Текст книги "Конституционализм как правовое основание социальной солидарности. Монография"

Разумеется, институт и право частной собственности возникли значительно раньше, чем общество пришло к конституционализму и индустриальному этапу своего развития: «…частная собственность – это институт, который наиболее естественно утверждает себя в обществах»²¹⁰. Однако с началом индустриального периода развития общества значение частной собственности и права на нее резко возросло. По справедливому замечанию известного британского историка, философа и социолога А. Дж. Тойнби, мощная энергия индустриализма сконцентрировалась прежде всего именно в данном институте: социальная власть собственника была чрезвычайно усилена²¹¹. Поэтому хотя круг ее объектов сократился (она стала распространяться только на имущество: ко времени зарождения индустриального общества право частной собственности или его подобия в отношении людей постепенно себя изживали), ее гарантии были усилены.

Данное обстоятельство получило отражение в первых же актах конституционной значимости: право частной собственности провозглашалось ими священным и неприкосновенным. Так, французская Декларация прав человека и гражданина 1789 г. во второй статье относит право собственности к одному из четырех естественных и неотчуждаемых прав – наряду с правом на свободу, безопасность и сопротивление угнетению. Статья 17 Декларации еще раз подчеркивает фундаментальное значение права собственности, объявляя его неприкосновенным и священным, а также устанавливает его важнейшие гарантии: недопустимость лишения кого бы то ни было собственности иначе как в случае несомненной общественной необходимости, установленной законом, и при условии справедливого и предварительного возмещения. Аналогичный подход к регламентации права частной собственности содержится почти во всех конституциях первой волны (пятая поправка к Конституции США 1787 г., ст. 16–18 Конституции Франции 1793 г., параграф 104 Конституции Королевства Норвегия 1814 г. и т. д.).

Однако, как видно, придавая огромную значимость частной собственности, праву на нее и его гарантированности, конституционные акты первой волны все же не абсолютизировали данное право. Так, V поправка к Конституции США хотя и провозглашает недопустимость изъятия частной собственности, однако запрет этот не является абсолютным. Во-первых, изъятие запрещено лишь без должной юридической процедуры. Значит, посредством таковой оно возможно. Но мало того, Конституция умалчивает, по каким основаниям посредством такой процедуры изъятие собственности может быть произведено, доверяя установление таких оснований законодателю. Можно предположить, что, отказавшись от указания на основания изъятия частной собственности в тексте Конституции, ее авторы исходили из того, что их может быть немало. Во-вторых, на условиях справедливого вознаграждения поправка допускает изъятие частной собственности для публичного пользования. Такую же возможность допускает и французская Декларация прав человека и гражданина – несмотря на более категоричное, чем американская Конституция, провозглашение собственности нерушимым и священным правом. Как видно, основным мотивом ограничения права частной собственности уже в то время служили соображения социальной солидарности, т. е. стремление согласовать различные социальные интересы.

Итак, регулирование права частной собственности в первых конституциях исходило из признания его первостепенной значимости не только в системе прав человека, но и в качестве одного из принципов организации общества и политики государства. При этом в его регламентации отчетливо просматривается доминирование индивидуалистической идеологии конституционализма, хотя возможность изъятия собственности в случаях государственной необходимости, т. е. ограничения данного права в интересах общества, свидетельствует о том, что индивидуализм уже во времена раннеиндустриального общества не мыслился авторами конституций как абсолютная ценность, находящаяся вне какой бы то ни было конкуренции с иными ценностями. Это подтверждается тем, что относительно частной собственности тем самым уже тогда было сделано робкое, но официальное признание того, что она отнюдь не является идеальным, безоговорочно положительным феноменом, поскольку порождает социальное расслоение, несправедливость, что чревато конфликтами и социальными взрывами. Однако во времена раннего конституционализма первостепенной задачей социального переустройства было создание прочных гарантий частной собственности. Преодоление же недостатков данного института прочно войдет в повестку дня в недалеком будущем: в ХХ в.

Особое значение среди перечисленных признаков правового государства признается конституционно-правовой доктриной за разделением властей. Идеи о целесообразности распределения задач государства между различными органами высказывались еще в древнегреческой (а по наблюдениям некоторых специалистов – даже в древней китайской²¹²), философии, прежде всего Аристотелем. Рассуждая о том, какая форма правления является наилучшей и в какой мере те, кто не отличаются ни богатством, ни выдающимися добродетелями, могут участвовать во власти, он выделяет совещательную, судебную власть и высших должностных лиц²¹³. Свое развитие идеи о разделении властей получили в трудах Дж. Локка, выделявшего законодательную и исполнительную власть, а также власть природную (внешнеполитическую) и верховную (учредительную народную)²¹⁴. Французский мыслитель, писатель и политический деятель Б. Констан (1767–1830) считал необходимым существование шести ветвей государственной власти: королевской, исполнительной, постоянной представительной (палата пэров), выборной представительной власти (нижняя палата), судебной, муниципальной. При этом королевская власть рассматривалась Констаном как власть нейтральная и уравнивающая, способная разрешать конфликты между законодательной, исполнительной и судебной ветвями власти: «Королевская власть есть в некотором роде судебная власть над другими властями». В компетенцию королевской власти должны входить полномочия по назначению и смещению министров, применению абсолютного вето, роспуску нижней палаты и назначению новых выборов, назначению членов наследственной палаты и судей, осуществлению помилования. Отсутствие сильной королевской власти Констан считал пороком современных ему конституций²¹⁵. Как видно, Констан по сути выделяет четыре ветви власти по горизонтали, а также обращает внимание на необходимость вертикального разделения властей. При этом сильную королевскую власть Констан отстаивал для Наполеона²¹⁶.

Наиболее же развернутое обоснование разделения властей было дано в произведении Ш. Л. Монтескье «О духе законов». При этом целью такого разделения мыслитель считал не оптимизацию и рационализацию управления, а предотвращение узурпации государственной власти и ее произвола. «Свобода… бывает… лишь тогда, когда… не злоупотребляют властью… Но… всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею…Чтобы не было возможности злоупотреблять властью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга»²¹⁷. Как видно, Монтескье прочно связал идею разделения властей с идеей свободы личности и прав человека как важнейшими конституционными ценностями. Таковым остается предназначение принципа разделения властей и в настоящее время. Как отмечает профессор М. А. Краснов, задача данного принципа «состоит… в том, чтобы государство перестало быть гигантской гранитной плитой, раздавливающей человека»²¹⁸.

При этом Монтескьё обосновал необходимость существования в государственном механизме трех ветвей власти. Именно их наличие выступает гарантией против узурпации власти. В таком виде данный принцип утвердился в конституционной доктрине, что обосновывается следующими соображениями.

Государственная власть осуществляется не одним, а несколькими органами – с тем, чтобы не допустить ее концентрации в одних руках, что, как показала история и предупреждали разработчики данного принципа, опасно злоупотреблениями, произволом, беззаконием и жестокостью, нарушением элементарного уровня достоинства личности. Разграничение функций различных элементов государственного механизма в рамках разделения властей классически и формально в самом общем виде выглядит следующим образом. Одна его часть осуществляет законотворчество, т. е. принятие правовых актов общего характера. Это законодательная власть, олицетворяемая парламентом. Другая часть государственного механизма занимается текущим управлением, т. е. принятием конкретных управленческих решений на основе общих правил, установленных законами и удерживающих исполнителей от произвола. Это исполнительная власть, названная так именно ввиду своей подзаконной правоприменительной деятельности как исполнитель воли парламента и реализуемая правительством, министерствами и иными органами специальной компетенции. Наконец, третий элемент государственного механизма осуществляет разрешение правовых споров, в том числе с участием первых двух ветвей власти. Это суды. Названные элементы государственного механизма образуют три ветви власти: законодательную, исполнительную и судебную. Их олицетворяют разные государственные органы.

Разделение власти в государстве на три названные ветви осуществлено исходя из следующих требований, позволяющих предотвратить узурпацию власти: конкретные решения должны приниматься только на основе общих правил, т. е. нормативной базы; такие общие правила могут существовать только в виде законов; законы не должны приниматься теми, кто их исполняет; принимать законы вправе лишь народ или его выборные представители; никто не может быть судьей в собственном деле. Как видно, взаимосвязь принципов разделения властей и народного суверенитета обусловила требование о том, чтобы законодательная власть действовала только на основе выборности – в соответствии с еще одним правилом, сформулированным, как уже отмечалось, Дж. Локком, позволяющим населению контролировать властные структуры и тоже препятствующим тем самым узурпации власти: народ должен управляться законами, принимаемыми его выборными представителями.

Итак, в соответствии с принципом разделения властей функции, а следовательно, и полномочия между законодательными, исполнительными и судебными органами строго разграничены, данные органы не вправе вмешиваться в компетенцию друг друга, тем более подменять друг друга, осуществляют свою деятельность самостоятельно, но при этом контролируют друг друга с целью не допустить злоупотреблений, нарушения закона, народного суверенитета и свободы личности. При этом главная проблема реализации принципа разделения властей заключается в том, чтобы создать сильный парламент, а также сильный и независимый суд – как инструменты контроля за исполнительной властью (но не подмены ее!): поскольку наиболее мощной, могущественной и активной²¹⁹, а следовательно, в наибольшей степени склонной к злоупотреблениям является именно власть исполнительная (в ее ведении находятся и силовые структуры, и финансы государства), две другие ветви власти должны обладать достаточными возможностями сдерживать ее от таких злоупотреблений.

В качестве гарантии таких важнейших принципов конституционализма, как свобода личности и народный суверенитет, принцип разделения властей получил чрезвычайно широкое признание в доктрине и распространение в конституционном законодательстве. Так или иначе он был использован уже в самых первых конституциях. Его значение в качестве фундаментального принципа конституционализма подчеркивается во французской Декларации прав человека и гражданина 1789 г.: «…общество, в котором не обеспечено пользование правами и не проведено разделения властей, не имеет Конституции» (ст. 16). Столь высокая оценка принципа разделения властей сохраняется в конституционно-правовой доктрине до наших дней, получая отражение в конституциях и законодательстве. Его отрицание – это лакмусовая бумажка диктаторских режимов.

Принцип разделения властей по-разному оформляется в конституциях зарубежных стран. В большинстве из них он не получил вербального выражения, а вытекает из конституционных положений о порядке формирования различных государственных органов, их полномочиях и взаимоотношениях друг с другом. Например, согласно Конституции США 1787 г. полномочия законодательной власти принадлежат Конгрессу США (ст. I), исполнительная власть осуществляется Президентом (ст. II), а судебная – Верховным судом США и нижестоящими судами, учреждаемыми Конгрессом (ст. III).

Особенности, а также степень глубины и последовательности реализации принципа разделения властей зависят от формы правления. Образцовыми моделями его реализации принято считать президентскую республику, а также парламентарные республику и монархию. При этом президентскую республику в доктрине подчас характеризуют как наиболее последовательную²²⁰ или жесткую модель разделения властей, а парламентские страны – как гибкую (мягкую)²²¹. Впрочем, в юридической литературе высказывалось мнение о том, что в парламентарных странах принцип разделения властей отсутствует. Первым такую точку зрения – применительно к организации государственного механизма Соединенного Королевства – выразил известный английский конституционалист XIX в. У. Беджгот²²². В американской правовой доктрине организационно-правовой механизм реализации принципа разделения властей получил название системы сдержек и противовесов.

Разделение функций и полномочий между государственными органами различных видов, но одного уровня (законодательными, исполнительными и судебными) в доктрине нередко именуется разделением властей по горизонтали. Но наряду с ним в демократических государствах существует также разделение властей между органами одного вида, но разных уровней (например, между общенациональными органами государственной власти и органами местного самоуправления, а в федеративных государствах – также между федеральными органами и органами субъектов федерации. Такое разграничение полномочий называется разделением властей по вертикали.

Как и все прочие классические принципы конституционализма, принцип разделения властей не был реализован в том виде, в котором он задумывался его разработчиками. Но главная идея, которая за ним стоит, – о недопустимости узурпации власти и ее произвола по отношению к «маленькому человеку» – стала символом правового государства. Именно в это смысле данный принцип сохраняет свою значимость для поддержания и развития в обществе социальной солидарности.

2.2. Принцип социальной солидарности и идеи демократического государства в конституциях первой волны

Демократия явилась, пожалуй, наиболее важной новеллой конституционализма как политико-правовой парадигмы индустриального общества и главным показателем нарастания в нем тенденции солидарности. К блоку конституционных принципов, охватываемых понятием «демократическое государство», относятся народный суверенитет как важнейший из них, а также переосмысленный в его контексте государственный суверенитет и представительное правление. Анализ данных взаимосвязанных принципов представляется целесообразным начать с исследования государственного суверенитета как принципа, признанного исторически первым еще в доконституционную эпоху.

Государственный суверенитет (как и суверенитет вообще) в российском государствоведении традиционно понимается как особое качество власти (в данном случае – государственной), выражающееся в ее верховенстве, независимости, единстве, неделимости и неотчуждаемости²²³. Данный принцип предназначен для обоснования существования мощной централизованной власти над той или иной территорией и ее населением.

Принцип государственного суверенитета, считающегося одним из важнейших признаков государства и фундаментальных принципов конституционализма, был унаследован им (конституционализмом) от непосредственно предшествовавшего ему исторического периода абсолютизма: само зарождение данного термина было обусловлено необходимостью формирования и обоснования централизованной национальной государственности с целью преодоления феодальной раздробленности²²⁴. Именно на этапе абсолютизма он был разработан концептуально и оформлен юридически – одновременно с разработкой концепции суверенитета монарха. Последняя же имела целью обоснование притязаний монархов на власть в их противостоянии и борьбе с такими же притязаниями со стороны Папского престола (на сохранение власти в общеевропейском масштабе), более мелких феодалов (на сохранение власти в более скромных пределах своих государств-поместий) и императоров Священной Римской империи – в те времена, когда такое противостояние обострилось и, соответственно, вопрос о том, чья власть должна быть наиболее сильной, актуализировался. Данные притязания монархов «среднего уровня» были реализованы путем укрупнения государств – как правило, на национальной (этнической) основе, лишения феодалов их привилегий (правда, на деле в основном политических) и отказа Папе Римскому в претензиях на светскую власть²²⁵. Все эти устремления совпадали с интересами нового «третьего сословия», нуждавшегося в существовании стабильного и обширного пространства для формирования рынка, а также некой сильной власти, наличие которой давало гарантии увеличения мирных периодов существования общества, в которых нуждалась буржуазия для развития бизнеса.

Действительно, именно во второй половине XVII в., т. е. в период утверждения абсолютных монархий и национальных государств в Европе, отмечается уменьшение роли войны в осуществлении внешней политики государствами. Поэтому в борьбе за установление абсолютной монархии и формирование крупных суверенных государств-наций буржуазия поддерживала в соответствующих государствах монархов. По выражению А. Дж. Тойнби, «обнаружив, что мир разделен на небольшие экономические единицы, индустриализм… принялся переформировывать мировую экономическую структуру… Он пытается уменьшить количество экономических единиц и укрупнить их»²²⁶.

Идеи абсолютной власти захватили не только монархов, но и их подданных, а также целый ряд мыслителей, создавших идейное обоснование абсолютизма. Особое место среди них принадлежит французскому мыслителю и политику профессору права Ж. Бодену (1529 / 1530–1596), который в сочинении «Шесть книг о республике» («Les six livres de la Republique») сформулировал концепцию суверенитета. Данная концепция имела целью именно обоснование укрепления власти короля. Он объявлялся полностью ответственным за судьбу и благо народа, который однажды и навсегда передал ему свою власть, но ответственным лишь перед Богом: власть монарха характеризовалась как неограниченная. Никаких ограничений такой власти не существовало ни по объему, ни по сроку, ни в смысле наличия каких бы то ни было обязанностей, подкрепленных реальной ответственностью. При этом исключались как совместное осуществление монархом власти с кем бы то ни было, так и передача, уступка им своей власти. Именно такая власть – абсолютная, т. е. единая, неделимая и неотчуждаемая – была названа суверенной. Как верховный правитель монарх был объявлен олицетворением государства. Поэтому из его суверенитета выводился суверенитет государства в качестве механизма его правления, основополагающий принцип его внутренней и внешней политики. Как видно, государственный суверенитет концептуально был признан организационно-правовым механизмом реализации суверенитета субъекта, от которого исходит реальная власть в стране. Заслуга постановки акцента на разграничении суверенитета государства («общего субъекта») и суверенитета монарха как его носителя принадлежит Г. Гроцию²²⁷.

Принцип государственного суверенитета впервые получил правовое оформление заключением Вестфальского мира – Оснабрюкского и Мюнстерского мирных соглашений, подписанных соответственно 15 мая и 24 октября 1648 г. и завершивших тридцатилетнюю войну в Европе. Эти документы считаются рядом ученых первыми международными правовыми актами, признавшими право государств на суверенитет, причем определившими основные параметры данного права, а также положившими начало современному миропорядку, основанному на сосуществовании равноправных государств-наций²²⁸.

Как видно, принцип государственного суверенитета во внутриполитической жизни страны означает, что доступ к управлению обществом можно получить лишь посредством овладения механизмами государственной власти. Во внешнеполитических же отношениях суверенитет означает по сути международную правосубъектность государства²²⁹.

Принцип государственного суверенитета обнаружил значительный потенциал для развития в обществе солидарности. Во-первых, идея об объединении людей в национальное государство послужила идеологическим ориентиром для решения вопроса о том, кто есть друг, а кто есть враг, т. е. основанием социальной солидарности – в данном случае механической. Иными словами, принцип суверенности государств, утвердившись в эпоху позднего феодализма, в недрах которого зарождались буржуазные отношения, объективно-экономически способствовал формированию крупных рынков, а субъективно-психологически – укреплению единства жителей в пределах обширных территорий. Именно на данной основе сложились нации и национальные государства. Таким образом, можно констатировать, что образование суверенных национальных государств способствовало усилению и расширению сферы действия принципа социальной солидарности. При этом главным образом упрочилась и сделалась более масштабной механическая солидарность, что выразилось в образовании крупных наций, сплотившихся вокруг абсолютных монархов. Последние «олицетворяли общее благо, возвышающееся над выгодами отдельных сословий и партий»²³⁰.

Во-вторых, концепция суверенитета положила конец феодальным междоусобицам, признала равноправие, самоопределение и мирное сосуществование наций, что способствовало развитию солидарности органической. Действительно, образование крупных государств, каждое из которых стало контролировать из единого центра большую территорию, обеспечивая в ее рамках правопорядок, сделало жизнь европейцев более мирной: количество войн несколько сократилось. При этом войны, имевшие место после Вестфальского мира до французской революции, были в основном войнами правителей, а не народов, т. е. конфликтами за расширение территории, но не конфликтами идей²³¹.

С демократизацией общества идея государственного суверенитета – именно благодаря своему значительному интеграционному потенциалу – была сохранена не только для морального обоснования притязаний новой власти, но и с целью обеспечить основанные на взаимодействии равноправных государств стабильность и порядок на европейском пространстве, ибо «продолжительный мир», по справедливому замечанию известного современного американского политолога Р. Даля, является одной из важных предпосылок утверждения и развития не только рынка, но и демократии²³². Однако источник государственного суверенитета в качестве его идеологического обоснования был подменен. Таким источником был объявлен не монарх, а народ. Абсолютизация его власти не пугала отцов-основателей демократического государства – поскольку, по мнению многих из них, народ не может причинить вреда отдельным гражданам – точно так же, как человек не может заниматься членовредительством²³³.

Следует отметить, что в конституциях первой волны принцип государственного суверенитета тем не менее вербального закрепления практически не получил. Эта традиция объясняется, видимо, тем, что первостепенной задачей конституций были не просто обеспечение верховенства и независимости соответствующего государства (даже если принятие конституции знаменовало данную независимость), а установление такого устройства власти в нем, которое способно свести к минимуму ущемление прав человека. Именно поэтому акцент в конституциях первого поколения делался на провозглашении суверенитета народного или национального. Например, Правительственный устав Польши 1791 г., считающийся первой европейской конституцией, устанавливал: «Всякая власть в человеческом обществе берет свое начало в воле народа» (ст. V); двухпалатный законодательный орган – Сейм – это «отражение и средоточие всевластия народа» (ст. VII); «свободному польскому народу гарантируется власть устанавливать для себя законы и силу надзора над всякой исполнительной властью, а также избрания чиновников и магистратур» (ст. VIII).

Принадлежность суверенитета нации или народу провозглашается и во всех конституциях Франции, в том числе – первой волны (п. 1 раздела 3 Конституции 1791 г., п. 7 Конституции 1793 г., п. 1 главы 1 Конституции 1848 г.). Так, Конституция Франции 1791 г. объявляет: «Суверенитет принадлежит нации; он един, неделим, неотчуждаем и неотъемлем. Ни одна часть народа, ни одно лицо не может присвоить себе его осуществление» (данная формулировка воспроизводилась и последующими французскими конституциями).

Справедливости ради следует, однако, отметить, что и принцип народного суверенитета получил столь ярко выраженное непосредственное воплощение далеко не во всех конституциях первого поколения. Например, в Конституции США принцип народного суверенитета можно вывести лишь как подразумеваемый ею из анализа ряда ее положений: о том, что «мы, народ… принимаем… Конституцию» (Преамбула), а также о том, что все законодательные полномочия принадлежат Конгрессу (ст. I), обе палаты которого являются выборными (Сенат, правда, до 1913 г. избирался легислатурами штатов).

Отсутствие непосредственного упоминания о принципе народного суверенитета в текстах ряда конституций первой волны можно объяснить несколькими причинами. Одна из них – это менее идеологизированный (т. е. преимущественно функциональный) характер большинства первых конституций по сравнению с современными, что делало концептуально неприемлемым провозглашение в них разного рода принципов вообще, в том числе – народного суверенитета. Далее, отсутствие вербального провозглашения народного суверенитета в первых конституциях отчасти объясняется и слабой совместимостью данного принципа с тем обстоятельством, что избирательным правом в то время обладала лишь незначительная часть населения. Наконец, в странах, где принятие конституции означало лишь первый шаг к конституционализму посредством перехода от абсолютной монархии к дуалистической принцип народного суверенитета вообще не подразумевался. Таковы, например, Конституционная хартия Пруссии 1850 г., Конституция Германской империи 1871 г., Конституция Японии 1889 г.

И все же принцип народного (национального) суверенитета получал в первых конституциях отражение значительно чаще, чем суверенитета государственного. Однако системный анализ положений документов конституционной значимости первой волны позволяет заключить, что и государственный суверенитет стал одним из ведущих принципов, лежащих в основе их содержания. Об этом свидетельствует наличие в конституциях норм об охране государствами своей территории и независимости, о верховенстве законов, о существовании в стране вооруженных сил, об обязанности граждан защищать Отечество и т. п. Например, во всех конституциях Франции провозглашается, что она едина и неделима (п. 1 раздела 2 Конституции 1791 г., п. 1 Конституции 1793 г., п. 2 Вступления Конституции 1848 г.). Кроме того, ст. 119 Конституции Франции 1793 г. устанавливала, что «французский народ не вмешивается в управление других народов; он не потерпит также, чтобы другие народы вмешивались в его дела». А ст. 121 названного документа провозгласила, что «французский народ не заключает мира с врагом, занимающим его территорию».

Итак, закрепление в конституциях первого поколения принципа государственного суверенитета лишь косвенно – в отличие от суверенитета народного, который во целом ряде из них получил непосредственное вербальное оформление, свидетельствует о том, что государственный суверенитет в рамках демократического государства призван играть роль технического, организационно-правового, вспомогательного механизма реализации принципа народного (национального) суверенитета²³⁴ или народовластия, производным от которого и обслуживающим который считается в рамках концепции демократического государства государственный суверенитет.

Действительно, как писал Л. Дюги, существуют и могут существовать лишь две концепции, обосновывающие существование суверенитета того или иного государства. Это его (государственного суверенитета) происхождение «сверху» или «снизу». В первом случае государственный суверенитет выводится из божественного происхождения монарха и олицетворяется им, а во втором – из факта объединения народа и его желания жить и обустроить свою жизнь вместе²³⁵. Теория государственного суверенитета, разработанная в период формирования абсолютной монархии, выводила его из суверенитета монарха. С утверждением же конституционализма государственный суверенитет стал рассматриваться как порождение и механизм обеспечения эффективности суверенитета народного.

Как видно, идея народного суверенитета как власти, выражающей всеобщую волю, а потому – не способной повредить «своим членам»²³⁶, пришла на смену принципу суверенитета монарха. Это произошло во времена, когда возникла необходимость обоснования новой модели устройства государственной власти в соответствии с потребностями раннеиндустриального общества²³⁷. Концепция суверенитета, разработанная для оправдания абсолютизма, в следующий исторический период была направлена против него и для его свержения, будучи наполненной новым содержанием и приобретя новую форму²³⁸. Наибольший вклад в ее теоретическую разработку внесли великие мыслители англичанин Дж. Локк²³⁹ и французский просветитель Ж. Ж. Руссо²⁴⁰. Наиболее емко суть данного принципа выразил А. Линкольн (1809–1865) в своей знаменитой формуле «правление народа, для народа, самим народом»²⁴¹.

Народный суверенитет характеризуется тем, что единым верховным субъектом власти в стране признается народ, понимаемый как устойчивое сообщество людей, объединенных крупными общими интересами²⁴². Как видно, отказ официальной идеологии национальных государств от концепции суверенитета монарха и переход на позиции народного суверенитета означали огромное приращение идеи социальной солидарности в масштабах национального государства. Действительно, признание народного суверенитета означало недопустимость правления, основанного лишь на силе и авторитете правителя. Данный принцип был призван ввести в правило управления учет мнения населения, удерживать политическую элиту от искушения править исключительно по своему разумению и усмотрению, подкрепляемого применением силы – искушения настолько сильного, что в него нередко впадает власть, тем более что в условиях диктатуры добиваться исполнения своих распоряжений и удерживать власть значительно легче, чем в условиях демократии: в таких условиях «может управлять страной всякий глупец»²⁴³. Однако в условиях усложнения социальной структуры и управления обществом, характерных уже для индустриального общества, вероятность эффективного управления страной без учета сложной комбинации социальных интересов минимальна. Поэтому в принципиальном признании огромной социальной значимости и сути народного суверенитета с переходом к сложноорганизованному индустриальному обществу сходились все сторонники данной концепции.