Текст книги "Снайпер Великой Отечественной"

Встречи

Дом культуры имени Горького был заполнен военными. У массивных двустворчатых дверей толпились солдаты и офицеры. Время от времени двери раскрывались и на пороге появлялся щеголеватый майор в сдвинутых на кончик носа роговых очках. Близко поднося к очкам лист бумаги, он невнятно называл фамилии и, как кукушка на стенных часах, снова скрывался за дверью. На многие названные фамилии никто не отозвался…

В коридор входили все новые и новые толпы военных. Я стоял у окна. Вдруг чьи-то руки обхватили меня сзади и с силой сжали. Кто-то сунул в мой рот папиросу. Это оказался Акимов. Он смотрел на меня, широко улыбаясь; рядом с ним стоял, шутливо отдавая мне честь, сержант Андреев.

– Вот так встреча! С чем вас, друзья, поздравить?

– Это военная тайна, – приложив палец к губам, ответил Акимов. – Неплохо бы попасть в Герои. – Он был все таким же неугомонным шутником.

На груди Акимыча красовались два боевых ордена – Красного Знамени и Красной Звезды.

– Героя он заслужил. Ведь танк, словно жука навозного, кверху лапками положил, – сказал Андреев.

– Дело обычное. В драке всякое бывает. А тебя, Иосиф, с чем поздравить?

– С медалью «За отвагу».

Дверь распахнулась, и на пороге появился очкастый майор. Вызвали Акимова. Он расправил плечи, поднял голову, подмигнул нам, четким шагом прошел к дубовой двери, по-хозяйски распахнул ее и скрылся внутри.

Уходя за получением награды, Андреев сказал мне:

– А вы, товарищ старший сержант, не уходите, ждите нас у ворот.

Потом пришла новая группа фронтовиков. Вместе с ними был и Орлов, уже успевший, придя из госпиталя, принять участие в последней операции. По одному взгляду Орлова я понял: что-то случилось. Но с кем и что?

– Романова видел? – спросил я Орлова.

– Нет, он в командировке.

– А Собинов где?

Орлов жадно глотал дым, сухо, отрывисто кашлял, барабанил кончиками пальцев по подоконнику.

– Где Собинов? – повторил я.

Орлов хмуро посмотрел на меня:

– Леонид в госпитале, ему повредило глаза. Будет он видеть или нет – неизвестно…

Наконец майор вызвал и меня. В просторном кабинете вдоль стен стояли стулья с высокими спинками. За столом, покрытым парчовой с бахромой скатертью, сидел командир нашей дивизии Трушкин в новом кителе: седой, с усталым лицом старика. Рядом с полковником Трушкиным[30]30
  Здесь и далее автор ошибочно называет командира дивизии генералом. Однако командир дивизии полковник Н.А. Трушкин получил генеральское звание позже, в апреле 1943 г. (Прим. ред.)


[Закрыть] сидел маленький, но крепко сложенный, с обветренным лицом человек в поношенном штатском костюме; темные волосы подстрижены ежиком. Он приветливо улыбался, глядя на нас. Полковник сидел, тяжело облокотившись обеими руками на стол. Глаза его были прикрыты желтоватыми веками, и, когда он взглянул на меня, веки медленно поднялись вверх. Морщины на его лице то и дело разглаживались, как бы уступая место старческой улыбке. Полковник держал в руке большой красный карандаш и постукивал им по столу, переговариваясь с соседом.

За маленьким круглым столиком, покрытым красным сукном, сидел начальник строевой части дивизии, румяный, с пышными черными усами подполковник Любавин. Он быстро отмечал награжденных в лежавшем перед ним на столе списке, читал документы и передавал продолговатую коробочку вместе с бумагами полковнику Трушкину. Ритмичный стук метронома в репродукторе придавал этой минуте суровую торжественность.

Вдруг стук утих. Послышался голос диктора: «Внимание! Внимание! Граждане, район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение транспорта приостановить, населению укрыться». На улице завыла сирена. Звуки ее заполнили и воздух, и сердце.

Человек в штатском взглянул на полковника. Трушкин же, словно ничего не замечая, продолжал вручать награды. Мне показалось, он думал: «Под какую музыку заслужили награды, под такую и получайте их».

Каждый раз, когда я подходил к столу за получением награды, мне хотелось сказать что-то большое и искреннее, но слова застревали в горле, и я говорил обычную фразу: «Буду драться с врагами так, чтобы оправдать эту награду». Так было и в этот раз.

Выйдя во двор, я не нашел своих товарищей. Пройдя через пустырь, прилегающий к Дому культуры, я вышел на Новосивковскую улицу, заполненную дымом и красной пылью. Мимо меня пробегали женщины и дети, они что-то на бегу кричали, махали руками, но их голоса терялись в грохоте взрывов. Я стоял под аркой дома, плотно прижавшись к стене, чтобы взрывная волна не выбросила на мостовую. Вдруг кто-то сзади тронул меня за руку. Оглянувшись, я увидел женщину, с ног до головы покрытую кирпичной пылью. В ее спокойных глазах не было страха. Она неторопливо сказала:

– Пройдите, товарищ, в укрытие, вот сюда.

Спустившись на несколько ступенек, я открыл обшитую железом дверь и вошел в довольно просторный подвал, уже обжитый людьми. Горел фонарь, справа вдоль стены стояли кровати – большие и маленькие, столы, лежали чемоданы, узлы. У стены слева – две печки-времянки и кухонные столики. Около двери – дощатый топчан, покрытый белой клеенкой, тумбочка с аптечкой, – по-видимому, это был уголок медпункта. На стене против двери крупными черными буквами было написано: «Смерть фашизму!» Середину подвала занимал пожарный пост: объемистый дощатый ящик с песком, две бочки, наполненные водой, противопожарный инструмент – багры, лопаты.

Ко мне подошла старушка. На правой руке ее стеганки повязка с надписью: «Дежурная».

– Вот и вас Бог занес к нам, – ласково сказала она. Вдруг с шумом распахнулась входная дверь, еще с порога повелительный голос крикнул:

– Тетя Паша! Зови доктора.

Две женщины внесли на носилках девочку лет 11–12, всю в крови… Она все время стонала и звала мать:

– Мама, где ты? Дай руку, мне больно…

Девочка поворачивала то в одну, то в другую сторону русую головку, обводя нас мутным взглядом. Сухонький врач вошел в подвал через запасной ход. Он сделал раненой укол и попросил меня переложить девочку с носилок на топчан. Когда я осторожно взял ее на руки, девочка едва приметно вздрогнула и попросила воды. Врач стал накладывать уже ненужную повязку… Через несколько минут девочка умерла. Тетя Паша сложила тоненькие детские руки на груди умершей, связала их кусочком марли и трижды перекрестила.

Мне стало душно в подвале, не хватало воздуха. Я вышел во двор. Артиллерийский обстрел прекратился, стояла изумительная тишина. От Нарвских ворот в сторону фронта отошел одинокий трамвайный вагон. Он шел медленно, постукивая колесами на стыках рельсов[31]31
  Трамвайное движение было восстановлено в блокадном городе уже 14 апреля 1942 г. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Я постоял некоторое время у Дома культуры, поджидая товарищей, но ни Акимов, ни Андреев не появлялись. Перед моими глазами все еще стоял образ погибшего ребенка. Смерть девочки с русой головкой живо напомнила мне гибель моего старшего сына Вити. Мне до безумия хотелось пойти к моему осиротевшему Володеньке, побыть с ним вместе хотя одну минуту, но у меня не было отдельного увольнительного удостоверения, и я вынужден был с горечью в сердце отказаться от этой мысли. Постояв еще несколько минут на углу Нарвского проспекта, я пошел пешком на фронт.

Рыжая крыса

В один из сентябрьских дней еще до восхода солнца ко мне в землянку вбежал белокурый балагур и весельчак, известный на Ленинградском фронте снайпер Иван Добрик, как обычно смешивая украинские слова с русскими:

– Знаешь, хлопче, на нашем участке снайперы объявились. Помоги, браток, а то житья нема! Вчера под вечерок убили двух наших стрелков: Иванина и Смирнова. Гадюки, где-то притулились так, что им видать наши ходы сообщения и траншеи, а их мы обнаружить не можем! – одним махом высыпал снайпер[32]32
  302 убитых на личном счету. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Скуластое лицо парня от волнения и быстрой ходьбы пылало румянцем. Большие голубые глаза озарялись тревожным блеском.

Добрик был отличным снайпером и ловок, как вьюн. На «охоту» он обычно выползал в нейтральную зону, приспосабливался на краю воронки и оттуда выслеживал наблюдателей противника, а иногда убивал и часовых у пулеметов. Но Иван знал, что теперь предстоит особенно опасная борьба. Вражеские снайперы действовали хладнокровно и стреляли метко. Их обслуживала большая группа специально обученных солдат: они подыгрывали снайперам – высовывались из разных мест, стреляли, выставляли чучела, создавали шум в своей траншее. Я не раз испытал этот «маскарад» на собственном опыте.

Уйти сразу вместе с Добриком я не мог, и на прощание Добрик сказал:

– Так ты завтра приходи, пособи мне с ними тягаться.

– А ты один не лезь, я утречком загляну к тебе со своими ребятами.

– Добре! Буду ждать. Но все же погляжу, як воны там беснуются.

Иван Добрик ушел, а вечером я узнал, что он тяжело ранен в затылок осколком мины.

Как только сгустились сумерки, я пошел к Строевой, чтобы вместе с ней обсудить, как лучше подготовиться к поединку с фашистскими снайперами. Надо было предупредить и остальных товарищей.

Когда я вошел в землянку связных при штабе полка, Зина, свернувшись клубочком, крепко спала на дощатом топчане. У телефонного аппарата сидели два бойца, которые густо дымили самокрутками и вполголоса разговаривали. Я подошел к спящей девушке и осторожно положил руку на ее плечо. Зина мигом проснулась, повернулась на спину, схватила меня за голову и крепко прижала к своей груди. Солдаты переглянулись.

– Иосиф! Ты жив? Ой, а мне приснилось…

– То ж во сне: а наяву ему до ста лет жить! – засмеялись связные.

Мы вышли из душной, прокуренной землянки. Где-то совсем близко шел тягач. Он, шумно гудя и лязгая гусеницами, жевал землю. Я рассказал о появлении немецких снайперов и изложил свой план действий.

– Прошу тебя только об одном, – сказала Зина, – с учениками не ходи. Я поговорю с Толей Бодровым, и мы вместе решим, как действовать.

На утренней зорьке Зина, Бодров и я пришли в расположение первого батальона. Мы заняли свои места до восхода солнца и начали наблюдать за траншеей немцев. Чего там только не было! Разноцветное тряпье, консервные банки, ведра, бутылки, кирпичи, куски фанеры, кости, каски, куски железа, мотки проволоки, противогазы…

Бодров впервые был на этом участке. Он посмотрел на меня и развел руками:

– Вот и попробуй найти кого-либо среди всего этого барахла.

Зина подала Бодрову блокнот:

– Толя, полюбуйся, это я зарисовала их оборону со всеми украшениями. Возможно, ты на свежий глаз заметишь что-нибудь новое.

Я всматривался в расположение противника. Скоро рядом со ржавым ведром у бруствера я увидел лежащего фашиста. Он прислонился плечом к стволу опаленного дерева с теневой стороны: луч солнца не мог коснуться его лица и рук. Его голова была обмотана темной тряпкой, лишь подбородок, рот и половина носа открыты. Я показал товарищам находку.

– Ну и ну! – протянул Бодров. – Ай да подлюга, как пристроился!

Строева, устанавливая запасной бронированный щиток в свою бойницу, подшучивала над Бодровым:

– А ты, Толя, гляди покрепче, а то проморгаешь.

– Как бы не так, не проморгаю, не первый раз вижу эту животину.

– Не торопись, Толя. А если это только чучело, тогда что?

– Да какого тебе черта чучело? Гляди лучше: он весь трясется от страха.

Я не сводил перекрестия прицела с головы фашиста, выжидая, когда он повернется в нашу сторону.

К лежащему немцу подбежала большая рыжая крыса. Она без всякой опаски приблизилась к его лицу, обнюхала сначала подбородок, потом рот, затем встала на задние лапы, но, кем-то напуганная, юркнула немцу за пазуху.

– Тьфу ты, дьявол! Откуда она только объявилась?

Бодров открыл рот от удивления.

– Толя, закрой рот, а то, чего доброго, рыжая за язык тяпнет!

– Тьфу, дьявол, как же это я не разглядел! Брось гоготать, впервые вижу такое представление, – отмахнулся смущенный Бодров и добавил: – Я ведь, ей-богу, хотел стрельнуть, да пожалел крысу.

– Ну и лежал бы с пулей в черепке. Ищи живого, он тут где-то поблизости притаился.

Этот случай напомнил мне о встрече со старым приятелем Петром Андреевичем Тимониным. Я встретил его на площади Ленина, когда ходил навещать своего сына Володю во второй половине февраля 1942 года. С трудом узнал я тогда первоклассного гимнаста. Высохшее до предела, костлявое лицо Петра Андреевича было какого-то пепельного цвета, глаза провалились. Рот стал неестественно большим, губы потрескались. Слова он тянул нараспев. Его стройная, гибкая фигура легкоатлета согнулась, руки висели, как сухие палки.

Петр Андреевич узнал меня с трудом, но потом рассказал о своей семье. Его жена успела проскользнуть через станцию Мга с последним эшелоном, 28 августа 1941 г.: в это время бои с немецкими танками шли в двух километрах от станции. Сам он работал на железной дороге. Петр рассказал, как в самые тяжелые дни ему спасла жизнь рыжая крыса: она прогрызла бок у валяющегося в его квартире старого портфеля – и оттуда посыпалась крупа: пакет когда-то забыли вынуть из портфеля или Петр, или его жена…

«Жив ли он?» – думал теперь я, не прекращая наблюдать за траншеей противника. Грохнул выстрел, но на чьей стороне – я не разобрал. Зина положила винтовку плашмя и укрыла оптический прицел за бронированный щиток.

– Ося, иди сюда, – позвала она. – Глянь, что вытворяют гитлеровцы.

Я посмотрел в перископ. Два немца занимались чем-то невероятным: по очереди то нагибались к земле, то опять выпрямлялись; один выпрямился и положил на плечо деревянный молоточек на длинной палке.

– Ребята, это они игру в крокет демонстрируют, – сказал Бодров. – Дураков в нашей траншее ищут, жулики.

После долгих поисков я все-таки обнаружил снайпера. Он лежал метрах в тридцати от чучела, у бутовой плиты. Я показал его ребятам и предложил им посмотреть, нет ли поблизости от «игроков» другого вражеского стрелка.

Спустя некоторое время в нашей траншее кто-то закашлял, и я увидел, как осторожно высунулся рукав маскировочной куртки того самого немца, которого мы считали мертвым! Пальцы руки фашиста, обхватившие шейку приклада, приподняли ствол над землей и застыли в неподвижности. Дуло винтовки смотрело в сторону от моей бойницы. Враг целился в кого-то из наших, идущих с передовых постов. Я вынужден был стрелять в кисть руки, чтобы предупредить этот роковой для жизни товарища выстрел.

Винтовка дернулась кверху, стукнулась о край плиты, и упала на землю. Я прикрыл бойницу.

– Ну как, прикончил того, за бутовой плитой?

– Нет, Зиночка, он изготовился в кого-то из наших выстрелить, и я вынужден был стрелять в кисть его руки.

– Жаль, легко отделался, подлюга!

– А куда девались «игроки в крокет»?

– После выстрела скрылись.

Бодров и я, сидя на дне окопа, курили, а Строева продолжала наблюдать, переговариваясь с нами.

– Ребята! – полушепотом позвала нас Зина. – У куста полыни еще кто-то объявился.

Я осторожно повернул трубку перископа в сторону, указанную Зиной, и увидел чью-то голову. Рук и оружия не было видно. Глаза фашиста смотрели туда, откуда я стрелял.

– Ребята, разрешите мне уйти в траншею, я малость пошевелю эту глазастую змею! – сказал Бодров.

– Толя, брось шутить, смотри в оба, – ответила Зина.

– Глаза устали, да и шея занемела – не повернуть.

Я не вмешивался в разговор. Бодров сам знал, что можно и чего нельзя делать. Я знал, что Толя не сможет незамеченным преодолеть заваленное место старой траншеи, прежде чем доберется до основных рубежей. Перекрестие оптического прицела я держал на глазах лежавшего врага. Он сразу же заметил ползущего Бодрова, его белые брови дрогнули и поползли кверху, глаза покосились в сторону; видны были пятна грязи на его лице. Нацист, кося рот, что-то говорил, шевеля тонкими губами, но сам в руки оружия не брал. Я ждал появления другого немца, которого мы не сумели обнаружить. В висках сильно стучало. В ожидании выстрела стал считать секунды, но тут же сбился и начал счет снова. Строева лежала, словно окаменелая. Фашист поводил по сторонам одними глазами. По тактике этого зверя нетрудно было угадать, что мы имеем дело с опытным снайпером: он не спешил выстрелить в ползущего русского, видимо ожидая более крупной добычи.

Вдруг немец припал к земле и стал пятиться к углу сарая.

– Гляди, Иосиф, как бы не уползла эта гадюка. Он, видимо, заметил кого-то.

– Не волнуйся, Зиночка, никуда он от меня не уйдет.

Прозвучал одиночный выстрел. Фашист взмахнул руками и замер на месте.

Испуганная выстрелом, рыжая крыса, перепрыгивая через ржавые банки, бросилась бежать вдоль вражеского бруствера…

Радостное известие

Близилась зима. Земля стала гулкой – даже в немецкой траншее были слышны шаги идущего человека.

Ночью к нам пришла новая часть.

– Что, ребята, по морозцу ударим немцев? – спросил Андреев.

Незнакомый лейтенант ответил:

– Нет, товарищи, идите отдыхать, а там видно будет.

Выйдя из траншеи, мы шагали торопливо, все еще наклоняясь – сказывалась привычка: ведь год без отдыха мы держали оборону. Люди то и дело оглядывались, словно боясь, что вслед идет враг, наступали идущим впереди на пятки, ругались и радовались.

После трехнедельного отдыха наш бывший 14-й, а теперь 602-й стрелковый полк[33]33
  1 августа 1942 г. 21-я мотострелковая дивизия внутренних войск НКВД была переформирована в 109-ю стрелковую дивизию. При этом ее стрелковые полки также поменяли нумерацию: 14-й стрелковый полк стал 602-м. (Прим. ред.)


[Закрыть] занял участок обороны на гребне лощины, отделяющей Пулково от железной дороги. Отсюда хорошо была видна разрушенная Пулковская обсерватория и просторная равнина, поросшая мелким кустарником.

При передаче нам участка обороны бойцы сообщили, что здесь румыны, с которыми жить можно довольно мирно.

– Мы ходили в один колодец за водой, – рассказывали бойцы. – Но позади румын стоят немецкие части СС.

Сержант Андреев придирчиво оглядывал траншеи, проверял состояние накатов, землянок:

– Низкие и тесные блиндажи у вас и мелкие ходы сообщения. Что же это вы, братцы, подзапустили тут все? Сегодня румыны, а завтра эсэсовцы, тогда что?

– Мы здесь не собирались век жить. А воевать – и так сойдет.

– Брось хитрить, по всему видно, как вы тут воевали. В одном ручье с румынскими фашистами морды мыли… Воевали они…

На заре я вышел в траншею, стал наблюдать за рубежом противника – и не поверил своим глазам: в нейтральной зоне во весь рост, без оружия, ничего не боясь, словно на родной земле, посвистывая, шел румынский солдат в рваном зипуне. Он размахивал ведром, а дойдя до ручья, остановился и пристально поглядел в нашу сторону.

Я отчетливо видел его в оптический прицел: смуглое лицо, большие глаза, черный кустик усов, подпиравший нос с горбинкой. Его спокойствие, сказать по правде, обезоружило меня. Он зачерпнул ведром воду, еще раз взглянул в нашу сторону и, посвистывая, пошел к себе. Я выстрелил в ведро. Румын спокойно закрыл рукой отверстие, откуда бежала струя воды, и, улыбаясь, погрозил мне пальцем. Из траншеи сразу высунулось несколько румын, они закричали: «Браво, браво!»

Как бы мирно ни вели себя румыны на нашей земле, но война остается войной. Прошла пора пить воду из одной криницы. Румыны поняли это и, несмотря на сильный мороз и метель, стали углублять свои траншеи. Но наши стрелки нащупали слабое место в их обороне. Румыны забывали закрывать двери своих блиндажей, стрелковая амбразура и дверь были в створе, и мы видели, что делалось в траншее врага. Нет-нет да кого-либо из их офицеров нам удавалось убить. По такой цели можно было стрелять без всякой предосторожности и наверняка. Румыны догадались, в чем дело, и занавесили двери стрелковых блиндажей.

Однажды в тихую ночь до нашего слуха донеслись обрывки русской речи. Это было настолько удивительно, что весть о появлении каких-то русских людей мгновенно облетела все подразделения полка. В траншею высыпали солдаты и командиры из землянок.

– Смотрите, смотрите! Идут трамваи! – донесся до нас молодой женский голос.

– Так это же Ленинград! – ответил другой, тоже женский голос.

Все утихло. Слышны были лишь глухой стук топоров да удары лома.

– Товарищи! Откуда вас пригнали? – прокричал в темноту снайпер Смирнов.

Несколько минут стояла полная тишина. Потом мы услышали:

– Мы витебские!..

Смирнов заходил по траншее, сжимая кулаки:

– У-у, гады, женщин пригнали на фронт.

– Может, это власовцы? – спросил кто-то.

– Какие там к черту власовцы – наши бабы из Витебска. Пригнали укреплять траншеи.

За всю ночь Смирнов не произвел ни одного выстрела. И это было понятно: я знал, что девушка, которую он любит, осталась в неволе у фашистов.

Помню, именно в эти дни обороны под Пулковом узнали мы замечательную новость о прорыве блокады. Сообщил ее нам Петр Романов, прибежавший в нашу траншею. Усевшись на патронный ящик, он достал из планшета карту:

– Смотрите, ребята, как наши крепко стукнули немцев на Волге! Окружили группировку фон Паулюса вот так, – Петр провел пальцем по красной линии на карте, – и теперь колошматят ее. Скоро узнаем подробности этой битвы.

От волнения в моем горле стало сухо.

– Вот это да! – только и смог я выговорить.

– Это еще не все, – торжественно продолжал Петр. – Радуйтесь: сегодня войска Ленинградского и Волховского фронтов начали наступательные бои на прорыв блокады Ленинграда!

– Ну наконец-то! Откуда ты знаешь? – наперебой спрашивали окружавшие Романова бойцы.

– По рации подслушал.

– Только бы это нам удалось! Там у немцев сильная полоса укреплений, да еще надо форсировать Неву. Трудно. Ох как трудно!..

Я не успел высказать свои радости и сомнения, как на нас с бешеной яростью обрушилась вражеская артиллерия. Романов вопросительно посмотрел на меня. Я прикрыл бойницу и стал готовить ручные гранаты. Строева прилипла к перископу.

– Немцы взбеленились, затевают что-то серьезное, – сказал Романов, проверяя пистолет. – Видно, чувствуют – конец приходит. Тяжелая артиллерия лупит: слышите, земля стонет. Смотрите, за таким обстрелом обязательно должна последовать атака пехоты.

– Неужели румыны в атаку полезут? – спросил я.

– А что им делать? Сзади них эсэсовцы стоят, никуда им не уйти.

Прогремели последние разрывы. Романов пожал нам руки и быстро вышел из окопа. Я открыл бойницу и тут же увидел бегущих к нашей траншее немцев. «Ага! Румынам не верят», – подумал я.

Но попытка противника ворваться на наши основные рубежи успеха не имела. Взятые в ходе боя в плен гитлеровцы сообщили, что румынские части были сняты с передовой еще 6 января и заменены полицейскими частями 23-й дивизии.

Вечером, возвращаясь в блиндаж, я встретил в траншее Найденова.

– Выздоровел? Идем домой! Рассказывай, как дядя Вася.

– Я с ним в одной машине доехал до госпиталя. Василий Дмитрич всю дорогу разговаривал то с женой, то с детьми. Затем утих, я думал – уснул, а когда приехали к месту, взяли носилки… понимаешь, Осип… он был мертв. – Найденов отвернулся.

Я не мог больше ни о чем расспрашивать Сергея – сердце сжалось от боли. Не хотелось верить, что с нами нет больше храброго русского солдата Василия Ершова.

* * *

Вражеская артиллерия держала наши рубежи под непрерывным обстрелом, но пехота в атаку не шла. В стрелковой дуэли проходили день за днем. Все мы ждали команды для атаки. Я не раз спрашивал у Романова, какие сведения поступают с участка прорыва блокады.

– Никаких сведений, а по рации не поймать – немцы глушат.

Наступило 18 января. Сергей Найденов и я вели наблюдение за рубежом противника, и вдруг в нашей траншее началась суматошная беготня, крики, беспорядочная пальба. Бойцы и командиры обнимали друг друга, полетели вверх шапки.

– Схожу узнаю, чего там, – сказал Найденов.

Спустя несколько минут Сергей вбежал в окоп и с порога крикнул:

– Победа! Победа! Ура! – И этот великан начал плясать в тесном окопе, притопывая сапожищами. Затем схватил меня за плечи и поднял, как ребенка.

– Отпусти, дурило, – взвыл я, – кости поломаешь!

– Наши войска соединились с волховчанами! Блокада прорвана. Ура! Понимаешь? Прорвана!

В этот день бойцы и командиры ходили пьяные от счастья.

В двадцатых числах января мне был предоставлен отпуск в Ленинград на свидание с сыном. Какое ликование было в эти дни на улицах города! Буквально на каждом шагу меня останавливали, поздравляли с победой, обнимали, совали в руки табак, водку…

Одна старушка остановила меня и, пожимая мне руку, сказала:

– Спасибо, сыночки, что дорожку к Большой земле очистили. Дышать легче стало, родненькие.

Не найдя слов для ответа ленинградке, я обнял ее за узенькие плечи и по русскому обычаю поцеловал сухонькое, морщинистое лицо.