Текст книги "Умер, шмумер, лишь бы был здоров"

72. Прощальный обед

А потом был прощальный обед. Праздничный. Говорили все наперебой. Возбуждение последних часов давало о себе знать.

На закуску подали салат из авокадо и запечённую рыбу. Целиком. Из разинутой рыбьей пасти торчал пучок петрушки, из глазниц выглядывали чёрные маслины, а вокруг всего этого плавал в масле венок из укропа. Откровенно сказать, это блюдо не способствовало возникновению аппетита. Однако, несмотря на отсутствие привлекательности, разрезанная на пять частей и поделенная между едоками, рыба оказалась настоящим деликатесом.

Пока обсуждали вопрос преимущества внутренней красоты над внешней, подоспел знаменитый терский борщ.

– Запах – что надо! – Веня закрыл глаза, вдохнул аромат поднимающегося из тарелки пара.

Профессор Штейн взял со стола бутылку, повернул этикеткой к себе, прищурился:

– Ммм, бургундское! Дорогие мои, предлагаю выпить!

На журчание разливаемого вина откликнулся бой часов, огласив пространство гостиной двумя звенящими ударами, и несравненная «Аве Мария» полилась из старинного резного футляра завораживающим звучанием.

– «Родные», – какое это драгоценное слово. – Анатолий Львович поднял бокал, – ещё недавно я мог обратиться так только к сыну и покойной супруге. И вдруг – подарок судьбы. Самым непостижимым образом я оказался в обществе людей, которые обогатили мою, в общем-то, однообразную жизнь яркими, сочными красками и за смехотворно короткий срок стали по-настоящему близкими. Родные мои, я пью за вас, за ваше здоровье и за наше общее будущее на Святой Земле.

– Лехаим, бояре! – залихватски прозвучала здравица, – все удивлённо посмотрели на Шмулика. – Что-то не так? – он покраснел, – или вам не знакомо слово «лехаим»?.. Понятно. А мне, наивному, казалось, что даже жители далёкого Занзибара произносят этот тост, который в переводе означает «за жизнь», – Бланк приподнял бокал.

– Да нет же, Самуил, меня лично смутило слово «бояре», – Владимир Ильич лукаво прищурил глаза и, допив вино, принялся за борщ. Взрыв хохота на секунду остановил фрау Зибер, которая, обернув двумя полотенцами края раскалённого керамического блюда с фаршированными кабачками, несла его на вытянутых руках, отвернув лицо от горячего пара. Она вздрогнула, покачала головой, громко сказала «verrückte Russen»[85]85
  Сумасшедшие русские. (нем.)


[Закрыть] и, сделав два решительных шага, поставила блюдо в центр стола.

После ананасового компота неукротимое желание прилечь взяло верх над решением коллектива оставаться внизу до прибытия такси. Разморённые обедом и вовсю зевающие Штейн старший, Бланк и Ульянов поднялись в свою комнату. В одежде улеглись на застеленные кровати. Моментально уснули, да так крепко, что даже Анатолий Львович, обычно не переносящий храп Шмулика, сладко посапывал, не реагируя на звуковые раскаты, сотрясающие опустевший второй этаж.

Через сорок минут Веня постучал в дверь их комнаты. Распахнув её, он увидел заспанные лица и взлохмаченные остатки шевелюр, как по команде, вскочившей троицы.

– Что? Где? Уже?

Веня улыбнулся, подумал, – вот уж, по истине, три богатыря.

– Пап, через десять минут будьте, пожалуйста, внизу.

Он спустился в гостиную, расплатился с фрау Зибер, оставил ей барсетку Тарнадина со всем её содержимым и ключи от трейлера. Просил передать Александру Устиновичу, когда тот появится.

Прихожая была заполнена багажом: пять чемоданов, два рюкзака, саксофон и картонная коробка, заклеенная широким пластырем.

Засигналило такси. Это был мини автобус. Отто Зибер помог Вене загрузить вещи в багажник. Фрау Зибер принесла нейлоновый мешочек с ванильным пирожным, завёрнутым в кружевную салфетку. Протянула его Ленину: – aber es war lieb von dir, auf der Straße.[86]86
  А это, чтобы Вам было сладко в дороге. (нем.)


[Закрыть]

– Danke, liebe Frau![87]87
  Спасибо, дорогая фрау! (нем.)


[Закрыть]

Женщина поправила рюши на переднике и, прикрыв глаза ладонью, смотрела вслед исчезающему за ближайшим поворотом такси. «Эти постояльцы, – думала она, – со дня приезда в Нидеррордорф почти не выезжали за пределы деревни, довольствуясь бассейном, беговой дорожкой, услугами Ганса и вечерними прогулками. А всё это, потому что наш цимер самый лучший в деревне, а мы с Отто не жадничаем, как наши соседи. Недаром, герр Мюллер, чьё шале простаивает сезон за сезоном, с завистью поглядывает на наши окна каждый раз, когда едет на велосипеде в церковь. А фрау Вагнер, так и не получившая разрешение на строительство бассейна, исходит желчью, когда видит меня на рынке».

Фрау Зибер сплюнула, по-хозяйски закатила рукава и пошла к дому.

73. В Цюрихе

В Цюрихе, возле банка «Credit Suisse» Веня помог Ленину выбраться из такси и, взвалив на плечо увесистую коробку, деликатно подхватил под руку озирающегося по сторонам Ильича.

Краузе ожидал посетителей в кабинете. Он стоял у окна и нервно покачивался. С вошедшими поздоровался холодно. Спросил, где Тарнадин. Услышав, что Александру Устиновичу пришлось срочно уехать, лукаво ухмыльнулся. Вынул из коробки пачки денег. Составил их горками на стекле стола и пересчитал.

– Здесь два миллиона швейцарских франков, – сказал он, покрутив шеей.

– Простите, это ошибка, – Веня положил на стол квитанцию, найденную в паспорте Тарнадина, – там должно быть на пятьсот тысяч больше.

Краузе поправил галстук и, вонзив в Веню маленькие острые глазки, произнёс, почти не раскрывая рот:

– Господин Штейн, эту претензию Вам следует предъявить Тарнадину, – он вывернул кисти рук с растопыренными пальцами ладонями вверх и, пожав плечами, добавил, – когда встретитесь с ним.

Пришёл белобрысый помощник директора с тележкой. Аккуратно сложил пачки денег обратно в коробку и, поместив её в металлический контейнер, выкатил тележку из кабинета. Оглянулся и небрежным взмахом руки пригласил визитёров следовать за собой.

Ячейки, в которых трудились служащие банка, тянулись с двух сторон нескончаемого зала. На электронных табло, подвешенных к потолку плелись флюресентные надписи, обозначающие род банковских услуг. В кабинке, над которой слово «Kasse» многозначительно подмигивало посетителям, теряющей контакт буквой К, сидела фрейлин Эльза, та самая, которой месяц назад расточал комплименты Тарнадин. Пока машина пересчитывала валюту, девушка подготовила документы, указывая, где следует расписаться. Протянула Ильичу внушительного вида пакет, а Вене листок из блокнота, на котором под номером телефона ученическим почерком было написано ELSA и, еле слышно, проговорила: – Übergeben Sie sie an Ihren Freund. Er bat.[88]88
  Передайте это Вашему другу. Он просил.(нем.)


[Закрыть]

«Бедная девочка, – подумал Веня, – видно, совсем потеряла надежду понравиться бесстрастным соплеменникам».

По дороге в аэропорт Владимир Ильич с интересом рассматривал содержимое пакета. В нём оказалась глянцевая папка с документами новоиспечённого владельца банковского счёта, с длинным блокнотом, называемый чековой книжкой, с прямоугольной пластинкой «American Express», почему-то именуемой картой и с диковинным аппаратом, усеянным кнопками – калькулятором.

Ильич осторожно нажимал на кнопки, был в восторге от бегущих цифр, радостно улыбался и по-детски хлопал в ладоши.

74. Побег

Районная больница, где приходили в себя после пьяного дебоша Тарнадин и Торпеда, представляла собой длинное одноэтажное строение, разделённое на палаты, по две койки в каждой. Днём полусонный полицейский сидел возле двери палаты № 13, охраняя русских скандалистов. На ночь его сменял другой блюститель порядка, который укладывался на резервную кровать, стоящую в коридоре и откровенно храпел до самого утра.

Тарнадин, несмотря на синяк, расплывающийся по всей левой щеке, уже несколько дней чувствовал себя прилично, но, как только начинался обход врачей, он закатывал глаза, стонал и бубнил что-то, похожее на заклинание. В его голове созрел дерзкий план, мысли неслись к дому Зиберов, кружили над Авророй и проникали в картонную коробку, где лежало утрамбованное в пачки его роскошное будущее. А сегодня, по-прошествии недели после пьяной резни, Александр Устинович впервые почувствовал себя достаточно бодро, чтобы осуществить задуманное. Легко распахнув окно, он шепнул «чао» спящему Торпеде и спрыгнул на мягкую траву, коротко постриженную и обильно орошаемую со всех сторон. Выбежал на проезжую дорогу, поймал такси и укатил в Нидеррордорф.

Припарковавшись в тени плакучего кедра, таксист терпеливо ждал обещанной оплаты. Александр Устинович без стука вошёл в дом. Трудно было разглядеть в босом, основательно промокшем бродяге, одетом в голубую больничную пижаму с жёлтыми ромашками, недавнего импозантного постояльца.

– Mein Gott! Otto, gehen Sie hier[89]89
  Боже мой! Отто, иди сюда!(нем.)


[Закрыть] – заорала испуганная фрау Зибер, забившись в угол. Примчался Отто. На пороге стоял незнакомец, бьющий себя в грудь и повторяющий – «я Тарнадин, я Тарнадин». Отто вгляделся в его синее распухшее лицо над многослойно забинтованной шеей и, вскрикнув, узнал в нём несчастного русского, расплатившегося кровью за пристрастие к водке.

Фрау Зибер положила на стол барсетку и ключи, оставленные Веней, а сама отошла в сторону, с опаской наблюдая за непредсказуемым визитёром.

Схватив свои вещи, Александр Устинович выскочил из дома, расплатился с таксистом и помчался к Авроре. Лихорадочно ковыряя ключом замочную скважину, он, наконец, открыл дверь, кряхтя, откатил её в сторону, влетел в душную кабину и, больно стукнувшись об острый край стола, кинулся к заветной кровати, обхватил её подголовник, приподнял, открыл люк и… внутри было пусто.

– Едрёна вошь! – зарычал Тарнадин и принялся выламывать подголовники оставшихся четырёх спальных мест. Ободрав руки в кровь, он вылетел из машины и понёсся к распахнутой входной двери. Пнул её ногой и, с криком ворвавшись в гостиную, набросился на фрау Зибер, которая сидела за гостиничной стойкой и раскладывала брошюры.

– Говори, где деньги! – он стукнул кулаком по дереву, да так, что бедная женщина, потеряв дар речи, стала медленно сползать со стула, а круглая гравюра на металле с видом старого Нидеррордорфа сорвалась со стены, плюхнулась ей на голову, со звоном отлетела в сторону и застряла в горшке с геранью.

Перегнувшись через стойку, Тарнадин вцепился в трикотажную блузку фрау Зибер, удерживая её от падения.

– Венька! – не своим голосом заорал он, – топай сюда, я воровку поймал.

Часы пискнули и начали отбивать: бемц, бемц, бемц…

– К трибуналу её! – зычный голос Александра Устиновича прозвучал, как приговор на фоне боя часов и разливающейся мёдом Аве Марии.

– Именем российской федерации… – он оскалился и, брызнув слюной в лицо насмерть перепуганной женщины, вдруг округлил глаза, расплылся в улыбке и впился губами в её напряжённую шею.

– Зоя! Зоя Олеговна! Хы-ы-ы-ы…Так это ты капитал стибрила? Ай-яй-яй, гражданка Сосун, нехорошо-о-о-о! Придётся отдать бабки.

К безумному лепету Тарнадина, визгу фрау Зибер и жалобному пению часов присоединился звук сливаемой в туалете воды. Отто, на ходу всовывая руки в лямки подтяжек, подбежал к сидящей на полу супруге, всеми силами пытающейся уклониться от настойчивых тарнадинских поцелуев. Схватив обезумевшего русского в охапку, он оттащил его от скулившей фрау, скрутил за спиной руки и прижал лицом к стене. В это время его обслюнявленная жена доползла до телефона и, заикаясь, вызвала полицию.

Полицейские справились с Тарнадиным быстро. Властям он не сопротивлялся, по дороге в КПЗ плакал, рвал на себе волосы и обвинял во всех своих несчастьях хитрых Juden[90]90
  Евреи. (нем.)


[Закрыть] и живую мумию, которую, якобы, прячет в подвале своего дома воровка и немецкая шпионка Зоя Олеговна Сосун, скрывающаяся от правосудия под псевдонимом – фрау Зибер.

75. Вот оно – счастье!

До отлёта оставалось два часа. В симпатичном кафе аэропорта пахло свежемолотым кофе и сэндвичами, запечёнными в тостере с овощами и сыром. Яэль заказала бутылочку минеральной воды, а мужчины – морковный сок в высоких стаканах. Расположились за уютным столиком рядом с цветником. Веня не находил себе места: топтался, морщился, было видно, что он испытывал какое-то неудобство. Поддерживая висящий на ремне саксофон, он сказал:

– Извиняюсь, но мне нужно срочно удалиться.

Яэль прикоснулась ладонью к его вспотевшему лбу:

– Венья! Ты в порядке? Я так и знала. Это виноватое рыбино блюдо от фрау Зибер. Сейчас ты должен много пить воду. Налить тебе?

– Не надо, Яэлюшка, спасибо! Лучше я выпью свой морковный сок.

Залпом, осушив оранжевую пенистую жидкость, Веня вышел из кафе и побежал по коридору вдоль сияющих магазинов.

Через полчаса профессор Штейн встал, огляделся вокруг, бросил взгляд на Яэль, накручивающую на пальчик рыжий локон и, приблизив левую руку к глазам, посмотрел на часы:

– Сколько можно сидеть в туалете? Надеюсь, с Веней всё в порядке. Если в течение пяти минут он не появится, пойду его искать.

У металлического голоса, извещающего пассажиров разных рейсов о времени и месте их сбора, внезапно, появилось живое музыкальное сопровождение. Кто-то играл на саксофоне. Люди останавливались, прислушивались к изумительной мелодии «love story», пытаясь взглядом отыскать исполнителя. Яэль выбежала из кафе. Навстречу ей шёл Веня. Саксофон искрился в его руках, щедро рассыпая чувства молодого человека бисером завораживающих звуков. Ещё шаг, и он оказался рядом с девушкой.

– Дорогой мой, любовь моя, – прошептала она, обхватив своё зардевшееся лицо дрожащими ладонями. Её щёки пылали, а сердце колотилось так быстро, что, казалось, выпрыгнет из груди. «Точно, как в кино», – подумала.

Трое пожилых людей, размахивая руками, прорвали возникший круг любопытных. Очутившись рядом с влюблёнными, старики заохали и, блаженно улыбаясь, спешно ретировались, хоть и остались в первом ряду наблюдателей, живо следивших за действиями рыжей красавицы и её отважного трубадура.

Веня перестал играть, перекинул саксофон за спину и опустился на колено:

– I love you, my darling![91]91
  Я люблю тебя, дорогая!(англ.)


[Закрыть] – он протянул ей открытую бархатную коробочку, в которой сверкало брильянтовое кольцо, ещё несколько минут назад красовавшееся в витрине ювелирного магазина. Не открывая взгляда от её лица, с которого безудержно стекал водопад эмоций, он тихо спросил:

– Will you marry me?[92]92
  Ты выдешь за меня замуж?(англ.)


[Закрыть]

Яэль не сдерживала слёзы. Слёзы радости. Она восхищалась Веней. Восхищалась щедростью его неугомонной фантазии, его умением удивлять, желанием радовать. Она млела от одного взгляда на его красивое, мужественное лицо, а прикосновения его сильных рук действовали на неё опьяняюще. Она присела на корточки и провела ладонью по его щеке.

– Да! Да, мой милый. Я счастливая быть твоя жена.

Когда на пальце Яэль засияло кольцо, раздался взрыв аплодисментов. Молодые, обнявшись, поспешили к своим старикам. Бланк, закатив глаза, повторял «Барух Ашем»,[93]93
  Слава Богу.(иврит)


[Закрыть] профессор Штейн, скрестив руки на груди, бормотал «в добрый час», а Владимир Ильич всхлипывал и раскатисто сморкался в носовой платок.

Покидая небо над Швейцарией, серебристый боинг компании Эль-Аль, взял курс на Восток и, превращаясь в мерцающую точку, исчез в пене облаков.

76. Послесловие

Израиль. Реховот. Старая, но ещё вполне пригодная для жилья, трёхэтажная вилла с витыми балконами и пилоткой черепичной крыши напоминает сказочный дом Мальвины. Разноцветными электрическими лампочками украшен фруктовый сад, где ветви деревьев прогибаются под сочными плодами апельсинов, а листья многолетнего манго, похожие на опахала, отражаются в бирюзовой воде круглого бассейна.

Близняшки Эва и Лина Штейн кружатся в нарядных белых платьях и заразительно смеются. Сегодня у них день рождения. Им исполнилось три года. Всё готово к приёму гостей. Яэль немного устала. Она поглаживает свой огромный живот и с трудом усаживается в кресло возле празднично накрытого стола. В её положении работать в больнице, одновременно проходить специализацию по детской кардиологии, заниматься домашним хозяйством и воспитанием дочек совсем не просто. Раньше, когда малютки только родились, было ещё тяжелее. Веня учил иврит и работал по двенадцать часов в день, так что особой помощи жена от него не требовала. Да и сегодня, когда, наконец, крупная израильская компания приняла его на руководящую должность, Яэль старается не перегружать мужа работами по дому. Во-первых, потому что есть прислуга, во-вторых, помогают её родители – Рут и Натан Левенштейны. Они вернулись из Соединённых Штатов полгода назад, вышли на пенсию и, потратив почти все свои сбережения, купили большой участок земли со старым домом, куда переехали с детьми, внуками, девяностопятилетним отцом и ещё двумя новыми родственниками. На трёх сотках того же участка Веня и Яэль начали строительство своего коттеджа, который будет готов примерно через год.

А пока что ежедневное приготовление пищи для девяти человек Рут взяла на себя, и только субботние блинчики с вареньем остались безоговорочной обязанностью Яэль.

Начинают собираться гости.

Поговорив по мобильному телефону, Веня подходит к Ленину:

– Владимир Ильич! Я выполнил вашу просьбу. В течение недели на счёт института Вейцмана будет переведен миллион долларов.

– О, молодой человек, это замечательно! Я надеюсь, вы не забыли указать конкретного получателя? Мне важно, чтобы деньги попали в отделение генетических разработок, туда, где работает Анатолий Львович.

– Не беспокойтесь, мой дорогой, – Веня обнял старика, – и по этому пункту всё устроено.

Владимир Ильич взял под руку подошедшего Бланка и, оживлённо жестикулируя, стал жаловаться ему на собственную недисциплинированность.

– Володя, не выдумывай! – утешал его Шмулик, – тебя никто не отчислит и вообще ничего не случится, если ты пропустишь один урок каббалы. Подожди, у тебя кипа соскальзывает с лысины, уже болтается на двух волосках, – они остановились и Бланк прикрепил чёрную ермолку к пушку на пятнистой голове Ильича железной заколкой-невидимкой.

– Всё. Теперь совсем другое дело. А вот и наши юбилярши! Самое время начинать концерт.

Вокруг близняшек образовался круг улыбающихся людей. Прадедушка попросил тишины и торжественно объявил:

– Выступают Эва и Лина Штейн. Агния Барто. Мячик. Чтение в унисон. Художественный руководитель – Шмуэль Бланк.

Удивлённые возгласы гостей стихают, когда девочки, чуть стесняясь, начинают декламировать:

 
Наса Таня гломко платит,
Уланила в летьку мятик…
 

То, что публика собралась в своём большинстве ивритоговорящая, настырного прадеда не смущает. Зато Володя и Анатолий Львович млеют от блаженства, глядя на маленьких сабрят[94]94
  Сабры – так называют коренных жителей Израиля.


[Закрыть]. Широкие улыбки, расправляющие морщинки на их лицах, для Шмулика дороже аплодисментов. Он замирает в позе победителя. На всякий случай скрещивает пальцы за спиной. Весь его сияющий облик, как будто, говорит: «Ну? Что вы скажете? Теперь вы согласны со мной, что девочки гениальны, и мы не зря всю неделю репетировали. Тьфу, тьфу, только чтобы они были здоровы».

Профессор Штейн смотрит на внучек и смахивает дрожащую слезу с кончика носа. Веня обнимает отца:

– Пап, ты знаешь, мне вчера ночью приснилась мама. Она подошла ко мне и произнесла фразу, которую я когда-то слышал: «Память – единственный рай, из которого нас не могут изгнать», – что бы это могло значить?

Отец судорожно сжимает Венину руку и, наконец, справившись с волнением, говорит:

– Это любимый афоризм твоей мамы. Его написал Жан Поль.

В воспалённых глазах Анатолия Львовича грусть сменяется малюсенькой искоркой надежды: «может и впрямь смерти, как таковой, не существует, и души усопших находят пути для общения со своими близкими»…

Памятник Эвелине Штейн на Новодевичьем кладбище ухожен. В любое время года на его гранитной плите лежат живые хризантемы.

И московская квартира Штейнов не пустует. В ней проживает законопослушный гражданин небольшого роста, лысый, плотного телосложения, в очках с двойными линзами. На его банковский счёт ежемесячно поступает небольшая сумма денег из-за границы.

Опасаясь грабителей, он каждое утро запирает обе входные двери на все шесть замков. Из подъезда выходит важно, не торопясь. Крепко сжимает ручку старинного, заштопанного в нескольких местах, врачебного саквояжа.

Сорок первым автобусом Кузьма Валдаевич Вертухаев (так зовут гражданина) добирается до психиатрической клиники имени Кащенко. Он работает поваром в столовой персонала, балуя врачей нестандартной для больницы пищей. Ежедневно в свой обеденный перерыв он несёт миску с едой в палату № 6 отделения тихопомешанных. Там он кормит из ложки одутловатого мужчину с седыми взъерошенными волосами и бордовой родинкой на лбу. Вертухаев жалеет больного, что-то рассказывает ему, вытирает салфеткой рот, плохо удерживающий пищу, и отгоняет от него безумного старика-соседа, который после обеда обычно раздевается догола и бегает по палате, развлекая себя мелкими пакостями: плевками и раскатами нацеленных газоизвержений в лица беспомощно мычащих психов.

Целыми днями подопечный Кузьмы Валдаевича лежит в кровати, уставившись в потолок. И только ночью, когда замолкают повизгивания душевнобольных, набирает силу разноголосый храп, а медицинский персонал расходится по домам, оставив мускулистого медбрата сторожить спокойствие умалишённых, раздаётся жалобный плач, и полный страдания вопль, – «Ленин, **б, твою мать!» – душераздирающим эхом проносится по коридорам дурдома, растворяясь в зловещей тишине до следующей ночи…