и его команда». Тоня расписывается. Молодой человек, озадаченный размером и формой груди Тонечки, хмельно выходит из приемной, явно борясь с искушением обернуться и еще раз взглянуть на эту грудь.

Хренков вскрыл пакет и просиял. Ответ из КГБ был положительный при четырех пустяковых замечаниях. А в конце стояла подпись: «Начальник подразделения – Р.И. Полозюк». И я вспомнил, что разрешение на посещение закрытого города Лиепая, которое я получил в канун премьеры своей пьесы «Старая пластинка» на сцене Лиепайского драматического театра, подписал начальник подразделения – Б. К. Тарасюк. Что их там, по фамилиям подбирают?

Я засмеялся и шепнул своему редактору, славному Василию Цехановичу: «Самое забавное в этой комедии, что человек по фамилии Хренков держит в руках циркуляр, подписанный человеком по фамилии Полозюк».

– Так что, Дмитрий Терентьевич? – нагловато спросил я. – В набор?

– К цензору, к цензору, – вставил Вистунов. – Сам повезу.

– Марков хоть и мерзавец, но против ГБ не пойдет, – заключил Хренков. – Будем планировать роман в девятый номер.

Я с облегчением вздохнул. Не знал я тогда, что рановато радуюсь, что ожидания не закончились, что впереди еще встретятся любопытнейшие «комиссии»…

Политическая культура России издавна зиждется на системе запретов. Что, в свою очередь, подчинило себе все общество и в конечном счете приучило сознание человека.

Российский человек не удивляется запретам, как снегу, он живет в этом климате. В России один из авторитетов – страх. Основа страха – незнание истины, основа незнания истины – запрет. Выходит, что запрет – основа основ. Система запретов доведена до абсурда. На заводе «Геологоразведка», где я проработал много лет, под строжайшим секретом от сотрудников хранили технологию изготовления некоторых блоков магнитометров, в то время как эта технология была взята разработчиками из открытых зарубежных источников. Бред? От кого секреты? От вахтера завода бабы Нюры? Хотя в этом случае некоторая логика и была – запрет оберегал факт воровства чужой технологии. Но нередко и собственные разработки, известные во всем мире, охранялись от своих же граждан. Например, в шестидесятые годы секретные инструкции по автомату Калашникова хранились в библиотеке Военной академии и требовали спецдопуска, в то время как сами автоматы расползлись по миру, пополняя казну.

Так о каких же цензурных послаблениях могла идти речь в литературе, в этой пороховой бочке, как считали власти? Вот и корпели бедолаги, мои коллеги, в своих кабинетах, изыскивая возможность объегорить цензоров, сочиняя предисловия, послесловия, комментарии и прочие «норы», в которые, как правило, читатель не заглядывает. Так что это, как и многое другое в нашем «надутом» государстве, превращалось в пар для свистка, в навар от яиц, принося источник дохода лишь армии чиновников. Выпускались забавные инструкции. В стране алкашей нельзя писать о водке, в стране жуликов и взяточников нельзя упоминать этот способ личного обогащения. Нет у нас и хозяйственно-партийных дураков, приведших страну к пустым прилавкам, как и самих пустых прилавков. А что же есть? «Вечная музыка», как поется в песне.

Поэтому книги, в которых проскальзывала усеченная, обглоданная цензором правда, считались сенсацией, читались со страстью, обсуждались на конференциях. А что ускальзывало от цензурных сетей, нередко подлавливали рецензенты, эти рыцари фановых труб. В нормальной стране рецензенты формируют вкус, в нашем «Зазеркалье» все, что критиковалось, вызывало интерес.

Послесловие к роману «Утреннее шоссе» я сочинил. И кстати, остался доволен – оно было выдержано в логике романа и выражено одной лишь короткой фразой. Ее произносил старик– сосед самоубийцы, человек «общенравственной морали», поэтому в его устах фраза: «Нельзя в нашей стране человеку жить неправдой!» – звучала вполне лояльно, не вызывая сопротивления.

Цензор, должно быть, останется удовлетворенным…

Опыт преподал мне еще один универсальный урок– не лезть в бутылку, не торопиться забирать рукопись из редакции. Так было в издательстве «Современник», где годами не издавался ни один писатель «моей группы крови». Многие удивились, увидев, что я выпустил там свой роман «Обычный месяц» – плохо изданный полиграфически, на желтой бумаге, – но выпустил, дожал верного «есениеведа» товарища Прокушева Юрия Львовича, директора издательства. Три года мурыжили, поменяли шесть редакторов, в том числе вполне порядочных людей – Владимира Крупина и Константина Евграфова. Последний особенно не давал мне пасть духом: держись, старик, не сдавайся. И я не сдавался, видя, как в зеркальной черноте ночного оконного стекла отражается кувшинная мордочка главного «есениеведа» страны, с издевкой подмигивающего своему помощнику, мол, не пустим нехристя в русскую литературу, заставим забрать свой оперханный роман, пусть печатает его в хоральной синагоге, а не в издательстве «Современник». На меня же Прокушев глядел честными светлыми глазами навыкате, эталоном порядочности и доброжелательства. А впоследствии в издательстве вскрылись какие-то разборки, связанные со взятками.

Так было и в «Лениздате», когда мой бывший товарищ по ЛИТО, заведующий редакцией издательства Толя Белинский доставал меня просьбой уйти от греха и забрать сборник «Признание», который обругал с высокой партийной трибуны глава ленинградских коммунистов товарищ Зайков. Сердцем я Белинского понимал – куда ему податься, если турнут из издательства, – а ум сопротивлялся, не дал забрать рукопись, заставил выстоять. И правильно сделал. Книга вышла в мягком и, частично, в твердом, «подарочном», переплете…

Нет, не заберу я рукопись «Универмага» из «Молодой гвардии», буду ждать. Пусть утешением мне будет предложение Театра им. Моссовета инсценировать роман «Таксопарк», если разрешит… «Ленфильм»: те собрались экранизировать роман и заключили договор на исключительное право распоряжаться экранно-сценическим воплощением романа в течение года. Директор «Ленфильма» Аксенов дал разрешение, директор Театра им. Моссовета Лосев подобрал инсценировщика, драматург Саша Ремез написал инсценировку… На этом все и закончилось – планы театра изменились…

Зато дни рождения возникают ровно через год, не меняя планов, с точностью швейцарских часов. Так наступил мой «полтинник». После творческого вечера в Центральном доме литераторов в ресторане ЦДЛ организовали скромное застолье, которое вел Миша Жванецкий. Он и мой приятель, певец Артур Эйзен, соревновались в острословии. Но кто может сравниться со Жванецким, у которого на локте висела новая пассия – стройная красавица с удивленными глазами на детском личике? Такая близость взнуздывала Мишу, он становился горячим, хоть прикуривай. Какое блаженство испытывает застолье, если рядом горячий Жванецкий! Я жутко напился и, возвращаясь в ту же ночь в Ленинград, уснул в тамбуре вагона. Пока меня обнаружили, подхватил радикулит, но благодаря домашней «скорой помощи» – Эмме Вершловской – обошлось: ведь предстояло основное торжество, среди друзей и товарищей в родном питерском Доме писателей, о каком радикулите могла идти речь…

Прошли вечера, банкеты, встречи. Начались будни раскупоренного шестого десятка, и вновь начались ожидания…

– Что ты переживаешь? – Старый, испытанный мой друг Яша Длуголенский мусолит пальцами леску. – Куда они денутся? Напечатают.

Серое небо роняет на воду дождевые пятаки, разгоняющие тихие правильные круги. Яша – в рыбацком балахоне, из-под которого выползают старенькие джинсы, что скрывают самые тощие ноги из всех встреченных мной за минувшие пятьдесят лет. Его библейские глаза с усталостью и добротой глядят то на меня, то на поплавок, лениво лежащий на зеленой воде, то на далекий абрис дворцов вдоль набережной на противоположном берегу Невы. Рыбная ловля – его страсть и промысел после всех невзгод, постигающих писательскую братию. Друзей, что заходят в дом Яши, в любое время года ждет корюшка, которую изумительно маринует жена Яши – добрейшая Люба.

Удивительно трогательная пара, вместе со своими дочерьми, внуками, собаками и котом. Их квартира на Петроградской стороне, находящаяся в хроническом ремонте, утверждает в мысли, что ты жив, что наступит завтра, наступит и послезавтра, даже при самом унылом состоянии души. Мне у них хорошо, как и у других моих друзей, Эммы и Семена Вершловских…

Яша – талантливый детский писатель. В чем заключен талант детского писателя? В том, что его книги с интересом читают и взрослые…

Книга Яши «Я играю в шахматы», написанная в соавторстве с Заком, по своей природе – бестселлер. Она должна быть в каждом доме, как огонек, что освещает с неожиданной стороны такое увлекательное занятие, как шахматы. Подобную книгу мог бы написать товарищ моих юношеских бакинских лет Ким Вайнштейн – отец чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова. Ким по натуре был чем-то сродни Якову. Его одаренность проявлялась не только в обучении сына первым шахматным ходам – Ким впоследствии стал одним из соавторов знаменитой бакинской команды КВН, протуберанцем взметнувшейся на фоне телевизионных острословов шестидесятых годов. А сколько шуток Кима слышали лишь его товарищи да маленький Гарик, типичный бакинский мальчуган, ставший выдающимся шахматистом мира.

…Рыбы слушались Яшу. Когда коллеги-рыболовы ворчали, что, дескать, даже рыба при такой власти не клюет, у Якова рыба клевала. Кошки в нем души не чаяли. В прохладную погоду, обернувшись шалью хвостов, они терпеливо ждали своей доли улова.

– Так вот, – успокаивал меня Яша, выуживая из судка мелочь для кошек, – напиши письмо этому, как его… Беляеву. Что он на самом деле себе думает? – искренне негодовал наивный детский писатель.

Я смотрел на своего друга. И это говорит он?! Человек, который при любых невзгодах ожидает худшего. Я не мог не оценить подобную жертвенность и выпрямлял спину – на самом деле, что они там себе думают?!

И возымело…

Отдаляясь во времени, неприятности кажутся абстракцией – а был ли мальчик-то?

…В пыльное стекло редакционной комнаты, жужжа по-шмелиному, бьется муха. Нашла форточку и вылетела.

Мы уже не злимся друг на друга – я и мой московский редактор Зоя Коновалова. Лично я доволен: восстановил в рукописи «Универмага» журнальные купюры, приблизив ее к авторскому варианту. Все прекрасно, если бы не… послесловие. Вновь компромисс!

После вмешательства отдела культуры ЦК издательство «Молодая гвардия» нашло соломоново решение: роман оно принимает, но с одним условием – автор должен написать послесловие. Однозначно! Так решил и директор издательства Десятирик, и главный редактор отдела прозы Николай Мошавец, и редактор, и вахтер, и буфетчица издательского кафе, и слесарь-сантехник издательского туалета – все, как мне казалось, встали горой за честь родного издательства. Суть послесловия должна заключаться в обращении к читателю с призывом «Не верь глазам своим, глядя на то, что тебя окружает!», внушающим уверенность, что все аморальное, преступное, порожденное системой, – явление временное. Многоточие, которым заканчивается роман, – тоже символ оптимизма.

А не написать ли мне роман, состоящий из одних послесловий? Так и назвать…

Вечером, в обшарпанной комнате общаги Литинститута, что на проспекте Руставели, я подсел к столу и сочинил послесловие-индульгенцию.

– Хитрец, – сказала редактор. – Послесловие ничем не отличается от романа… Ладно! Все равно никто его читать не станет. Начальству надо было поддержать свой авторитет и только. – Остановившись в дверях, редактор добавила: – Кстати, звонили из Ленинграда, вас разыскивает некто Хренков.

Телефонная трубка вибрировала от гневного голоса главного редактора журнала «Нева». Смысл сказанного вгонял в смятение… Положив трубку, я торопливо собрался и поспешил к лифту. Растерянность охватила меня – что делать?!

А случилось вот что. Ленинградский цензор Марков послал рукопись романа «Утреннее шоссе» в Москву, в Комитет по охране государственных тайн, своему начальству, и уже получил предписание, запрещающее печатать роман в журнале «Нева». Хренков остановил набор и, просрочив время, вынужден был вставить в девятый номер другую рукопись. Таким образом, я, сукин сын, лишил премии не только журнал «Нева», который выбился из графика, но и все Ленинградское отделение издательства «Художественная литература», в бюджете которого журнал «Нева» занимает важную позицию! Надо предпринять все меры, но не допустить такого неслыханного безобразия – лишить премии все издательство из-за какого-то романа! Кстати, есть зацепка, и весьма существенная – Марков послал начальству рукопись БЕЗ ПОСЛЕСЛОВИЯ! (О боже мой! Послесловия меня преследуют, как рок!)

Детектив, чистый детектив. Под названием «Путь к читателю художественного произведения в эпоху развитого социализма» (для служебного пользования).

Едва вступив в приемную Юрия Николаевича Верченко, я сквозь проем в двери услышал свою фамилию. И затаился, надеясь выведать поболее, но сухой стук телефонной трубки о рычаг лишил меня надежды.

Верченко выпустил сизую струю ментолового дыма и поманил меня пальцем, похожим на гирлянду из трех сарделек:

– Звонил ваш Хренков. Опять с тобой приключения. – Однако в голосе «генерала» не было досады. – А что я могу поделать? Роман я не читал, в чем дело, не знаю. Поговори-ка сам с Беляевым, по «вертушке». Что он скажет? – и, не дав мне опомниться, протянул трубку, в которой уже посапывал замзавотделом ЦК по культуре Альберт Беляев.

Я представился. Изложил ситуацию. Приготовился слушать… Стало ясно, что дела неважнецкие – цензурный запрет «неподсуден». И премии квартальной «Худлиту» не видать, не говоря уж о журнале «Нева»: надо осмотрительнее выбирать авторов. Да, с романом «Универмаг» ЦК помог автору, договорился с издательством о компромиссе, авторском послесловии…

– Вот что! – осененно воскликнул я в трубку. – Дело в том, что рукопись была послана в Москву без моего послесловия и некоторых купюр.

– Как так? – заинтересовался Беляев. – Обычно посылают окончательный вариант…

Разговор закончился на неопределенной ноте.

– Курить будешь? – вздохнул Верченко.

– Не курю, – ответил я потерянно.

– Жаль, – проговорил Беляев. – Значит, долго еще будешь нас доставать своими проблемами, раз не куришь.

Мы расстались.

…Разные разговоры велись вокруг персоны Ю. Н. Верченко. Когда он умер, на похороны пришли люди, годами не подававшие друг другу руки по идейно-нравственным причинам. А вот пришли, и по лицам их было видно, что пришли они попрощаться не с таким уж плохим человеком, что им его будет не хватать. Он делал куда больше искреннего добра, чем вынужденного зла. Мир праху его!

Позвонить самому Солодину мне посоветовали в «Новом мире», куда я приплелся бледнолицый и потерянный.

– Посмотрите на себя, – сказала Диана Тевекелян, заведующая отделом прозы. – Вас вернут в Ленинград только через Красный Крест, нельзя же так. Поговорите с Солодиным. Не знаете, кто это? Главный цензор. И кстати, довольно приличный человек, я ездила к нему не с одним нашим автором. Вот телефоны, его и секретаря.

И я приступил к штурму. Из приемной ответили, что Солодин на бюллетене, но пришел на работу по неотложному делу, звоните в кабинет, он сейчас там появится.

Я стал названивать по прямому телефону и уж было отчаялся, как в трубке раздался тихий голос. Едва я представился, как услышал: «Немедленно приезжайте, я вас подожду».

– Хороший признак, – заключила Диана. – Что-то произошло. Возьмите такси, дело того стоит.

По дороге в Китайский проезд я обдумывал, с чего начать разговор. Что, если начать с… Виктора Конецкого? Перед отъездом в Москву Витя мне рассказал, что ленинградская цензура изъяла из его эссе о Маяковском, написанном к 90-летию со дня рождения поэта, все, что касалось отношений Лили Брик и Маяковского. Отличный предлог для разговора о вольностях Главлита…

…Есть писатели, литературная и личная судьба которых переплетается в самых неожиданных жизненных ситуациях.

Подобно многим «худющим по конструкции» людям, Виктор Викторович Конецкий до преклонного возраста сохранил мальчишеский облик и мальчишеский характер. Любопытное сочетание – приобретенная с годами мудрость, литературное мастерство и… мальчишеский характер. Когда Конецкий флотской походкой, переваливаясь, шествует фарватером узкого корабельного коридора своей квартиры на Петроградской стороне, я физически чувствую, как молодею, становлюсь задиристее, и благодарю судьбу за наши теплые товарищеские отношения. Не стану описывать внешность Конецкого. Дотошный читатель может взять любую из многочисленных его книг и увидеть на фото слегка скуластое, узкогубое, острое лицо писателя, его хитровато-печальные глаза.

Конецкий – писатель серьезный. Его ироничная проза, замешанная на пестрых морских историях, являет собой обширное повествование, в центре которого или один герой – сам автор, или люди, которых он хорошо знал. И это прекрасно. Но все же не сочинительство, не «романное мышление». Впрочем, Конецкий и сам подчеркивает, что он «не овладел колдовством романиста, что он лишь фотографирует действительность, усматривая в этом залог правдивости».

Я не буду проводить анализ литературных особенностей его творчества – это дело специалистов: критиков и литературоведов. Также не стану ворошить историю разногласия между двумя писателями – Виктором Конецким и Василием Аксеновым, к каждому из которых я испытываю самые добрые чувства. Эту историю с болью мне рассказывал и Виктор Викторович у себя на Петроградской стороне, и Василий Павлович в Вашингтоне, где он профессорствовал в университете после отъезда из России. Оба были очень огорчены.

Мне более с руки «потравить на морской манер», скажем, о женщинах… в связи с Конецким. Тема неожиданная для меня самого. Но возникла – так легла карта. Старый морской волк, капитан, и вдруг… женщины, существа, как известно, приносящие своим присутствием несчастье на корабле! Но эта примета для моря. А на суше Конецкий превращался в объект внимания такого числа дам, которое можно сравнить с количеством селедки в Балтийском море. И Конецкий старался не уронить чести бравого моряка…