Текст книги "Снайпер Великой Отечественной"

Смерть Ульянова

В первых числах ноября 1941 года после тяжелых и затяжных боев за Урицк остатки нашего батальона были выведены из боя. И вот Ленинград. Как преобразился прекрасный город, как изменился за четыре с половиной месяца войны! На улицах – баррикады, сады и парки изрыты глубокими траншеями. Длинные стволы пушек выглядывают из мирных раньше уголков. Люди в штатском маршируют с винтовками в руках – учатся воевать. Витрины магазинов наглухо забиты досками. Уличные фонари погасли, – город во мраке. В небе гулко гудят моторы самолетов. Озаряясь золотистыми вспышками, рвутся снаряды, по крышам стучат падающие осколки. Но наблюдая эту суровую красоту фронтовой ночи, я видел погруженный во мрак, весь израненный, но живой и гордый Ленинград.

Промелькнул трехдневный отдых. Наш батальон был расформирован. Теперь я находился в составе 21-й мотострелковой дивизии внутренних войск НКВД. Здесь я встретил старых товарищей по батальону Чистякова и по роте Круглова. Для нас начался новый этап войны – окопный. Командование Северного фронта[22]22
  Автор продолжает называть так группу армий «Север». (Прим. ред.)


[Закрыть] немцев полагало, что зажатый со всех сторон в кольцо Ленинград – в их руках. Фашисты шли в наступление пьяные, с дикой яростью рвались к городу, но каждый раз под ударами советских войск вновь и вновь откатывались на прежние рубежи. Нелегко приходилось и нам. Много потребовалось крови и жизней, чтобы остановить и заставить зарыться в землю вооруженных до зубов первоклассной техникой и опьяненных успехами фашистов.

В штабе 14-го полка нас, снайперов, долго не задержали: мне и Ульянову было приказано идти в 1-й батальон, который занимал участок обороны под Урицком. По дороге в батальон мы встретились со старым нашим другом – пулеметчиком Василием Ершовым. Дядя Вася обрадовался встрече:

– Куда, ребята, путь держите?

– Идем, дядя Вася, в 1-й батальон, а там – куда прикажут.

– Куда же еще, если не в роту Круглова? Он, брат, батальонному уши прожужжал: «Верни моих снайперов – и баста». Ну а делов для вас, друзья, у нас хватит. – Ершов опустил цинковый ящик с патронами на землю. – Правда, на морозе немцы не такие, как летом. Смирненькие стали. Но бывает, иной раз с пьяных глаз погорланят: «Рус, сдавайся в плен, вы окружены и умрете с голоду!»

Мы закурили, вспомнили боевых друзей: тех, кого уже не было с нами. Дядя Вася, прощаясь, предупредил нас:

– Смотрите, ребята, берегите себя: немецкие стрелки тоже маху не дают. Бьют только насмерть. Да и маскируются умело.

Мы продолжали свой путь, но нас не задержали и в штабе батальона. Начальник штаба, улыбнувшись, протянул Ульянову записку и сказал:

– Надо полагать, дорогу в роту Круглова найдете. Места-то знакомые.

Рота занимала самый тяжелый участок обороны батальона. Скрытых ходов сообщения отрыть не успели: чтобы попасть в любой взвод, нужно было ползти по открытому месту, да и то только ночью.

Встретил нас старшина Капустин. Я знал его: это был умелый хозяин и добрый товарищ. Бойцы в шутку звали его: «Наша Сова» (Капустин любил старшинские дела вести ночью).

Прошло несколько дней. Я лежал на втором ярусе нар, когда в блиндаж вошел старший лейтенант Круглов:

– Здравствуйте, ребята!

Командир был сильно простужен: говорил хрипло, сильно кашлял. Глаза его были воспалены и казались злыми. Капустин стал докладывать о ротных делах, – а дела наши были невеселые. Политрук ранен, а замену не прислали. Вчера во время минометного обстрела убит снайпер Назарчук, троих ребят ранило.

Круглов молчал. В железной печке, громко потрескивая, горел хворост.

– В роту прислали двух снайперов – Ульянова и Пилюшина, – прервал молчание Капустин, – а раньше – девушку-снайпера Зину Строеву. Она вас знает. Я направил ее во 2-й батальон, к Нестерову. В расположении взвода Ольхова в последние дни стали появляться вражеские листовки. Какая-то сволочь приползла к нам с последним пополнением.

Командир резко поднял голову.

– Вы приняли меры для розыска лазутчика? – сухо спросил он.

– Нет, ждал вас.

– И никому об этом не докладывали?

– Нет. Никому.

– Докладывать о таких случаях необходимо сразу. А Пилюшина и Ульянова направьте во взвод Ольхова.

Круглов, взяв автомат, вышел в траншею. У меня же сон как рукой сняло. Я встал, потуже затянул ремень поверх ватной куртки и направился во взвод Ольхова, куда еще три дня назад с поручением от старшины ушел Алексей Ульянов. Ульянова я нашел в блиндаже первого отделения. Он сидел на корточках возле печки и мешал ложкой в котелке кашу. На патронном ящике рядом с Ульяновым сидел незнакомый сержант. Они о чем-то разговаривали; мой приход прервал их беседу.

– Тебя тоже Сова прислал в этот взвод? Вот это здорово! – обрадовался мне Ульянов. – Знакомься: командир отделения, мой земляк, дважды орденоносец Анатолий Андреев[23]23
  Боец не зря акцентирует на этом внимание. Случай явно нетривиальный – в те дни награждали очень скупо, и даже один орден или медаль имелись не у каждого старшего офицера-фронтовика. Однако к этому времени не только сержант Андреев, но и сам автор были неоднократно награждены. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Ульянов предложил мне с наступлением рассвета понаблюдать за немцами. Я попросил его выйти со мной в траншею. Там я рассказал ему, что в расположении нашего взвода действует вражеский разведчик или предатель.

Ульянов выслушал меня и сказал:

– Тут есть над чем подумать. Разные люди вокруг ходят… Меня, знаешь, встретили во взводе Ольхова по-братски. Один только связной съехидничал: «Мы ждали двадцать, а ты один прибыл. Ну что ж, как говорит пословица: «Лучше синичка в руке, чем журавль в небе». Я промолчал, а помкомвзвода Николаев вскипел: «Вы вот как пришли к нам на оборону, так каждый день повторяете одно и то же: что у нас мало людей, приходится стоять по суткам в траншее без отдыха, немцам живется куда лучше, чем нам. Они стоят, мол, на постах по два часа в сутки, обед едят из трех блюд. В общем, по вашим словам, у немцев в траншее и блиндажах все равно как в гостинице. Я не знаю, откуда вам все это известно». Связной огрызнулся: «Кто я, по-вашему? Провокатор, что ли? Воюю с вами вместе. А сказал я то, что слышал от пленных». А Николаев ему в ответ: «Это было в начале войны, а ты теперь получше приглядись к фрицам. Ты же видел пленных. Один намотал на себя столько тряпья поверх мундира, что мы измучились, разматывая его. Чего только на нем не было: женские головные платки, куски ватного одеяла, а на ляжки, сукин сын, умудрился натянуть рукава от овчинной шубы! А ты нам болтаешь об уюте, о гостинице, о трех блюдах…» Николаев даже сплюнул. А связной, как ни в чем не бывало, посмотрел на всех и обратился ко мне: «Вот так, снайпер, и живем: каждый день ссоры. Мало людей, устали, а пополнения не присылают». Я ему ничего не ответил. Связной потоптался около печки, закурил и вышел в траншею. В этот день я больше его не встречал, – закончил свой рассказ Ульянов.

– Неужели он?.. – не договорил я.

– Думаю, что нет, – перебил меня Алексей. – Я об этом намекнул было Андрееву, – а он говорит, что с ним вместе действительную служил, знает его.

Весь день мы с Ульяновым заготавливали материалы для снайперского окопа, который должны были заново оборудовать в насыпи железной дороги. С наступлением темноты оделись в маскировочные костюмы и поползли к насыпи. Дул северный ветер. Ледяная крупа больно хлестала по лицу. Вражеские траншеи совсем близко. Чтобы не оставить следа своей работы на снегу, мы в вещевых мешках уносили землю в траншею и высыпали ее в разрушенный снарядом окоп. Работа близилась к концу, когда к нам приполз с ручным пулеметом сержант Андреев. Видно было, что он чем-то озабочен.

– Ребята, вас разыскивает Николаев. Он несколько раз заходил к нам в блиндаж и спрашивал: «Куда это девались наши снайперы?» Я сказал, что не знаю. А когда он ушел в траншею, я незаметно пошел за ним. Он все огневые точки и блиндажи облазил – вас искал.

– Возможно, командир взвода ему приказал? – спросил Ульянов.

– Да нет же, Ольхова я видел, он о вас не спрашивал. Тут что-то другое…

Мы помолчали.

– Теперь и ворону подозревать станешь, – буркнул Леша, – не она ли бросает листовки.

Пряча папиросу в рукав, Андреев курил, сидя на дне будущего снайперского окопа. Бросив окурок, он поднялся:

– Ну, ребята, не буду вам мешать, пойду.

Сержант взял пулемет, отвел предохранительную скобу и уполз в траншею. Спустя несколько минут мы услышали, как заработал его пулемет.

Закончив работу еще до рассвета, мы с Алексеем спустились в траншею, пришли в блиндаж и только взялись за ложки, как вдруг, запыхавшись, вбежал Николаев. В руках он держал немецкую листовку.

– Братцы! Опять листовки! Слушайте, что они пишут: «Пропуск для русских. Русским солдатам и командирам, которые пожелают добровольно перейти на нашу сторону, мы, немцы, гарантируем жизнь и свободу. Им будет предоставлена возможность идти домой и жить вместе с семьей и родными».

Андреев заложил руки в карманы, подошел к помкомвзвода и, раскачиваясь из стороны в сторону, сказал:

– Зачем читать это дерьмо? Знаем, как фашисты «гарантируют жизнь и свободу»! Кто-то листовки бросает, а вы подбираете.

Я видел, как лицо Николаева мгновенно побледнело, острый подбородок его слегка задрожал. Помкомвзвода сунул листовку в горящую печь и, выходя из блиндажа, крикнул:

– Не суйтесь не в свое дело, сержант Андреев!

Андреев молча лег на нары, опершись локтями о жесткую постель. Узенькая ленточка огня трепетала в консервной банке, облизывая ее сальную кромку. В полумраке блиндажа смуглое, с грубоватыми чертами лицо сержанта выглядело сосредоточенным и задумчивым. Вот начало светать.

– Пора отправляться на работу, – сказал Алексей.

Мы вдвоем с Ульяновым вышли в траншею и поползли к снайперскому окопу. От траншеи немцев нас отделяло сто метров, когда Ульянов тронул меня за рукав и подал перископ:

– Осип, глянь, вон фриц притаился за гусеницей танка. Это очень странно!

Гитлеровец был одет в маскировочный халат: видно было только его красное от мороза лицо. Он несколько раз подряд то зажигал, то тушил фонарик и пристально смотрел в сторону нашей обороны. Мы с большой тщательностью осмотрели рубеж нашего взвода, но ни единого человека не заметили, – а немец все еще продолжал сигналить.

Ульянов прицелился и выстрелил в фашиста; фонарик исчез. И тут же в нашей траншее послышались чьи-то торопливые шаги. Они приближались к тому месту, где нами была вырыта канава в снегу. Я быстро пополз в траншею навстречу идущему, а Ульянов остался. Как только я спустился в траншею, ко мне подбежал связной командира взвода и громко закричал:

– Кто стрелял?

– А вам какое дело? – спросил я.

– Помкомвзвода приказал мне выяснить и доложить.

– Скажите ему, что мы только один фонарик погасили.

Мы продолжали свое наблюдение за траншеями немцев, – и вдруг из-за разрушенного кирпичного здания станции Лигово вышли три гитлеровца. Они тоже были одеты в маскировочные костюмы. Двое несли подвешенные на длинном шесте солдатские котелки, третий нес за спиной мешок, а в руках связку колбас и бутылку.

– Видишь? – спросил меня Ульянов. – Завтрак несут, из котелков еще пар идет. Добавим сладкого к завтраку?

Алексей выстрелил в идущего позади, он сломался в коленях и рухнул на землю. Я успел пристрелить другого немца, а третий упал на снег и скрылся из виду.

Когда мы возвратились в наш блиндаж, товарищи поздравили нас с первым успехом. А во второй половине ночи к нам пришел Василий Ершов.

– Дядя Вася! – обрадовался Ульянов. – Какими судьбами к нам занесло?

– Судьба у нас с тобой, Леша, одинаковая, – улыбаясь, ответил пулеметчик, грея руки у печки. – Что твоя, то и моя – служивая. Куда приказано, туда и шагай. Вот был у ротного командира, а на обратном пути заглянул к вам по просьбе Зины. Она наказывала узнать, где и как вы тут устроили свое снайперское гнездышко, что так ловко щелкаете фрицев.

– Зина вернулась?! – воскликнул Ульянов. – В каком она взводе?

– В нашем.

Мы угостили нашего друга чем могли: я отдал ему свою водку, а Леша покрошил свою пайку сала в крышку котелка и поджарил. Чай мы пили не торопясь, вдоволь, – и опять вспоминали друзей.

– Дядя Вася, – спросил я, – ты из дому письма получаешь?

– А то как же, получаю. О семье я не беспокоюсь: не на фронте, живы будут. Жена у меня – баба цепкая, она сладит с ребятишками, которые при ней. А вот старший сын где-то воюет. Вот от него я и жду треугольничек…

Ершов умолк, и я пожалел, что своим любопытством затронул его больное место. Я хорошо знал, что не таким был Ершов, чтобы долго предаваться переживаниям, но на этот раз он взгрустнул, склонив голову к левому плечу, и так и уснул.

Перед наступлением рассвета мы вместе с дядей Васей позавтракали – Ульянов с Андреевым ушли в траншею, а я с Ершовым на некоторое время задержался в блиндаже.

– Ну, показывай, где ваше гнездо, да мне пора двигаться к себе, – сказал дядя Вася.

Ночь была холодной, морозной. Дул сильный ветер. Темнота нехотя уступала место призрачному свету наступавшего утра. Мы вошли в окоп и остолбенели: на земле, распластав руки в стороны, в луже крови лежал Ульянов. Я бросился к нему, – сердце моего друга не билось, он был мертв. Дядя Вася поднял с земли Лешину шапку и, сжимая ее в своих больших ладонях, простонал:

– Алеша, дружок, как же это, а? – На глазах Ершова блестели слезы, в горле что-то клокотало.

Я бросился к амбразуре: на бронированном щитке пробоин не было. Ершов подал мне пустую гильзу от автомата. Руки его дрожали. Он поднес шапку к свету и подозвал меня:

– Дело ясное. Алексей убит выстрелом в затылок. Глянь на шапку.

Я хотел взять тело друга на руки, но Ершов остановил меня:

– Алешу трогать с места нельзя. Пойдем.

Мы не успели пройти и двух поворотов, как увидели бегущего к нам навстречу Андреева.

– Где Алексей? – задохнувшись от волнения, спросил сержант.

– Ульянова больше нет, – дрогнувшим голосом ответил пулеметчик.

Я не мог выговорить ни слова: что-то сжало мне горло, стало трудно дышать.

Андреев покачнулся, словно от удара кинжалом, и, прислонившись спиной к стенке траншеи, прокричал:

– Леша! Дружище, во всем виноват я!

Сержант молча указал рукой в нейтральную зону. Я увидел на снегу человека в маскировочной куртке. Левая нога его была согнута в колене, а правая так и осталась выпрямленной… Мне показалось, что мы молчали очень долго. Я смотрел на Андреева. Он был в отчаянии. Слезы текли по его бледному лицу.

– Кто же это? Как все это произошло? – спросил наконец Ершов.

Анатолий провел рукой по лицу и прерывистым от волнения голосом сказал:

– Алексей ушел в свой окоп, а я задержался возле пулеметчиков, чтобы покурить. Спустя некоторое время послышался выстрел. Я думал, что это стреляет Ульянов, но, когда вышел в траншею, увидел человека, уползающего от снайперского окопа. Он полз быстро, оглядываясь по сторонам. Я подумал, что это Леша заметил нечто важное и спешит нам сообщить. Побежал навстречу, но человек исчез. Вдруг тот, кого я принял за Ульянова, показался метрах в тридцати и выстрелил в меня из пистолета, но промахнулся: пуля задела рукав. Я отбежал в укрытие…

– Лицо его ты видел? – спросил я.

– Нет, оно было закрыто марлей от капюшона. Я стал ждать, когда он появится, и в это время услышал винтовочный выстрел в глубине нашего расположения. Чтобы узнать, в чем дело, я побежал к пулеметчикам. Здесь узнал, что кто-то пытался пройти нейтралку, но был убит… Вот и все…

Я кинулся к телефону, чтобы сообщить Круглову о случившемся, но не успел выйти из траншеи, как на нас посыпались вражеские мины.

– Видишь, что они вздумали? – сказал Ершов. – Под прикрытием минометного огня подобрать убитого. Нет, мы эту тварь вам так просто не отдадим.

Со стороны противника застрочили станковые и ручные пулеметы. Завязалась горячая перестрелка. Когда все утихло, возле беглеца на снегу были видны трупы немцев.

– Так-то оно лучше! – сказал дядя Вася, доставая кисет с табаком из внутреннего кармана стеганки. – Миновало то время, когда вы колоннами шлялись по фронту.

Мы закурили. На душе было тревожно. Все товарищи стояли на своих местах хмурые.

Днем к нам пришел Круглов с незнакомым лейтенантом. Командир был бледен. Он ни словом не обмолвился о гибели Ульянова, но было видно, что эта смерть его потрясла. Ольхов сидел у стола понурив голову, пальцы его рук то и дело перебирали кромку полы шинели. В расположении взвода не оказалось его заместителя Николаева.

С наступлением темноты мы унесли тело Ульянова в тыл и там похоронили со всеми солдатскими почестями. Потом Круглов попросил меня и Ершова прийти к тому месту, откуда беглец вышел из траншеи. У насыпи железной дороги кто-то из наших бойцов короткими очередями из ручного пулемета вел обстрел переднего края немцев. Это был сержант Андреев. Подойдя к нему, Круглов положил ему руку на плечо.

– Темно, товарищ командир, плохо видно, но я все время обстреливаю то место, где он лежит… Товарищ старший лейтенант, разрешите мне его притащить в нашу траншею. Ведь я виноват в смерти Алексея!

– Кто виноват – разберемся… А как вы думаете это сделать?

– По-моему, лучше не ожидать глубокой ночи. Я мигом доползу и унесу его.

– Хорошо. Только не один, и об этом – никому ни слова.

Круглов взял из рук Андреева пулемет, а нам приказал одеться в маскхалаты и быстро возвращаться к нему. Когда мы вернулись, командир роты сказал:

– Поручаю вам важное дело. Андреев с Ершовым идут впереди, а ты, – обратился он ко мне, – остановись недалеко от того места, где лежит убитый, и оттуда наблюдай. Возможно, придут немцы. Выполняйте только то, что прикажет Ершов. Я сам буду следить за огнем с нашей стороны.

Ершов и Андреев перепрыгнули через бруствер и быстро уползли. Я проверил автомат, наличие гранат и последовал за товарищами. Полз я быстро, разгребая руками обледенелую корку снега, до боли в глазах всматривался в темноту, но дальше пяти шагов ничего не видел. Я знал, что враг неотлучно следит за нейтральной зоной, и если увидит или услышит нас, живыми нам не уйти. Пересиливая страх, я упорно пробирался к намеченной цели. Трудно передать словами то, что пережили мы за эти полчаса в нейтральной зоне…

Подползая к убитому, я видел, что мои товарищи уже лежат с ним рядом. Вот дядя Вася достал из рукава простыню и укрыл труп. Андреев взвалил себе на спину закоченевшее тело и быстро пополз обратно. Ершов же остался лежать на прежнем месте. Я не знал, что еще было ему приказано, ждал его сигнала и прислушивался к стону, который слышался где-то близко.

Ершов лежал без движения. Я подумал, не убит ли он? «Но если его задела пуля, он изменил бы свое положение», – успокаивал я себя, продолжая ждать его сигнала. Вдруг где-то совсем близко послышался шорох: кто-то полз по полю. Напряженно всматриваясь в белую пелену снега, я соображал, что делать, если появится немец. Но ведь у меня есть нож! Зажав его в руке, я ждал появления врага, и спустя минуту увидел немца. Он полз, подтягиваясь на обеих руках; на шее болтался автомат.

Вначале я думал, что он, может быть, подбирается к раненому. Но он двигался не в ту сторону, откуда слышался стон, а к месту, где лежал Ершов. «А если дядя Вася действительно убит, – мелькнула мысль, – тогда что?» Я не сводил дула автомата с немца. Вот он подполз к Ершову, взял его за воротник и потащил к своим траншеям.

Ершов даже виду не подал, что он живой. В эту минуту я не замечал ни свиста пуль, ни холода. Все мысли были направлены в одну точку. А немец, выбиваясь из сил, тяжело сопя, тащил Ершова. Вдруг над его головой широким веером пронеслись трассирующие пули, на какое-то мгновение из-за облаков выбежала луна и осветила землю. Немец остановился и лег рядом с Ершовым, укрываясь за его телом от пуль и света луны. Как только луна скрылась за облако, немец взвалил к себе на спину дядю Васю и опять пополз. Я навел на гитлеровца дуло автомата и готов был выстрелить, как вдруг замер. Рука Ершова зашевелилась, я увидел в ней кинжал, приставленный к глотке врага. Я чуть было не вскрикнул от радости! Дядя Вася мгновенно вдавил голову фашиста в снег и, не отводя кинжала от его горла, другой рукой снял автомат с его шеи и показал им в нашу сторону. Гитлеровец повиновался, зная, что малейшая попытка к сопротивлению – это смерть. Так на спине немца и въехал в нашу траншею Василий Ершов! Я же все это время полз вслед за ними.

В траншее немец поднялся и вытер вспотевшее лицо рукавом. Это был высокий детина, обросший волосами. Он угрюмо озирался. А на дне траншеи валялся труп изменника Родины Николаева. Над убитым стояла Зина Строева. Это она увидела убегающего к немцам предателя и пристрелила его.

Дома

Суровые зимние дни блокады… Над Ленинградом не угасало зарево пожаров. Бойцы и командиры с лютой злобой глядели на траншеи врага.

После гибели Леши Ульянова я стал работать в паре с Зиной. Однажды рано утром мы наблюдали за передней траншеей противника; над его блиндажами клубился дым, где-то слышался стук топора. Вдруг один немец выбежал из укрытия в траншею «по надобности». Строева, увидев фашиста, выстрелила и, отвернувшись, плюнула. А когда мы вернулись в свой блиндаж, сержант Андреев, шутя, встретил нас словами:

– Эх вы, снайперы! Человека не пожалели, в таком виде на тот свет откомандировали!

Сержант достал из кармана полушубка голубой конверт и повертел им у меня перед носом:

– За убитого фашиста спасибо. А вот и награда.

Это было письмо от жены:

«Здравствуй, мой родной! Вчера получила от тебя письмо. Ты не можешь представить, как обрадовались мы, что ты жив, здоров и бодр духом. О нас не волнуйся, мы все живы и здоровы. Но тяжко мне в разлуке. В жизни есть, родной наш, такие вопросы, которые нельзя решать в письмах. Если бы ты знал, как мне нужно с тобой встретиться! Хотя бы на час. Надо о важном деле поговорить!»

Я терялся в догадках: что могло случиться? Прилег на нары и не помню, как уснул, – а во сне ясно увидел жену и сына… Я лежал затаив дыхание, боясь пошевельнуться. Что, что могло у них случиться?

Ко мне подошел старший лейтенант Круглов. Внимательно взглянув на меня, он спросил:

– Какие новости из Ленинграда?

Я протянул командиру письмо, и, прочитав его и возвращая мне конверт, он тихо сказал:

– Да, трудно им без нас…

Позже связной подал старшему лейтенанту письмо на имя Ульянова. Командир вскрыл его и прочел вслух:

«Здравствуй, мой родной сынок Алешенька. Вчера получила от тебя долгожданную весточку. Не могу передать словами мою радость. Сынок, пиши почаще мне и Наденьку не забывай. Она, бедняжка, ждет тебя и очень волнуется. Алешенька, милый ты мой, я каждый день молюсь за тебя и верю, что ты вернешься. За меня ты не волнуйся, у меня все для жизни есть, только тебя нет со мною рядом. Пиши, сынок, как скоро выгоните с нашей земли этих фашистских мерзавцев. Кланяйся, сынок, своим товарищам, я и за них помолюсь… Чтобы вражья пуля миновала их. Большой поклон от дяди Прохора и тети Анастасии. Наденька сама тебе пропишет обо всем. До свиданья, родной мой.

Крепко обнимаю тебя.

Мама.

3 ноября 1941 года».

Круглов опустил голову. Молчали и мы. Дядя Вася, ворочаясь с боку на бок, глухо кашлял на втором ярусе нар. Андреев быстро подошел к пирамиде, взял свой пулемет, вышел в траншею. Зина сидела возле пылающей жаром печки, крепко закусив губы. То и дело она прикладывала ладонь к глазам.

Ротный молча закурил, аккуратно сложил письмо, спрятал его в нагрудный карман гимнастерки.

– Виктор Владимирович, – сказала Зина, – не пишите сейчас матери Леши, повремените малость.

– Придется повременить. Да ведь… – Не договорив, он вышел из блиндажа.

А вскоре я получил отпуск в Ленинград на три дня. Радости моей не было границ. Пробыть вместе со своими три дня! Было четыре часа ночи, когда я вышел на развилку дорог Ленинград – Стрельна – Лигово и осмотрелся. Позади меня, над передним краем, взлетали ракеты. Впереди лежала прямая асфальтированная дорога, покрытая тонкой коркой льда. По ней извивалась поземка…

Восемь километров я отмахал за один час и на проспекте Стачек остановился, чтобы передохнуть. Война изменила все вокруг. Фасады домов были иссечены осколками снарядов и бомб, вместо окон на занесенные снегом улицы глядят глубокие черные впадины. На Нарвском проспекте вдоль стены тянулась очередь плотно прижавшихся друг к другу людей. Увидев меня, разрумянившегося от быстрой ходьбы и мороза, люди на секунду повернули бледные лица в мою сторону. Но именно на секунду, потом их головы вернулись в исходное положение и взгляды голодных глаз устремились на дверь магазина. Многие сидели на земле; скорчившиеся, с зажатыми между колен руками, они казались мертвыми. Во время обстрела никто не уходил в укрытие. Люди терпеливо ждали открытия булочной, чтобы получить блокадный паек хлеба…

На углу Разъезжей и Лиговки горел огромный пятиэтажный дом, и никто не спасал домашние вещи. Стоящие возле дома люди протягивали к огню руки, подставляли теплу спины и бока.

По проспекту Нахимсона две женщины с трудом тащили на саночках труп, плотно завернутый в простыню. Группа красноармейцев шла в сторону фронта. Все время слышались разрывы снарядов…

Я подходил ближе и ближе к улице, где жила моя семья. Сердце усиленно билось. Вот улица Михайлова, мой дом. Я взбежал на третий этаж и остановился перед дверью своей квартиры, не смея постучать, – вдруг дети спят? Все же осторожно постучал и стал прислушиваться. Было тихо… Вторично я постучал уже сильнее, но к двери никто не подходил. Я сел на лестничную ступеньку и закурил. Руки дрожали. По спине пополз страх: «Где они? Почему никто не открывает? Что могло случиться за эти четыре дня, с тех пор как я получил последнее письмо Веры?» Вдруг я услышал на лестнице шаги и бросился вниз. Это была Катя Пашкова, дворник нашего дома. Ее трудно было узнать, так она изменилась.

– Тетя Катя, где мои жена и дети?

Она не ответила, а молча обняла меня и, не глядя мне в глаза, сказала:

– Вера Михайловна ушла из дому позавчера и не возвращалась.

– Куда ушла? Их эвакуировали?

– Нет, она ушла без вещей, со старшим сынком, а куда – не знаю.

Еле передвигая ноги, тетя Катя стала спускаться вниз по лестнице, не отвечая на мои вопросы. Я остановился среди двора. Куда идти, где искать? Или ждать на месте?.. Был ранний утренний час. Я пошел бродить по пустынным улицам города; меня останавливали патрули, проверяли документы, и я опять шел дальше без всякой цели. Так я дошел до Кондратьевского проспекта, и там меня застала воздушная тревога. Пронзительно завыла сирена, к ней присоединились тревожные заводские и паровозные гудки. В воздухе послышался надрывный гул моторов вражеских самолетов. Наша зенитная артиллерия открыла огонь, в ночном небе появились вспышки разрывов.

Почему-то только сейчас мне пришла в голову мысль: нужно спросить жильцов нашего дома, не знают ли они чего-нибудь о жене. Возвратившись в свой дом, я стал расспрашивать соседей по квартире, куда ушла жена, – но никто ничего не знал.

«Возможно, они попали под обстрел и ранены», – подумал я. Обошел больницы: нет, нигде нет…

Недалеко от нашего дома, на Нижегородской улице, я увидел людей, стоявших возле разрушенного здания. Люди следили за дружинницами, откапывавшими погибших. Одна пожилая женщина узнала среди убитых свою дочь, и обезумевшую от горя мать куда-то увели. Вот здесь и мне суждено было пережить сильнейшее в моей жизни горе. Прошло несколько часов ожидания на Нижегородской… Со двора дома две девушки вынесли на носилках изуродованное тело ребенка. Я сразу узнал своего семилетнего сына Витю. Я взял сына на руки и прижался ухом к его груди, но напрасно: он был мертв…

Не выпуская из рук мертвого сына, я присел на край панели и просидел так, не помню, час, или два, или сутки. Вокруг меня толпились прохожие, что-то говорили, женщины плакали, спорили с милиционером. Я не обращал на них внимания, сидел, опустив голову, крепко держа в объятиях своего мальчика, и боялся поднять глаза, зная, что могу увидеть мертвую жену. Кто-то тронул меня за плечо. Это был милиционер – он попросил меня отнести тело сына к машине. Здесь, у машины, я увидел лежащую на носилках мать моих детей, Веру. Она тоже была мертва. Я опустился перед ней на колени, положил рядом с ней Витю. Затем то жену, то сына я брал на руки, прижимал к груди, целовал их мертвые лица и опять клал рядом, не понимая, зачем это делаю…

Дружинницы взяли из моих рук жену и унесли в машину вместе с сыном. Утром я похоронил их на Богословском кладбище в одной могиле. Долго сидел я у свежего холмика, а к дощатому сараю все подходили машины с погибшими ленинградцами… Я брел к сараю, куда уносили изуродованные тела взрослых и детей, искал среди них своего малютку – сына Володю и, не найдя, опять возвращался к дорогому мне холмику…

Где-то в городе слышались разрывы снарядов, в небе гудели моторы, а в воздухе кружились снежинки, словно боясь опуститься на землю, политую человеческой кровью. Меня не покидала мысль о втором сыне – Володе. Где он? Как найти его? Я решил немедленно отправиться домой и начать там поиски. По пути меня опять застала воздушная тревога. Я вошел под арку дома и хотел остаться во дворе, но две девушки-дружинницы настойчиво потребовали, чтобы я прошел в укрытие.

В просторном помещении, освещенном керосиновой лампой, стояли детские кроватки и коляски. Маленькие дети спали. Те, кто были постарше, играли в прятки. Взрослые сидели молча, понурив головы. Одна из девочек подошла к матери и стала теребить ее за рукав:

– Мама, я хочу кушать, дай мне кусочек хлеба, дай. Мать погладила девочку по голове:

– Нет, доченька, хлеба, нет.

Девочка ткнулась лицом в подол матери, ее худенькие плечики судорожно задергались. Мать, закусив посиневшие губы, гладила вялой, безжизненной рукой белокурую голову ребенка.

Я снял со спины вещевой мешок, достал хлеб и банку консервов, отрезал кусок черствого хлеба, положил на него ломтик мяса, и протянул девочке. Остальные дети прекратили игру и молча, выжидающе смотрели на меня. Я машинально резал ломтики хлеба и мяса, давал их детям, а сам продолжал думать о Володе.

Пожилая женщина подошла ко мне:

– Дорогой товарищ, не накормите вы нас своим пайком. Поберегите себя, вам воевать надо.

Тревога кончилась…

Во дворе нашего дома меня встретила тетя Катя. Вид у меня, должно быть, был ужасный. В течение двух последних суток я не смыкал глаз, а про еду и вовсе забыл. Дворничиха ни о чем не спросила: она уже все знала. Молча она взяла меня за руку и, как слепого, увела в свою комнату:

– Вы простите меня, старую дуру, за то, что я вам при встрече не сказала. Все наша жизнь теперешняя… Жив, жив ваш Володя, у меня он.

Я бросился к стоявшей в углу детской кроватке и увидел спящего сына. Живой! Невредимый! Мой сын, мое сердце!

От счастья у меня захватило дух, и я помню, как целовал исхудалые, морщинистые руки тети Кати…