Текст книги "Снайпер Великой Отечественной"

Мы осторожно вышли на кухню и прикрыли за собой дверь. Эта добрая простая русская женщина, держа меня за руки, как ребенка, утешала:

– Вы, Иосиф Иосифович, не должны отчаиваться. У вас есть сын, и вы должны о нем заботиться.

Я снял с плеч вещевой мешок, выложил из него на стол остатки пайка, но, как только присел на диван, заснул – и не слыхал, как приходила тетя Катя, как она положила меня на диван, как сняла с ног сапоги и укрыла одеялом. Когда я проснулся, было 7 часов утра. В кухне не было никого. Я тихонько открыл дверь в комнату и взглянул на спящего Володю. Спустя некоторое время пришла покрытая инеем хозяйка. Она принесла с Невы два ведра воды; в ней плавали мелкие льдинки.

Тетя Катя присела на стул: руки ее дрожали, она шумно дышала приоткрытым ртом. Потом ее голова медленно склонилась на грудь, и так она просидела несколько минут. Я боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить ее покоя. Потом, вздрогнув, словно от удара, тетя Катя тяжело встала и направилась к столу, где лежал хлеб. Она пальцами отломила маленькую дольку корки, положила ее в рот, и стала растапливать печку-времянку.

Когда Володя проснулся, он не узнал меня, а потянулся к тете Кате.

– Да что же ты, Володенька, – ласково сказала она, – отца не узнал? Это твой папа, папа пришел!

Володя повернул голову, насупившись, глянул мне в лицо, а сам по-прежнему обеими ручонками крепко держался за шею чужой женщины. Слово «папа» его успокоило, по-видимому, он слышал его много раз от матери. И вот наконец Володя сидит на моих коленях и пальчиками перебирает мои ордена и медали…

Под вечер я ушел в райздравотдел и получил для сына направление в детский дом. Когда я стал прощаться с тетей Катей, она взяла на руки Володю, прижала к груди и просила ненадолго оставить сына у нее.

– Нельзя, тетя Катя, нельзя.

Я оставил ей адрес детского дома и попросил ее навещать Володю, если будет время.

Я открыл дверь своей квартиры и вместе с сыном зашел в нее, чтобы проститься со своим осиротевшим домом. На кухне и в комнатах было темно и холодно. Нашел лампу: на донышке еще был керосин, и я ее зажег. Володя подошел к детскому уголку, где на коврике лежали игрушки. Он стал перекладывать их с места на место, что-то говорил, размахивал ручонками…

Все было по-прежнему на своих местах: на комоде в кожаной рамке стояла фотография жены и старшего сына Вити. Только теперь, взглянув на нее, я почувствовал всю глубину своего горя. Не помню, сколько я пролежал вниз лицом на диване, на котором был брошен лыжный костюм старшего сына. Кто-то тронул меня за ногу. Я не сразу понял, кто это, но это был Володя. Он держал в ручонке игрушечный пистолет. Показывая пальчиками на окно, малыш твердил одно и то же: «Бу-бу-бу». Я обнял сына и, прижимая его к груди, заходил по комнате. А часом позже я отнес его в детский дом. Володя не хотел идти к незнакомой женщине в белом халате, громко плакал и просил:

– Папочка, я хочу домой. Хочу к маме, хочу к маме!

Я поцеловал самое дорогое, что осталось от моей семьи, и молча вышел на улицу. В моих ушах еще долго звучал голос сына: «К маме! К маме!..»

«Ошибка»

Окопная война становилась все тяжелее. Запасных подземных ходов сообщения для связи передовой с тылами у нас не было: мы перебегали ночью под огнем вражеских пулеметов. Жизнь усложнилась до предела: не хватало дров, воды, не было котлов. Ели мы всухомятку. Люди ослабели. На постах стояли по часу – в одной шинели выстоять дольше на тридцатиградусном морозе было очень тяжело. Немецкие пушки засыпали нас снарядами.

Бойцы и командиры мужественно переносили все лишения. Немцы накалывали целые буханки хлеба на штыки, поднимали их над бруствером своих траншей и громко кричали:

– Рус! Хлеб кушай! – И с размаху бросали буханки в нейтральную зону.

– Дразнят, сволочи… – Анатолий Григорьев или кто-либо другой подхватывал штыком рваную ватную куртку и, размахивая ею над траншеей, кричал: – Эй, гансы, фрицы, берите, пригодится для парада! – И бросал ватник в нейтральную зону.

– Послушай, Иван! – кричал голос из траншеи немцев. – Обмундирования не надо, сдавайтесь в плен, все равно с голоду подохнете, а мне пора домой, жена пишет, соскучилась!

– Сбегай по морозцу, поделись с ней вшами, я разрешаю! – отвечал Григорьев. Словесная перепалка не умолкала долго…

В один из морозных дней мы с Зиной вели наблюдение за расположением противника, но безрезультатно. Немцы были очень осторожны, не высовывались из траншей.

Вечером, когда я вернулся в блиндаж, меня ждала радость: передо мной стоял Петр Романов, мой старый фронтовой друг.

– Ты что, Иосиф, не признал меня, что ли?

Мы крепко обнялись. Петя заметно похудел. На левой щеке синел глубокий шрам.

– О многом нужно нам с тобой поговорить, – тихо сказал Романов.

Но тут в блиндаж вбежал сержант Андреев и торопливо доложил командиру роты, который, сидя на корточках возле печки, грел замерзшие руки:

– Товарищ старший лейтенант, к немцам в траншею прибыли свежие силы: они к чему-то готовятся. Орут словно оголтелые. И речь будто не немецкая!

– Фашисты еще не раз попробуют прорваться в Ленинград, – сказал Круглов, взглянув на часы. – Они видят, как нам трудно, вот и усиливают обстрел, да и жилые кварталы города не жалеют, думают, что мы сложим оружие и поднимем руки. – Круглов осмотрел присмиревших бойцов и командиров. – Вы, друзья, видите, как гитлеровцы хлебом нас дразнят? Но на войне сильный не дразнит слабого, а бьет его. Силен тот, кто идет в бой и знает, за что должен драться. Скоро придет помощь с Большой земли. Вот тогда и произведем с врагами полный расчет.

Мне вспомнилось все, что я пережил вместе с этим человеком на фронтовом пути. Какой командир! Он стал нам настоящим другом, хотя и был требовательным, строгим офицером.

Круглов подошел к сержанту Андрееву, дружески обнял его:

– Вот что, дорогой сержант. Нам нужно добыть «языка». Вот как нужен!

– Это можно, товарищ старший лейтенант, – просто ответил Андреев. – Прикажите.

– Спешить особенно не будем. Повременим, ребята, денек-другой, посмотрим, что немцы намерены делать, а там и решим, откуда лучше пробраться к ним в гости.

– Эх! Потемнее бы выдалась ночка, мы бы передали гитлеровцам подарочек от ленинградцев, – сказал Андреев, вертя в руках противотанковую гранату.

В течение нескольких дней мы готовились к предстоящей операции. Только Леонид Собинов молча хмурился и старался остаться один. Мы знали: перед серьезной операцией такая хандра иногда нападала даже на самых стойких бойцов. Но, помучив, она отпускала солдата, когда наступала минута для действия. Так было и на этот раз.

С наступлением рассвета мне и Строевой было приказано неотлучно наблюдать за расположением немцев, но не стрелять. Это сущая пытка для снайпера: видеть врага и не пристрелить его. Как назло, возле одного блиндажа в траншее вертелись два гитлеровских офицера. Они разговаривали, изредка поглядывая в нашу сторону.

– Нет, не могу их видеть, – сказала Строева. – Буду стрелять!

Я удержал ее.

– В таком случае любуйся ими сам, а я уйду.

На исходе дня в наш окоп приполз Романов. Он заметно волновался.

– Ребята, – сказал Петр, – я весь день прислушивался к их голосам. Там, знаете, не одни немцы, среди них есть французы и мадьяры. Я обо всем доложил командиру роты, он обещал прийти к нам ночью.

Во время ужина Романов спросил Андреева:

– Проход к траншее противника проверен?

– Все в порядке, товарищ младший лейтенант.

Круглов пришел к нам в три часа ночи. Романов и Андреев доложили о готовности к предстоящей операции.

Я взял автомат и гранатную сумку. Зина крепко пожала мне руку, а сама подошла к Круглову:

– Товарищ командир, разрешите мне идти с ребятами в разведку. Я ничего не боюсь.

– Знаю, Зиночка, но нельзя. Разведчику мало быть храбрым, он должен быть еще физически сильным и ловким. Возьмите ручной пулемет и будете товарищей прикрывать огнем.

Ночью перестрелка усилилась. В воздухе сверкали осветительные ракеты. Пули роем проносились над головами. Командир роты лично проверил снаряжение каждого из нас и на прощание сказал:

– Пора, товарищи. Желаю удачи, будьте осторожны, действуйте без лишнего риска.

Нелегко прощаться с друзьями, когда не знаешь, вернешься ли назад. Но вот Орлов, Собинов и я ползем вдоль насыпи железной дороги; Романов, Григорьев и два сапера – немного позади. Острые корки льда рвали шинели, до крови царапали руки. Каждый шорох настораживал. Проход в проволочном заграждении оказался забитым снегом. Пришлось глубже зарываться в него, чтобы проползти через отверстие, проделанное Орловым накануне. Пули задевали проволоку, и колючий железный забор протяжно звенел, осыпая нас ледяной пылью и мелкими осколками разрывных пуль.

Четыре линии проволочного заграждения мы преодолели благополучно и подползли вплотную к насыпи вражеской траншеи. На нас смотрела широкая пасть амбразуры. Это был огромный трехамбразурный пулеметный дот, но внутри огневой точки было тихо.

– Засекреченный, – шепнул мне Романов. Крадучись, он пробрался к немецкой траншее, приподнялся на руках и тут же опустился на снег.

– Придется, ребята, переждать, трое стоят у поворота, – шепнул Романов. Спустя минуту командир еще раз заглянул в траншею и опять припал к земле.

– Все стоят. – Командир взглянул на светящийся циферблат часов. – А с шумом ворваться к ним рискованно, повременим немного.

Наши саперы заложили взрывчатку у бойниц дота и отбросили в сторону концы шнура.

– Все в порядке, товарищ командир, – сказал чуть слышно один из них, – только бы огонька к фитильку, и дотика словно и не было.

Справа от нас, где-то совсем близко, слышались говор и смех гитлеровцев. В тылу противника из-за разрушенного кирпичного здания станции Лигово в небо одна за другой взлетали разноцветные ракеты.

– Развлекаются, гады, – прошипел сквозь сжатые зубы Собинов. – Эх! Добраться бы к ним! Небось там одни офицеришки собрались.

– А ты, Леня, поначалу влезь к ним в траншею, а там и гляди, что делать сподручней. В гостях, брат, – не дома, – прикрыв рот ладонью, пошутил пожилой сапер.

Прошло еще несколько долгих минут ожидания. Мороз крепко щипал лицо и руки. Время от времени я поглядывал на черные силуэты немцев и прислушивался. Один из них, долговязый детина с обмотанной каким-то белым тряпьем головой, круто повернулся, отбросил в сторону окурок, шагнул к доту, с силой пнул ногой в дверь, что-то сказал своим коллегам и скрылся внутри.

Я видел, как нервно кусал губы лежавший со мной рядом Собинов. Мой автомат был направлен на стоявших в траншее немцев. Вдруг заработал вражеский станковый пулемет. Романов воспользовался его трескотней и двумя пистолетными выстрелами уложил немцев. Не теряя ни секунды, мы съехали на спинах в траншею. Орлов и Собинов выбросили за бруствер убитых, а Романов с остальными товарищами блокировал дот. Мы ждали появления вражеских солдат, и Романов шепнул мне:

– Будем ждать выхода третьего.

Немецкий пулемет строчил и строчил, опустошая ленты одну за другой.

– Чего ждать? – прохрипел Орлов. – Прикончить на месте, и все!

– Нельзя, будем ждать, – ответил Романов.

Теперь уже слева от нас совсем близко были слышны голоса немцев. Я осмотрелся. В ста метрах, не дальше, из железного рукава, возвышавшегося над холмиком, шел дым. Видимо, это был жилой блиндаж.

Дверь дота распахнулась. На пороге появился белоголовый немец. Он вздрогнул, увидев у своего носа дуло пистолета, и поднял руки вверх. Романов вырвал у него автомат и вытащил из чехла нож, а Собинов сунул немцу в рот кляп. Схваченный фашист не успел крикнуть, а только мигал выпученными белесыми глазами.

Романов приказал двум саперам взять «языка», отползти в нейтральную зону и ждать нашего возвращения. Саперы уволокли пленного. Мы же замели на бруствере их след на снегу и стали пробираться дальше. Кругом было тихо, и мы шли к жилому блиндажу. Вдруг Орлов с силой дернул меня за рукав куртки, и мы укрылись.

– Видишь? Вон там!

– Нет.

– Гляди сюда. – Коля указал рукой на живое чучело, завернутое в тряпье, поверх которого висел автомат. Это был часовой. Мы считали шаги немца: он делал точно двадцать шагов в нашу сторону и двадцать обратно.

– Куда же он прячет свои руки? – шепнул мне Орлов. – Весь в тряпье! Не знаю, как его и взять.

Гитлеровец остановился возле дверей блиндажа, прислушался к чему-то и опять зашагал в нашу сторону. Как только он повернулся к нам спиной, мы в несколько прыжков настигли его. Орлов с силой ударил часового прикладом по голове, и немец рухнул к нашим ногам. Выбросив его за бруствер, мы вплотную подошли к полуоткрытой двери, над которой клубился пар. Яркий сноп света падал на заднюю стенку траншеи. Мы подали знак товарищам.

– Гранаты! – отрывисто скомандовал Романов.

Противотанковые гранаты с шипением полетели в распахнутую дверь вражеского блиндажа.

Романов, Собинов, Григорьев и я успели отбежать от места взрыва, но Орлов сделать это не успел. Вражеское жилье осело, а Николай, держась одной рукой за кромку траншеи, а другой за грудь, сделал несколько шагов к нам и покачнулся. Собинов успел подхватить его. Орлов прерывисто, тяжело дышал, изо рта лилась кровь.

– Что-то в грудь ударило, – сказал он и потерял сознание.

После того как затихли взрывы, мы несколько мгновений стояли на месте, выжидая появления немцев, но их не было…

Теперь Собинов нес Орлова на руках, и вместе с Романовым и Григорьевым мы быстро шагали к насыпи железной дороги. Я шел последним и следил, чтобы немцы неожиданно не напали на нас. Недалеко от того места, где мы вошли в траншею, нас встретил сапер. Срывающимся от волнения шепотом он доложил:

– В дот пришли пятеро немцев, они долго галдели, ругались по-русски. У них в доте есть телефон, я слыхал, как они крутили ручку. После взрыва двое убежали за насыпь, а трое остались в доте. Не шумят, тихохонько сидят, чего-то выжидают.

– Ты-то как сюда попал? – спросил Романов.

– Я прополз по брустверу подальше от дота и лежал, а как услышал, что вы идете, вот и спустился к вам предостеречь.

– А пленного где оставил?

– Он вовсе застыл, товарищ командир. Алексеев уволок его в нашу траншею.

– Хорошо. Ребята унесут раненого товарища, а ты жди нас возле дота, где заложил взрывчатку.

– Как же они пройдут? – возразил сапер. – Ведь в доте немцы. Надо выждать, товарищ командир.

– Делайте то, что приказано!

Одним махом боец вспрыгнул на бруствер. Собинов и Григорьев подняли Орлова, все еще не пришедшего в сознание. Вскоре и они скрылись, а мы с Петром остались в траншее врага.

– Выход у нас один, – сказал Романов, – идти к доту. Я попытаюсь вызвать немцев в траншею, иначе они заметят наших и перестреляют из пулеметов.

Мы осторожно подобрались к огневой точке врага. Петр приоткрыл дверь и на немецком языке крикнул:

– Ребята, сюда, в нашей траншее русские!

Послышались торопливые шаги. Вскоре один за другим к нам выскочили три немца. Романов срезал их автоматной очередью, и мы выбрались из вражеской траншеи. За бруствером сапер держал наготове конец шнура, ожидая нас.

Романов приказал:

– Жги!

– Есть, жечь! – повторил сапер.

Блеснул огонек. Мы поползли к проволочному заграждению. Столб земли и дыма взметнулся высоко к небу. Взрывная волна долетела до нас.

…В нашем блиндаже пленный грелся возле печки. Он беспрестанно повторял, тыча себя в грудь пальцем:

– Я есть француз, я есть француз.

– Братцы! – крикнул Григорьев. – Ошибка! Шли за немцем, а сцапали француза.

– Я ведь говорил, – буркнул пожилой сапер, – в гостях – не дома, чем угощают, тем и довольствуйся. Вот командир пристрелил фашиста, а с каким грузом вышвырнули его за бруствер, не поглядели. – Сапер достал из-за пазухи целую буханку хлеба. – Видите? Он, сукин сын, приготовил ее, чтобы опять дразнить нас!

Не хотелось верить, что перед нами француз, но факт – упрямая вещь. Это был один из тех, кто за деньги надел шинель гитлеровского солдата, продал свою родину и честь.

На фронте и в тылу

Я проснулся от резкого толчка. Блиндаж вздрагивал. В ушах стоял звон, сыпался песок. Я соскочил с нар. Товарищи уже стояли с оружием в руках.

– Выходи скорее! – крикнул голос из темноты. – А то придушит.

– Зачем выходить? – возразил Романов. – Из укрытия под осколки полезешь? Будем ждать окончания обстрела здесь.

Послышался глухой удар, с полок с грохотом и звоном посыпались на пол котелки.

– Нащупали. Теперь будут долбить…

Затаив дыхание, я ждал следующего удара. От волнения дрожали колени. Но несколько взрывов, быстро следовавших один за другим, послышались уже гораздо дальше. Блиндаж последний раз вздрогнул и крепко встал на свое место.

– Кажется, кончилось. А здорово покачало! – сказал Андреев.

– Не радуйся, еще прилетит, – послышался чей-то голос.

– То будет, а сегодня мимо пронесло…

– Выходи! – скомандовал Романов.

Я выбежал в предрассветную мглу, жадно вдыхая сухой морозный воздух. Глаза туманились от порохового дыма и пыли. Пробежав метров двести по траншее к своему окопу, я остановился передохнуть возле открытой позиции пулемета «максим». Здесь хлопотали два незнакомых бойца: они очищали пулемет от снега и песка.

– Андрей, что же это фрицы в атаку не лезут, а? – спросил щупленький, узкогрудый боец у своего товарища. Тот был мне по плечо, но крепыш.

– Это они, Федор, в отместку за вчерашнюю работу разведчиков. Небось не понравилось. Вишь чего сотворили: одни концы бревен к небу торчат. Вот они и злобствуют…

– Думаешь, немцы в атаку не полезут? С чего ж тогда они стреляют так густо?

– Сказано же тебе – со зла!

Коренастый силач перенес коробки с заряженными лентами к пулемету. В это время я не знал, что именно он спасет мне жизнь, и слушал их разговор просто из любопытства.

Пулеметчики приготовили пулемет к бою, притаились в ожидании атаки врага. Я ушел к своему окопу, сел на земляную лавку, открыл бойницу и стал наблюдать за траншеей противника. Поначалу, кроме комьев снега и глыб льда, я не замечал ничего. Гитлеровцы даже в своих траншеях вели себя очень осторожно. Спустя некоторое время ко мне в окоп с ручным пулеметом вполз Сергей Найденов, недавно прибывший в роту молодой светловолосый солдат могучего телосложения. Его красивое лицо с правильными чертами и спокойными глазами под тяжеловатыми веками производило приятное впечатление. Улыбался он редко, но хорошо. Каждое его движение внушало доверие. В бою Найденов вел себя сдержанно и спокойно.

Найденов дернул меня за рукав стеганки и указал рукой на бруствер вражеской траншеи:

– Посмотри туда. Офицер шомполом что-то рисует на стенке траншеи.

Я поймал в оптический прицел гитлеровского офицера. Он стоял к нам спиной, в сдвинутой на затылок каске. К рукаву маскировочной куртки был прикреплен тонкий прутик, который шевелился на ветру.

– Сережа, ты в кукольном театре бывал?

– А что?

– Да так, к слову пришлось. Чучело это! Они частенько выставляют их, пытаются поймать наших стрелков на приманку.

– Как поймать?

– Очень просто. Ты, увидя вот такого немца, второпях выстрелишь, да еще высунешься взглянуть, попал ли. А их снайпер и хлопнет тебя.

– Да ты лучше присмотрись, – настаивал Найденов. – Он ведь голову поворачивает.

– Оставим в покое чучело, будем искать живого.

Найденов вновь припал к окуляру перископа:

– Верно, чучело! А все же здорово придумали, жулики!

Я упорно продолжал искать вражеского снайпера, но долго ничего не обнаруживал. Помогло мне бревно, лежавшее за задним бруствером немецкой траншеи, торцом в нашу сторону. Как раз в створе с торцовой частью бревна изредка показывался белый бугорок, то увеличиваясь, то уменьшаясь, а то и вовсе исчезая. Присмотревшись к бугорку более внимательно, я установил, что это голова немца, покрытая белым капюшоном. Я указал на нее Найденову.

– Это снайпер? – спросил Сергей, не отводя глаз от перископа.

– Нет, это их наблюдатель. Видишь, в руках у него нет оружия. Ты следи за ним, а я поищу того, кто выставил чучело.

Найденов некоторое время спустя позвал меня:

– Товарищ командир, тот немец пропал, вместо него объявился другой. У этого винтовка в руках, видишь?

Вражеский снайпер лежал, плотно прижавшись к бревну. Я видел ствол винтовки и вершину каски. Немец держал оружие наготове. Я предупредил Найденова, чтобы он ни в коем случае не открывал амбразуру бойницы, а сам уполз в траншею, чтобы с запасной позиции пристрелить фашиста.

С нового места я видел верх каски, но бревно скрывало туловище немца. Я ждал, когда он поднимет голову, и ни на секунду не сводил перекрестие оптического прицела с каски. Время шло медленно, тягуче. Немели руки, шея, слезы туманили глаза, в висках, словно удары молотка, стучала кровь. Я стал считать, досчитал до тысячи, сбился и вновь начал счет. А враг все продолжал лежать не шевелясь. В нашей траншее кто-то громко закашлял, фашист чуть-чуть приподнял голову, показались рожки каски. Я выстрелил и тут же ушел к Найденову.

– Готов! – сказал мне Сергей. – Лежит.

Все, что произошло на глазах Найденова, ошеломило его.

– Да-а, снайпер, – задумчиво протянул он. – А я стрельбе учился в народном ополчении. Вот мне бы так научиться стрелять… В открытом бою другой раз лежишь под ливнем пуль, осколков – и невредим. А здесь… один неосторожный поворот – и готов, – размышлял вслух Сергей. – А можно этому научиться?

– Можно. Кто хочет научиться – научится.

Отойдя от перископа, Найденов присел прямо на землю. Мы покурили, поговорили, и он дал мне почитать письмо от своей девушки. Это хранимое солдатом бесхитростное письмо я прочитал со слезами на глазах. Оно напомнило мне о многом. Как знать, встретятся ли эти два человека, искренне любящие друг друга? Но я не успел более подробно расспросить Найденова о его подруге, как в нашей обороне стали рваться вражеские снаряды. Найденов быстро уполз в траншею, а я открыл стрелковую амбразуру и увидел на снегу ползущие к нашим рубежам белые фигурки. Справа, слева от моего окопа с нашей стороны открыли стрельбу ручные и станковые пулеметы, трещали короткими очередями автоматы, бухали глухие винтовочные выстрелы. Я стрелял безостановочно. От частой стрельбы и близких разрывов шумело в голове. Немцы одолели стометровую отметку и приблизились к нашей траншее на расстояние броска ручной гранаты. Один из них, опершись на левую руку, приподнялся, пытаясь бросить гранату. Я выстрелил ему в грудь, граната выпала из его руки и разорвалась рядом с ним.

Вдруг все кругом стихло. К небу взвился столб огня, и мой правый глаз будто прикрыла чья-то огромная шершавая рука. Передо мной раскинулся узорчатый ковер. Краски на нем, причудливо переливаясь, то исчезали, то опять появлялись. Я видел эти узоры в огненном кольце, за которым открылась бездонная пропасть, куда я стремительно падал… Я разбрасываю широко в стороны руки, пытаясь ухватиться за кромку пропасти, но не могу, руки срываются… Потом все исчезает…

Позднее, вернувшись из госпиталя, я узнал, что это был «маленький геркулес» Андрей, кто откопал меня в снайперском окопе и передал санитарам. Но отблагодарить товарища, спасшего мне жизнь, я не успел: за несколько дней до моего возвращения на фронт он погиб от вражеской пули.

* * *

Очнулся я в госпитале. Правый глаз забинтован, в ногах – ноющая боль. Маленькая самодельная коптилка горит в углу обширной комнаты с низким потолком. Вдоль стен стоят койки с высокими и низкими спинками, на них горой лежат полосатые тюфяки, серые шинели, защитного цвета ватные куртки. Людей не видно, только у стола, уставленного множеством флаконов и бумажных пакетов сидит женщина в ватной стеганке. Опустив голову, она медленно свертывает узкий марлевый бинт. Это дежурная медсестра.

Я пошевелился. Сестра тут же подняла голову, открыла огромные голубые глаза, поправила на голове платок и, тяжело передвигая ноги, подошла ко мне:

– Долго же вы, уважаемый товарищ, спали. А теперь попрошу смотреть на меня. – Сестра подняла над своей головой руку: – Видите?

– Вижу.

– Ну вот и хорошо. А теперь пора поесть, небось проголодался?

– Спасибо, я не хочу есть.

– Как это? Пятые сутки, кроме сладкой водички, в рот ничего не брали – и не хотите?

Она прошагала между койками и скрылась за широкой дверью.

Рядом со мной, с левой стороны, зашевелился полосатый тюфяк, кверху поползла серая солдатская шинель, а из-под нее медленно вылезла забинтованная человеческая голова:

– Ты, браток, с какого участка фронта прибыл?

– Из-под Лигова.

– Там что?

– Немцы на нас полезли. Ранило в начале боя, не знаю, чем закончилось.

– А сам откуда родом будешь?

– Белорус, а с детства живу в Ленинграде.

– Ну, значит, ленинградцем можешь считаться. А я вологодский, под Тихвином стукнуло, когда мы испанскую «Голубую дивизию»[24]24
  250-я пехотная дивизия вермахта, при формировании комплектовавшаяся испанскими добровольцами. После тяжелых потерь, понесенных под Ленинградом в боях с советской 305-й стрелковой дивизией, начала комплектоваться по призыву. Дивизия была отведена с Восточного фронта в октябре 1943 г., но часть личного состава добровольно влилась в состав германских частей (в том числе частей СС). Всего за период 1941–1943 гг. дивизия потеряла 3934 человека убитыми, 8466 ранеными, 326 пропавшими без вести и 321 пленными (94 умерло в советском плену); еще свыше 1000 испанцев погибло, воюя в составе германских частей в заключительный период войны в Европе. (Прим. ред.)


[Закрыть] на околицах Тихвина колошматили.

Незнакомец замолчал, достал из тумбочки кружку, выпил несколько глотков воды, вытер коротко подстриженные рыжеватые усы.

– Да вот тут я малость похозяйничал, покамест ты без памяти был. Хлеб, сахар, папиросы прибрал в тумбочку, а суп да кашу отдавал, тут к нам учительница приходит читать.

Сестра принесла мне завтрак, который состоял из кружки чая, двух кусочков сахара, двух ложек пшенной каши и двух тоненьких ломтиков черного хлеба. За моей рукой, как только я брал хлеб, следили голодные глаза соседа справа. Он был совершенно истощен и все время дрожал от холода, несмотря на то что лежал под двумя ватными одеялами. Как только в коридоре слышался звон посуды, он приподнимался, поглядывал на дверь голодными глазами и облизывал потрескавшиеся губы. Его кадык ходил вверх и вниз, как дверная щеколда. С каждым днем он становился все слабее и раздражительнее. За несколько дней он ни разу ни с кем не заговорил, ни разу не улыбнулся. Голод страшно изменил его лицо. Сухие длинные пальцы безостановочно шевелились, хотя он не пытался что-либо брать. Большая угловатая голова с коротко подстриженными волосами тяжело поворачивалась из стороны в сторону. Завтрак, обед и ужин он съедал с молниеносной быстротой, но по выражению глаз было видно, что голод мучил его пуще прежнего. Через несколько дней он умер, его покрыли простыней и вынесли вместе с кроватью в коридор. В тот же день, под вечер, два санитара вкатили в палату коляску и остановились у койки солдата из Вологды: его фамилия была Понурин. Сестра увезла его в операционную, и вернулся мой сосед уже без глаза…

– Вырезали. Шутка сказать, 45 минут на операционном столе! Всю свою жизнь вспомнил. Боли я не чувствовал. Душа болела… У меня никто и не спрашивал. Все сделали так, как будто этот вопрос давным-давно решен. И слов при этом мало было сказано. «Ну что же, приступим?» – спросила хирург, и все тут. Раз-раз – и готово. Положили на длинный стол, вроде куска льдины. Две сестры встали по сторонам, взяли меня за руки. Седой мужчина встал в изголовье. Я говорю хирургу: «Наталья Петровна, не хочу я глаз отдавать, разве нет никаких средств, чтобы спасти?» – «Нельзя, дорогой товарищ. Нужно, понимаешь, нужно, иначе и второй потеряешь. Что искалечено, должно быть удалено, чтобы не мешало жить нормальному, здоровому…»

Александр Захарович, зажав ладонями забинтованную голову, просидел несколько минут неподвижно на краю своей койки. Я почувствовал, что ему тяжело говорить, и не стал больше его тревожить.

Медленно шли суровые январские дни 1942 года… Кто-то из раненых попросил няню рассказать, что делается в Ленинграде.

– Ничем не могу утешить вас, родненькие. Каждое утро, когда иду в госпиталь, навстречу попадаются машины, доверху груженные умершими. Голод косит всех кряду. Глаза устали глядеть на это…

29 января в 10 часов утра я лежал на операционном столе… И все, о чем рассказывал Понурин, испытал на себе. В течение нескольких дней после операции я не мог прийти в себя, и громкая читка художественной литературы, и политбеседы, и обсуждения сводок Совинформбюро – все проходило мимо меня.

И вдруг громкий голос Александра Захаровича Понурина:

– Ты, брат, брось хандрить, не один твой глаз пропал, и с одним будем жить и воевать. – Он сдернул с моей головы одеяло.

– Я снайпер, без правого глаза мне нельзя. Понимаешь?

– Это еще чего надумал! Не только на переднем крае нужны бойцы. Всем народом в строю стоим: а ты говоришь – места нет.

– А ты, Захарыч, оставь его в покое, – послышался спокойный голос тяжело раненного офицера, нового соседа по нашей палате. – Дай ему опомниться. Шутка ли, правый глаз!

– Да это я так, товарищ командир. Он мне всю душу измордовал. Хорошо ли это – человек третий день изо рта ни одного слова не выпустил?!

На шестые сутки после операции я почувствовал себя лучше и стал вместе с товарищами наведываться в курительную комнату, куда сходились раненые со всех этажей. Мы по очереди грелись у печки-времянки, обменивались последними новостями. А в феврале 42-го года нас, одиннадцать человек, кого без левого, кого без правого глаза, направили в протезный институт на Растанную улицу.

После долгого пребывания в закрытом помещении на улице у меня закружилась голова. Раненые сурово молчали. Город насторожился во мгле серого зимнего дня. Фасады домов иссечены осколками, окна забиты досками, фанерой, из них торчат наружу железные трубы. Во дворах – огромные горы льда, как на полюсе.

Мой город! Как я мало замечал его прежнюю красоту, когда он утопал в зелени цветущих садов и парков… Как я мало знал идущих навстречу мне с озабоченными и радостными лицами ленинградцев, которые сегодня стоят насмерть, чтобы имя любимого города не было написано на вокзалах немецкими буквами![25]25
  Этого не случилось бы в любом случае. Напоминаю, что по приказу Гитлера, если бы Ленинград был взят, он должен был быть полностью стерт с лица земли. (Прим. ред.)


[Закрыть]

На Новокаменном мосту нам повстречались женщина с мальчиком лет 10–12. Оба еле передвигали ноги, шли, пошатываясь из стороны в сторону. Понурин достал сухарь и кусочек сахара и отдал их мальчику.

– А как же ты, дяденька? – спросил тот.

– Ничего, сынок, я постарше, выдержу.

Я оглянулся: мальчик долго провожал нас взглядом.

Теперь, спустя много лет, когда я прохожу по этому мосту, в моей памяти вновь оживают глаза голодного ребенка. Я крепко запомнил этого худенького, голодного ленинградского мальчика с поднятой головой!

Мы шли длинным коридором протезного института. Полумрак… Пахло сыростью и гарью. На стенах, покрытых инеем, – слово «бомбоубежище» и стрела. На доске приколота бумажка: «Товарищи! Сегодня в обеденный перерыв в красном уголке состоится лекция о международном положении. Лекцию читает доцент Яшина. Партком».

Мы сгрудились перед входом в кабинет. По другую сторону коридора медленно открылась дверь, в ней показалась высокая исхудавшая женщина с газетой под мышкой. Приблизившись к нам, она с жадностью вдохнула запах табака и, часто моргая воспаленными глазами, попросила закурить. Свернуть самокрутку она была не в силах, пальцы ее дрожали, табак сыпался на пол. Женщина, держась одной рукой за стенку, пыталась собрать крупицы рассыпанного табака, и Александр Понурин подхватил ее под локоть.