Текст книги "Снайпер Великой Отечественной"

Солдат торопится

К апрелю ночные заморозки подсушили стенки и дно траншеи, сделав ее настолько гулкой, что любой шорох или шаги идущего по ней человека слышались за сотню метров. В такую пору в 1942 году вечерком немцы обычно выходили из укрытий в свою траншею, громко разговаривали, смеялись, пели песни, наигрывали на губных гармониках. Весной же 1943 года смех и песни в траншее противника стали редким явлением. В поведении немцев чувствовалась какая-то скованность: они даже перестали стрелять во время наших агитационных радиопередач.

Найденова я нашел в траншее возле пулеметного дота. Он занимался своим любимым делом. У ног Сергея стоял открытый ящик ружейных гранат, а на кромке бруствера лежало несколько патронов без пуль. Сергей вынул из обоймы патрон, осторожно раскачал пулю в шейке гильзы, вытащил ее, отсыпал на ладонь часть пороха, достал из кармана кусочек ваты, шомполом крепко забил его в гильзу и зарядил винтовку. Затем он взял гранату, поставил в нее запал, надел на дуло винтовки, тщательно установил нужный для выстрела угол; после этого достал специально сделанный прут, положил его одним концом на спусковой крючок и носком сапога осторожно нажал на него. Грохнул выстрел… После каждого выстрела Сергей веселым взмахом руки провожал улетавшую гранату, приговаривая:

– Ждите, сейчас еще будет.

Или:

– Продолжение следует…

И так каждый день и каждую ночь.

Нередко случалось, что Найденов этой стрельбой приводил в бешенство немцев, и они открывали яростный минометный огонь. Тогда Сергей спокойно брал под мышку ящик с гранатами и уходил в укрытие.

– Куда ты прешься с ящиком в блиндаж! – ругались солдаты.

– Шуметь-то попусту к чему? – невозмутимо отвечал Сергей. – Оружие оставлять в траншее нельзя: чего доброго, угодит шальная мина, тогда вон сколько добра пропасть может. Кончат бесноваться фрицы, я опять пойду их забавлять.

Но на этот раз гитлеровцы повели не только минометный, но и артиллерийский обстрел. Послышались тревожные крики часовых:

– Немцы!

Пирамиды быстро опустели. Я только теперь заметил, что в пирамиде рядом с моей винтовкой не было винтовки Строевой, но не успел спросить, куда она ушла. Товарищи торопливо занимали свои места у огневых точек. Найденов и я вбежали в запасной снайперский окоп. Сергей быстро открыл бойницу и выглянул в нейтральную зону:

– Они, паршивцы, не сумели втихую забраться в нашу траншею, теперь с шумом полезли…

Сколько раз я замечал, что даже в надежном укрытии близкие разрывы снарядов и фырчанье разлетающихся осколков заставляют солдата прижиматься как можно плотнее к земле. Тело становится упругим, слух острым, глаза как-то по-особому зоркими. Ничто в эту минуту не может отвлечь внимания от боевой работы, от лица или каски приближающегося врага.

– Успели ли наши уйти с передовых постов? – вслух подумал я.

– Ушли, я видел, – бросил Сергей, не отводя глаз от окуляра оптического прицела.

Вдруг с обеих сторон орудийная пальба прекратилась. Какое-то мгновение стояла такая тишина, что было больно ушам. Потом разом загремели станковые и ручные пулеметы, вразнобой захлопали винтовочные выстрелы.

На середине нейтральной зоны из дыма вынырнул немецкий офицер: отчетливо выделялись его знаки различия. Низко нагибаясь, он что-то кричал, размахивая над головой пистолетом, но его крик заглушался шумом боя.

– Стреляй, Осип, автоматчиков, а мне отдай офицера, – умоляющим голосом попросил Сергей. – Вишь, как он, сукин сын, ловко прыгает через воронки, лучше легавой!

Найденов выстрелил и, перезаряжая винтовку, мельком взглянул на меня:

– Слизнул-таки гитлеровского офицеришку! Кормил в траншее вшей, пускай покормит червей. Туда ему и дорога!

Немцы, беспорядочно стреляя, добрались до середины нейтральной зоны и залегли под огнем наших пулеметов и стрелков. Атака их явно не удалась… Вдруг Найденов дернул меня за рукав:

– Глянь, где объявились фрицы! Хитрят…

Немцы пытались обойти нас слева, но их маневр был своевременно обнаружен. На помощь нам пришла рота автоматчиков под командованием Владимира Кулешова. Это был бесстрашный человек, но неисправимый матерщинник и любитель выпить. Бывало, когда его солдат крепко выругается, он одобрительно трепал его по плечу: «Молодец, русский язык хорошо знаешь». Но он не любил вялых, малоподвижных солдат и таким говорил: «Ты, браток, злость дома оставил, а тут она вот как пригодилась бы!»

Слева и справа от нашего окопа, не переставая, били автоматы. Когда моя винтовка раскалилась так, что стрелять из нее было бесполезно, я выбежал в траншею, чтобы взять оружие у раненого товарища. Оглянувшись, я увидел убитого автоматчика. Он лежал вверх лицом, еще совсем молодой, прижимая одной рукой оружие к груди; другая была свободно закинута за голову. Будто живой, смотрел он в голубое небо широко открытыми, неморгающими глазами. Даже в азарте боя я не решился сразу взять из его рук оружие: казалось, вот-вот он поднимется и оружие оживет в его руках.

Среди суматошной пальбы послышались крики «ура!».

– Иосиф, смотри! Ребята пошли вышибать фрицев с нейтралки, – сказал Найденов, закрывая бойницу. – Надо им помочь.

Мы вылезли из окопа, не задумываясь перепрыгнули бруствер и короткими перебежками стали пробираться к месту рукопашной схватки. Мы прыгнули в воронку, чтобы перевести дух и присмотреться, где свои, а где враги, но когда я высунулся из воронки, то внезапно почувствовал жгучую боль в животе. Я сполз на дно воронки и свернулся в клубок.

– Ранило? – быстро спросил Сергей.

– В живот…

– Э-эх!.. Сможешь доползти до санпалатки?

– Не знаю.

– На руках нести нельзя – добьют.

Я отстегнул от ремня флягу, чтобы хотя бы одним глотком угасить то, что так сильно жгло внутри, но Сергей вырвал ее у меня из рук и швырнул в сторону:

– Нельзя! Сам знаешь!

Найденов наспех перевязал мне рану, положил себе на спину и, ухватившись рукой за воротник моей шинели, пополз обратно к нашему рубежу…

Впервые в жизни страх смерти коснулся моего сердца, когда спустя некоторое время я лежал на операционном столе, а хирург пинцетом ковырялся в моем животе. Он то и дело наклонялся и что-то нюхал, затем наклеил липкий пластырь на рану, что-то шепнул сестре и ушел из операционной. Меня положили на носилки и унесли в палату. Потом ко мне пришел врач, весь беленький, с аккуратно подстриженной бородкой. Сухонькими пальцами он осторожно нажимал мне живот то в одном, то в другом месте и все время спрашивал:

– Так больно? А так больно?

Ни в одном определенном месте я боли не чувствовал, болел весь живот. Шли сутки за сутками… Иногда выпадали какие-то минуты, когда боль исчезала, – это были минуты неповторимого блаженства. Иногда мне снилось, что я снова дома вместе с женой и детьми, мы прогуливаемся по набережной Невы. Я просыпался от острой боли в паху. Боль сковывала все тело так, что нельзя было шевельнуться. «Неужели это конец?» – думал я.

Однажды кто-то взял меня за руку. Я открыл глаза. Рядом с койкой, чуть согнувшись, стоял хирург Иванов. Он считал мой пульс, глядя на часы.

– В операционную! – скомандовал хирург двум пожилым санитарам.

И вот опять операционный стол, маска для наркоза, блаженный сон без боли и кошмара. Проснулся я, когда операция была закончена. Сестра осторожно накладывала повязку. Хирург, коренастый мужчина с лысой головой на короткой упругой шее, моя руки над эмалированным голубым тазом, громко высвистывал арию Ленского: «Придешь ли, дева красоты, пролить слезу над ранней урной…»

«Неужели это он мне панихиду насвистывает?» – невольно подумал я, глядя на стоявший на столике стакан, в котором в прозрачной жидкости лежала тупоносая пуля. На электроплитке в никелированной ванночке кипятился хирургический инструмент. В тазу рядом со столом лежали окровавленные бинты и два человеческих пальца.

Сестра, увидев, что я проснулся от наркоза, взяла кусок марли, заботливо вытерла мне лицо и грудь и дала выпить немного воды:

– Пляши, солдатик! Все обошлось благополучно: пулю достали. Вот она, в стакане. Теперь скоро поправишься.

Хирург вытер руки, бросил полотенце себе на плечо и, подойдя ко мне, грубовато сжал пальцами кончик моего носа:

– Счастливчик! Вам везет. Пуля прогулялась у вас в животе, словно девица по березовой роще…

– А я уж думал, доктор, что вы насвистывали арию Ленского для меня.

– Нет. Вы будете жить сто лет и больше.

Наш разговор оборвался. В операционную два санитара вкатили коляску. На ней лежал человек в окровавленной одежде. Он глухо стонал и выкрикивал лишь два слова:

– Картечью! Заряжай!!! Картечью!!!

Меня отвезли в палату…

Шли дни. Боль в животе утихла, но температура все еще держалась высокая, и мне не разрешалось вставать.

Во время утреннего врачебного обхода один из раненых попросил врача выписать его в часть. Врач ничего не ответил ему, но, как только обход кончился, к раненому подошла палатная сестра:

– Вот неугомонные эти фронтовики! Не успеют по-настоящему очухаться от удара, как опять готовы в драку лезть.

– А ты, сестрица, не брани нас, мы спешим закончить скорее войну, – задумчиво сказал пожилой боец с повязкой на голове, мой сосед. – Соскучились мы по родному краю, по запаху свежей борозды, по хорошей песне. Ох! Если бы ты, сестренка, знала, как здорово в поле поют наши новгородские девчата. А ты говоришь – лежи, слушай радио и обрастай жиром. Нет, сестрица, солдатское сердце тогда успокоится, когда поставят винтовки в пирамиду.

Мой сосед лежал на спине, заложив левую руку за голову. Правый рукав его рубашки был пуст. Он задумчивым взглядом смотрел куда-то вдаль.

* * *

Через 20 дней меня выписали из госпиталя. Прежде чем уйти на передовую, я зашел навестить сына. Володя подрос и не по годам возмужал. Он знал, кто обстреливает город и куда нужно укрываться во время обстрела, что есть где-то Дорога жизни, по которой привозят детям и взрослым хлеб и сахар. Он спрашивал меня:

– А скоро, папочка, уйдут домой немцы и мы с мамой будем дома жить?

– Немцы, сынок, сами домой не уйдут, им надо дорогу показать.

Я заметил с удивлением, что сын прижимал к ладони левой руки три пальца.

– Володя, что ты прижимаешь пальчики? Рука болит?

– Нет, не болит. Это я считаю, когда ко мне бабушка Катя придет. Я хочу, чтобы и мама пришла, а она не приходит.

– А разве к тебе мама Зина не приходила?

– Приходила, но редко, а я хочу, чтобы она все время со мной была.

Володя показывал мне свои игрушки, познакомил со своей доброй няней. Мы вдвоем погуляли, вместе пообедали. Остальные осиротевшие дети, подойдя ко мне, положив ручонку мне на плечо или прислонив головку к моей руке, с жадностью вслушивались в каждое мое слово, глядя мне в глаза. Затем, понурив головку, отходили, брали игрушки и издали наблюдали за нами… Володя лег спать, не выпуская моей руки. Я поцеловал спящего сына и пошел навестить тетю Катю, но ее не было дома. Оставив для нее записку и деньги, я ушел на передовую.

…Встреча с фронтовыми друзьями была горячей. Найденов все совал мне в руки до отказа наполненный душистой махоркой кисет:

– Кури, хороший табак. Ух, какой забористый!

Зина нетерпеливо расспрашивала о Володе.

Вечером я вместе с Найденовым вышел в траншею. Нужно было подстеречь немца, носившего ужин кому-то из своих офицеров в крайний блиндаж у разрушенного кирпичного дома на окраине города Пушкина.

Июньский день угасал, наступала тишина. Глядя с Пулковских высот на Ленинград, мы увидели нечто необыкновенное: город то погружался в пучину тумана со всеми куполами и трубами, то вновь всплывал на поверхность и, как огромный корабль, куда-то плыл…

Фронтовая ночь с непрерывной перестрелкой и перебранкой с немцами незаметно прошла. Взошло солнце, и тут где-то недалеко прозвучал орудийный выстрел. Не успели мы определить, кто стрелял, как пришел артиллерист Корчнов.

– Семен, это ты стрельнул? – спросил Найденов.

– Я, а что?

– Эх ты, неугомонная башка! Ребята только прилегли отдохнуть, а ты тут как тут со своей хлопушкой.

– Это, брат, не хлопушка, – обиделся сержант, – а что ни на есть настоящее 45-миллиметровое орудие!

– Шуметь можно, а толк какой?

– Как! – вспылил артиллерист. – Да что ты понимаешь в нашем деле? Издалека не сделать того и 120-миллиметровым орудием, что я из этой малютки прямой наводкой натворю. Надо кумекать. – Корчнов схватил за руку Найденова: – Иди, покажу тебе.

Пройдя несколько траншейных поворотов, артиллерист остановился и показал рукой на глубокую воронку в бруствере немецкой траншеи: там у гитлеровцев была огневая точка.

– Видишь? Это я ее ночью приметил, а сегодня спозаранку в расход списал. А ты говоришь, что попусту шум подымаю, солдатам спать мешаю. Вишь, какое дело получилось, одни обломки валяются, – не без гордости заявил Корчнов.

Из опыта войны я и Найденов знали, что выстрел Корчнова был для нас бесполезен. Та огневая точка противника, которая уже обнаружена, не опасна: она постоянно находится у нас на прицеле. Разрушать ее нецелесообразно, потому что враг вместо нее построит где-то новую, найти которую куда труднее, чем разрушить найденную. Но я промолчал. Хотя не всякая инициатива приносит пользу во фронтовой обстановке, гасить ее нельзя.

– Славный выстрел, ничего не скажешь, – сквозь зубы похвалил Найденов артиллеристов. – А иной раз стреляют, стреляют – и все мимо, такое зло берет, что готов прибить такого стрелка. А этот выстрел, что называется, снайперский!

– Это верно, всяко и у нас случается, – согласился корректировщик, почесывая затылок.

Через наши головы одна за другой просвистели вражеские мины.

– Злятся, думают нащупать нашу пушку, да где там, она у нас в надежном местечке укрыта.

Для осторожности мы зашли в пулеметный дот.

– Сеня, где это ты пропадал, что к нам не показывался? – поинтересовался пулеметчик Максимов.

– Поцарапало малость, пару недель в госпитале провалялся.

– А где это тебя угораздило?

– Да на обороне 1-го батальона. Я с ребятами один дотик немцев обрабатывал: заметили, черти, обстреляли, ногу поцарапало.

– А я думал, что ты на другой «курорт» махнул, – осторожно вмешался в разговор Найденов.

– Будет тебе, Сережа, «курортом» попрекать. Сказал в шутку, а ты глаза колешь. Скажи лучше, как вы отличаете друг от друга немцев, когда говорите: убил наблюдателя, связного или офицера?

– Офицера, – ответил Сергей, – по физиономии сразу отличишь от солдата: морда холеная, а глаза злые; в траншее появится – часовые крик поднимают, тогда только гляди, где каска высунется. А наблюдателя ищи где-нибудь у мотка проволочного заграждения или среди ржавых банок на бруствере. Найти его очень трудно. А связной – это ходячая фигура, его подкараулить легко.

– А кто это у нас одноглазый снайпер, ты знаешь? Говорят, он солдат обучает, хотелось бы и мне поучиться у него.

Найденов украдкой от меня положил на губы палец, а глазами показал в мою сторону. Я сделал вид, что ничего не заметил.

– Как только начнутся занятия на курсах, – сказал Сергей, – я тебе скажу.

Найденов и Корчнов ушли в траншею, а я остался в доте наблюдать за обороной немцев.

Соревнования

Несколько дней мы наблюдали в траншее противника необычное движение и шум. Вечерами немцы громко свистели, кричали, пели под аккомпанемент губных гармошек. Я не знал, чем была вызвана такая радость у солдат врага. Знал лишь одно: ничто в жизни фронта не в силах привести в такую ярость человека, как веселье во вражеском стане. Самые уравновешенные бойцы и те хмурились, покусывая губы, и сыпали по адресу гитлеровцев самую отборную брань. Теперь с той стороны кричали:

– Эй! Иван! Скоро ваш Москау будет немец!

Ночью я встретил в траншее Петра Романова. Он шел медленно, внимательно прислушиваясь к выкрикам немцев.

– Петя, ты не знаешь, отчего это они так захорохорились?

– Получено сообщение, что 5 июля немецкие войска начали наступление на Орловско-Курском направлении с целью обойти Москву с тыла и овладеть ею. Вот гитлеровцы и зашевелились: мол, возьмут советскую столицу – и войне конец. Дополнительно к этому есть и другие сведения: немцы накапливают силы на мгинском и синявинском участках фронта, чтобы вновь замкнуть кольцо окружения. Вот они и веселятся, все еще верят в своего фюрера, болваны…

– Петя, а как бы нам испортить им настроение, а?

– Если им набьют морду на Орловско-Курской дуге, они сами притихнут. Но вообще стукнуть их разок-другой не мешало бы.

Шли дни… Нервное напряжение фронтовиков все нарастало. Нередко вспыхивали горячие споры, все по одному и тому же вопросу: когда заткнем глотку немцам? Настроение бойцов передовой линии фронта в эти дни напоминало вулкан, который ищет выхода на поверхность земли. Мы с нетерпением ждали команды для атаки.

Конечно, в это время обстановка под Ленинградом не позволяла еще провести широкие наступательные действия против немцев. Но командование, учитывая наступательный порыв бойцов, наносило чувствительные удары врагу. Так было и сейчас. 12 июля подразделения нашего участка обороны внезапно атаковали немцев. Все мы были готовы умереть, но сокрушить врага, и в едином порыве бросились на вражеский рубеж. Кто бежал слева от меня, кто справа, кто впереди – не помню. Но этот момент атаки, когда каждого охватывает какое-то вдохновение, остался в моей памяти на всю жизнь.

Перепрыгивая через дымящиеся от разрывов воронки, я вбежал в облако дыма и тут же лицом к лицу столкнулся с рослым эсэсовцем. Мы на мгновение остановились. На моей стороне оказалось огромное преимущество: дуло его автомата было направлено на пол-оборота правее меня, а штык моей трехлинейной винтовки – в его грудь. Гитлеровец попытался увернуться от моего выпада, но не успел…

Потом я прыгнул в траншею к немцам и увидел раненого Найденова. Сергей стоял, опершись руками о стенку траншеи, жадно дыша открытым ртом. Я наспех наложил повязку на рану, и он уполз к санитарам, загребая левой рукой.

В сумерках белой ленинградской ночи за каждым траншейным поворотом шла молчаливая, но жестокая рукопашная схватка: слышались одиночные автоматные и пистолетные выстрелы, разрывы гранат, тупые удары прикладов и пронзительные выкрики людей при каждом ударе ножа… В первую ночь сражения лишь на рассвете мы сумели немного отдохнуть и взяться за ложки. Измотанные непрерывным боем бойцы ели молча, опустив глаза в котелки. В душе каждый из нас был доволен результатами прошедших суток, но гибель и раны друзей омрачали наши успехи. Для меня эта ночь была особенно тяжелой: Зины и Найденова не было рядом. В самом начале боя Зина была ранена в ноги, а Найденов – в плечо и голову.

Трое суток гитлеровцы никак не могли примириться с тем, что их еще на пятьсот метров отогнали от Ленинграда. Они буквально засыпали нас минами, не раз бросались в контратаку, но отвоеванного у врага назад мы уже не отдавали.

На рассвете 16 июля к нам пришел парторг роты и сообщил радостную весть: наши войска на Орловско-Курской дуге приостановили противника и сами перешли в наступление. Угроза советской столице миновала. Мы вздохнули свободнее.

Теперь мне пришлось одному, без напарника, наблюдать за траншеей немцев несколько дней подряд. Только тогда я по-настоящему понял, кто из друзей скрашивал мне жизнь после потери правого глаза. Я подружился с первым номером станкового пулемета Максимом Максимовичем Максимовым. Солдаты называли его Кубом, и сорокапятилетний мужчина добродушно отзывался на это шуточное прозвище. Но во время боя товарищи называли его только по фамилии. В обращении с бойцами Максимов был прост и ласков. Его доброе, открытое лицо и большие голубые глаза при разговоре всегда смеялись. Казалось, что этот человек вообще не умеет сердиться. Любую работу он выполнял прилежно: бывало, чистит пулемет или набивает ленту, копает водосточный колодец – и мурлыкает себе под нос какую-нибудь песенку. Но в бою Максимов перерождался: улыбка исчезала, глаза прищуривались, становились колючими и злыми.

– Борис, ленту! – отрывисто приказывал Максимов. – Эй ты! Что открыл рот? Пулю проглотишь! – покрикивал он на подносчиков патронов.

Пулемет в его крепких руках работал безотказно, стрелял без устали.

Максим Максимович временами очень напоминал мне своим поведением дядю Васю. Во всей его повадке и манере было что-то отеческое, располагавшее к нему всех, особенно молодых солдат. Но судьба Максимыча была совсем другая, чем у дяди Васи. Он был жителем небольшого русского городка, долго занимался столярным ремеслом. У Максимова была большая семья, и он постоянно о ней думал. В вещевом мешке он таскал с собой кое-какой столярный инструмент. Вот почему блиндаж пулеметчиков всегда выглядел особенно ладным и прочным.

Особенно любил Максимыч рассказывать молодым бойцам, как надо держать себя в бою. Бывало, сядет на корточки, прислонится к стенке траншеи и, попыхивая своей любимой трубочкой, от которой он освобождал рот лишь во время еды и сна, не торопясь, с неизменной улыбкой начнет беседу:

– К примеру, идет бой. Тут, братец мой, глаз солдата должен быть острее шила. Надо помнить, что твои глаза есть вторые глаза командира. Попусту по сторонам не глазей, а то пуля страсть как любит зевак: тут и тюкнет тебя в лоб ихний снайпер. Где командиру уследить, кто из нас что делает? Надо соображать самому!

Максим Максимович, видя, что его внимательно слушают, клал щепотку табаку в трубочку, раскуривал ее, усаживался поудобнее и продолжал:

– Солдату в бою укрытие – каждый бугорок, каждая лунка. Это запомните. Вот, к примеру, я… Первое ранение заработал по глупости. Хотя и немолодой, а прыть свою хотел показать, плохо укрывался… А пуля – не дура, она меня и нашла… Когда тебе, братец мой, читали устав, у твоего уха пуля не звенела, а вот чмокнется она в землю подле носа, о многом подумаешь. Где в уставе сказано, на каком ты месте встретишь противника, а? Какой он тебе гостинец припас? На какой бок ложиться, когда кругом рвутся снаряды? Вот то-то, самому надо соображать. Мне читать устава не довелось, не обучен я, ребята… Это, конечно, плохо. Так вот я на практике третий год устав прохожу. Приходилось немало носом тыкаться в родную землю, прятаться от пуль и осколков. В этом нет ничего зазорного. Вот так и воюю, в долгу перед немцем себя не считаю.

Однажды утром к пулеметчикам пришел Петр Романов, который был теперь командиром роты. Максимов, увидев его, быстро одернул гимнастерку, вынул изо рта трубку, сделал несколько четких шагов навстречу и, чеканя каждое слово, торжественно доложил:

– Товарищ лейтенант! Пулеметный расчет к бою готов!

Романов поздоровался с бойцами, взял Максимова за локоть, сказал:

– Готовьтесь, товарищи, к стрелковым соревнованиям. А тебе, Иосиф, приказано сегодня же явиться в штаб полка. Будешь в городе, наведайся к раненым.

Пулеметный расчет под командованием сержанта Максимова стал тщательно готовиться к стрелковым соревнованиям. Не раз проверяли пулеметчики намотку обоих сальников; то увеличивали, то уменьшали силу подачи боковой пружины. Каждая деталь пулемета чистилась до зеркального блеска. Несколько раз в течение дня Максим Максимович спрашивал у меня об условиях предстоящих соревнований.

– Да ты, Максимыч, никак на свадьбу собираешься со своим тезкой?[35]35
  Имеется в виду станковый пулемет «максим». (Прим. ред.)


[Закрыть] – шутили товарищи.

– На свадьбу-то что! Там знай себе рюмочку опрокидывай, а тут, братец мой, дело иное – стрелковую честь роты отстаивать. Это посложнее, – отвечал шутникам пулеметчик, попыхивая трубочкой.

Настроение пулеметчика, которого я хорошо знал, нетрудно было понять: ему страшно хотелось проверить точность своей стрельбы по мишеням. Максимову ни разу не довелось выстрелить из пулемета на стрелковом полигоне. Вот почему Максим Максимович не мог забыть о предстоящем соревновании даже в такой радостный день, как победа наших войск под Орлом и Белгородом.

Разгром немецко-фашистских войск на Орловско-Курской дуге резко изменил поведение немцев под Ленинградом. Гитлеровцы приутихли: они сидели в блиндажах, как суслики в норе перед надвигавшейся бурей. Только дальнобойная вражеская артиллерия с еще большей яростью обрушивалась на жилые кварталы города. Теперь артиллерийская перестрелка не прекращалась круглые сутки.

Утром меня встретил в траншее Максимов. Его глаза сияли каким-то особенным блеском.

– Осип, ротный велел тебе и мне со своим расчетом идти в штаб дивизии.

– Хорошо, Максимыч, ты иди, я вас догоню.

…В землянке дежурного офицера штаба дивизии меня встретил молоденький лейтенант. У него было румяное лицо, еще не тронутое лезвием бритвы, он изо всех сил старался казаться бывалым фронтовиком, но это ему плохо удавалось – ломающийся голос выдавал его. Но на груди лейтенанта поблескивал эмалью комсомольский значок, а ниже красовались два боевых ордена и медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Он встретил меня почтительно, как старшего по возрасту, подал мне приказ по дивизии генерал-майора Трушкина и добавил:

– Столоваться будете при комендантском взводе. Время и место занятий указаны в приказе.

К приказу по дивизии были приложены условия соревнований. От каждой дивизии выставлялся стрелковый взвод в полном составе. Для усиления взвода ему придавалось: по одному расчету станкового и ручного пулеметов, два ротных миномета, две противотанковые пушки и восемь снайперов. Взвод должен был пройти 5 километров по пересеченной местности, выйти на исходный рубеж и «атаковать противника». Время для выполнения задачи – один час; пушки, пулеметы идут вместе со стрелками в боевой готовности; выбывших из строя во время пути заменять не разрешается. На уголке этих условий соревнования красным карандашом было написано:

«Ответственным за огневую подготовку назначаю мастера стрелкового спорта Пилюшина И., командиром взвода лейтенанта Грудинина Ю., майору Абрамовичу В.В. проверить готовность взвода к соревнованию и доложить мне.

Трушкин.

23 августа 1943 г.».

– Где мне найти лейтенанта Грудинина? – спросил я.

– Будем знакомы, я – Грудинин.

Мы тепло пожали друг другу руки.

– Сколько дней дается на тренировку, товарищ лейтенант?

– Пять.

Нужно было не только пристрелять оружие, но и рассчитать каждую минуту, продумать, как сохранить силу бойца для завершающей атаки «противника». Ведь люди, долгое время находясь в обороне, отвыкли от быстрых и продолжительных переходов, тем более с выкладкой. Для фронтовика, походившего два года по траншее, пройти 5 километров за один час в полном боевом снаряжении по пересеченной местности не так-то просто.

Один день с восхода до заката солнца снайперы вели пристрелку оружия. Стрелял также из своего станкового пулемета сержант Максимов. Я видел, с какой точностью он прицелился и с какой осторожностью нажал на спусковую скобу. Но что это? Пули легли далеко в стороне от мишени. Пораженный этим, Максимыч проверил установку прицела, протер кулаками глаза, еще раз проверил наводку, затем взглянул на меня. В его глазах я увидел страх. Чтобы успокоить товарища, я прилег рядом с ним и проверил наводку.

– Все правильно… Вот только ружейный мастер передвинет немного мушку, и все будет нормально.

Максимов побледнел:

– Да ты, братец мой, понимаешь, что говоришь? Ведь я два года стрелял из этого пулемета!.. Два года! Выходит, я понапрасну тратил патроны?..

Мне было искренне жаль Максимова, но я ничем не мог ему помочь, только сказал:

– Видишь, как важно своевременно пристрелять на полигоне оружие!

28 августа ровно в 6 часов утра наша команда в полном составе уже была на стрелковом полигоне. Перед глазами простиралось огромное, поросшее мелким кустарником торфяное поле с макетами танков, орудий, минометов, станковых и ручных пулеметов, с мишенями, изображающими стрелков в движении.

– Осип, где мне лучше пристроиться со своим пулеметом? – спросил Максимов.

– На любом фланге. Твоя задача – своим огнем прикрыть наступление стрелков. Не сумеешь этого сделать – мы проиграем соревнование. Сам знаешь, что под огнем пулеметов противника в атаку не пойдешь.

– Там-то я знаю, а вот как тут?

– Забудь, что перед тобой мишень, помни одно: из-за каждой мишени выглядывает фашист, а с ним-то ты знаешь что делать.

– Еще бы…

Товарищи, сидя на обочине шоссейной дороги, с жадностью осматривали каждую мишень, каждую складку местности: мысленно они уже шли в атаку. Я знал, что люди, впервые участвующие в соревнованиях, заметно волнуются, хотя все необходимое учтено во время тренировки.

Майор Абрамович, старый, опытный спортсмен, участник множества соревнований, и тот заметно волновался. Прищурив свои карие азиатские глаза, пошмыгивая коротеньким носом, играя носком сапога с камешком, он прохаживался по дороге. Абрамовича я знал с 1941 года, когда он был командиром взвода и частенько по ночам наведывался к нам на передовую со своими автоматчиками. Затем он командовал ротой, одно время работал в штабе полка, а теперь был заместителем начальника первого отдела[36]36
  Первый отдел – традиционное название отдела, осуществляющего контроль за секретным делопроизводством, обеспечением режима секретности и сохранностью секретных документов. (Прим. ред.)


[Закрыть] дивизии. Мы дружили в течение всего этого времени, несмотря на ранги: как спортсмен со спортсменом.

К 8 часам все участники соревнования были в сборе. По жеребьевке наша команда шла второй: мы сели на машину и уехали на заданную дистанцию. Командир взвода Юрий Грудинин стоял на подножке кабины. Он задорно встряхнул кудрями и запел:

 
Вспомним о тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу…[37]37
  Песня называется «Волховская застольная», считается неофициальным гимном Ленинградского и Волховского фронтов. (Прим. ред.)


[Закрыть]
 

Дружный хор подхватил песню.

Машина шла по проселочной дороге, переваливаясь с боку на бок. Слева и справа шпалерами раскинулись огороды ленинградцев. Где бы ни доводилось нам встретиться с жителями Ленинграда, в памяти тотчас оживали месяцы страшного голода, пережитого ими… Сейчас женщины и подростки убирали урожай. Увидев нас, они выпрямляли натруженные спины и, опершись на лопаты, приветливо махали руками. Одна молодая женщина ловко забросила в кузов машины большой пучок моркови. Она что-то крикнула, но шум мотора поглотил ее слова.

Когда мы прибыли, на месте нам был зачитан приказ, и команда 109-й дивизии вышла на старт дистанции. Спустя два часа к нам прикатил мотоциклист. Он коротко передал:

– 109-й приступить к выполнению задачи! – И укатил.

…Я еще издали увидел бегущих по полю с лопатами женщин, мужчин, подростков. Они стали зарывать ямы на нашем пути. Одна сухонькая, маленькая старушка принесла ведро воды и, протягивая каждому из нас полную кружку, приговаривала:

– Сыночек, выпей холодной водицы, легче будет тащить это окаянное орудие.

Навьюченный станком пулемета, Максимов бежал впереди меня. Поравнявшись со старушкой, он смахнул рукавом пот со лба, взял кружку из ласковых рук и залпом осушил ее. Затем осторожно обнял старушку за худенькие плечи и поцеловал: