Текст книги "Умер, шмумер, лишь бы был здоров"

54. Недовольство Тарнадина

Был солнечный день. На площадке перед домом, возле кедра, под большим цветастым зонтом стоял небольшой круглый столик, за которым сидели в плетёных креслах, разговаривали и пили минеральную воду профессор Штейн и Владимир Ильич Ленин. Александр Устинович Тарнадин безмолвно стоял рядом и был явно не в духе.

«Наш профессорский сынок просто безмозглый мальчишка, – думал он. – Ты ему палец в рот – он отгрызёт всю руку. А ведь знал свои полномочия, щенок, так нет, решил инициативу проявить, саксофонист хренов. – Слава Богу, с Бланком пока ничего не случилось, а ведь он мог запросто от ужаса окочуриться, так и не доехав до места назначения. И тогда – тю-тю, плакали мои денежки. А этот, придурок законсервированный: „товарищ Тарнадин, а вы знаете, ко мне двоюродный брат сегодня приедет“.

Этому, мутированному даже невдомёк, чьи мозги работали сутки напролёт, чтобы прийти к решению привезти сюда Бланка. Ну, да, чёрт с ними, они у меня ещё попляшут».

55. Встреча

В 14.30 по швейцарскому времени самолёт израильской авиакомпании Эль-Аль приземлился в аэропорту Цюриха Клотен. Через час возле поляны, примыкающей к дому герра и фрау Зибер, остановилось такси.

Забраться в такси после пятичасового перелёта – мучение для старика, больного артритом. А вот выбраться оттуда без посторонней помощи – задача, практически, не выполнимая. После того, как Веня и Яэль извлекли из кабины автомобиля ноги Шмулика в белых парусиновых сандалиях и ухватились за его трясущиеся руки – показалась лысина в венчике из пушка. Мученик прекратил ойкать, начал раскачиваться и, сделав заключительный рывок, оторвался от сидения. Долго не получалось распрямиться. Он стоял сгорбленный, качал головой и подсмеивался над своей беспомощностью.

– Ой, ребятки, я не зря храню в памяти знаменитую фразу Уинстона Черчилля: «Своим долголетием я обязан спорту. Я им никогда не занимался». – Но, смех смехом, а на самом деле трагедия старости заключается в том, что голова с годами перестаёт быть авторитетом для всех остальных частей тела.

Навстречу прибывшим спешили Ленин и Штейн. Опираясь для надёжности двумя руками о локоть профессора, Владимир Ильич передвигался по траве короткими, прыгающими шажками. Остановился в метре от Шмулика, потоптался на месте и, убедившись в прочности почвы, отпустил спасительный локоть.

– Ну, здравствуй, Самуил! Вот мы и встретились.

Веня и Яэль понимающе переглянулись, подхватили чемоданы и подошли к сияющему от счастья, Анатолию Львовичу. Все трое направились к столу под зонтом, где восседал Тарнадин. Он натужно улыбался, рьяно втирая окурок сигареты в железное основание пепельницы.

Погода изменилась внезапно. После нескольких увесистых капель, предупредительно шлёпнувшихся на брезент зонта, заморосил тёплый дождик и обрызгал разогретую солнцем поляну. Сладкий запах чуть смоченной травы наполнил воздух, который, при полном безветрии, завис дымкой над двумя стариками. Дождь им не мешал, они его даже не заметили. Рассматривали друг друга. Обменивались приветствиями. Взялись за руки. Вспомнив что-то радостное, смеялись. Потом, обнявшись, долго стояли с закрытыми глазами, и каждый из них пытался воскресить давно позабытые ощущения молодости.

Бланка подселили к Ленину и Штейну. Накануне, герр Зибер перетащил из соседней комнаты ещё одну кровать, облачив её в накрахмаленное постельное бельё. Шмулик переоделся, принял душ и уже разгуливал в белоснежном халате и тапках, ожидая, когда Яэль распакует чемоданы и достанет новенький спортивный костюм, так выгодно оттеняющий ещё сохранившуюся голубизну его глаз и создающий иллюзию стройного, подтянутого тела.

Для Яэль приготовили последнюю на этаже, четвёртую комнату. Она находилась в конце коридора и, по убранству, напоминала будуар. Комната имела собственное джакузи, выход на балкон и называлась «Romantisches Schlafzimmer» – романтическая спальня.

56. Ванильные пирожные

Не по времени поздний обед, поданный фрау Зибер, Торпеда украсил блюдом собственного приготовления. На кухонном столе Авроры четыре дня настаивался в рассоле кочан капусты, купленный в овощной лавке, мелко нашинкованный, смешанный с морковной стружкой, накрытый слоем марли под перевёрнутой тарелкой и придавленный железной мясорубкой. А сейчас постояльцы шале наслаждались швейцарским сырным супом с кубиками обжаренного хлеба, а квашеная капуста, сдобренная репчатым луком и кусочками яблока, поперчённая и обильно заправленная подсолнечным маслом, аппетитно золотилась в белой керамической миске, дожидаясь главного блюда – куриных окорочков и картофеля, запечённых в соевом соусе с мёдом и луковым порошком.

Две рюмки водки развязали Торпеде язык. Он встал, взял со стола бутылку и сказал:

– Я думаю так. Классная собралася банзуха.[36]36
  Компания.


[Закрыть] И рубон[37]37
  Еда.


[Закрыть] знатный. Всё пучком. Венька, а ты чё лопухи развесил и лыбу тянешь?[38]38
  Улыбаешься.


[Закрыть] Для барышни мою ботню[39]39
  Разговор.


[Закрыть] на язык Пушкина перевести не могёшь? Так опрокинь чекушку цветка жизни[40]40
  Водка.


[Закрыть] и головняк[41]41
  Напряжение.


[Закрыть], как рукой смахнёт, а то накосячишь чего не в жилу, всю развлекуху испоганишь. Ну, лады, а щас – к делу! Когда полтора ивана[42]42
  Высокий.


[Закрыть] со шкваркой[43]43
  Коротышка.


[Закрыть] на природе облапились, я из окна зыкал, так аж за соплями слезу пробило. – Он громко высморкался в бумажную салфетку, смял её и сунул в карман. – Предлагаю бухнуть за обоих паханов[44]44
  Авторитетов.


[Закрыть], шобы жили! – Разлил водку по рюмкам. – Ну, вздрогнем!.. – Причмокнул —… Хороша!.. Наполняй шлюмки,[45]45
  Рюмки.


[Закрыть] братва, и вперёд – кишку бить[46]46
  Наедаться.


[Закрыть], а то на раз дистрофия скелет обнажит. Оно вам надо?

– Какой интересный говор, – заметил Шмулик, вытирая губы салфеткой, – я когда-то изучал наречия русского языка. Товарищ Торпеда, как мне кажется, использует диалект, так называемой западной или юго-западной зоны России?!

Тарнадин поперхнулся куском картошки и, откашлявшись, сказал, не поднимая глаз от тарелки:

– Это особая языковая группа, общий диалект для всех зон.

На десерт принесли ореховое мороженое, политое вишнёвым сиропом, фрукты, а главное – ванильные пирожные, при виде которых на лице Владимира Ильича появилась детская, озорная улыбка.

57. Храм

После обеда Бланк с Ильичём, взявшись за руки, изъявили желание прогуляться. Профессор Штейн, Веня и Яэль вызвались их сопровождать. Побрели на звон колоколов, которые по нескольку раз в день извещали жителей посёлка о церковных служениях. Молодые, как и следовало ожидать, отстали, метров на двадцать, постоянно целуясь.

 
– Видно, вправду скоро сбудется
То, чего душа ждала:
Мне весь день сегодня чудится,
Что звонят колокола…
 

…Анатолий Львович процитировал четверостишие, которое хранил в памяти с юношеских лет.

Ильич вскинул брови:

– Как красиво! Кто это написал?

– О, это Дмитрий Кедрин, замечательный поэт, один из плеяды советских поэтов сталинского времени. По официальной версии он погиб в 45-ом году от несчастного случая, а по слухам – Сталин не простил ему диссидентские стихи, дворянское происхождение и отказ стать сексотом. Кстати, книжка стихов Кедрина у меня с собой. Если хотите, я вам дам её почитать.

– Конечно, Анатолий Львович, очень хочу.

В восьми минутах ходьбы от дома Зиберов появилось, окружённое живым забором из вьюнов, старинное готическое здание католической церкви. Возле приоткрытой двери кто-то оставил велосипед с широкополой льняной шляпой, одетой на сидение.

В церкви пахло расплавленным воском. Через многоцветье витражных стрельчатых окон упрямо пробивались последние лучи заката, по дымчатым нитям которых, легко скользили звуки органа, скатываясь в огромную морскую раковину со святой водой. Органиста не было видно, священнослужителей тоже. Юноша, почти мальчик, чья кожа лица выдавала гормональный дисбаланс, сидел на скамье, склонив вихрастую голову над раскрытой библией. Высокий старик в брюках, схваченных по бокам прищепками, изливал душу мраморному распятию, монотонно бормоча, кланяясь и, время от времени, осеняя себя крестом.

– Анатолий Львович, батенька, мне чудится, или в этом провинциальном храме витает запах опиума? – сострил Ленин.

– А это, смотря, как классифицировать церковный запах, Владимир Ильич! – профессор Штейн задорно приподнял бровь, – ведь существуют безбожники, утверждающие, что религия и есть «опиум для народа».

– А что? – продолжал Ленин, – разве запах воска не пьянит? А два католика плюс два с половиной еврея – это разве не народ? – и тут же добавил: – прошу прощения, четыре с половиной еврея, прибыло пополнение.

В церковь бесшумно вошли Веня и Яэль.

Прыщавый юноша встал, перекрестился и пошёл к выходу.

– Нам тоже пора, – прошептал Веня извиняющимся голосом, – здесь быстро темнеет, а я забыл взять с собой фанарик.

Шмулик и Ленин шли, взявшись за руки, осторожно ощупывая подошвами землю перед каждым шагом.

– А вы знаете, дядя Володя, мне всегда был симпатичен человек по имени Иешуа Аноцри. В принципе он проповедовал Каббалу, тайное мистическое учение, а, по мнению тогдашнего раввината, разбалтывал засекреченные знания древних иудеев. За это Иисуса и распяли, а в наше время он стал бы преподавателем Каббалы, как например, раввин Лайтман, почитаемый миллионами учеников по всему миру.

58. «love story»

Звуки саксофона, сплетаясь в чарующую мелодию, неслись по коридору, проникали во все закоулки пахнущего свежестью дома и, перекликаясь с шумом льющейся воды, ласкали слух профессора Штейна. Он, до пояса закутанный в полотенце, растирал намыленную спину Владимира Ильича, сидящего в душевой на табуретке. Клин белоснежной пены прицепился к колышку редкой рыжей бородки и, раскачиваясь, опустился сосулькой почти до самого пола.

– Всегда, когда Веничка играет, я, как будто, чувствую присутствие моей покойной жены, – профессор с шумом втянул носом воздух, и, выдохнув на ниспадающем – ай-яй-яй-яйяй-яй-яй, – сполоснул тело Ленина, вернув ему естественный жёлтый цвет.

– Не знаю, мне показалось, или он действительно влюбился? Владимир Ильич, как вам эта девочка, Яэль?

Два прищуренных глаза вынырнули из пушистого полотенца:

– Анатолий Львович, голубчик, я не объективен, хоть и знаком с нею не дольше вашего. Девушка, безусловно, хороша собой, но самое главное – она внучка Самуила, и, если вам важно моё мнение, этот факт ставит её вне конкуренции. А что будет дальше – поживём – увидим!

Атлас пижамы, прилипая к наэлектризованной коже Ильича, подчёркивал её келоидный рельеф, похожий на выпуклые ивритские буквы на обложке старинного молитвенника, доставшегося Штейну по наследству от отца.

Шмуэль Бланк, попарившись в горячей ванне, побритый и надушенный, лежал под пуховым одеялом. Счастливая улыбка не сходила с его лица. Он вспоминал события прошедшего дня, убеждаясь в своей несомненной избранности, позволившей ему, старому еврею, стать свидетелем научного чуда, встретиться с ожившим братом и гениальным профессором Штейном. С момента осознания произошедшего, у старика где-то в области селезёнки поселилась шаловливая надежда – дожить не только до свадьбы внучки, но и, дай Бог, до бар-мицвы её будущего сына, даже, если первым ребёнком будет дочь…

«А какой чудный парень Веня, – думал Шмулик, прислушиваясь к мелодии, доносящейся из-за стены». – Именно такую партию для Яэльки рисовало его воображение, когда на роскошной свадьбе Янкале – сына Фрумы и Баруха Ёселевичей – соседей с третьего этажа, – вместо лупоглазой невесты он представлял себе любимую внучку, а вместо лысеющего Янкале – красавца-брюнета, как две капли воды похожего на Вениамина Штейна.

Торпеда прекратил перекатываться с боку на бок. Красный от негодования, с пучками ваты, торчащими из ушей, он слез с кровати и, схватившись за голову, направился к окну.

Через открытую форточку проникали раздражающие звуки саксофона и, смешиваясь с храпом Тарнадина, создавали адские шумы, сводящие с ума несчастного человека. Подойдя к внезапно перевернувшемуся к стенке, но продолжавшему храпеть боссу, Торпеда громко захлопал в ладоши над бордовым ухом. Хлопки не прервали ужасающего звукового потока, но, судя по растянувшейся улыбке спящего, видимо были восприняты, как оглушительные аплодисменты. А вот звук, с треском закрывающейся форточки, Тарнадина всё же разбудил.

– Алё, пацан, ты чё шибуршишь? Затухни! – Щёлки глаз повернулись в сторону Торпеды. – Западло[47]47
  Нельзя.


[Закрыть] шумиху разводить.

– Вона чё, начальничек! Ты всю дорогу дохать[48]48
  Спать.


[Закрыть] не даёшь, плевальник разинул, аж челюсть отпала, тарахтишь, как атомный реактор, а я, блин – затухни? Ё моё, чё за паханы пошли! Венька, артист со своим самоваром взасос – лабу бацает[49]49
  Играет.


[Закрыть], дом сотрясает. Придурок, нет, чтоб со своей фифой кувыркаться. Чую у меня с ним марцефаль[50]50
  Конфликт.


[Закрыть] назревает. Дождётся фраерок, я мордобой его фейсу[51]51
  Лицу.


[Закрыть] устрою, мало не покажется. – Торпеда вытащил из вещевого мешка чистые трусы, натянул их на лысину до самой шеи, выставив нос из прорези, придавил очками и залез с головой под скомканное одеяло, которое ещё долго вздымалось в разных местах, но постепенно улеглось, приобретая форму огромного человеческого зародыша. Зародыш подёргался и застыл, успокоенный внезапно наступившей тишиной.

Тарнадин закурил: «Недоносок хренов, угомонился наконец. Уууу, дебил недоделанный, тупица». Он блаженно затянулся и, бросив брезгливый взгляд на завёрнутого Торпеду, сплюнул, потушил сигарету и, повернувшись на бок, тут же захрапел.

Веня заметно нервничал. Переступая с ноги на ногу и покусывая губы, он стоял у двери, на которой, поддерживаемая раскрашенным купидоном, висела керамическая табличка «Romantisches Schlafzimmer»[52]52
  Романтическая спальня.


[Закрыть].

Постучал.

– Открито!

Яэль сидела на пушистом пуфике напротив трюмо и накручивала на палец локон. Водопад её рыжих волос опускался до самой талии, огибая грудь, прикрытую тоненькой туникой цвета взбитых сливок с клубничным вкраплением.

Она улыбнулась, подбежала к Вене, обхватила руками его шею:

– Я слушала, ты играл «love story».[53]53
  История любви.


[Закрыть] Как ты стал знать, что я её сильно обожаю?

Он подхватил её на руки. Кроме туники на ней ничего не было надето. Скользя влажным языком по её запрокинутой шее, он подошёл к кровати и бережно положил девушку на шёлк вишнёвого пододеяльника, не спеша разделся, обнажив загорелое мускулистое тело, и лёг рядом. Он целовал её, поглаживая длинными пальцами кожу живота. Лизнув мочку уха, вобрал её в себя, перекатывая во рту нежный комочек, напоминающий ягоду личи. Его рука скользнула вниз, в тёплую влагу её женской сущности. Она вскрикнула, выгнулась дугой. – Элоим! Ани роца отха, хомэд![54]54
  Господи! Я хочу тебя, милый!


[Закрыть]

Он не торопился, ласкал её медленно, шептал слова, от которых учащалось дыхание и вырывался протяжный стон. Он щедро дарил ей удовольствия любви, испытывая при этом целую гамму острых ощущений.

Миг, когда всё вокруг прекращает существовать, и нет мыслей, когда блаженство растекается по телу, и первое, что возвращает тебя в привычный мир – дрожь в коленях – этот миг наступил для Яэль на пике двухчасового наслаждения.

Разомлевшие, они лежали, прижавшись, друг к другу.

«Боже, как хорошо! – думал Веня, – в мечтах я проигрывал этот момент десятки раз, но непредсказуемая реальность намного изобретательней любого воображения».

Он приподнялся и нежно поцеловал её в плечо.

– Ты знаешь, девочка, прикасаться к твоему потрясающему телу – необычайное блаженство.

Яэль хотела спросить у Вени, всегда ли он так неутомим в постели, но не найдя подходящих слов, решила ограничиться фразой, которая по её мнению прозвучит без акцента и на правильном русском языке.

– Ой, Венья, жалко время![55]55
  Хаваль аль азман – жаль времени (иврит). Сленговое значение – высшая степень качества.


[Закрыть]

…Он удивлённо посмотрел на улыбающуюся девушку.

– Я не понимаю, Яэль, ты не удовлетворена? Ты хочешь продолжить?

– Нет, нет, я говорю – жалко время, какая я счастливая!

Он задумался, чмокнул её в щёчку, ухмыльнулся:

– Я чувствую, мне необходимы срочные уроки иврита. Уж больно хочется узнать, что имеют в виду израильтяне, говоря «жалко времени». Мне кажется, даже понятия в этом языке строятся справа налево.

59. Пищевые добавки

Вопреки усердию проснувшегося солнца, поляна возле дома искрилась ещё не высохшими каплями пробежавшего дождя. Тарнадин и Веня неторопливо шли к дому после утреннего променажа и о чём-то оживлённо беседовали.

– Значит так! Завтра в восемь утра у Ленина и Бланка будут брать мазок на анализ ДНК. А версию я придумал такую: по заказу партии, цюрихский медицинский центр разработал программу оздоровления для наших динозавров. Чтобы установить, какие им требуются, скажем, пищевые добавки, необходимо определить состав флоры полости рта. Ну, как? Звучит правдоподобно? – Тарнадин упёрся руками в бока.

– Александр Устинович, я не врач, впрочем, как и вы. Но мой отец в медицине кое-что понимает и, если к пищевым добавкам флора полости рта не имеет отношения, то, будьте уверены, он тут же заметит нестыковку.

– Во-первых, не делай из мухи слона. Во-вторых – ты хочешь сказать, что твой отец не в курсе наших планов и ничего не знает о векселе? Трудно себе представить.

– Вы же сами просили меня, чтобы я никому ни-ни. И я обещал. Но это не всё. Если бы моему отцу стали известны ваши планы он бы воспрепятствовал моему участию в них. Что скажете, веская причина молчать? – в голосе Вени чувствовалось раздражение.

– Да, ладно тебе, остынь! Короче! Краузе пришлёт завтра медсестру, некую фрау Штольц. Подготовь дедов и проследи, чтобы они не чистили зубы и ничего не ели. Да, и ещё! В отношении фотографий Бланка, ты нашёл что-то подтверждающее его родственную связь с Лениным?

– Да. Насколько мне известно, Шмуэль привёз сюда несколько снимков, но я заранее предупреждаю – в чемоданах рыться не буду.

– О-хо-хо, какие мы нежные. Не боись, Виниамин Анатольевич, старик сам принесёт мне фотки.

60. Второе непредсказуемое поведение организма

Профессор Штейн проводил фрау Штольц к двери. Ленин и Бланк сидели на диване, пили минеральную воду и обсуждали визит медсестры.

Шмулик вздохнул и принялся рассматривать свою морщинистую руку:

– Я вижу, что они взялись основательно за наше здоровье.

Владимир Ильич кивнул:

– Они тщательны во всём, Самуил. Узнаю швейцарскую скрупулезность. Особенно в документации. – Он взял и начал рассматривать покоящуюся на столе авторучку, которой пять минут назад расписался, подтверждая согласие на мазок. Поморщился:

– Я вспоминаю работника банка. В Цюрихе… А что я делал в банке? Ну, да… я расписывался. И деньги я помню, деньги… – на лице Ленина появилась странная отрешённость. Он вскочил с дивана и, взмахнув руками, понёсся по комнате, заглядывая под кровати, за шкаф, зачем-то стучал авторучкой по стенам, как будто искал невидимую дверь, которая впустит его в другое измерение, близкое ему и недоступное нынешнему окружению. Подбежал к профессору Штейну, схватил его за отвороты пиджака:

– Батенька, нужно срочно ехать в Горки. Обратитесь к Бельмасу, Александру Васильевичу, начальнику моей личной охраны, скажите от Владимира Ильича – он пропустит. Найдите Наденьку или Марию Ильиничну. Пусть принесут зелёную папку. Они знают. Ну что же вы тянете, голубчик, поезжайте, нужно успеть. – Он тряс сгорбившегося, еле сдерживающего слёзы Анатолия Львовича, странно безучастного к важнейшему, с точки зрения Ленина, предмету беспокойства.

– Владимир Ильич, а что находится в зелёной папке?

– Вексель на крупную сумму денег. Его нужно, во что бы то ни стало, уничтожить. Спалить! – он хотел сказать ещё что-то, но внезапно повалился на Штейна и… моментально заснул.

– О, господи, только не это! – Анатолий Львович подхватил Ленина, сделал несколько шагов назад, но, под тяжестью обмякшего тела, потерял равновесие и рухнул на пол.

В это время бледный, перепуганный Шмулик, беззвучно раскрывая рот, сползал с дивана, упираясь ногами в журнальный столик, который, не выдержав натиска, понёсся в сторону лежащих на полу Ильича и Анатолия Львовича.

– Ве-ня, Ве-ня, – закричал Штейн. На помощь!

61. Альберт не Штейн

Фрау Штольц дошла до входной двери, исколотив массивными каблуками стонущий пол шале Зиберов. Став в бойцовую позу, она ухватилась за бронзовую дверную ручку и резко рванула её на себя. Неожиданное столкновение с Веней и Яэль, вернувшихся после короткой утренней пробежки, не пошатнуло мускулистый торс мужеподобной фрау. Она грубо оттолкнула их, отряхнулась, что-то прошипела и зашагала по направлению к чёрной «Ауди».

– Хо-ле-ра, – проговорила Яэль, обхватывая букву «О» круглыми розовыми губками. Показала язык отъезжающему автомобилю, закрыла дверь и, очутившись в крепких Вениных объятиях, сказала:

– Ой! Я надеюсь, что не у наших мужчинов было рандеву с этой крокодилой?

Веня промолчал.

Увидев, как фрау Зибер расставляет на столе всевозможные яства, Яэль изъявила желание остаться в гостиной до завтрака. Она подтащила кресло к веранде и, уютно устроившись в нём, стала наблюдать за действиями расторопной хозяйки.

На громоздкой деревянной подставке появились сыры, миска с горкой варёных яиц, свежие овощи, сливочное масло и варенье в кругленьких запечатанных упаковках, соблазнительные горячие булки, кувшинчик с молоком и прозрачный сосуд с кофе.

– Пойду, приведу наших. – Веня отправился на второй этаж. Он поднимался по лестнице, когда услышал крик отца. Побежал по тёмному коридору, заметил Тарнадина, шмыгнувшего в свои апартаменты и, распахнув дверь, влетел в комнату стариков.

– Папа, что тут произошло? – он бросился к съехавшему с дивана Шмулику, который безуспешно пытался встать на ноги.

Анатолий Львович сидел на полу возле спящего Ленина:

– Что с Бланком, он дышит? – спросил он.

– Я в порядке, профессор Штейн, просто от страха за Володю я, кажется, вскрикнул и захлебнулся водой. А вот как свалился с дивана – не помню. Хорошо, что голову не разбил, а только… Спасибо, Веничка подоспел вовремя. – Шмулик растирал ушибленное место.

– Сынок, помоги мне затащить Владимира Ильича на кровать. Ты видишь, он опять заснул, как тогда в Польше.

Профессор Штейн ухватился за угол подкатившегося журнального столика и, с трудом, встал на ноги.

– Господи, что же это такое?! – Веня поднял посапывающего Ильича на руки, уложил в кровать, раздел. Профессор Штейн закрепил на его предплечье манжет для измерения давления, присел на край кровати, вглядываясь в бегущие цифры на электронном приборе.

– Так, давление в норме, сердцебиение чуть замедленное, дыхание спокойное, размеренное. Во всяком случае, элементарные показатели в порядке. Перед нами здоровый спящий человек. Дай Бог, чтобы приступ прошёл без осложнений, – он склонился над Ильичём и, погладив его застывшие пальцы, тяжело вздохнул:

– Я сдаюсь. Поведение этого организма мне больше неподвластно.

Веня посмотрел на отца: «А папа действительно сдал. Постарел. Осунулся. В его возрасте ухаживать за двумя стариками – сомнительное удовольствие. Надо бы его сводить в парикмахерскую, а то всю жизнь стрижёт себя сам». Седой, растрёпанный, он Вене определённо кого-то напоминал.

– А ну-ка, пап, высунь язык!

– Зачем?

Ну, высунь на секунду… Точно! Один к одному. Альберт Эйнштейн!

Профессор Штейн махнул рукой:

– Ой, Веня, что ты выдумываешь?

– Анатолий Львович, а ведь ваш сын прав, вы действительно внешне похожи на Эйнштейна. А, как личности – каждый велик по-своему. Кстати, ЭЙН на иврите – отрицательная частица. Не случайно гений родился с фамилией НЕ ШТЕЙН, мол, истинный Штейн родится в следующем, двадцатом веке, а в двадцать первом совершит переворот в науке. А? Как вам моя теория?

– Я на досуге подумаю о ней, а теперь, Шмуэль, давайте вымоем руки и – на заправку. Не знаю, как вы, но я проголодался.

– А как же Ленин? Вы говорили о приступе, это – серьёзно?

В двери показалась Яэль, вошла в комнату, распространяя нежный аромат духов Шанель 5.

– Вот ви где?! Фрау Зибер сердитая, что все будут опоздать за стол.

Веня виновато потупил взгляд:

– Прости, милая, что я надолго оставил тебя одну. Мы уже готовы.

– Как готовы? А Ленин? Ми будем его разбудить или оставлять спать? Что здесь случается? Саба, ма коре по?[56]56
  Дедушка, что здесь происходит?(иврит)


[Закрыть]

Бланк обнял внучку.

– Яэль, я и сам с трудом понимаю, что произошло. Веня, может быть, сейчас вы объясните нам, что всё это значит?

– Сейчас мы идём завтракать. Все объяснения – потом.