Текст книги "Снайпер Великой Отечественной"

– Нездоровится что-то, – сказала она.

Я быстро смастерил папиросу. Женщина жадно затянулась и сухо закашляла. Вдруг, судорожно хватаясь рукой за мое плечо, она стала медленно падать на пол. Когда мы ее подняли, она была мертва. Это и была доцент Яшина. В те суровые зимние дни 1942 года это было обычное для осажденного Ленинграда происшествие…

Медсестра назвала мою фамилию. Я вошел в комнату, уставленную приземистыми шкафами. Здесь стоял полумрак. Фанерный лист закрывал окно; в середину листа врезано маленькое стекло. Напротив двери – печка-времянка, от которой через всю комнату тянулась к фанерному листу железная труба.

Старушка-врач была одета в шубу. Из-под шерстяного платка свисали пряди седых волос. Она пила из кружки горячую воду и просматривала мою историю болезни.

Я достал из сумки два кусочка сахару и сухарь, положил на стол. Врач взглянула на меня и взяла кусочек сахару:

– Спасибо. Давно не видела. Мы ведь ленинградцы…

Она не договорила и, опершись обеими руками о стол, тяжело встала. Пошатываясь, подошла к шкафу и выдвинула ящик. Здесь стопками высились папочные коробочки. Женщина, вглядываясь в мой левый глаз, открывала и закрывала одну коробочку за другой. Найдя то, что нужно, она сказала:

– Не совсем то, но другого нет. После войны зайдешь, подберу новый, а теперь – лучше этого нет.

Так я получил новый красивый стеклянный глаз. С ним я прошел остаток военного пути, с ним не расстаюсь и теперь.

23 марта 1942 года меня и Понурина выписали из госпиталя. Стоял теплый солнечный день. Дойдя до Невы, мы остановились – нам нужно было расстаться. Наши пути расходились: ему – к Невской Дубровке, мне – к Урицку.

– Эх, теперь бы поработать, – сказал он на прощание. – Да что тебе говорить, сам знаешь: весна, по земле руки соскучились, да и дом без хозяина в эту пору что гнилой зуб во рту. – Понурин махнул рукой, поправил на плече вещевой мешок и размашисто зашагал по набережной в сторону Финляндского вокзала.

Я же задержался у гранитной набережной Невы. Идет весна, узкая полоска воды, густо дымясь, лижет острую кромку льда. На голых сучьях, нахохлившись, чирикают воробьи. Ледяная сосулька упала с крыши, со звоном разбилась. На корабле матросы чистили зенитные пушки. Один из моряков, усевшись на шейке якоря, словно на крылатого коня, наигрывал, зажав меж колен балалайку. Женщины волоком на фанерном листе подтащили к берегу глыбу грязного льда и столкнули ее в Неву. Вдруг земля ахнула от страшного удара. Столбы дыма и земли вздыбились над Марсовом полем. Женщины остановились, поглядели на разрыв снаряда и, ругаясь, продолжали работу.

– Гады, братские могилы испортят![26]26
  На Марсовом поле в центре Ленинграда (Санкт-Петербурга) находится монумент жертвам революции 1917 г. и Гражданской войны. (Прим. ред.)


[Закрыть]

– Фрося, что там загляделась, тащи скорей лист! – крикнула женщина, стоявшая у ворот.

– Бабочки, ну-ка я подсоблю, примите меня в свою артель, – предложил я.

Во дворе возвышались горы льда вперемешку с мусором и грязью. От всей этой страшной свалки, пригретой мартовским солнцем, шел резкий, тяжелый дух. Исхудалые женщины, старики и тоненькие, как лучинки, подростки упорно долбили ломами, рубили топорами эти горы и тащили волоком на фанерных листах, несли или ползком на коленях подталкивали к Неве куски этого льда. Маленькая сухонькая женщина, опершись на лопату, спросила меня:

– Из госпиталя, сынок?

– Да, мамаша.

– На фронт?

– Туда.

– А мы убираем город, да вот все еще силенок маловато[27]27
  Поразительно, но, несмотря на огромное количество жертв в блокадном Ленинграде (до 1,1 миллиона погибших за период 1941–1944 гг.), в городе не было отмечено ни одной серьезной эпидемии инфекционных заболеваний (как и в целом в СССР в ходе Второй мировой войны). Решающая роль в этом принадлежит без преувеличения блестящей организации санитарно-эпидемических мероприятий в действующей армии и в тылу, а также коллективным усилиям населения. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Рослый седой мужчина не торопясь достал из кармана комбинезона кисет и подал его мне:

– Курите, товарищ, настоящий табак. А ты, Паша, брось жаловаться. Зимой фашистам города не отдали, и летом не возьмет! А что сами наделали, сами и уберем. Май встретим как подобает.

Старик с минуту передохнул и снова ударил киркой по льду. Глядя на него, я представил себе этого человека у наковальни. Даже теперь его широкие плечи выделялись среди спин остальных работающих людей!

Две молодые женщины, поравнявшись со мной, остановились:

– О чем загрустил, сержант? А ну помоги тащить! Не бойся, что костлявые, в долгу не останемся. – И, не дожидаясь моего ответа, задорно смеясь, они потащили к Неве свой груз.

На каждой улице я видел людей с ломами, лопатами, фанерными листами. Из последних сил они старались навести порядок в своем городе.

В этот день десятки вражеских бомбардировщиков обрушили свой груз на Адмиралтейский завод. Бомбы рвались и на территории завода, и на соседних улицах. Я стоял, прижавшись к дому. Какие-то люди бежали мимо. Рты у них были раскрыты, в глазах застыл ужас, они кричали, но я их не слышал. На Старо-Калинкином мосту я увидел женщину. Она стояла, прижавшись к гранитной колонне, прикрывая собой ребенка. Я остановился рядом с ней и крикнул:

– Бегите скорей в бомбоубежище!

Женщина, не отвечая мне, смотрела куда-то в сторону неморгающими глазами. Я помог ей добраться до ближайшего бомбоубежища на проспекте Газа…

Выйдя на окраину города, я облегченно вздохнул, стряхнул с шинели кирпичную пыль и посмотрел на город, где все еще бушевало пламя, взметая в воздух коричневые облака. Слышались разрывы.

Уже вечерело, когда я добрался до штаба дивизии.

В хозвзводе

Штаб 14-го краснознаменного стрелкового полка был расположен у северного склона лощины, вокруг которой на холмах росли могучие деревья. Среди них виднелась полуразрушенная каменная церковь с деревянной часовенкой.

Я вошел в довольно просторный блиндаж, освещенный электрическим светом. В помещении пахло табаком и сыростью, за длинным письменным столом сидел молодой старший лейтенант. В углу работала машинистка. У карты, утыканной черными и красными флажками, стояли два майора и что-то записывали в блокноты. Сидевший за столом взял у меня документы:

– Садитесь и расскажите: что новенького в Ленинграде? Какой район бомбили?

Я коротко сообщил обо всем, что видел в городе. Старший лейтенант внимательно слушал меня, выбивая на столе пальцами затейливую дробь. Его светлые ресницы и брови сливались с цветом кожи; казалось, что большие его голубые глаза вставлены в глазницы и ничем не прикрыты.

После моего рассказа о жизни города он, как бы что-то обдумывая, подошел к столу, переложил с места на место документы:

– Вам придется подождать возвращения начальника штаба с передовой. Я затрудняюсь решить ваш вопрос. Прошу пройти в землянку связных, вас вызовут.

В землянке, густо дымя и распространяя едкий запах, горел конец телефонного провода. Возле печки-времянки возились два бойца: они курили и изредка перебрасывались отрывистыми фразами. Старший из них – низкорослый, плечистый, с обветренным лицом, поднял на меня глаза и спросил:

– Откуда прибыли, товарищ?

– Из госпиталя.

– А теперь куда?

– Не знаю…

Зазвонил телефон.

– Послушай, Сеня, кто там, – сказал пожилой боец.

– Какого-то Пилюшина к начальнику штаба вызывают.

В течение нескольких минут дальнейшее мое пребывание на фронте было решено. Теперь мой путь лежал в 1-й хозяйственный взвод…

Вошел стройный, молодой, в пограничной форме младший лейтенант. Его смуглое, с нежными чертами лицо не покидала приветливая улыбка. На небольшом с горбинкой носу виднелись желтые лунки – следы оспы. Он посмотрел сначала на спящих, затем на меня и спросил:

– Вы мастер стрелкового спорта Иосиф Пилюшин?

– Да, я. Прибыл в ваше распоряжение для отбывания тыловой службы.

– Будем знакомы. Я командир хозяйственного взвода Владимир Еркин. Пойдемте со мной.

Мы прошли в комнату, всю уставленную ящиками, большими и малыми бутылями, увешанную хомутами, седелками, заваленную тюками летнего обмундирования. На окне развалился на солнце худой серый кот[28]28
  В самом Ленинграде практически все коты были съедены в первую блокадную зиму. Лишь после прорыва блокады (январь 1943 г.) в город начали организованно, тысячами завозить котов – специально для борьбы с крысами. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Еркин долго что-то искал, перекладывая вещи, наконец протянул мне совсем новенькую снайперскую винтовку:

– Осталось от нашей полковой школы. Надеюсь, что передаю ее в надежные руки.

Я с удивлением взглянул на младшего лейтенанта.

– Берите же, смелее! Или руки отвыкли?

Я осторожно взял винтовку и задумался: «Сумею ли приспособиться к стрельбе с левого глаза и упора в левое плечо?..»

Мое замешательство не ускользнуло от Еркина:

– А ты не волнуйся, дружок, попробуй… У тебя и с левой получится неплохо…

Все это было сказано так просто, дружески, что у меня появилась искорка надежды. Я хорошо знал, что восстановить искусство снайперского выстрела будет нелегко. Придется долго тренироваться. Да и получится ли еще?

Мы стояли молча. У Еркина было доброе сердце. Он понял мою тревогу и, положив мне руку на плечо, снова стал убеждать меня:

– А ты все-таки попробуй. Не получится – об этом никто не узнает, даю тебе слово.

Я держал винтовку, разглядывая выбитый на ней номер («№ 838»), и старался скрыть волнение. Надо было успокоиться, да и окрепнуть физически, прежде чем начать стрелковую тренировку. Полуголодный паек давал о себе знать: дрожали руки, в глазу двоилось.

С этого дня я стал усиленно закаляться: таскал на передовую ящики с патронами и гранатами, бревна для постройки новых дзотов и жилых блиндажей. Каждое утро ползал по-пластунски, занимался прыжками. В прыжке я не всегда умел точно рассчитать расстояние, нередко падал на дно канавы[29]29
  Утеря способности оценивать расстояние – прямое последствие утери бинокулярного зрения. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Бывало, что, больно ударившись грудью о землю, обессиленный, я садился на кромку канавы и глотал слезы, – но все-таки тренировку не прекращал. Однажды еще до восхода солнца я взял свою винтовку и незаметно ушел на берег Финского залива. Мишень я установил точно на 100 метров, но как только взглянул на нее через оптический прицел – в глазу все запрыгало. Я опустил голову на руки… Так повторялось несколько раз. Наконец, успокоившись, я раз за разом дал пять выстрелов. Я настолько был уверен в своем провале, что, не взглянув на мишень, ушел в расположение взвода. Но мысль «попал или не попал?» не давала мне покоя. Проверить не удалось: на следующее утро мишени на месте не оказалось. Я прикрепил новую (головной профиль) и, сидя на зеленом бугорке, стал тренироваться в перезаряжании левой рукой.

В этот день я стрелял много и успешно: в мишени обнаружились пробоины от всех выстрелов, – хоть и легшие некучно. Несмотря на всю сложность выстрела с левого глаза, главное было достигнуто: я мог защитить себя в бою. С каждым выстрелом пули ложились кучнее и кучнее, но требовалось еще много усилий, чтобы отработать точность выстрела с любой дистанции.

Ночью я прислушался к тихой беседе двух бойцов – они сидели во дворе на скамеечке у самого окна.

– Намедни ребята ругали нашего снайпера, – сказал один, длинный. – Пришел на фронт, когда в документах ясно обозначено: «тыловая служба».

– Русский он, Сеня, понимаешь, русский… – сказал другой, пониже. – А что левша – не беда, и с левой бить будет. Он больно злющий на фрицев. Крепко зашибли ему сердце…

– Так-то оно так, – со вздохом сказал первый. – А вовсе несподручно с одним глазом на фронте: к смерти ближе…

Однажды утром меня разбудил Владимир Еркин. Он держал в руке мою мишень и, широко улыбаясь, протягивал руку:

– Поздравляю от всего сердца! Рад твоему успеху… Я знал, что так будет: ты волевой человек, Пилюшин.

В тихое июньское утро, возвращаясь с берега залива с очередной тренировки, я неожиданно встретил товарища по роте Круглова – Анатолия Бодрова.

– Толя, друг, ты, никак, в Ленинград направился? – окликнул я снайпера.

Бодров остановился на обочине дороги, с изумлением посмотрел на меня:

– Осип, ты ли это?

Я с трудом высвободился из его крепких объятий.

– Я, конечно, а то кто же?

Бодров хлопнул меня по плечу:

– Живой! Значит, все неправда?

– О чем ты, Толя? Что неправда?

– А то, что ты убит четыре месяца назад? Понимаешь?

– Кто все это придумал?

– Романов сказал, что после боя тебя не нашли, вот кто. Ладно, обо всем расскажу на обратном пути, а теперь спешу, в Дом культуры Горького приглашают. – Бодров ткнул себя пальцем в грудь. – Шестую награду получаю. Вот какой я знаменитый!

– А как там ребята поживают?

– Зайду – обо всем расскажу!

Я видел, как Анатолий поглядывал на протез моего глаза, но делал вид, что ничего не замечает. Он махнул мне рукой и зашагал в Ленинград.

А ночью меня срочно вызвали в штаб полка.

– Приказом командира полка, – сказал капитан Полевой, – вы назначены начальником курсов, будете готовить молодых снайперов для фронта. Но прежде чем решить, где и когда начать, с вами хочет лично побеседовать начальник штаба.

Капитан дружески потрепал меня по плечу и добавил неофициальным тоном:

– Вы, старший сержант, не волнуйтесь. Нужен ваш опыт. Справитесь, научите нашу молодежь правильно пользоваться оптическим прицелом при выстреле, покажете, как проверить бой винтовки, постреляете по мишеням. Главное – приучите солдата к снайперскому выстрелу.

В штабном блиндаже, куда я молча зашел за Полевым, склонясь над полевой картой, сидел за столом майор лет тридцати пяти, с сухощавым, мужественным и даже грубоватым энергичным лицом и зачесанными назад темными волосами, тронутыми на висках сединой. Это был начальник штаба нашего полка Рагозин. Выйдя из-за стола, он подал мне руку так, словно мы с ним были закадычными приятелями, хотя встречались второй раз в жизни.

– Вызвал я вас, Пилюшин, по очень важному вопросу. – Баритон штабиста звучал мягко, спокойно и уверенно. – Приказывать вам как строевому командиру я не имею права – врачи лишили. Но просить как коммуниста и мастера стрелкового спорта – обязан.

Я попытался возражать, но он остановил меня:

– Я знаю, чем вы все это время занимались. Так вот, фронту нужны снайперы, а специалист по этой части – вы один в полку. Приучить солдата вести прицельный огонь – дело нелегкое. Вот мы и решили организовать курсы для начинающих снайперов. Вы и возглавите этот «окопный университет».

– На какой срок обучения могу рассчитывать? – спросил я майора.

– Пятнадцать дней.

– Пятнадцать дней? Это невозможно, ведь добрая половина бойцов впервые в жизни взяла в руки винтовку. За такой срок нельзя научить человека даже простым приемам, а не то что стрелять без промаху с любой дистанции.

– Вы удивлены, что я, кадровый командир, требую от вас за такой короткий срок дать фронту первоклассных стрелков?

– Обучить солдата меткому выстрелу за 15 дней не берусь.

– Ничего, постреляют по мишеням, а совершенствовать свое мастерство будут в стрельбе по живым целям на передовой. Не так ли?

С этого дня курсы снайперов стали постоянно действующим звеном в обороне полка.

Сюда, на курсы снайперов, и пришел меня проведать Петр Романов. Каждый солдат знает, как на фронте дорога встреча с другом-товарищем. Петя расспрашивал о моем сыне Володе, заходил ли я на завод, как проходит подготовка молодых снайперов, и ни словом не упомянул о моем зрении…

– А как поживает дядя Вася? – спросил я Романова. – Очень я по нему соскучился.

– Он вчера заходил ко мне. Я рассказал ему о твоем возвращении из госпиталя. Говорит: «Вот только закончу работу с дзотом для «максима» и схожу к Иосифу». Ты бы только посмотрел, какой он дзотище отгрохал, настоящий дом! И все своими руками.

Спустя два-три дня ко мне действительно пришел Василий Ершов.

– Тьфу ты нелегкая, едва отыскал… Значит, обучаешь ребят меткому выстрелу? Это доброе дело. Только вот как же ты справляешься с одним-то глазом?

Спохватившись, дядя Вася с досадой махнул рукой:

– Ты уж, Осипыч, прости меня, заговорил-то я не о том, что думал! Ведь и с одним-то глазом можно добрые дела делать. Верно говорю, ребята?

– Верно, батя, – хором ответили сгрудившиеся вокруг нас будущие снайперы.

Мы уселись подле опоры железнодорожного моста. Ершов достал из нагрудного кармана гимнастерки конверт и подал мне письмо от своей жены. Ей было тяжело одной с пятью детьми, и Василий Дмитриевич просил у меня совета. Про старшего же сына он рассказал, что тот уже побывал в госпитале: «Все обошлось. Теперь опять с фронта пишет».

Я предложил написать секретарю районного комитета партии просьбу, чтобы семье фронтовика помогли с топливом, но дядя Вася замахал на меня руками.

– Что ты, что ты? Писать к секретарю райкома? Ведь я беспартийный!

– Это ничего не значит.

Ершов молчал, и я не стал его уговаривать, а сел и написал от его имени просьбу секретарю райкома партии Мурашкинского района Горьковской области.

Когда письмо было написано, я спросил у дядя Васи, как ведут себя немцы.

– С наступлением весны ожили, будто мухи… «Иван! Жить хочешь? Сдавайся плен, наша штурм Ленинград будем!» – по вечерам кричат с той стороны. А переговоры с нашей стороны ведет Акимыч. Он кричит немцам в ответ: «Эй, фрицы! Не забудьте в санпропускнике побывать, а то вшивых в Ленинград не пускают». А немцы на это: «Карош! Но Ленинград штурм будем!» А мы опять: «Во сне будете, а наяву лапы короткие». А потом начинается перебранка и перестрелка. Вот так и живем, – закончил Ершов свой рассказ.

* * *

Однажды, возвращаясь с занятий в расположение хозяйственного взвода, я увидел нечто необычное: старшины рот, повара, каптенармусы, ездовые и бойцы стояли плотной стеной вокруг младшего лейтенанта Еркина. Они, не слушая друг друга, говорили все сразу, размахивая руками. Я решил: «Здесь без драки не разойдутся!» Но, подойдя ближе, я увидел на середине двора неизвестно откуда появившийся ящик старого, проросшего картофеля. В те дни это было несметное богатство: в городе не было ни одной картофелины.

– Тут, братцы, надо вопрос этот хорошенько обдумать; как бы не произошел скандал, ведь этот продукт для бойцов, – обратился к собравшимся Еркин.

– Да что тут обдумывать? Глянь, что осталось от этого продукта – кожа да кости. Нет, надо садить, и баста, – сказал немолодой солдат и рубанул рукой воздух.

Старшины и повара, как люди более сведущие, подходили к ящику, осторожно брали картофель в руки и внимательно осматривали каждый глазок, потом бережно, как драгоценность, клали на место. От одного вида этого неказистого проросшего картофеля у людей жадно разгорались глаза.

– Да… в землю просится, – сказал, глотая слюни, старшина Капустин и поспешно отошел от ящика.

Бойцы глядели на ящик будто на сковородку, где жарится в масле душистый картофель, вздыхали и тяжело переминались с ноги на ногу. И у меня во рту словно таял кусочек горячего картофеля. Чтобы избавиться от наваждения, я больно прикусил кончик языка и отвернулся.

Толпу растолкал рослый старшина.

– Ребята, – он указал на ящик, – мы его получили как продукт, входящий в норму бойца. Заменить его другим мы не можем – нечем. Значит, дело получается такое: нам, старшинам, надо согласовать вопрос с бойцами. Я уверен, что, как сознательный элемент, они поймут: какой тут к черту харч?

Достав из ящика сморщенную картофелину и потрясая ею в воздухе, он закричал:

– Не в рот она просится, а в землю! Посадим, ребята, и точка!

– Федя! – послышался чей-то ехидный голос. – Да ты, никак, десять лет воевать собираешься? Огородиком обзавестись задумал?

– Нет, Кравченко, шутковать тут нечего, ну а повоевать нам еще, конечно, придется. Да и от этих картофелин, которые достанутся на долю каждого, суп в котле гуще не будет. А огородик не нам, так людям пригодится.

Вскоре на телефонном столбе появилась вывеска: «Солдатский огород 1-го батальона 14-го краснознаменного стрелкового полка». А осенью наш огород дал богатый урожай. Набитые свежим картофелем мешки радовали глаз. И вот наступил день, когда, усевшись на траву вокруг ведра, над которым поднималось облако пара, отдуваясь и утирая ладонями слезы, бойцы жадно глотали крупный рассыпчатый картофель.

– Товарищи! – крикнул Капустин. – А где зачинщик нашего огорода, где старшина Нестеров?

– Звоните ему в роту, пусть скорее придет! – разом зашумели все.

Но старшина Нестеров был тяжело ранен осколком и находился в медсанбате.

– Сварить полный котелок картошки и снести ему, – постановили солдаты.

Траншейная эстрада

После пасмурного дня вечер был ясным и теплым. Бойцы и командиры выходили из сырых землянок на свежий воздух, в котором неподвижно висела розовая пыль. Совсем близко, за траншейным поворотом, кто-то торопливо пробежал пальцами по струнам гитары. Звуки разбили тишину. Под аккомпанемент гитары запел по-украински чей-то молодой бархатный голос. Его подхватило несколько голосов:

 
Ой у лузи да ще при берези
Червона калына,
Спородыла молода дивчина
Хорошего сына.
 

Где-то за бруствером послышался стук топоров и визг пилы, – и вдруг песня оборвалась. Но на немецкой стороне захлопали в ладоши, загорланили:

– Рус! Рус! Играй! Штреляй не надо. Рус! Песня!

– Вот еще, слушатели нашлись! – сказал мне гитарист, кивком головы указывая в сторону противника. – Я им такую песню сыграл бы, чтоб чертям тошно стало, да вот дровишек надобно заготовить.

– Федя! Сыграй еще, – раздался чей-то голос.

– Так это же не опера, а заготовка дров. С лощины таскать далеко, а тут они рядом, за бруствером лежат. Взять их так – не возьмешь, убьют: вот мы и надумали под музыку дрова заготовлять. Немцы страсть как любят нашу песню и не стреляют. Надолго ли – не знаем.

Снова полилась песня, вновь застучали топоры и завизжали пилы.

– Рус! – послышался голос немца. – Шум не надо, «тук-тук» нет, дай слюшай песня!

Я до боли в глазах всматривался в темноту, но, кроме облачка табачного дыма над немецкой траншеей, ничего не было видно. А голоса немцев были слышны ясно.

Последний куплет песни прозвучал, музыка оборвалась, опять послышались рукоплескания:

– Браво, рус! Еще песня, штреляй нет! Играй, рус!

– Накось выкуси, фашистская морда! Расчувствовались, вшивые черти, давай им музыку да песню! – яростно чертыхался Нестеров.

– Рус! Играй! Играй!

Справа, у клиновских домов, застрочил пулемет, захлопали винтовки, а через час грохотал весь фронт. На темном небе то и дело появлялись вспышки орудийных залпов. Из конца в конец траншеи, чередуясь, пробегали огоньки выстрелов пулеметов, винтовок, автоматов. В небо рикошетом залетали трассирующие пули, прошивая темноту. Началась фронтовая ночь.

Мы точно знали правила стрельбы немцев в ночное время: их пулеметы вели огонь каждый по своему сектору обстрела на определенную дистанцию и меняли дальность огня только при крайней необходимости. Вот и сегодня два их пулемета ведут кинжальный обстрел нейтральной зоны; за одним из них мы со Строевой и охотились всю ночь, чтобы узнать его местонахождение. Для того чтобы определить, откуда ведет огонь вражеский пулемет, нужно увидеть вспышку огня и услышать полет пуль, но трудно удержаться, чтобы не ткнуться лицом в землю, когда пули проносятся со свистом над головой.

Всю ночь мы наблюдали за расположением вражеских дзотов. На рассвете Зина, прижимаясь к сырому брустверу, снова и снова тщательно проверила установку ночного ориентира, положение рогатки, на которой лежала винтовка, пыталась найти место расположения вражеского пулеметного дзота. Мы осматривали каждый сантиметр земли. Не найдя ничего, опять подходили к ориентиру и проверяли его направление. Все было на месте, – но вражеский дзот словно сквозь землю провалился!

Вдруг показался вражеский связист. Он пробирался к кирпичному дому на окраине Урицка. Подвал дома был превращен в узел сопротивления.

– Иосиф, – окликнула меня Строева, – посмотри, я не могу понять: то ли наш ориентир ночью сбили, или же немцы стреляют с открытой позиции.

– Минутку можешь обождать, Зина?

– А что?

– Да тут один дурак тянет телефонную линию к кирпичному зданию. Вон он, видишь?

– Кончай с ним, да скорее сюда, здесь дело поважнее.

Зина забыла о том, что произошло со мной, она по-прежнему считала меня метким стрелком. А ведь для меня это был первый выстрел по живой цели после ранения!

В тот момент, когда связист приподнялся на левую руку, а правой потянул на себя провод, я выстрелил – и телефонист ткнулся лицом в землю. Передо мной лежал убитый враг! Значит, я могу! Могу!

Возвратясь к Строевой, я спросил:

– Ну как?

– Классически ты его ликвидировал, он даже ногами не передернул, – похвалила меня девушка и до ушей покраснела: только теперь она вспомнила мое ранение в глаз.

Три часа, не сходя с места, не шевелясь, мы следили за узенькой полоской земли на бруствере немцев, где, как мы предполагали, была амбразура вражеского дзота. Немцы неплохо укрывали свои бойницы от снайперского глаза. Бронированный лист с обеих сторон покрывался специальной краской: летом – под цвет травы и песка, зимой – белой. Невооруженным глазом заметить такую бойницу на расстоянии двухсот метров было невозможно. Найти амбразуру нам помог ветер. По сторонам узенькой полоски земли ветер шевелил стебельки травы: на продолговатой же полоске стебли травы стояли неподвижно.

– Наконец-то! Ночью займемся тобой! – Зина, от радости потирая руки, не отводила глаз от окуляра перископа.

Все нужные приготовления для ночной перестрелки с пулеметами противника мы закончили засветло. Строева ушла на командный пункт роты, а я зашел в блиндаж пулеметчиков. Он был рассчитан человек на десять. Свет проникал через маленькое стекло, врезанное в массивную дощатую дверь. У входа стояли в пирамиде винтовки, рядом в чехлах – запасные пулеметные стволы с намотанными сальниками, поодаль рядами у стенки лежали коробки с набитыми лентами. В блиндаже было тепло и уютно, бойцы, полураздетые, лежали на нарах и слушали «Мертвые души», которые с выражением читал вслух молодой краснощекий парень, подстриженный «под первый номер». На патронном ящике в консервной банке стояли первые весенние цветы.

Не в силах больше бороться с усталостью, я прикорнул на краю нар. Сколько проспал – не знаю, но вот кто-то дернул меня за руку. Я схватился за винтовку.

– Да ты не бойся, это я.

Я протер глаза и увидел Зину Строеву. В руках она держала котелок:

– Видишь, покамест ты храпу задавал, у меня обед поспел. Небось проголодался? Наши ребята уже дают концерт для фрицев.

Мы вышли в траншею. В тихом сумраке наступающей белой ночи где-то высоко в небе курлыкали запоздавшие журавли. Со стороны Финского залива, дымясь, медленно полз по лощинам туман, подступая все ближе и ближе к линии фронта.

– Эй, старшина, сегодня что делать будем под музыку? – спросила Строева, поравнявшись с Нестеровым.

– Стрелять, Зина. Минуточку повремените, сегодня сделаем один дзотик, – ответил Нестеров и привычно ударил по струнам гитары.

– Федор! – крикнул издали незнакомый сержант. – Играй нашу саратовскую плясовую! – И, понизив голос до полушепота, добавил: – Сейчас ребята понесут сруб для дзота.

Сержант бросил на дно траншеи две доски, Нестеров утвердительно кивнул головой и с песни перешел на задорную частушку, которую подхватили ребята. Сержант же начал плясать, выбивая на досках затейливую дробь ногами в огромных кирзовых сапогах. Он приветливо улыбался товарищам, проносившим балки для дзота. Бойцы, проходя мимо, утирали руками влажные лица и тоже улыбались. Но никто из них не останавливался, чтобы передохнуть, послушать музыку, посмотреть на пляску. Они спешили пройти опасные места, зная, как коротки ленинградские белые ночи.

Сержант изо всех сил старался отвлечь внимание немцев от товарищей, переносивших тяжести. Он высоко взбрасывал руки над головой и, помахивая ими в воздухе, плясал, обливаясь потом, не думая о том, что подставляет себя под пули врага.

Я не заметил, как ко мне подошла Строева:

– Хватит мечтать, идем, а то немцы начнут стрелять, не добраться будет. – Зина взяла в руки винтовку, проверила, не забыла ли гранаты, и пошла по траншее.

Идя вслед за ней, я подумал о жестоких схватках, в которых рядом с нами участвовала Зина. Она ни разу не склонила голову перед опасностью, а смело шла ей навстречу. И сегодня она идет впереди меня на страшный риск – выползти в нейтральную зону и вступить в поединок с пулеметом, находящимся за надежным прикрытием.

Ночная перестрелка, словно костер на ветру, разгорелась вокруг нас. Мы пролежали несколько часов, ведя наблюдение за огневыми точками противника. Вдруг Строева толкнула меня в бок:

– Немцы крадутся к нашим траншеям! Гляди сюда, вон они, ползут!

Метрах в тридцати от нас в тонкой пелене тумана я увидел силуэты ползущих людей. Сколько их, сосчитать было трудно из-за тумана. Очевидно, к нашим рубежам ползли вражеские разведчики: их спины то терялись из виду, то опять всплывали, словно резиновые мешки.

– Что делать? – Зина быстро стала перекладывать гранаты из сумки за пазуху маскировочной куртки. – Забросаем фрицев гранатами?

– Они скорее нас забросают гранатами в этой яме да, чего доброго, утащат к себе в траншею.

– Черта с два, – горячилась девушка. – Я оставлю одну гранату для себя!

– Зачем рисковать, у нас есть выход: когда они подползут ближе, с короткой дистанции подсунем им под нос пару «лимонок». Те, кто позади, подумают, что передние наткнулись на минное заграждение. Наши тоже услышат.

Строева одобрила мое предложение, и мы приготовились к встрече.

Впереди ползли трое. Вот они приблизились к нам метров на пятнадцать. Плотно прижимаясь к земле, я наотмашь бросил «лимонку». Взрыв, за ним второй – это бросила гранату Строева. С нашей стороны короткими очередями открыл огонь ручной пулемет, потом бабахнуло несколько винтовочных выстрелов. Пули взрыхлили землю рядом с нашей воронкой. Я осторожно высунулся из укрытия, чтобы проследить, куда девались немецкие разведчики, – но они словно растворились в тумане.

Зина, прижавшись к моему уху, спросила:

– Что будем делать? Уходить или ждать, когда начнет обстрел их пулемет?

– Обождем, возможно, они лежат в нейтралке, могут нас заметить.

С нашей стороны вело огонь несколько станковых и ручных пулеметов, трассирующие пули били о кромку воронки; высунуться из укрытия было невозможно.

– Ну и охота сегодня! – протирая глаза от песка, сказала Строева.

В ту ночь мы не смогли погасить огонь вражеского пулемета. Уничтожить его мы сумели лишь следующей ночью.