Текст книги "Умер, шмумер, лишь бы был здоров"

67. Случайная находка

Кроме резкого запаха хлорки, в комнате Тарнадина и Торпеды ничто не говорило о недавнем происшествии. Веня огляделся по сторонам. На спинке стула висел пиджак, в кармане которого он нащупал связку ключей. Под окном – несколько пар обуви. В одной из тумбочек – блок сигарет. Барсетки, в которой Тарнадин держал все свои документы нигде не было. Ни в шкафу, где была аккуратно развешана одежда Александра Устиновича. Ни в походном рюкзаке Торпеды, который лежал под кроватью хозяина, словно преданная собака, проглотившая дюжину трусов, две пары носков, тройку мятых футболок и сваленный шерстяной свитер.

Веня искал везде, даже в холодильнике. На заиндевевшей полке, прижавшись друг к другу, мёрзли три бутылка водки. Это всё! Барсетка словно сквозь землю провалилась.

Собравшись уходить, он ещё раз обошёл комнату. Из окна увидел Аврору. Достал из пиджака Тарнадина ключи… Подбросил их… Поймал… Подумал: «глупо конечно, но для собственного спокойствия поищу и там».

Профессор Штейн и Яэль пили чай в безлюдной тишине гостиной, когда Веня, сбежав с лестницы, направился к входной двери.

– Ты куда?

– Я скоро вернусь.

– Ми тебя будем подождать. – Яэль улыбнулась. Послала воздушный поцелуй.

В Авроре было душно. Застоявшийся воздух, пропахший запахом квашеной капусты, проникал в дыхательные пути, вызывая тошноту. Веня направил фонарик на кресла кабины, осмотрел бардачок. Пусто. Лишь запылившаяся карта валялась на резиновом половике с отчётливым следом ребристой подошвы. Обследовал кухню, туалет, шкафчики, спальные места, но ничего не нашёл. И только, подняв подголовник кровати, на которой спал Тарнадин, он вдруг обнаружил дверцу с массивной металлической ручкой. Посветил вовнутрь открывшегося люка. Возле картонной коробки с пометкой «Glas» лежала ненаглядная барсетка.

«Ва-а-а-ау! Но, как она сюда попала?» – подхватил её за петлю ремешка, вытянул, закрыл люк. Внутри барсетки, среди всевозможных бумажек и денежных купюр, в целости и сохранности пребывали личные документы Александра Устиновича. Веня раскрыл паспорт. Из него выпал банковский лист, отпечатанный на немецком языке и датированный сегодняшним днём.

– Нет, уже вчерашним, – пробормотал Веня, взглянув на часы. Он присел на край кровати и стал читать, освещая документ фонарём…

«Невероятно! С ума сойти! Два с половиной миллиона!» – Подняв подголовник, он снова отодвинул крышку люка. Вытащил коробку. Разрезал плотную клейкую ленту остриём ключа…

«Чтоб я так жил! Ай, да жук, Тарнадин, ай, да молодца! Добился своего, сукин сын! Интересно, Александр Устинович не успел мне об этом рассказать, или не хотел???»

Он опустил коробку с деньгами обратно в люк и вышел из машины, тщательно заперев за собой дверь.

68. Разговор с отцом

Вене направился к дому. Ему предстояло рассказать отцу о нечаянно обнаруженных миллионах, начиная с предыстории путешествия в Швейцарию. Возросшее до небывалых размеров чувство ответственности за троих, самых дорогих ему людей, он ощущал почти физически. Но и чувство вины перед ними обосновалось прочно по соседству, создав свою собственную неприступную нишу в беспокойной Вениной душе. Не зря говорят мудрецы, что всё тайное становится явным. В данную минуту молодому человеку больше всего на свете нужен был отцовский совет.

Потоптавшись на плетёной подстилке, он вошёл в дом.

– Я вижу, ты нашёл сумку Александра Устиновича? Слава Богу! А где она была? – профессор Штейн вопросительно посмотрел на сына.

– Тарнадин случайно забыл её в машине.

Веня обнял Яэль, прижал её к себе.

– Солнышко! Уже два часа ночи. Иди отдыхать. Я ещё немного побуду с папой.

Оставшись наедине с отцом, Веня протянул ему свидетельство о получении Тарнадиным двух с половиной миллионов швейцарских франков.

– Пап, взгляни, пожалуйста, на этот документ. Я нашёл его в паспорте Александра Устиновича.

Просмотрев текст, профессор удивлённо посмотрел на сына.

– И какой реакции ты ждёшь от меня? Может я стал туго соображать, но понять что-либо на основании этой бумаги моя голова отказывается. Ульянов, Тарнадин, миллионы… Что всё это значит, Веня? Ох, чувствовало моё сердце, что шушуканье с Александром Устиновичем до добра не доведёт.

– Папа, я очень сожалею, что скрывал от тебя некоторые, как оказалось, серьёзные вещи. Прости. Сейчас я нуждаюсь в твоей помощи. – Веня положил руку отцу на плечо, – пап, выслушай меня. То, что я тебе собираюсь рассказать, до этой минуты было известно только Тарнадину и мне.

Молчавшие всю ночь часы, пробили – шесть, а отец и сын всё ещё сидели в гостиной, освещённой тусклым светом торшера, и обсуждали план дальнейших действий.

– В Москве сейчас – восемь утра. Пора звонить Завьялову. Пойдём в твою комнату, – сказал Анатолий Львович, зевая и похлопывая ладонью по губам, – надо же, за разговорами незаметно подкралось утро, – он часто заморгал, потёр глаза, – или такое светлое понятие, как утро, нельзя сочетать с глаголом «подкралось»?

Веня встал, потянулся.

– При нынешних обстоятельствах, вполне можно. А вообще-то я вспомнил фразу моих студенческих лет, идеально определяющую нашу теперешнюю ситуацию: «Копец подкрался незаметно, хоть виден был издалека»… За первое слово прошу прощения.

Профессор Штейн улыбнулся каким-то своим мыслям.

– Эта лирика мне знакома.

– Серьёзно?

– Да, только в моей компании «подкравшийся» назывался немного иначе.

– Папа, это ты говоришь? Я не ослышался? – Веня склонился над отцом, помогая ему встать, – пап, может быть, ты не догадываешься, но я тебя очень люблю.

– Взаимно, сынок, – профессор Штейн скорчил смешную физиономию, – хоть тебя это может удивить.

Они оценивающе посмотрели друг на друга, беззвучно рассмеялись и поднялись по предательски скрипящим ступенькам на второй этаж.

69. Разговор с Завьяловым

Юрий Геннадьевич Завьялов проснулся в плохом расположении духа. Всю ночь ему снился страшный сон: большой чёрный кот брился, глядя в треснутое зеркало. Под слоем сбритой шерсти обнаружилось до ужаса знакомое, почти человеческое, лицо с огромной красной родинкой на лбу. Кот почесал родинку и, поддев её серповидным когтём мизинца, содрал с воспалённой после бритья кожи. Блаженно слизывая струйки крови со щёк длинным раздвоенным языком, он дьявольски захохотал, сплющился до толщины фольги и, протиснувшись в трещину, исчез за зеркальной гладью…

«А тут ещё мобильный телефон действует на нервы приевшимися чёрными очами, – подумал он, – обязательно сменю музыку на что-нибудь лазурное».

Завьялов посмотрел на спящую жену, перевернулся на другой бок и, нащупав в складках брюк, лежащих на стуле, неуёмно звенящий мобильник, вздохнув, приложил его к уху. Слушал молча.

Подтянувшись к спинке кровати, над которой в лубочной раме за стеклом висел портрет Владимира Ильича Ленина, он зачем-то нацепил очки для чтения, выудив их из потрёпанного сонника, затесавшегося между двумя подушками. Сначала Юрий Геннадьевич начал почёсывать нос, потом шею. Расчесал до крови грудь. И вдруг, как заорёт:

– Убирайтесь оттуда немедленно!

Жена фыркнула, натянула на голову одеяло.

– Ну, так забрала полиция. Что вам от меня надо? Заварили кашу – расхлёбывайте сами. Безобразие! Стыд и позор! И где? В Швейцарии, чёрт побери! Пьянь деградированная… Что ещё?.. Какие франки?.. Сколько?.. Босые ноги свесились с кровати, прошлёпали в уборную. Завьялов облегчил душу, почесал живот, вернулся в спальню.

– Кто, кто перевёл? Немцы? Это поклёп… пощёчина… плевок в лицо!.. Послушай, Штейн и запомни! Всё это враньё! Я ничего не знаю ни о каких деньгах, и знать не хочу. Оставьте меня в покое!

Он бегал по комнате, кричал, брызгая слюной, топал ногой и грозил мобильнику пальцем.

– Предупреждаю! Я не позволю проходимцам пятнать чистое имя вождя. И вычеркни меня из телефонного списка, не смей звонить! Чтоб я вас больше не видел и не слышал!.. Какой Владимир Ильич? Не понимаю, о чём ты говоришь. Ленин лежит в мавзолее. Точка!..

Он размахнулся и, не целясь, швырнул телефон в сторону кровати. Осколки разбитого стекла дождём посыпались с покосившегося портрета на кружевные подушки. Юрий Геннадьевич вздрогнул и, опираясь локтями о колени, испуганно зажмурился. Увидев через щёлки глаз укоризненный ленинский взгляд над равномерно приподнимающимся одеялом, он процедил, сквозь зубы:

– Сон в руку, прости, Господи! Эх, я, дурак, развёл Лениниаду на свою голову, – сделал несколько шагов и, в сердцах, смахнув на пол сложенную одежду, плюхнулся на стул.

– Тааак! Это можно было предвидеть! – Веня беспомощно вздохнул, – Завьялов разозлился, бросил трубку. Эпопея с деньгами его здорово напугала. Он не хочет видеть ни нас, ни Ленина. Ну, пап, ты же всё слышал. Что я тебе рассказываю… хотя, в одном Юрий Геннадьевич абсолютно прав. Мы должны срочно покинуть Швейцарию.

70. «Обладающий всем и снова всё боящийся потерять»

На веранде звенела посуда: фрау Зибер накрывала на стол.

– Простите, фрау, можно вас на минутку? – сказал Веня по-немецки.

На него глянули бесцветные, холодные глаза.

– Was willst du?[84]84
  Что Вам надо? (нем.)


[Закрыть]

– У меня к вам огромная просьба. Если вам не трудно, позвоните, пожалуйста, в полицию и сообщите, что нашлись документы Тарнадина, – Веня протянул женщине злополучный паспорт, – и ещё… будьте добры, выясните, где находятся наши товарищи и когда можно будет их навестить.

Недовольно покачав головой, фрау Зибер вытерла полотенцем руки и, шепотом проклиная русскую мафию, всё же вытащила из кармана передника визитную карточку, на которой крупными витиеватыми буквами красовалась фамилия начальника криминальной полиции. Она сняла телефонную трубку и набрала, указанный в визитке номер.

Через пять минут фрау охотно передавала Вене услышанное, счищая ногтем мизинца застывшее пятнышко крема с тарелки, на которой горкой лежали ванильные пирожные и, как показалось стоящему в стороне профессору Штейну, злорадно улыбалась.

Выяснилось, что «русские дебоширы» находятся в сельской больнице, где пробудут ещё минимум неделю до начала расследования. Их палату охраняет полицейский, который кроме персонала туда никого не пускает. Также, в течение следствия ни о каких визитах не может быть и речи.

Узнав причину, по которой Тарнадин и Торпеда не спустились к завтраку, Владимир Ильич так загрустил, что даже отказался от любимого десерта – ванильного пирожного – поступок, прямо скажем, небывалый. Трапеза закончилась, а он всё ещё сидел за столом. Его отрешённый взгляд замер над сочной вишней, украшающей пышную шапку взбитых сливок на холмике запечённого теста.

Профессор Штейн склонился над Ильичом, заглянул ему в лицо, обнял за плечи.

– Дорогой мой, не расстраивайтесь так. То, что произошло с Александром Устиновичем и Торпедой – ужасно. Это никто не отрицает. Но мы будем надеяться на благополучный финал этой пренеприятнейшей истории. А вам, Владимир Ильич, следует подумать о себе. Абстрагируйтесь от негативных эмоций.

Ленин покачал головой.

– Ах, Анатолий Львович! Вы мудрый человек, но, тем не менее, не понимаете, что как раз о себе я и думаю!.. Исчезают две персоны из моего и так не обширного окружения. Мне больно и досадно. Да, я жалею их, но, пусть это слышится эгоистично, – себя я жалею намного больше!

По крайней мере, я честен. Эти люди были неотъемлемой частью моей жизни. Можно сказать… с… рождения… А теперь их нет. Пустота. Как будто меня снова лишили части внутренностей…

Он прищурился, посмотрел Штейну в глаза:

– Вы сказали, что мы должны срочно отсюда уехать, а для меня слово «уехать» звучит, как – «разъехаться». Самуил и Яэль отправятся домой в Израиль, вы с Веней вернётесь к своим обязанностям в Москве, судьба Тарнадина и Торпеды вообще неизвестна, а что будет со мной? Один из вариантов, хоть и не лучший – поместить меня обратно в мавзолей в выпотрошенном виде. А почему бы и нет? Место есть, одевать и кормить не надо. Но, с другой стороны, я слышал, что склеп и так не пустует. Так зачем напрягаться? Удобнее всего прекратить ежедневные инъекции, передать меня из рук в руки работникам партии, которые, не задумываясь, выбросят меня, умирающего, на свалку. Таковы мои предчувствия, дорогой Анатолий Львович.

– Владимир Ильич! Вы, хоть, слышите, что говорите? – профессор Штейн схватился за голову, – уши вянут от ваших предчувствий.

– А разве такой сценарий не реален? Если я не прав, – успокойте меня, скажите, что я ошибаюсь, что мы друг от друга никуда не денемся, потому что я, ожившее чучело, дорог вам, хотя бы, как необычный музейный экспонат… – он замолчал, стараясь проглотить застрявший в горле ком. Низко опустил голову. – Что мне остаётся?.. Только тешить себя надеждой… – тяжело вздохнул, по-детски поджав губы, – а вы знаете, Анатолий Львович, одно из стихотворений Дмитрия Кедрина я выучил наизусть.

Глядя в одну точку и, словно, погружаясь в собственную, не постижимую для окружающих боль, медленно и очень тихо Ильич начал читать:

 
«Много видевший, много знавший,
Знавший ненависть и любовь
Всё имевший, всё потерявший
И опять всё нашедший вновь.
 
 
Вкус узнавший всего земного
И до жизни жадный опять,
Обладающий всем и снова
Всё боящийся потерять»…
 

– «Обладающий всем и снова всё боящийся потерять»… Вот сказано! Какая глубина понимания человеческих чувств! – Ленин промокнул заслезившийся глаз, – только я далеко не уверен, что эти гениальные стихи показались бы мне таковыми до моего второго рождения.

71. Единая семья

Шмулик расставлял шахматные фигуры на доске, поблескивающей перламутровыми инкрустированными клетками, склоняя к игре, безучастно сидевшего напротив, Владимира Ильича. Даже фрау Зибер заметила, что старика что-то мучает. Она вынесла фарфоровое блюдечко с ванильным пирожным и поставила его на стол.

Солнце неумолимо подбиралось к зениту.

Анатолий Львович Штейн постучал в комнату сына, откуда раздавались вольные звуки саксофона, не обременённые узами музыкального произведения.

– Можно войти?

– Да, пап, – увидев отца, он испуганно спросил: – Всё в порядке?

– Веничка, мне нужно с тобой посоветоваться, – он присел на край стула и беспомощно уронил руки на колени.

– У Ленина депрессия. Только что в столовой он излил мне душу и, как я понял, этот легкоранимый человек больше всего на свете опасается одиночества. Уж так получилось, что кроме нас с тобой о нём некому позаботиться. Ситуация не простая, но, в общем-то, не безвыходная… Я тут подумал… Короче, что я хочу сказать… – Анатолий Львович потёр подбородок и пристально посмотрел на сына. – Поразмыслив, я решил вот что: мы втроём, должны присоединиться к Бланкам и лететь в Израиль, – и, не дожидаясь Вениной реакции, продолжил:

– Обьясняю! Во-первых, ты любишь Яэль. Мне бы очень хотелось стать дедушкой и нянчиться с будущими внуками, а не жить за тысячи километров от тебя. Во-вторых, Ильич несомненно не захочет расставаться с братом, а в-третьих, уход за Лениным – моя непосредственная обязанность. И ещё одна немаловажная деталь. Давным-давно, когда я ещё был ребёнком, на каждый пейсах, мой отец поднимал бокал с вином и повторял: «Башана абаа бе Иерушалаим», что значит – «В следующем году в Иерусалиме» – и добавлял: «Сынок, я не успею, но ты должен жить на Земле Обетованной, на земле наших предков»… – Сегодня, Веничка, сам Бог велит нам осуществить мечту твоего деда.

В голосе профессора Штейна прозвучало чуть заметное напряжение:

– Ну вот, я и сказал всё, что планировал. Если моё решение тебе подходит, я буду просто счастлив.

Анатолий Львович замолчал и выжидательно посмотрел на Веню.

Неловкое замешательство, казалось бы, создавшееся между ними, мгновенно испарилось.

Веня расплылся в улыбке, положил саксофон на кровать, где были аккуратно разложены аксессуары для чистки инструмента, схватил отца в охапку и закружил, радостно повторяя:

– Папка, ты прочитал мои мысли. Ты – гений! Гений, гений!

Усадив ошеломленного Анатолия Львовича обратно на стул, поцеловал его в лоб:

– Я бегу к Яэль, не уходи, я сейчас приведу её сюда…

Они вбежали в комнату, счастливые, раскрасневшиеся. Яэль склонилась над улыбающимся профессором Штейном, заглянула ему в глаза:

– Я самая везучная девушка на целый свет. Мне Бог дал счастье, чтоби любить вашего сына, а ви, его отец даваете мне чанс эту любовь доказывать. И я вам говорю много спасибо от всё сердце. – Она поцеловала Анатолия Львовича в щёку.

Втроём они вышли из комнаты. Им не терпелось спуститься вниз и сообщить старикам новость, которая, по мнению профессора Штейна, вернёт Ильичу утраченный оптимизм, который так необходим для выживания, особенно, когда все функции его организма зависят, в основном, от вовремя впрыснутой инъекции.

Облокотившись на спинку плетеного кресла, Ленин с откровенным безразличием поглядывал на шахматную доску.

Бланк обдумывал следующий ход.

– Владимир Ильич! Шмуэль! – Анатолий Львович окликнул их с порога, – можно вас отвлечь на минутку? Как это ни печально, но сегодня последний день нашего пребывания в Нидеррордорфе.

Профессор Штейн в сопровождении Вени и Яэль направлялся к столику под тентом, похлопывая в ладоши, как пионервожатый перед линейкой.

Ленин страдальчески сдвинул брови, тяжело вздохнул и беспомощно пожал плечами. Весь его облик свидетельствовал о вынужденном повиновении бесцеремонной судьбе и готовности к её предстоящему вердикту.

Бегло оценив шахматную позицию Ильича, Веня наигранно воскликнул:

– Господин Ульянов, вы побеждаете, я не вижу радости на вашем лице.

Шмулик удивлённо посмотрел на Веню:

– О какой радости может идти речь? Моего брата тревожит мысль о предстоящей разлуке и его дальнейшей судьбе, – он перегнулся через круг стола, задев шахматную доску и повалив фигуры:

– Володя, дорогой, не переживайте! Мы будем ежедневно разговаривать по телефону или по этому… как его, – он смахнул скатившуюся слезу, – ведь, правда, Яэленька, ты меня научишь пользоваться… этим… опять забыл слово…

– Скайп, дедуля, скайп.

Веня загадочно улыбнулся:

– Но дорогой Самуил! Вам вряд ли понадобится скайп для разговоров с Владимиром Ильичём.

– Почему? – Бланк в недоумении развёл руками, а глаза Ленина удивлённо блеснули.

– Возможно есть и другие варианты общения?.. – Веня украдкой сжал запястье отца, пытающегося что-то сказать, и чуть слышно пробормотал: – папа, я знаю, что пора закругляться, но, почему бы на несколько вольт не взвинтить напряжение?.. Тем сильнее кайф от разряда, – и продолжил:

– Да, Владимир Ильич, дорогой, надежда, промелькнувшая в вашем взгляде, имеет вполне реальное обоснование. Итак, господа! На повестке дня – предложение моего отца… – Веня стоически выдерживал паузу.

– Ну! – воскликнул Шмулик.

– Не томите, батенька! – заголосил Ленин.

Веня обратился к отцу:

– Папа, тебе слово.

Анатолий Львович снял очки, протёр их, снова надел, поправил воротничок рубашки и, улыбнувшись, тихо сказал:

– Я тут подумал, что, при сложившейся ситуации, репатриация в Израиль – наилучшее решение для меня, Вени и Владимира Ильича. Если у кого-то есть другие соображения по этому поводу, я готов их обсудить.

…Пятисекундная тишина сменилась грохотом отодвигаемых стульев и возгласами радости. Что тут было!!! Объятия, поцелуи. Шмулик хлопал в ладоши, напевая «Хава Нагила». Ленин притопывал ногой и лихо ударял по шёлковой штанине, с трудом удерживая баланс. Анатолий Львович прослезился, а Веня и Яэль держались за руки и с умилением улыбались, глядя на эту трогательную сцену.

Когда веселье утихло, профессор Штейн отозвал Ленина в сторону.

– Владимир Ильич, есть деталь, которую я хотел бы с вами обсудить. Дело в том, что Тарнадину удалось получить в одном из центральных банков Цюриха крупную сумму денег, которая по закону принадлежит вам… Рассказываю… Когда Веня искал паспорт Александра Устиновича, он совершенно случайно обнаружил в люке Авроры коробку с двумя с половиной миллионами швейцарских франков, – Анатолий Львович протянул Ильичу квитанцию, выписанную на имя Ульянова и выданную по доверенности А. У. Тарнадину.

Увидев цифры, Ленин отмахнулся от документа, как от проказы:

– Голубчик, уберите эту бумаженцию, чтоб я её не видел! – и, приблизившись к уху Штейна, прошептал жалобным голосом, – давайте притворимся, что эти мерзкие миллионы не имеют ко мне никакого отношения.

Профессор Штейн рассмеялся:

– Можно и притвориться, но, тем не менее, это ваши миллионы и мне кажется, что отказываться от них не следует. Я абсолютно уверен, что вы найдёте этим деньгам достойное применение.

Ильич обдумывал решение минуты две, после чего подошёл к опустевшему столику под тентом и, взяв блюдечко с пирожным, вернулся к Анатолию Львовичу. Надкусил золотистую корочку песочного теста, пропитанную ванильным кремом, блаженно закрыл глаза, глубоко вздохнул и, озвучив восторг продолжительным «мммммм», сказал:

– Ну, хорошо, пусть будет по-вашему. Только избавьте меня от занятий финансами. Может быть вы, профессор, займётесь банковскими делами, или Веня?

Анатолий Львович усмехнулся:

– Я в этом абсолютный профан, а Веню мы сейчас спросим… Веничка, можно тебя на минутку?… Я рассказал Владимиру Ильичу о деньгах, и, как мне кажется, убедил его не отказываться от них.

Через полчаса Веня уже докладывал им о телефонном разговоре с Краузе. Было решено по дороге в аэропорт заехать в банк и вложить деньги на счёт Ильича.